"Сомова должна была выстрелить в рябого, - соображал он. - Страшно этот, мохнатый, позвал бога, не докричавшись до людей. А рябой мог убить меня".
      На диване было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, - резкая боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась за косяк двери, он подождал, пока боль притихла, прошел в спальню, посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.
      Пришла Настя, сказала:
      - Барыня будут завтра утром. - И другим голосом добавила:
      - Ой, как изуродовали вас...
      И, должно быть, желая утешить, прибавила:
      - Всех начали бить.
      - Ванну сделайте, - сердито приказал Самгин.
      Через час, сидя в теплой, ласковой воде, он вспоминал: кричала Любаша или нет? Но вспомнил только, что она разбила стекло в окне зеленого дома. Вероятно, люди из этого дома и помогли ей.
      "Если б она выстрелила в рябого, - ничего бы не было. Рябой, конечно, не хулиган, не вор, а - мститель".
      Мелкие мысли налетели, точно стая галок.
      На другой день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
      "Это - очень большие -пушки", - соображал Самгин и протестующе, вполголоса сказал: - Это - гадость!
      Он соскочил на пол, едва не закричав от боли, начал одеваться, но снова лег, закутался до подбородка.
      "Это безумие и трусость - стрелять из пушек, разрушать дома, город. Сотни тысяч людей не ответственны за действия десятков".
      Гневные мысли возбуждали в нем странную бодрость, и бодрость удивляла его. Думать мешали выстрелы, боль в плече и боку, хотелось есть. Он позвонил Насте несколько раз, прежде чем она сердито крикнула из столовой:
      - Да - подаю же!
      Когда он вышел в столовую, Настя резала хлеб на доске буфета с такой яростью, как однажды Анфимьевна - курицу: нож был тупой, курица, не желая умирать, хрипела, билась.
      "А, господь с тобой", - крикнула Анфимьевна и отрубила курице голову.
      - Где стреляют? - спросил Самгин.
      - На Пресне.
      Ответила Настя крикливо, лицо у нее было опухшее, глаза красные.
      - Там людей убивают, а они - улицу метут... Как перед праздником, все одно, - сказала она, уходя и громко топая каблуками,
      Самгин езде в спальне слышал какой-то скрежет, - теперь, взглянув в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик в фуражке гимназиста сметает снег метлою в кучки; влево от них, ближе к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет на улице стал слышнее, и сильнее заныли кости плеча.
      "Неужели - всё?"
      Часы в столовой показывали полдень. Бухнуло еще два раза, но не так мощно и где-то в другом месте.
      "Винокуров и вообще эти... свиньи, конечно, укажут на соседей, которые... у которых грелись рабочие".
      Точно резиновый мяч, брошенный в ручей, в памяти плыл, вращаясь, клубок спутанных мыслей и слов.
      "Пули щелкают, как ложкой по лбу", - говорил Лаврушка. "Не в этот, так в другой раз", - обещал Яков, а Любаша утверждала: "Мы победим".
      У ворот своего дома стоял бывший чиновник казенной палаты Ивков, тайный ростовщик и сутяга, - стоял и смотрел в небо, как бы нюхая воздух. Ворон и галок в небе сегодня значительно больше. Ивков, указывая пальцем на баррикаду, кричит что-то и смеется, - кричит он штабс-капитану Затёсову, который наблюдает, как дворник его, сутулый старичок, прилаживает к забору оторванную доску.
      "Уверены, что все уже кончено".
      Пушки молчали, но тишина казалась подозрительной, вызывала такое дергающее ощущение, точно назревал нарыв. И было непривычно, что в кухне тихо.
      Самгин почти обрадовался, когда под вечер пришла румяная, оживленная Варвара. Она умеренно и не обидно улыбнулась, посмотрев на его лицо, и, торопливо расспрашивая, перекрестилась.
      - О боже мой... Вот ужас! Ты посылал спросить, как чувствует себя Сомова?
      - Некого посылать.
      - Попросил бы фельдшера. Ну, все равно. Я сама. Ах, милый Клим... какие дни!
      Вела она себя так, как будто между ними не было ссоры, и даже приласкалась к нему, нежно и порывисто, но тотчас вскочила и, быстро расхаживая по комнате, заглядывая во все углы, брезгливо морщась, забормотала:
      - Боже, какой беспорядок, пыль, грязь! Впрочем, у Ряхиных - тоже...
      Покраснев, щупая пальцами пуговицы кофты и некрасиво широко раскрыв зеленые глаза, она подошла к Самгину.
      - У них - чорт знает что! Все, вдруг - до того распоясались, одичали ужас! Тебе известно, что я не сентиментальна, и эта... эта...
      Передохнув, понизив голос, договорила:
      - Революция мне чужда, но они - слишком! Ведь еще неизвестно, на чьей стороне сила, а они уже кричат: бить, расстреливать, в каторгу! Такие, знаешь... мстители! А этот Стратонов - нахал, грубиян, совершенно невозможная фигура! Бык...
      Она вспотела от возбуждения, бросилась на диван и, обмахивая лицо платком, закрыла глаза. Пошловатость ее слов Самгин понимал, в искренность ее возмущения не верил, но слушал внимательно.
      - А этот Прейс - помнишь, маленький еврей?
      - Да, да, - сказал Клим.
      - Ах, эти евреи! - грозя пальцем, воскликнула она. - Вот кому я не верю! Мстительный народ; совершенно не могут забыть о погромах! Между прочим, он все-таки замечательно страстно говорит, этот Прейс, отличный оратор! "Мы, говорит, должны быть благодарны власти за то, что она штыками охраняет нас от ярости народной", - понимаешь? Потом, еще Тагильский, товарищ прокурора, кажется, циник и, должно быть, венерический больной, страшно надушен, но все-таки пахнет йодоформом... "Нечто среднее между клоуном и палачом", - сказала про него сестра Ряхина, младшая, дурнушка такая...
      Порывшись в кармане, она достала маленькую книжку.
      - Вот, я даже записала два, три его парадокса, например: "Торжество социальной справедливости будет началом духовной смерти людей". Как тебе нравится? Или:
      "Начало и конец жизни - в личности, а так как личность неповторима, история - не повторяется". Тебе скучно? - вдруг спросила она.
      - Нет, напротив, - ответил Клим.
      Но она уже снова забегала по комнате:
      - Ужасающе запущено все! Бедная Анфимьевна! Все-таки умерла. Хотя это - лучше для нее. Она такая дряхлая стала. И упрямая. Было бы тяжело держать ее дома, а отправлять в больницу - неловко. Пойду взглянуть на нее.
      Ушла. Несмотря на боль в плече, Самгин тряхнул головой, точно вытряхивая из нее пыль.
      "Нет, она - невозможна! Не могу я с ней".
      Варвара возвратилась через несколько минут, бледная, с болезненной гримасой на длинном лице.
      - Как ее объели крысы, ух! - сказала она, опускаясь на диван. - Ты видел? Ты - посмотри! Ужас! Вздрогнув, она затрясла головой.
      - На улице что-то такое кричат... И, подвинувшись к Самгину, положила руку на колено его:
      - Знаешь, я хочу съездить за границу. Я так устала, Клим, так устала!
      - Неплохая мысль, - сказал он, прислушиваясь и думая: "Какая она все-таки жалкая! И - лживая. Нежничает, потому что за границу едет, наверное, с любовником".
      - Я уже не молода, - созналась Варвара, вздохнув.
      - Подожди-ка!
      Самгин встал, подошел к окну - по улице шли, вразброд, солдаты; передний что-то кричал, размахивая ружьем. Самгин вслушался - и понял:
      - Закрывай двери, ворота, форточки, эй, вы! Закрывай - стрелять будем!
      Клим отодвинулся за косяк. Солдат было человек двадцать; среди них шли тесной группой пожарные, трое - черные, в касках, человек десять серых - в фуражках, с топорами за поясом. Ехала зеленая телега, мотали головами толстые лошади.
      - Куда они идут? - шопотом спросила Варвара, прижимаясь к Самгину; он посторонился, глядя, как пожарные, сняв с телеги лома, пошли на баррикаду. Застучали частые удары, затрещало, заскрипело дерево.
      - Ах, вот что! - вскричала Варвара.
      Самгин видел, как отскакивали куски льда, обнажая остов баррикады, как двое пожарных, отломив спинку дивана, начали вырывать из нее мочальную набивку, бросая комки ее третьему, а он, стоя на коленях, зажигал спички о рукав куртки; спички гасли, но вот одна из них расцвела, пожарный сунул ее в мочало, и быстро, кудряво побежали во все стороны хитренькие огоньки, исчезли и вдруг собрались в красный султан; тогда один пожарный поднял над огнем бочку, вытряхнул из нее солому, щепки; густо заклубился серый дым, пожарный поставил в него бочку, дым стал более густ, и затем из бочки взметнулось густокрасное пламя. На улице стало весело и шумно, дом напротив разрумянился, помолодел, пожарные и солдаты тоже помолодели, сделались тоньше, стройней. Залоснились, точно маслом облитые, бронзовые кони с красными глазами. Удивительно легко выламывали из ледяного холма и бросали в огонь кресла, сундук, какую-то дверь, сани извозчика, большой отрезок телеграфного столба. Человек пять солдат, передав винтовки товарищам, тоже ломали и дробили отжившие вещи, - остальные солдаты подвигались всё ближе к огню; в воздухе, окрашенном в два цвета, дымно-синеватый и багряный, штыки блестели, точно удлиненные огни свеч, и так же струились вверх. Некоторые солдаты держали в руках по два ружья, - у одного красноватые штыки торчали как будто из головы, а другой, очень крупный, прыгал перед огнем, размахивая руками, и кричал.
      Пожарные в касках и черных куртках стояли у ворот дома Винокурова, не принимая участия в работе; их медные головы точно плавились, и было что-то очень важное в черных неподвижных фигурах, с головами римских легионеров.
      - Красиво, - тихо отметил Самгин. Варвара, толкнув его плечом, спросила:
      - Да?
      И, тотчас отшатнувшись, оскорбление сказала:
      - С подоконника течет, - фу!
      Самгин отошел прочь, усмехаясь, думая, что вот она часто упрекала его в равнодушии ко всему красивому, а сама не видит, как великолепна эта картина. Он чувствовал себя растроганным, он как будто жалел баррикаду и в то же время был благодарен кому-то, за что-то. Прошел в кабинет к себе, там тоже долго стоял у окна, бездумно глядя, как горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи. Костер стал гореть не очень ярко; тогда пожарные, входя во дворы, приносили оттуда тюленья дров, подкладывали их в огонь, - на минуту дым становился гуще, а затем огонь яростно взрывал его, и отблески пламени заставляли дома дрожать, ежиться. Петом дома потемнели, застыли раскаленные штыки и каски, высокий пожарный разбежался и перепрыгнул через груду углей в темноту.
      С утра равномерно начали стрелять пушки. Удары казались еще более мощными, точно в мерзлую землю вгоняли чугунной бабой с копра огромную сваю...
      "Сомнительный способ укрепления власти царя", - весьма спокойно подумал Самгин, одеваясь, и сам удивился тому, что думает спокойно. В столовой энергично стучала посудой Варвара.
      - Невероятно! - воскликнула она навстречу ему. - Чорт знает что! Перебита масса посуды.
      В белом платке на голове, в переднике, с измятым лицом, она стала похожа на горничную.
      - Ах, Анфимьевна, - вздыхала она, убегая в кухню, возвращаясь.
      Она точно не слышала испуганного нытья стекол в окнах, толчков воздуха в стены, приглушенных, тяжелых вздохов в трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что, может быть, в этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, - он совершенно ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.
      - Настасьи нет и нет! - возмущалась Варвара. - Рассчитаю. Почему ты отпустил этого болвана, дворника? У нас, Клим, неправильное отношение к прислуге, мы позволяем ей фамильярничать и распускаться. Я - не против демократизма, но все-таки необходимо, чтоб люди чувствовали над собой властную и крепкую руку...
      "И это сегодня говорят тысячи", - отметил Самгин, поглаживая больное плечо.
      К вечеру она ухитрилась найти какого-то старичка, который взялся устроить похороны Анфимьевны. Старичок был неестественно живенький, легкий, с розовой, остренькой мордочкой, в рамке седой, аккуратно подстриженной бородки, с мышиными глазками и птичьим носом. Руки его разлетались во все стороны, все трогали, щупали: двери, стены, сани, сбрую старой, унылой лошади. Старичок казался загримированным подростком, было в нем нечто отталкивающее, фальшивое.
      - Из пушек уговаривают, - вопросительно сказал он Самгину фразу, как будто уже знакомую, - сказал и подмигнул в небо, как будто стреляли оттуда.
      Пушки били особенно упрямо. Казалось, что бухающие удары распространяют в туманном воздухе гнилой запах, точно лопались огромнейшие, протухшие яйца.
      - Ты проводи ее до церкви, - попросила Варвара, глядя на широкий гроб в санях, отирая щеки платком.
      - Не думаю, чтоб она в этом нуждалась, - пробормотал он и пошел.
      Варвара взяла его под руку; он видел слезы на ее глазах, видел, что она шевелит губами, покусывая их, и не верил ей. Старичок шел сбоку саней, поглаживал желтый больничный гроб синей ладонью и говорил извозчику:
      - Все умрем, дядя... как птицы! Сзади Самгиных шагал фельдшер Винокуров, он раза два напомнил о себе вслух:
      - Справедливая была старуха... Замечательная! Старичок остановился, подождал, когда фельдшер дошел до него, и заговорил торопливо, вполголоса, шагая мелкими шагами цыпленка:
      - Что ты будешь делать? Не хочет народ ничего, не желает! Сам царь поклонился ему, дескать - прости, войну действительно проиграл я мелкой нации, - стыжусь! А народ не сочувствует...
      - Вы кто такой? - строго спросил фельдшер.
      - Я? - Церковный сторож. А что?
      - Невежественно говоришь, вот что! - басом ответил фельдшер.
      - Ну, все-таки я говорю - верно, - сказал старичок, размахивая руками, и повторил фразу, которая, видимо, нравилась ему:
      - Вот - из пушек уговаривают народ, - живи смирно! Было это когда-нибудь в Москве? Чтобы из пушек в Москве, где цари венчаются, а? изумленно воскликнул он, взмахнув рукою с шапкой в ней, и, помолчав, сказал: - Это надо понять!
      Самгин обернулся, взглянул в розовое личико, - оно сияло восторгом.
      - Извините, - сказал старичок, кивнув желтым черепом в клочьях волос, похожих на вату. - Болтаю, конечно, от испуга души.
      - Дальше я не пойду, - шепнул Самгин, дойдя до угла, за которым его побили. Варвара пошла дальше, а он остановился, послушал, как скрипят полозья саней по обнаженным камням, подумал, что надо бы зайти в зеленый домик, справиться о Любаше, но пошел домой.
      "Варвара спросит".
      Пушки замолчали. Серенькое небо украсилось двумя заревами, одно - там, где спускалось солнце, другое - в стороне Пресни. Как всегда под вечер, кружилась стая галок и ворон. Из переулка вырвалась лошадь, - в санках сидел согнувшись Лютов.
      - Стой! - взвизгнул он и раньше, чем кучер остановил коня, легко выпрыгнул на мостовую, подбежал к Самгину и окутал его ноги полою распахнувшейся шубы.
      - Однако как тебя перевернуло! - воскликнул он, очень странно, как бы даже с уважением. - А рука - что?
      Выслушав краткий рассказ Клима, он замолчал и только в прихожей, сбросив шубу, спросил:
      - Ловко бьем домашних японцев?
      Самгин тоже спросил:
      - Это - ирония или торжество?
      Ему приятно было видеть Лютова, но он не хотел, чтоб Лютов понял это, да и сам не понимал: почему приятно? А Лютов, потирая руки, говорил:
      - Сваи бьем в российское болото, мостишко строим для нового пути...
      Он казался необычно солидным, даже благообразным - в строгом сюртуке, с бриллиантом в черном галстуке, подстриженный, приглаженный. Даже суетливые глаза его стали спокойнее и как будто больше.
      - Сегодня я слышал... хорошую фразу; "Из пушек уговаривают", - сказал Самгин.
      - Неплохо! - согласился Лютов, пристально рассматривая его.
      - Ты что так... смотришь?
      - Не узнаю, - ответил Лютов и, шумно вздохнув, поправился, сел покрепче на стуле. - Я, брат, из градоначальства, вызывался по делу об устройстве в доме моем приемного покоя для убитых и раненых. Это, разумеется, Алина, она, брат...
      Лютов надел на кулак бобровую шапку свою и стал вертеть ею.
      - Там у меня действительно чорт знает что! Анархиста какого-то Алина приобрела... Монахов, Иноков" такой зверь, - не ходи мимо!
      - Если - Иноков, я его знаю, - равнодушно сказал Самгин.
      - Старый знакомый ее. Патом, этот еще, Судаков, - его тоже подстрелил".
      Ой снова вздохнул, мотая годовой.
      - Ф-фа!
      - Ну, что же в градоначальстве? - спросил Самгин.
      - Спрашивают: "Устроили?" - "Устроил". - "Зачем же?" - "Чтоб" пакости ваши прикрывать"." "Вероятно - врет", - подумал Самгин.
      - Поссорились немножко. Взяла с меня подписку о невыезде, а я хотел Алину за границу сплавить.
      Вдруг, как будто над крышей, грохнул выстрел из пушки, - грохнул до того сильна, что оба подскочили, а Лютов, сморщив лицо, уронил шапку на пол и крикнул:
      - Эт-та сволочь! Разорвало ее, что ли? Выстрел повторился. Оба замолчали, ожидая третьего. Самгин раскуривал папиросу, чувствуя, что в нем что-то ноет, так же как стекла в окне. Молчали минуту, две. Лютов надел шапку на колено и продолжал, потише, озабоченно:
      - Там, в градоначальстве, есть подлец, который относится ко мне честно, дает кое-какие сведения, всегда верные. Так вот, про тебя известно, что ты баррикады строил...
      Он замолчал, вопросительно глядя на Самгина, а Клим, закрыв лицо свое дымом, сказал:
      - Чепуха.
      - Нет, отнесись к этому серьезно - посоветовал Лютов. - Тут не церемонятся! К. доктору, - забыл фамилию, - Виноградову, кажется, - пришли с обыском, и частный пристав застрелил его. В затылок. Н-да. И похоже, что Костю Макарова зацапали, - он там у нас чинил людей и жил у нас, но вот нет его, третья сутки. Фабриканта мебели Шмита - знал?
      - Встречал.
      - Арестовали, расстреляв на глазах его человек двадцать рабочих. Вот как-с! В Коломне - чорт знает что было, в Люберцах - знаешь? На улицах бьют, как мышей.
      Лютов говорил спокойно, каким-то размышляющим тоном и, мигая, все присматривался к Самгину, чем очень смущал его, заставляя ожидать какой-то нелепой выходки. Так и случилось. Лицо Лютова вдруг вспыхнуло красными пятнами, он хлопнул шапкой об пол и завыл:
      - Эт-та безумная, трусливая свинья! К-кочегар... людями шурует, а?
      Он начал цинически, бешено ругаться, пристукивая кулаком по ручке дивана, но делал он все это так, точно бесилась только половина его, потому что Самгин видел: мигая одним глазом, другим Лютов смотрит на него.
      - Не было у нас такого подлого царствования! - визжал и шипел он. Иван Грозный, Петр - у них цель... цель была, а - этот? Этот для чего? Бездарное животное...
      - Кричать - бесполезно, - пробормотал Самгин, когда Лютов захлебнулся словами.
      - И - аминь! - крикнул Лютов, надевая шапку. - А ты - удирай! Об этом тебя и Дуняша просит. Уезжай, брат! Пришибут.
      Он схватил руку Самгина, замолчал, дергая ее, заглядывая под очки, и вдруг тихонько, ехидно спросил:
      - А - вдруг пушки-то у них отняли? Вдруг прохоровские рабочие взяли верх, а? Что будет? Самгин усмехнулся, говоря:
      - Не можешь ты без фокусов!
      - Нет, вообрази, что будет, а? - шептал Лютов, надевая шубу.
      И, стиснув очень горячей рукою руку Самгина, исчез.
      Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это - не удавалось, хотя слова "удирай", "уезжай" звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
      Было особенно тихо. Давно уже Самгин не слыхал такой кроткой тишины. И, без слов, он подумал:
      "Должно быть - кончено..."
      Тишина росла, углублялась, вызывая неприятное ощущение, - точно опускался пол, уходя из-под ног. В кармане жилета замедленно щелкали часы, из кухни доносился острый запах соленой рыбы. Самгин открыл форточку, и, вместе с холодом, в комнату влетела воющая команда:
      - Смирно-о!
      В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа солдат; на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив зубы, тяжелый рыжий конь, - на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым лицом, с орденами на груди; в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, - держал ее на высоте груди, как священники держат крест. Он проехал, не глядя на солдат, рассеянных по улице, - за ним, подпрыгивая в седлах, снова потянулись казаки; один из последних, бородатый, покачнулся в седле, выхватил из-под мышки солдата узелок, и узелок превратился в толстую змею мехового боа; солдат взмахнул винтовкой, но бородатый казак и еще двое заставили лошадей своих прыгать, вертеться, - солдаты рассыпались, прижались к стенам домов. Тяжелыми прыжками подскакал рыжий конь и, еще более оскалив зубы, заржал:
      - Эт-то что за ракальи? Кто командует? Самгин, выглядывая из-за драпировки, даже усмехнулся, - так похоже было, что спрашивает конь, а не всадник.
      В столовой закричала Варвара:
      - Мерзавцы! И это - защитники!
      Самгин видел в дверь, как она бегает по столовой, сбрасывая с плеч шубку, срывая шапочку с головы, натыкаясь на стулья, как слепая.
      - Ты - понимаешь? Схватили, обыскали... ты представить не можешь как! Отняли муфту, боа... Ведь это - грабеж!
      Она с разбега бросилась на диван и, рыдая, стала топать ногами, удивительно часто. Самгин искоса взглянул на расстегнутый ворот ее кофты и, вздохнув, пошел за водой.
      Удивительно тихо и медленно прошло несколько пустых дней. Самгин имел основания думать, что им уже испытаны все тревоги и что он имеет право на отдых, необходимый ему. Но оказалось, что отдых не так необходим и что есть еще тревога, не испытанная им и обидно раздражающая его своей новизной. Эта новая тревога требовала общения с людьми, требовала событий, но люди не являлись, выходить из дома Самгин опасался, да и неловко было гулять с разбитым лицом. События, конечно, совершались, по ночам и даже днем изредка хлопали выстрелы винтовок и револьверов, но было ясно, что это ставятся последние точки. Проезжали мимо окон патрули казаков, проходили небольшие отряды давно не виданных полицейских, сдержанно шумела Варвара, поглядывая на Самгина взглядом, который требовал чего-то.
      - Это - не революция, - а мальчишество, - говорила она кому-то в столовой. - С пистолетами против пушек!
      Самгин чувствовал, что она хочет спорить, ссориться, и молчал, сидя в кабинете.
      Но все это не заполняло пустоту медленных дней и не могло удовлетворить привычку волноваться, утомительную, но настойчивую привычку. Газеты ворчали что-то неопределенное, старчески брюзгливое; газеты ничего не подсказывали, да и мало их было. Место Анфимьевны заняла тощая плоскогрудая женщина неопределенного возраста; молчаливая, как тюремный надзиратель, она двигалась деревянно, неприятно смотрела прямо в лицо, глаза у нее мутновато-стеклянные; когда Варвара приказывала ей что-нибудь, она, с явным усилием размыкая тонкие, всегда плотно сжатые губы, отвечала двумя словами:
      - Слушаю. Понимаю.
      Самгин с недоумением, с иронией над собой думал, что ему приятно было бы снова видеть в доме и на улице защитников баррикады, слышать четкий, мягкий голос товарища Якова. Не хватало Анфимьевны, и неловко, со стыдом вспоминалось, что доброе лицо ее объели крысы. Вообще - не хватало людей, даже тех, которые раньше казались неприятными, лишними. Дни и ночи по улице, по крышам рыкал не сильный, но неотвязный ветер и воздвигал между домами и людьми стены отчуждения; стены были невидимы, но чувствовались в том, как молчаливы стали обыватели, как подозрительно и сумрачно осматривали друг друга и как быстро, при встречах, отскакивали в разные стороны. Раза два, вечерами, Самгин выходил подышать на улицу, и ему показалось, что знакомые обыватели раскланиваются с ним не все, не так почтительно, как раньше, и смотрят на него с такой неприязнью, как будто он жестоко обыграл их в преферанс.
      "Если меня арестуют, они, разумеется, не станут молчать", - соображал Самгин и решил, что лучше не попадаться на глаза этим людям.
      Он отказался от этих прогулок и потому, что обыватели с каким-то особенным усердием подметали улицу, скребли железными лопатами панели. Было ясно, что и Варвару терзает тоска. Варвара целые дни возилась в чуланах, в сарае, топала на чердаке, а за обедом, за чаем говорила, сквозь зубы, жалобно:
      - Устроили жизнь! На улицу выйти страшно. Скоро праздники, святки, воображаю, как весело будет... Если б ты знал, какую анархию развела Анфимьевна в хозяйстве...
      Самгин молчал, а когда молчать становилось невежливо, неудобно, соглашался:
      - Да, она вела себя странно...
      Он чувствовал, что пустота дней как бы просасывается в него, физически раздувает, делает мысли неуклюжими. С утра, после чая, он запирался в кабинете, пытаясь уложить в простые слова все пережитое им за эти два месяца. И с досадой убеждался, что слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
      "А - должны бы, они тоже убивали..."
      Однажды, зачеркивая написанное, он услышал в столовой чужие голоса; протирая очки платком, он вышел и увидал на диване Брагина рядом с Варварой, а у печки стоял, гладя изразцы ладонями, высокий человек в длинном сюртуке и валенках.
      - Депсамес, - сказал он, протянув Самгину красную РУКУ.
      Обыкновенно люди такого роста говорят басом, а этот говорил почти детским дискантом. На голове у него - встрепанная шапка полуседых волос, левая сторона лица измята глубоким шрамом, шрам оттянул нижнее веко, и от этого левый глаз казался больше правого. Со щек волнисто спускалась двумя прядями седая борода, почти обнажая подбородок и толстую нижнюю губу. Назвав свою фамилию, он пристально, разномерными глазами посмотрел на Клима и снова начал гладить изразцы. Глаза - черные и очень блестящие.
      Брагин возмущенно рассказывал Варваре, как его и Депсамеса дважды остановили, обыскали, - она тоже возмущалась:
      - Ужасные дни! Это непонятное двоедушие власти...
      - Тогда я предложил Захару Борисовичу зайти к вам... Депсамес покачнулся и заговорил с акцентом еврея из анекдота:
      - Так это я сказал - зайти, потому что я уже достаточно битый, благодару вам!
      Горбоносое, матово-бледное лицо его покраснело, и, склонив голову к правому плечу, он с добродушной иронией спросил Клима:
      - Долго еще будут у вас эти драчливые дни? Не знаете? Ну, а кто знает?
      Пальцы его быстро перебирали пряди бороды.
      - Ой, вы очень любите погромы!
      Помогая Варваре носить посуду и бутылки из буфета на стол, Брагин докторально заметил, что интеллигенция не устраивает погромов.
      - Вы говорите - нет? А ваши нигилисты, ваши писаревцы не устраивали погрома Пушкину? Это же все равно, что плевать на солнце!
      - Захар Борисович преувеличенно восхищается Пушкиным, - сообщил Брагин, на этот раз смущенно.
      - Ну да, я - преувеличенный! - согласился Депсамес, махнув на Брагина рукой. - Пусть будет так! Но я вам говорю, что мыши любят русскую литературу больше, чем вы. А вы любите пожары, ледоходы, вьюги, вы бежите на каждую улицу, где есть скандал. Это - неверно? Это - верно! Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное время. Вы - самый страшный народ на земле...
      Самгину казалось, что этот человек нарочно говорит с резким акцентом и что в нем действительно есть нечто преувеличенное.
      - Вы смотрите в театре босяков и думаете найти золото в грязи, а там нет золота, там - колчедан, из него делают серную кислоту, чтоб ревнивые женщины брызгали ею в глаза своих спорниц...
      - Соперниц, - поправил Брагин.
      - А ваши большевики, это - не погром, нет?
      Он вдруг рассмеялся, негромким, мягким смехом, заставив Самгина подумать:
      "Смеяться он должен бы визгливо".
      И то, что смех Депсамеса не совпадал с его тонким голосом, усилило недоверие Самгина к нему. А тот подмигнул правым глазом и, улыбаясь, продолжал:
      - Большевики - это люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории, - так разумные люди не побегут за ними. Что такое разумные? Это люди, которые не хотят революции, они живут для себя, а никто не хочет революции для себя. Ну, а когда уже все-таки нужно сделать немножко революции, он даст немножко денег и говорит: "Пожалуйста, сделайте мне революцию... на сорок пять рублей!"
      Прищурив глаза, он засмеялся неожиданно мягко, и это снова не шло к нему.
      - Вы - социалист? - спросил Самгин.
      - Я - еврей! - сказал Депсамес. - По Ренану - все евреи - социалисты. Ну, это не очень комплимент, потому что и все люди - социалисты; это их портит не больше, чем все другое.
      - Захар Борисович, кажется, - сионист, - вставил Брагин.
      - Благодару вам! - откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, - еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. - Господин Брагин знает сионизм как милую шутку: сионизм - это когда один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем думать...