Вот он кончил наслаждаться телятиной, аккуратно, как парижанин, собрал с тарелки остатки соуса куском хлеба, отправил в рот, проглотил, запил вином, благодарно пошлепал ладонями по щекам своим. Все это почти не мешало ему извергать звонкие словечки, и можно было думать, что пища, попадая в его желудок, тотчас же переваривается в слова. Откинув плечи на спинку стула, сунув руки в карманы брюк, он говорил:
      - Почему вы живете здесь? Жить нужно в Петербурге, или - в Москве, но это - на худой конец. Переезжайте в Петербург. У меня там есть хороший знакомый, видный адвокат, неославянофил, то есть империалист, патриот, немножко - идиот, в общем - . Он мне кое-чем обязан, и хотя у него, кажется, трое сотрудников, но и вам нашлась бы хорошая работа. Переезжайте.
      - Я подумаю, - сказал Самгин и подумал: "Кому-то нужно, чтоб я уехал отсюда". Затем - спросил о работе:
      - Хорошая, в смысле гонорара?
      - Ну, а - какой же иной смысл? Защита униженных и оскорбленных, утверждение справедливости? Это рекомендуется профессорами на факультетских лекциях, но, как вы знаете, практического значения не может иметь.
      Он тотчас же рассказал: некий наивный юрист представил Столыпину записку, в которой доказывалось, что аграрным движением руководили богатые мужики, что это была война "кулаков" с помещиками, что велась она силами бедноты и весьма предусмотрительно; при дележе завоеванного мелкие вещи высокой цены, поступая в руки кулаков, бесследно исчезали, а вещи крупного объема, оказываясь на дворах и в избах бедняков, служили для начальников карательных отрядов отличным указанием, кто преступник. Столыпин, ознакомясь с этой запиской, распорядился: "Выслать юмориста в Сибирь, подальше". Но юмориста уже задавили лошади пожарной команды, когда он ехал из бани домой. Самгин выслушал рассказ как один из анекдотов, которые сочиняются для того, чтоб иллюстрировать глупость администраторов.
      "Старинная традиция "критически мыслящих", - думал он. - Странно, что и этот не свободен от анекдота..."
      Его отношение к Тагильскому в этот день колебалось особенно резко и утомительно. Озлобление против гостя истлело, не успев разгореться, неприятная мысль о том, что Тагильский нашел что-то сходное между ним и собою, уступило место размышлению: почему Тагильский уговаривает переехать в Петербург? Он не первый раз демонстрирует доброжелательное отношение ко мне, но - почему? Это так волновало, что даже мелькнуло намерение: поставить вопрос вслух, в лоб товарищу прокурора.
      Но красненькие и мутноватые, должно быть, пьяные глаза Тагильского недобрые глаза. Близорукость Самгина мешала ему определить выражение этих глаз с необходимой точностью. И даже цвет их как будто изменялся в зависимости от света, как изменяется перламутр. Однако почти всегда в них есть нечто остренькое.
      "Глаза лгуна", - с досадой определил Самгин и заметил:
      - Вы сегодня хорошо настроены.
      - Заметно? - спросил Тагильский. - Но я ведь вообще человек... не тяжелых настроений. А сегодня рад, что это дельце будет сдано в архив.
      Он встал, широко размахнул руками, и это заставило Самгина [вспомнить] ироническое восклицание, вызываемое хвастовством: "Руки коротки!"
      "Ведет себя бесцеремонно, как студент", - продолжал Самгин наблюдать и взвешивать, а Тагильский, снова тихонько и ласково похлопав себя по щекам ладонями, закружился по комнате, говоря:
      - Люблю противоречить. С детства приучился. Иногда, за неимением лучшего объекта, сам себе противоречу.
      "Я еще не видал, как он смеется", - вспомнил Самгин, прислушиваясь к ленивеньким словам.
      - К добру эта привычка не приведет меня. Я уже человек скомпрометированный, - высказал несколько неосторожных замечаний по поводу намерения Столыпина арестовать рабочих - депутатов Думы. В нашем министерстве искали, как бы придать беззаконию окраску законности. Получил внушение с предупреждением.
      Тагильский остановился, вынул папиросу, замолчал, разминая ее пальцами.
      "Видимо - ему что-то нужно от меня, иначе - зачем бы он откровенничал?" - подумал Самгин, подавая ему спички.
      Тагильский, кивнув головой, взял спички, папироса - сломалась, он сунул ее в пепельницу, а спички - в карман себе и продолжал:
      - Послан сюда для испытания трезвости ума и благонамеренности поведения. Но, кажется, не оправдал надежд. Впрочем, я об этом уже говорил.
      Присев к столу, снова помолчал, закурил не торопясь.
      - Думаю - подать в отставку. К вам, адвокатам, не пойду, - неуютно будет мне в сонме... профессиональных либералов, - пардон! Предпочитаю частную службу.
      В промышленности. Где-нибудь на Урале или за Уралом. Вы на Урале бывали?
      - Нет.
      - Эх, - вздохнул Тагильский и стал рассказывать о красотах Урала даже с некоторым жаром. Нечто поддразнивающее исчезло в его словах и в тоне, но Самгин настороженно ожидал, что оно снова явится. Гость раздражал и утомлял обилием слов. Все, что он говорил, воспринималось хозяином как фальшивое и как предисловие к чему-то более важному. Вдруг встал вопрос:
      "А - как бы я вел себя на его месте?"
      Вопрос был неприятен так же, как неожидан, и Самгин тотчас погасил его, строго сказав себе:
      "Между нами нет ничего общего".
      А Тагильский, покуривая, дирижируя папиросой, разрисовывая воздух голубыми узорами дыма, говорил:
      - Коренной сибиряк более примитивен, более серьезно и успешно занят делом самоутверждения в жизни. Толстовцы и всякие кающиеся и вообще болтуны там - не водятся. Там понимают, что ежели основной закон бытия - борьба, так всякое я имеет право на бесстыдство и жестокость.
      - Гм, - произнес Самгин.
      - Да, да, понимают!
      Теперь, когда Тагильский перешел от пейзажа к жанру, внимание к его словам заострилось еще более и оно уже ставило пред собою определенную цель: оспорить сходство мысли, найти и утвердить различие.
      - "Во гресех роди мя мати моя", с нее и взыскивайте, - а я обязан грешить, - слышал он. - А здесь вот вчера Аркашка Пыльников...
      - Он еще здесь?
      - Да. Он прибыл сюда не столько для просвещения умов, как на свадьбу сестры своей, курсисточки, она вышла замуж за сына первейшего здешнего богача Едокова, Ездокова...
      - Извекова, - поправил Самгин.
      - Пусть будет так, если это еще хуже, - сказал Тагильский. - Так вот Аркашка, после свадебного пира, открывал сердце свое пред полупьяным купечеством, развивая пред Разуваевыми тему будущей лекции своей:
      "Религия как регулятор поведения". Перечислил, по докладу Мережковского в "Религиозно-философском собрании", все грехи Толстого против религии, науки, искусства, напомнил его заявление Льва, чтоб "затянули на старом горле его намыленную петлю", и объяснил все это болезнью совести. Совесть. Затем выразил пламенное убеждение, что Русь неизбежно придет к теократической организации государства, и вообще наболтал чорт знает чего.
      Он встал, чтоб сунуть окурок в пепельницу, и опрокинул ее.
      "Пьян", - решил Самгин.
      - Однако купцы слушали его, точно он им рассказывал об операциях министерства финансов. Конечно, удивление невежд - стоит дешево, но интеллигенция-то как испугалась, Самгин, а? - спросил он, раздвинув рот, обнажив желтые зубы. - Я не про Аркашку, он -дурак, дураки ничего не боятся, это по сказкам известно. Я вообще про интеллигентов. Испугались. Литераторы как завыли, а?
      Вынув часы из кармана жилета, глядя на циферблат, он продолжал лениво:
      - Достоевский считал характернейшей особенностью интеллигенции - и Толстого - неистовую, исступленную прямолинейность грузного, тяжелого русского ума. Чепуха. Где она - прямолинейность? Там, где она есть, ее можно объяснить именно страхом. Испугались и - бегут прямо, "куда глаза глядят". Вот и все.
      Он встал, покачнулся.
      - Ну, я наговорил... достаточно. На полгода, а? - спросил он, громко хлопнув крышкой часов. - Слушатель вы... идеальный! Это вы - прячетесь в молчании или - это от презрения?
      - Вы интересно говорили,-ответил Самгин, Тагильский подошел вплоть к нему и сказал нечто неожиданное:
      - Возможно, что я более, чем другие подобные, актер для себя, другие, и в их числе Гоголи, Достоевские, Толстые.
      Он снова показал желтые зубы.
      - Это - плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом: не дурак ли он? И догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
      - Не совсем, - сказал Самгин. Тагильский махнул рукой:
      - Не верю. Понимаете. Приезжайте в Петербург. Серьезно советую. Здесь - дико. Завтра уезжаю...
      Он оставил Самгина в состоянии неиспытанно тяжелой усталости, измученным напряжением, в котором держал его Тагильский. Он свалился на диван, закрыл глаза и некоторое время, не думая ни о чем, вслушивался в смысл неожиданных слов - "актер для себя", "игра с самим собой". Затем, постепенно и быстро восстановляя в памяти все сказанное Тагильским за три визита, Самгин попробовал успокоить себя:
      "Это - верно: он - актер. Для себя? Конечно - нет, он актер для меня, для игры со мной. И вообще - со всяким, с кем эта игра интересна. Почему она интересна со мной?"
      Пред ним почти физически ощутимо колебалась кругленькая, плотная фигурка, розовые кисти коротеньких рук, ласковое поглаживание лица ладонями, а лицо - некрасиво, туго наполненное жиром, неподвижное. И неприличные, красненькие глазки пьяницы.
      "Фигура и лицо комика, но ничего смешного в нем не чувствуется. Он злой и не скрывает этого. Он - опасный человек". Но, проверив свои впечатления, Самгин должен был признать, что ему что-то нравится в этом человеке.
      "Я не мало встречал болтунов, иногда они возбуждали у меня чувство, близкое зависти. Чему я завидовал? Уменью связывать все противоречия мысли в одну, цепь, освещать их каким-то одним своим огоньком. В сущности, это насилие над свободой мысли и зависть к насилию - глупа. Но этот..." Самгин был неприятно удивлен своим открытием, но чем больше думал о Тагильском, тем более убеждался, что сын трактирщика приятен ему. "Чем? Интеллигент в первом поколении? Любовью к противоречиям? Злостью? Нет. Это - не то".
      Об "актере для себя", об "игре с собою" он не вспомнил.
      С мыслями, которые очень беспокоили его, Самгин не привык возиться и весьма легко отталкивал их. Но воспоминания о Тагильском держались в нем прочно, он пересматривал их путаницу охотно и убеждался, что от Тагильского осталось в нем гораздо больше, чем от Лютова и других любителей пестренькой домашней словесности.
      В течение ближайших дней он убедился, что действительно ему не следует жить в этом городе. Было ясно: в адвокатуре местной, да, кажется, и у некоторых обывателей, подозрительное и враждебное отношение к нему усилилось. Здоровались с ним так, как будто, снимая шапку, оказывали этим милость, не заслуженную им. Один из помощников, которые приходили к нему играть в винт, ответил на его приглашение сухим отказом. А Гудим, встретив его в коридоре суда, крякнул и спросил:
      - Этот, прокурорчик из Петербурга, давно знаком вам?
      - Да.
      - Угу! Морозище какой сегодня!
      "Ну и - чорт с тобой, старый дурак, - подумал Самгин и усмехнулся: Должно быть, Тагильский в самом деле насолил им".
      К людям он относился достаточно пренебрежительно, для того чтоб не очень обижаться на них, но они настойчиво показывали ему, что он - лишний в этом городе. Особенно демонстративно действовали судейские, чуть не каждый день возлагая на него казенные защиты по мелким уголовным делам и задерживая его гражданские процессы. Все это заставило его отобрать для продажи кое-какое платье, мебель, ненужные книги, и как-то вечером, стоя среди вещей, собранных в столовой, сунув руки в карманы, он мысленно декламировал:
      Я бог таинственного мира,
      Весь мир в одних моих мечтах
      От этих строк самовольно вспыхнули другие:
      И что мне помешает
      Воздвигнуть все миры,
      Которых пожелает
      Закон моей игры?
      Тут Самгин вспомнил о мире, изображенном на картинах Иеронима Босха, а затем подумал, что Федор Сологуб - превосходный поэт, но - "пленный мыслитель", - он позволил овладеть собой одной идее - идее ничтожества и бессмысленности жизни.
      "Этот плен мысли ограничивает его дарование, заставляет повторяться, делает его стихи слишком разумными, логически скучными. Запишу эту мою оценку. И - надо сравнить "Бесов" Достоевского с "Мелким бесом". Мне пора писать книгу. Я озаглавлю ее "Жизнь и мысль". Книга о насилии мысли над жизнью никем еще не написана, - книга о свободе жизни".
      Но тут Самгин нахмурился, вспомнив, что Иван Карамазов советовал: "Жизнь надо любить прежде логики".
      "Попробуем еще раз напомнить, что человек имеет право жить для себя, а не для будущего, как поучают Чеховы и прочие эпигоны литературы, - решил он, переходя в кабинет. - Еще Герцен, в сороковых годах, смеялся над позитивистами, которые считают жизнь ступенью для будущего. Чехов, с его обещанием прекрасной жизни через двести, триста лет, развенчанный Горький с наивным утверждением, что "человек живет для лучшего" и "звучит гордо", все это проповедники тривиального позитивизма Огюста Конта. Эта теория доросла до марксизма, своей еще более уродливой крайности..."
      Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова подумал о людях, которые обещают создать "мир на земле и в человецех благоволение", затем, кстати, вспомнил, что кто-то - Ницше? - назвал человечество "многоглавой гидрой пошлости", сел к столу и начал записывать свои мысли.
      Через несколько дней он сидел в вагоне второго класса, имея в бумажнике 383 рубля, два чемодана с собою и один в багаже. Сидел и думал:
      "Если у меня украдут деньги или я потеряю их, - я приеду в Петербург нищим".
      Было обидно: прожил почти сорок лет, из них лет десять работал в суде, а накопил гроши. И обидно было, что пришлось продать полсотни ценных книг в очень хороших переплетах.
      Ехал он в вагоне второго класса, пассажиров было немного, и сквозь железный грохот поезда звонким ручейком пробивался знакомый голос Пыльникова.
      Мир должен быть оправдан весь,
      Чтоб можно было жить,
      - четко скандировал приват-доцент, а какой-то сердитый человек басовито кричал:
      - Что это - одеколон пролили? Дышать нечем! По вагону, сменяя друг друга, гуляли запахи ветчины, ваксы, жареного мяса, за окном, в сероватом сумраке вечера, двигались снежные холмы, черные деревья, тряслись какие-то прутья, точно грозя высечь поезд, а за спиною Самгина, покашливая, свирепо отхаркиваясь, кто-то мрачно рассказывал:
      - Одного ингуша - убили, другого - ранили, трое остальных повезли раненого в город, в больницу и - пропали...
      - Сударыня, - торжествующе взывал Пыльников. - Все-таки, все-таки как же вы решаете вопрос о смысле бытия? Божество или человечество?
      Против Самгина лежал вверх лицом, закрыв глаза, длинноногий человек, с рыжей, остренькой бородкой, лежал сунув руки под затылок себе. Крик Пыльникова разбудил его, он сбросил ноги на пол, сел и, посмотрев испуганно голубыми глазами в лицо Самгина, торопливо вышел в коридор, точно спешил на помощь кому-то.
      - Разрыв дан именно по этой линии, - кричал Пыльников. - Отказываемся мы от культуры духа, построенной на религиозной, христианской основе, в пользу культуры, насквозь материалистической, варварской, - отказываемся или нет?
      Как-то вдруг все запахи заглушил одеколон, а речь Пыльникова покрылась надсадным кашлем и суровой, громко сказанной фразой:
      - Не пороть, а руки рубить надо было, руки!
      - Ну, все же страха нагнали достаточно пеньковыми-то галстуками...
      - А - убытки? Кто мне убытки возместит?
      И снова всплыл победительный голосок Пыльникова:
      - А вы убеждены в достоверности знания? Да и- при чем здесь научное знание? Научной этики - нет, не может быть, а весь мир жаждет именно этики, которую может создать только метафизика, да-с!
      "Хаос, - думал Самгин, чувствуя, что его отравляют, насильно втискивая в мозг ему ненужные мысли. - Хаос..."
      Еще недавно ему нравилось вслушиваться в растрепанный говор людей, он был уверен, что болтливые пассажиры поездов, гости ресторанов, обогащая его знанием подлинной житейской правды, насыщают плотью суховатые системы книжных фраз. Но он уже чувствовал себя перенасыщенным, утомленным обилием знания людей, и ему казалось, что пришла пора крепко оформить все, что он видел, слышал, пережил, в свою, оригинальную систему. Но вот, точно ветер в комнату сквозь щели плохо прикрытых окон и дверей, назойливо врывается нечто уже лишнее, ненужное, но как будто незнакомое. Вспомнилось, как Пыльников, закрыв розовое лицо свое зеленой книжкой, читал:
      "Я видел в приюте слепых, как ходят эти несчастные, вытянув руки вперед, не зная, куда идти. Но все человечество не есть ли такие же слепцы, не ходят ли они в мире тоже ощупью?"
      "Я знаю, куда иду, знаю, чего хочу", - сказал Самгин себе.
      В коридоре появился длинноногий человек с рыженькой бородкой, его как бы толкала дородная женщина, окутанная серой шалью.
      - Понимаешь? - вполголоса, но очень внятно и басовито спрашивала она. - В самом центре.
      - Не верится, - пробормотал сосед Самгина.
      - Да, да! Провокатор в центре партии. Факт! Отстранив длинного человека движением руки, она прошла в конец вагона, а он пошатнулся, сел напротив Самгина и, закусив губу, несколько секунд бессмысленно смотрел в лицо его.
      "Сейчас начнет говорить",-подумал Самгин, но тут явился проводник, зажег свечу, за окном стало темно, загремела жесть, должно быть, кто-то уронил чайник. Потом в вагоне стало тише, и еще более четко зазвучал сверлящий голосок доцента:
      - Вопрос не в том, как примирить индивидуальное с социальным, в эпоху, когда последнее оглушает, ослепляет, ограничивает свободу роста нашего "я", - вопрос в том, следует ли примирять?
      - Дайте спичку, - жалобно попросил сосед Самгина у проводника; покуда он неловко закуривал, Самгин, поворотясь спиной к нему, вытянулся на диване, чувствуя злое желание заткнуть рот Пыльникова носовым платком.
      Петербург встретил Самгина морозным, холодно сияющим утром. На бронзовой шапке и на толстых плечах царя Александра сверкал иней, игла Адмиралтейства казалась докрасна раскаленной и точно указывала на белое, зимнее солнце. Несколько дней он прожил плутая по музеям, вечерами сидя в театрах, испытывая приятное чувство независимости от множества людей, населяющих огромный город. Картины, старинные вещи, лаская зрение пестротой красок, затейливостью форм, утомляли тоже приятно. Артисты в театрах говорили какие-то туманные, легкие слова о любви, о жизни.
      "Надо искать работы", - напоминал он себе и снова двигался по бесчисленным залам Эрмитажа, рассматривая вещи, удовлетворяясь тем, что наблюдаемое не ставит вопросов, не требует ответов, разрешая думать о них как угодно или - не думать. Клим Иванович Самгин легко и утешительно думал не об искусстве, но о жизни, сквозь которую он шел ничего не теряя, а, напротив, все более приобретая уверенность, что его путь не только правилен, но и героичен, но не умел или не хотел - может быть, даже опасался - вскрывать внутренний смысл фактов, искать в них единства. Ему часто приходилось ощущать, что единство, даже сходство мысли - оскорбляет его, унижает, низводя в ряд однообразностей. Его житейский, личный опыт еще не принял оригинальной формы, но - должен принять. Он" Клим Самгин, еще в детстве был признан обладателем исключительных способностей, об этом он не забывал да я не мог забыть, ибо людей крупнее его - не видел. В огромном большинстве люди - это невежды, поглощенные простецким делом питания, размножения и накопления собственности, над массой этих людей и в самой массе шевелятся люди, которые, приняв и освоив ту или иную систему фраз, именуют себя консерваторами, либералами, социалистами. Они раскалываются на бесчисленное количество группочек - народники, толстовцы, анархисты и так далее, но это, не украшая их, делает еще более мелкими, менее интересными. Включить себя в любой ряд таких людей, принять их догматику - это значит ограничить свободу своей мысли. Самгин стоял пред окном, курил, и раздражение, все возрастая, торопило, толкало его куда-то. За окном все гуще падал снег, по стеклам окна ползал синеватый дым папиросы, щекотал глаза, раздражал ноздри, Самгин стоял не двигаясь, ожидая, что вот сейчас родится какая-то необыкновенная, новая и чистая его мысль, неведомая никому, явится и насытит его ощущением власти над хаосом.
      "Всякая догма, конечно, осмыслена, но догматика - неизбежно насилие над свободой мысли. Лютов был адогматичен, но он жил в страхе пред жизнью и страхом убит. Единственный человек, независимый хозяин самого себя, Марина".
      Но он устал стоять, сел в кресло, и эта свободная всеразрешающая мысль - не явилась, а раздражение осталось во всей силе и вынудило его поехать к Варваре.
      Сквозь холодное белое месиво снега, наполненное глуховатым, влажным [цоканьем] лошадиных подков и шорохом резины колес по дереву торцов, ехали медленно, долго, мокрые снежинки прилеплялись к стеклам очков и коже щек, вое это не успокаивало.
      "На кой чорт еду? Глупо..."
      Но он смутился, когда Варвара, встав с кресла, пошатнулась и, схватясь за спинку, испуганно, слабым голосом заговорила:
      - Нет, нет, не подходи! Сядь - там, подальше, я боюсь заразить тебя. У меня - инфлюэнца... или что-то такое.
      Он справился о температуре, о докторе, сказал несколько обычных в таких случаях-утешающих слов, присмотрелся к лицу Варвары и решил:
      "Да, сильно нездорова". Лицо, в красных пятнах, казалось обожженным, зеленоватые глаза блестели неприятно, голос звучал повышенно визгливо и как будто тревожно, суховатый кашель сопровождался свистом.
      - Вот все чай пью, - говорила она, спрятав за самоваром. Пусть кипит вода, а не кровь. Я, знаешь, трусиха, заболев - боюсь, что умру. Какое противное, не русское слово - умру.
      - Ты - здоровый человек, - сказал Самгин.
      - Нет, - возразила она. - Я - нездорова, давно. Профессор-гинеколог сказал, что меня привязывает к жизни надорванная нить. Аборт-не проходит бесследно, сказал он.
      "Начнется пересмотр прошлого", - неприязненно подумал Самгин и, не спросив разрешения, закурил папиросу, а Варвара, протянув руку, сказала:
      - И мне дай.
      Закурив, она стала кашлять чаще, но это не мешало ей говорить.
      - Такой противный, мягкий, гладкий кот, надменный, бессердечный, отомстила она гинекологу, но, должно быть, находя, что этого еще мало ему, прибавила: - толстовец, моралист, ригорист. Моралью Толстого пользуются какие-то особенные люди... Верующие в злого и холодного бога. И мелкие жулики, вроде Ногайцева. Ты, пожалуйста, не верь Ногайцеву - он бессовестный, жадный и вообще - негодяй.
      - Я думаю, что это верно, - согласился Клим; она дважды кивнула головой.
      - Верно, верно, я знаю...
      Все более неприятно было видеть ее руки, - поблескивая розоватым перламутром острых, заботливо начищенных ногтей, они неустанно и беспокойно хватали чайную ложку, щипцы для сахара, чашку, хрустели оранжевым шелком халата, ненужно оправляя его, щупали мочки красных ушей, растрепанные волосы на голове. И это настолько владело вниманием Самгина, что он не смотрел в лицо женщины.
      - Какой ужасный город! В Москве все так просто... И - тепло. Охотный ряд, Художественный театр, Воробьевы горы... На Москву можно посмотреть издали, я не знаю, можно ли видеть Петербург с высоты, позволяет ли он это? Такой плоский, огромный, каменный... Знаешь-Стратонов сказал: "Мы, политики, хотим сделать деревянную Россию каменной".
      "Что она - бредит?" - подумал Самгин, оглядываясь, осматривая маленькую неприбранную комнату, обвешанную толстыми драпировками; в ней стоял настолько сильный запах аптеки, что дым табака не заглушал его.
      - Нигде, я думаю, человек не чувствует себя так одиноко, как здесь, торопливо говорила женщина. - Ах, Клим, до чего это мучительное чувство одиночество! Революция страшно обострила и усилила в людях сознание одиночества... И многие от этого стали зверями. Как это-которые грабят на войне?.. После сражений?
      - Мародеры, - подсказал Самгин.
      - Да, вот такие - мародеры...
      - Ты говорила об этом, - напомнил он.
      - Это ужасно, Клим... - свистящим шопотом сказала она.
      "Серьезно больна, - с тревогой думал он, следя за судорожными движениями ее рук. - Точно падает или тонет", - сравнил он, и это сравнение еще более усилило его тревогу. А Варвара говорила все более невнятно:
      - Ты, конечно, знаешь - я увлекалась Стратоновым.
      - Нет, не знал, - откликнулся Самгин и тотчас сообразил, что не нужно было говорить этого. Но - ведь что-нибудь надо же говорить?
      - Это ты - из деликатности, - сказала Варвара, задыхаясь. - Ах, какое подлое, грубое животное Стратонов... Каменщик. Мерзавец... Для богатых баб... А ты - из гордости. Ты - такой чистый, честный. В тебе есть мужество... не соглашаться с жизнью...
      Она вдруг замолчала. Самгин привстал, взглянул на нее и тотчас испуганно выпрямился, - фигура женщины потеряла естественные очертания, расплылась в кресле, голова бессильно опустилась на грудь, был виден полузакрытый глаз, странно потемневшая щека, одна рука лежала на коленях, другая свесилась через ручку кресла.
      Первая мысль, подсказанная Самгину испугом: "Надобно уйти", - вторая: "Позвать доктора!"
      Он выбежал в коридор, нашел слугу, спросил: нет ли в гостинице доктора? Оказалось - есть: в 32 номере, доктор Макаров, сегодня приехал из-за границы.
      - Позовите его.
      - Они - вышли.
      - Позвоните другому - немедленно}
      Благовоспитанный человек с маленькой головой без волос, остановив Самгина, вполголоса предложил вызвать карету "Скорой помощи".
      - Согласитесь - неудобно! Может быть, что-нибудь заразное.
      - Да, конечно! Да, да, - согласился Самгин и, возвратясь к Варваре, увидал: она сидит на иолу, упираясь в него руками, прислонясь спиною к сиденью кресла и высоко закинув голову.
      - Хотела встать и упала, - заговорила она слабеньким голосом, из глаз ее текли слезы, губы дрожали. Самгин поднял ее, уложил на постель, сел рядом и, поглаживая ладонь ее, старался не смотреть в лицо ее, детски трогательное и как будто виноватое.
      - Мне плохо, Клим, - тихонько и жалобно говорила она, - мне очень плохо. Задыхаюсь.
      - Здесь -Макаров, - сказал Самгин. - Помнишь - Макарова?
      Она утвердительно кивнула головой.
      - Да. Красавец.
      Он тоже чувствовал себя плохо и унизительно. Унижало бессилие, неуменье помочь ей, сказать какие-то утешительные слова. Он все-таки говорил:
      - Не теряй бодрости. Сила воли помогает лучше всех лекарств.
      А Варвара, жадно хватая ртом воздух, бормотала:
      - У нотариуса Зелинского-завещание. Я все отказала тебе... Не сердись, Клим. Тебе - надо, друг мой. Ты - честный. Дом и всё...
      - Это - пустяки, - сказал он. - Ты молчи, - отдохни.
      - Ты продашь все. Деньги-независимость, милый. В сумке. И в портфеле, в чемодане. Ах, боже мой!.. Неужели... нет - неужели я... Погаси огонь над кроватью... Режет глаза.
      Она плакала и все более задыхалась, а Самгин чувствовал - ему тожетесно и трудно дышать, как будто стены комнаты сдвигаются, выжимая воздух, оставляя только душные запахи. И время тянулось так медленно, как будто хотело остановиться. В духоте, в полутьме полубредовая речь Варвары становилась все тяжелее, прерывистей:
      - Помнишь, умирал музыкант? Мы сидели в саду, и над трубой серебряные струйки... воздух. Ведь - только воздух? Да?
      - Да,- только воздух, - подтвердил Самгин и подумал, что, может быть, лучше бы сказать:
      "Я не знаю".
      - Стратонов... негодяй! Ударил меня в живот... Как извозчик.
      В комнату кто-то вошел, Самгин встал, выглянул из-за портьеры.
      - Доктор Макаров, - сердито сказал ему странно знакомым голосом щеголевато одетый человек, весь в черном, бритый, с подстриженными усами, с лицом военного. - Макаров, - повторил он более мягко и усмехнулся.
      "Кутузов,-сообразил Самгин, молча, жестом руки указывая на кровать. Приехал с паспортом Макарова. Нелегальный. Хорошо, что я не поздоровался с ним".
      Вежливый человек, стоявший у двери, пробормотал, что карета "Скорой помощи" сейчас прибудет, и спросил:
      - Вы - родственник госпожи Самгиной?
      - Муж.
      - Где изволите проживать?
      Клим назвал гостиницу.
      Человек почтительно поклонился, исчез.
      - Вот как я... попал! - тихонько произнес Кутузов, выходя из-за портьеры, прищурив правый глаз, потирая ладонью подбородок. - Отказаться нельзя; назвался груздем - полезай в кузов. Это ведь ваша жена? - шептал он. - Вот что: я ведь медик не только по паспорту и даже в ссылке немножко практиковал. Мне кажется: у нее пневмония и - крупозная, а это - не шуточка. Понимаете?
      И, наступая на Клима, предложил:
      - Давайте условимся: как лучше - мы не знакомы?
      - Да, - ответил Клим.
      - Правильно. Есть Макаров - ваш приятель, но эта фамилия нередкая. Кстати: тоже, вероятно, уже переехал границу в другом пункте. Ну, я ухожу. Нужно бы потолковать с вами, а? Вы не против?
      - Нет. Когда ее увезут.
      - Отлично.
      Кутузов ушел, а Самгин, прислушиваясь, как Варвара, кашляя, захлебывается словами, подумал:
      "Зачем я согласился?"
      - Поил вином... как проститутку, - слышал он, подходя к постели.
      Варвара встретила его хриплым криком:
      - Это - кто? Ты? Поди прочь!