- Крупных, культурных хозяйств мужик разрушает будто бы не много, но все-таки мы понесем огромнейший убыток, - говорил Поярков, рассматривая сломанную папиросу. - Неизбежно это, разумеется, - прибавил он и достал из кармана еще папиросу, тоже измятую.
      Во всем, что он сказал, Самгина задело только словечко "мы". Кто это мы? На вопрос Клима, где он работает, - Поярков, как будто удивленно, ответил:
      - В революции... то есть - в Совете! Из ссылки я ушел, загнали меня чорт знает куда! Ну, нет, - думаю, - спасибо! И - воротился.
      - А где Кутузов? - спросил Клим.
      - Был в Питере. Теперь - вероятно - на юге.
      "Мы", - иронически повторил Самгин, отходя от Пояркова. Он долго искал какого-нибудь смешного, уничтожающего сравнения, но не нашел. "Мы пахали" не годилось.
      Как-то вечером, возвращаясь домой, Самгин на углу своей улицы столкнулся с Митрофановым. Иван Петрович отскочил от него, не поклонясь.
      "Он должен чувствовать себя весьма плохо", - подумал Самгин, несколько смущенный невежливостью человека "здравого смысла". Взглянув назад, он увидал, что Митрофанов тоже остановился, оглядывается. Климу хотелось утешительно крикнуть:
      "Все это - ненадолго!"
      Но Митрофанов сорвался с места и быстро пошел прочь.
      Раза два приходила Варвара, холодно здоровалась, вздергивая голову, глядя через плечо Клима, шла в свою комнату и отбирала белье для себя.
      Первый раз ее сопровождал Ряхин, демократически одетый в полушубок и валяные сапоги, похожий на дворника.
      - Люди начинают разбираться в событиях, - организовался "Союз 17 октября", - сообщал он, но не очень решительно, точно сомневался: те ли слова говорит и таким ли тоном следует говорить их? - Тут, знаете, выдвигается Стратонов, оч-чень сильная личность, очень!
      Помолчав, ласково погладив ладонью красное, пухлое лицо свое, точно чужое на маленькой головке его, он продолжал:
      - Некоторые кадеты идут за ним... да! У них бунтует этот милюковец адвокат, еврей, - как его? Да - Прейс! Ядовитое... гм! Знаете, эта истерика семитов, людей без почвы и зараженных нашим нигилизмом...
      О евреях он был способен говорить очень много. Говорил, облизывая губы фиолетовым языком, и в туповатых глазах его поблескивало что-то остренькое и как будто трехгранное, точно кончик циркуля. Как всегда, речь свою он закончил привычно:
      - Но я - оптимист. Я знаю: покричим и перестанем, как только найдем успокоительную среднюю между двумя крайними.
      Однако на этот раз он, тяжело вздохнув, спросил Самгина:
      - Вы как думаете?
      Самгин был доволен, что Варвара помешала ему ответить. Она вошла в столовую, приподняв плечи так, как будто ее ударили по голове. От этого ее длинная шея стала нормальной, короче, но лицо покраснело, и глаза сверкали зеленым гневом.
      - Это ты разрешил Анфимьевне отдать белье "Красному Кресту"? спросила она Клима, зловеще покашливая.
      - Я ничего не разрешал, она меня ни о чем не спрашивала...
      - Она отдала все простыни, полотенца и вообще... Чорт знает что!
      - Старое все, Варя, старое, чиненое, - не жалей! - сказала Анфимьевна, заглядывая в дверь.
      Варвара круто повернулась к ней, но большое дряблое лицо старухи уже исчезло, и, топнув ногою, она скомандовала Ряхину:
      - Идемте!
      Самгин, отозвав ее в кабинет, сказал:
      - Ты, конечно, понимаешь, что я не могу переехать... Не дослушав, она махнула рукой:
      - Ах, оставь! До того ли теперь, когда, может быть...
      И, приложив платок к губам, поспешно ушла.
      Люди появлялись, исчезали, точно проваливаясь в ямы, и снова выскакивали. Чаще других появлялся Брагин. Он опустился, завял, смотрел на Самгина жалобным, осуждающим взглядом и вопросительно говорил:
      - В газете "Борьба" напечатано... Вы согласны? "Русские ведомости" указывают... Это верно?
      Он заставил Самгина вспомнить незаметного гостя дяди Хрисанфа - Мишу Зуева и его грустные доклады:
      "В Марьиной Роще - аресты. В Нижнем. В Твери..."
      Точно разносчик газет, измученный холодом, усталостью и продающий последние номера, Брагин выкрикивал:
      - Восстали солдаты Ростовского полка. Предполагается взорвать мосты на Николаевской железной дороге. В Саратове рабочие взорвали Радищевский музей. Громят фабрики в Орехове-Зуеве.
      Все его сведения оказывались неверными, и Самгин заранее знал это, потому что, сообщив потрясающие новости, Брагин спрашивал:
      - Неужели взорвут мосты? Не верится, что разгромили музей...
      - Не верьте, - советовал Самгин. - Все это выдумано.
      Тогда Брагин, заглядывая в глаза Клима, догадывался:
      - Кто же это выдумывает?
      "Наверное - ты", - думал Самгин.
      Он заметил, что, когда этот длинный человек приносит потрясающие новости, черные волосы его лежат на голове гладко и прядь их хорошо прикрывает шишку на лбу, а когда он сообщает менее страшное - волосы у него растрепаны, шишку видно. Длинный, похожий на куклу-марионетку, болтливый и раньше самодовольный, а теперь унылый, - он всегда был неприятен и становился все более неприятным Самгину, возбуждая в нем какие-то неопределенные подозрения. Казалось, что он понимает больше того, сколько говорит, и - что он сознательно преувеличивает свои тревоги и свою глупость, как бы передразнивая кого-то.
      - Как вы полагаете: идем к социализму?
      - Ну, не так далеко.
      - Однако - большевики?
      Глядя на вытянутое лицо, в прищуренные глазки, Самгин ответил:
      - В политике, как в торговле, "запрос в карман не кладется".
      - Да, это, конечно, так! - сказал Брагин, кивнув головой, и вздохнул, продолжая: - Эту пословицу я вчера читал в каком-то листке. - И, пожимая руку Самгина, закончил: - От вас всегда уходишь успокоенный. Светлым, спокойным умом обладаете вы - честное слово!
      "А ведь он издевается, скотина, - догадался Клим. - Чорт его знает не шпион ли?"
      Но еще более неприятные полчаса провел он с Макаровым. Этот явился рано утром, когда Самгин пил кофе, слушая умиленные рассказы Анфимьевны о защитниках баррикады: ночами они посменно грелись у нее в кухне, старуха поила их чаем и вообще жила с ними в дружбе.
      "По глупости и со скуки", - объяснил себе Самгин. Он и раньше не считал себя хозяином в доме, хотя держался, как хозяин; не считал себя вправе и делать замечания Анфимьевне, но, забывая об этом, - делал. В это утро он был плохо настроен.
      - А знаете, Анфимьевна, ведь не очень удобно, - заговорил он негромко и не глядя на нее; старуха прервала его речь:
      - Ну, уж какие удобности непривычным-то людям дежурить по ночам на холоду?
      - Вы не поняли меня, я не о том... Но Анфимьевна не слушала, продолжая озабоченно и тише:
      - А вот что мне с Егором делать? Пьет и пьет, и готовить не хочет: "Пускай, говорит, все с голода подохнете, ежели царя..."
      Как раз в эту минуту из кухни появился Макаров и спросил, улыбаясь:
      - Что же у тебя в кухне - штаб инсургентов? Он стоял в пальто, в шапке, в глубоких валяных ботиках на ногах И, держа под мышкой палку, снимал с рук перчатки. Оказалось, что он провел ночь у роженицы, в этой же улице
      - Выкинула, со страха; вчера за нею гнались какие-то хулиганы. Смотрю - баррикада! И - другая. Вспомнил, что ты живешь здесь...
      Говоря, он сбросил пальто на стул, шапку метнул в угол на диван, а ботики забыл снять и этим усилил неприязненное чувство Самгина к нему.
      - Ты защищаешь, или тебя защищают? - спросил он, присаживаясь к столу.
      Самгин спросил:
      - Кофе хочешь?
      - Давай.
      И, как будто они виделись вчера, Макаров тотчас заговорил о том, что он не успел договорить в больнице.
      - Помнишь, я говорил в больнице...
      - Да, - сказал Клим, нетерпеливо тряхнув головою, и с досадой подумал о людях, которые полагают, что он должен помнить все глупости, сказанные ими. Настроение его становилось все хуже; думая о своем, он невнимательно слушал спокойную, мерную речь Макарова.
      - Если б не этот случай - роженица, я все равно пришел бы к тебе. Надо поговорить по душе, есть такая потребность. Тебе, Клим, я - верю... И не верю, так же как себе...
      Эти слова прозвучали очень тепло, дружески. Самгин поднял голову И недоверчиво посмотрел на высоколобое лицо, обрамленное двуцветными вихрами и темной, но уже очень заметно поседевшей, клинообразной бородой. Было неприятно признать, что красота Макарова становится все внушительней. Хороши были глаза, прикрытые густыми ресницами, но неприятен их прямой, строгий взгляд. Вспомнилась странная и, пожалуй, двусмысленная фраза Алины: "Костя честно красив, - для себя, а не для баб".
      - У меня, знаешь, иногда ночуют, живут большевики. Н-ну, для них моего вопроса не существует. Бывает изредка товарищ Бородин, человек удивительный, человек, скажу, математически упрощенный...
      Макаров обеими руками очертил в воздухе круг.
      - Сферический человек. Как большой шар, - не возьмешь, не обнимешь.
      - Коренастый, с большой бородой, насмешливые глаза? - спросил Клим.
      - Да, похож. Но бреется.
      "Вероятно - Кутузов", - сообразил Самгин, начиная слушать внимательней.
      - Для него... да и вообще для них вопросов морального характера не существует. У них есть своя мораль...
      Выпив кофе, он посмотрел в окно через голову Самгина и продолжал:
      - Собственно говоря, это не мораль, а, так сказать, система биосоциальной гигиены. Возможно, что они правы, считая себя гораздо больше людьми, чем я, ты и вообще - люди нашего типа. Но говорить с ними о человеке, индивидууме - совершенно бесполезно. Бородин сказал мне: "Человек, это - потом". - "Когда же?" - "Когда будет распахана почва для его свободного роста". Другой, личность весьма угрюмая, говорит: "Человека еще нет, а есть покорнейший слуга. Вы, говорит, этим вашим человеком свет застите. Человек, мораль, общество - это три сосны, из-за которых вам леса не видно". Они, брат, люди очень спевшиеся.
      Подвинув Самгину пустую чашку, он стал закуривать папиросу, и медленность его движений заставила Клима подумать:
      "Это - надолго".
      Макаров выдул длинную струю дыма, прищурился.
      - Так, значит, я - покорнейший слуга, - вздохнул он. - Вот по этому поводу, - искал он слов, опираясь локтями на стол и пристально глядя в лицо Самгина. - Я - служу науке, конкретнее говоря - женщинам. Лечу, помогаю родить. Всего меня это уже не поглощает. И вот - помогаю Бородину и его товарищам, сознавая известный риск и нимало не боясь его. Даже с удовольствием помогаю. Но в то, что они сделают революцию, - не верю. Да и вообще не верю я, что это, - он показал рукой на окно, - революция и что она может дать что-то нашей стране.
      Откинувшись на спинку стула, покачиваясь и усмехаясь, он продолжал:
      - Понимаешь, в чем штука? Людям - верю и очень уважаю их, а - в дело, которое они делают, - не верю. Может быть, не верю только умом, а? А ты как?
      - Что? - спросил Самгин, чувствуя, что беседа превращается в пытку.
      - Ты почему помогаешь? - спросил тот.
      - Нахожу нужным, - сказал Самгин, пожимая плечами.
      - Вот с этого места я тебя не понимаю, так же как себя, - сказал Макаров тихо и задумчиво. - Тебя, пожалуй, я больше не понимаю. Ты - с ними, но - на них не похож, - продолжал Макаров, не глядя на него. - Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но - чьи? Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина - народника? Еще тогда понял я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки...
      Под окном раздался пронзительный свист.
      - Полицейский свисток? - с удивлением спросил Макаров.
      Клим очень быстро подскочил к окну и сказал:
      - Что-то случилось, бегут...
      В комнату ворвался рыжий встрепанный Лаврушка и, размахивая шапкой, с радостью, но не без тревоги прокричал:
      - Солдаты наступают! Анфимьевна спрашивает: ставни закрывать?
      Макаров тоже вскочил на ноги:
      - Чорт возьми...
      - Закрывать? - кричал Лаврушка. Самгин отмахнулся от него, ожидая, что будет делать Макаров. Тот, быстро одеваясь, бормотал:
      - Обязанность врача...
      Он выбежал вслед за учеником медника. Самгин, протирая запотевшее стекло, ожидал услышать знакомые звуки выстрелов. С треском закрылись ставни, - он, вздрогнув, отшатнулся. Очень хотелось чувствовать себя спокойно, но этому мешало множество мелких мыслей; они вспыхивали и тотчас же гасли, только одна из них, погаснув, вспыхивала снова:
      "За этих, в кухне, придется отвечать..."
      В кухне было тихо, на улице - не стреляли, но даже сквозь ставню доходил глухой, возбужденный говор. Усиленно стараясь подавить неприятнейшее напряжение нервов, Самгин не спеша начал одеваться. Левая рука не находила рукава пальто.
      "Я слежу за собой, как за моим врагом", - возмутился он, рывком надел шапку, гневно сунул ноги в галоши, вышел на крыльцо кухни, постоял, прислушался к шуму голосов за воротами и решительно направился на улицу.
      Выцветшее, тусклое солнце мертво торчало среди серенькой овчины облаков, освещая десятка полтора разнообразно одетых людей около баррикады, припудренной снегом; от солнца на них падали беловатые пятна холода, И люди казались так же насквозь продрогшими, как чувствовал себя Самгин. Суетился ветер, подметая снег под ноги людям, дымил снегом на крышах, сбрасывал его на головы. Макаров стоял рядом с Лаврушкой на крыльце дома фельдшера Винокурова и смеялся, слушая ломкий голос рыжего. За баррикадой кто-то возился, поворачивая диван, из дивана вылезала набивка, и это было противно, - как будто диван тошнило. Клим подошел к людям. В центре их стоял человек в башлыке, шевеля светлыми усами на маленьком лице; парень в сибирской, рваной папахе звучно говорил ему:
      - Сборный отряд, человек сорок, без офицера...
      - Штатские есть? - спросил светлоусый.
      - Штук, примерно, семь...
      - Надобно считать точно, а не примерно.
      - Идут вразброд, а не кучей...
      - Бомбов боятся! - радостно крикнул медник. Почесывая переносицу, человек в башлыке сказал:
      - Значит - ростовцы не соврали, охотников двинут против нас. Пьяные есть?
      - Не приметил.
      - Надо примечать, - вас, товарищ, не на прогулку посылали.
      Человек в башлыке говорил спокойно, мягко, но как-то особенно отчетливо.
      - Лаврентий, - крикнул он, дергая руками концы башлыка. - Значит, это ты свистел?
      - Мне, товарищ Яков, студент из переулка сказал - идут...
      - Уши тебе надо нарвать, душечка! Вы, товарищ Балясный, свисток у него отберите. На караулы - не назначать.
      - Значит - ложная тревога, - сказал Макаров, подходя к Самгину и глядя на часы в руке. - Мне пора на работу, до свидания! На днях зайду еще. Слушай, - продолжал он, понизив голос, - обрати внимание на рыжего мальчишку - удивительно интересен!
      Бородатый человек оттолкнул Макарова.
      - До свидания, - почему-то очень весело крикнул доктор.
      Самгин даже головой не кивнул ему, внимательно присматриваясь к защитникам баррикады. Некоторых он видел раньше в кухне, - они ему кланялись, когда он проходил мимо, он снисходительно улыбался им. Один из них, краснощекий, курносый парень, Вася, которого Анфимьевна заставляла носить дрова и растоплять печь в кухне, особенно почтительно уступал ему дорогу. В общем он видел человек десять, а сейчас их было девятнадцать: одиннадцать - вооруженных винтовками и маузерами, остальные - безоружны. Было ясно, что командует ими человек в башлыке, товарищ Яков, тощенький, легкий; светлые усы его казались наклеенными под узким, точно без ноздрей, носом, острые, голубоватые глаза смотрят внимательно и зорко. В общем лицо у него серое, старообразное, должно быть, долго сидел в тюрьме и там засох. Ему можно дать двадцать пять лет, можно и сорок.
      - Нуте-с, товарищи, теперь с баррикад уходить не дело, - говорит он, и все слушают его молча, не перебивая. - На обеих баррикадах должно быть тридцать пять, на этой - двадцать. Прошу на места.
      Пятеро отделились, пошли в переулок; он, не повышая голоса, сказал им вслед:
      - Сегодня вам дадут еще две винтовки и маузер. Может быть, и бомбочки будут.
      Из-за баррикады вышел дворник Николай.
      - Ружьецо-то и мне бы надо...
      - Достанем, товарищ, обязательно! - Яков покашлял, крякнул и продолжал: - Стену в сарае разобрали? Так. Лестница на крыше углового дома - есть? Чудесно. Бомбочки - там? Ну, значит - всё. Товарищи Балясный и Калитин отвечают за порядок. Нуте-с, - наши сведения такие: вышло семь сборных отрядов, солдаты и черная сотня. Общая численность - триста пятьдесят - четыреста, возможно и больше. Черной сотни насчитывается человек полтораста. Есть будто пушечки, трехдюймовки. В общем - не густо! Но, конечно, могут разрастись. Ростовцы - не пойдут, это - наверняка!
      "Вероятно - приказчик", - соображал Самгин, разглядывая разношерстное воинство так же, как другие обыватели - домовладельцы, фельдшер и мозольный оператор Винокуров, отставной штабс-капитан Затёсов - горбоносый высокий старик, глухой инженер Дрогунов - владелец прекрасной голубиной охоты. Было странно, что на улице мало студентов и вообще мелких людей, которые, квартируя в домиках этой улицы, лудили самовары, заливали резиновые галоши, чинили велосипеды и вообще добывали кусок хлеба грошовым трудом.
      "Кого же защищают?" - догадывался Самгин. Среди защитников он узнал угрюмого водопроводчика, который нередко работал у Варвары, студента - сына свахи, домовладелицы Успенской, и, кроме племянника акушерки, еще двух студентов, - он помнил их гимназистами. Преобладала молодежь, очевидно ремесленники, но было человек пять бородатых, не считая дворника Николая. У одного из бородатых из-под нахлобученного картуза торчали седоватые космы волос, а уши - заткнуты ватой.
      Все было неестественно и так же неприятно, как этот тусклый день, бесцветное солнце, остренький ветер. Неестественна высокая и довольно плотная стена хлама, отслужившего людям. Особенно лезло в глаза распоротое брюхо дивана, откуда торчали пружины и клочья набивки. К спинке дивана прикреплена палка половой щетки, и на ней треплется красный флаг. Обыватели этой улицы тоже всё - люди, отслужившие жизни. Самгин, поеживаясь от ветра и глядя, как дворник Николай раскручивает голыми руками телеграфную проволоку, должно быть, жгуче холодную, соображал:
      "При чем здесь этот?"
      Человек с ватой в ушах стал рядом с ним и, протирая рукавом ствол винтовки, благодарно сказал;
      - Ласковый денек сегодня.
      Самгин взглянул на него недоверчиво - смеется?
      - Вы на этой улице живете? - спросил он.
      - Нет, я - с Благуши назначен сюда, - ответил человек, все поглаживая винтовку, и вздохнул: - Патронов маловато у нас.
      - Что защищает эта баррикада? - спросил Клим и даже смутился - до того строго и глупо прозвучал вопрос, а человек удивленно заглянул в лицо его и сказал:
      - Революцию защищает, рабочий народ, а - как же? Размахивая рукою, он стал объяснять:
      - Там - Каретный ряд, а там, значит, тоже наши, - мы, вроде, третья линия...
      - Ага, - сказал Самгин и отошел прочь, опасаясь, что скажет еще что-нибудь неловкое. Он чувствовал себя нехорошо, - было физически неприятно, точно он заболевал, как месяца два тому назад, когда врач определил у него избыток кислот в желудке.
      "Покорнейший слуга... Кто это сказал: "Интеллигент - каторжник, прикованный к тачке истории"? Колесница Джагернаута... Чепуха все это. И баррикады - чепуха", - попытался он оборвать воспоминания о Макарове и даже ускорил шаг. Но это не помогло.
      "От ума или от сердца? Как это он говорил? Выдумывает от бессилия, вот что. Бездарный человек..."
      Воспоминания о Макарове он подсказывал себе, а сквозь них пробивалось другое:
      "Конечно, - любители. Настоящие артисты бунта - в деревне. Они всегда были там, - Разин, Пугачев. А этот, товарищ Яков, - что такое он?" Незаметно для себя Самгин дошел до бульвара, остановился, посмотрел на голые деревья, - они имели такой нищенский вид, как будто уже никогда больше не покроются листьями. Домой идти не хотелось. И вообще следовало выехать из дома тотчас же после оскорбительной выходки Варвары. Самгин взглянул на часы и пошел на квартиру Гогиных исполнять поручение Любаши. Чтоб согреться и не думать - шел очень быстро. Хотелось, чтобы все быстрее шло к своему концу. Вспомнил фразы Кумова:
      "Отношение человека к жизни зависит от перемещения в пространстве. Наше, земное пространство ограничено пределами, оскорбительными для нашего духа, но даже и в нем..." Дальше Кумов говорил что-то невразумительное о норманнах в Англии, в России, Сицилии.
      Приближаясь бульваром к Арбату, Самгин услышал вправо от себя, далеко, знакомый щелчок выстрела, затем - другой. Выстрелы, прозвучав очень скромно, не удивили, - уж если построены баррикады, так, разумеется, надо стрелять. Но когда перед ним развернулась площадь, он увидел, что немногочисленные прохожие разбегаются во все стороны, прячутся во двор трактира извозчиков, только какой-то высокий старик с палкой в руке, держась за плечо мальчика, медленно и важно шагает посреди площади, направляясь на Арбат. Фигура старика как будто знакома, - если б не мальчик и не эта походка, его можно бы принять за Дьякона, но Дьякон ходил тяжело и нагнув голову, а этот держит ее гордо и прямо, как слепой.
      В стороне Поварской кто-то протяжно прокричал неясное слово, и тотчас же из-за церкви навстречу Климу бросилась дородная женщина; встряхивая головою, как лошадь, она шипела:
      - Ох, господи, ох...
      За нею выскочил человек в черном полушубке, матерно ругаясь, схватил ее сзади за наверченную на голове шаль и потащил назад, рыча:
      - Встань за церковь, дура, чорт, в церковь не будут стрелять...
      - Р-разойди-ись! - услышал Самгин заунывный крик, бросился за угол церкви и тоже встал у стены ее, рядом с мужчиной и женщиной.
      - Молчи, - вполголоса командовал мужчина, притиснув женщину спиной своей к стене. - Не пикни! Надо выждать, куда идут... Эх, дожили, - он еще крепче выругался, голос его прозвучал горячо. Самгин осторожно выглянул за угол; по площади все еще метались трое людей, мальчик оторвался от старика и бежал к Александровскому училищу, а старик, стоя на одном месте, тыкал палкой в землю и что-то говорил, - тряслась борода. С Поварской вышел высокий солдат, держа в обеих руках винтовку, а за ним, разбросанно, шагах в десяти друг от друга, двигались не торопясь маленькие солдатики и человек десять штатских с ружьями; в центре отряда ехала пушечка - толщиной с водосточную трубу;
      хобот ее, немножко наклонясь, как будто нюхал булыжник площади, пересыпанный снегом, точно куриные яйца мякиной. Рядом с пушкой лениво качался на рыжей лошади, с белыми, как в чулках, ногами, оловянный офицер, с бородкой, точно у царя Николая. Рукою в белой перчатке он держал плетку и, поднося ее к белому, под черной фуражкой, лицу, дымил папиросой. Солдаты, кроме передового, тоже казались оловянными; все они были потертые, разрозненные, точно карты, собранные из нескольких игр.
      За спиною Самгина, толкнув его вперед, хрипло рявкнула женщина, раздалось тихое ругательство, удар по мягкому, а Самгин очарованно смотрел, как передовой солдат и еще двое, приложив ружья к плечам, начали стрелять. Сначала упал, высоко взмахнув ногою, человек, бежавший на Воздвиженку, за ним, подогнув колени, грузно свалился старик и пополз, шлепая палкой по камням, упираясь рукой в мостовую; мохнатая шапка свалилась с него, и Самгин узнал: это - Дьякон.
      Солдаты выстрелили восемь раз; слышно было, как одна пуля где-то разбила стекло. Передовой солдат прошёл мимо Дьякона, не обращая внимания на его хриплые крики, даже как будто и не заметив его; так же равнодушно прошли и еще многие, - мучительно медленно шли они. Проехала пушка, едва не задев Дьякона колесом. Дьякон все бил палкой по земле и кричал, но когда пушка проехала, маленький солдатик, гнилого, грязно-зеленого цвета, ударил его, точно пестом, прикладом ружья по спине; Дьякон неестественно изогнулся, перекинулся на колени, схватил палку обеими руками и замахал ею; тут человек в пальто, подпоясанном ремнем, подскочив к нему, вскричал жестяным голосом;
      - Ах, мерзавец! Вот-т - он...
      Нагнулся и сунул штык, точно ухват в печку, в тело Дьякона; старик опрокинулся, палка упала к ногам штатского, - он стоял и выдергивал штык. Все это совершилось удивительно быстро, а солдаты шли все так же не спеша, и так же тихонько ехала пушка - в необыкновенной тишине; тишина как будто не принимала в себя, не хотела поглотить дробный и ленивенький шум солдатских шагов, железное погромыхивание пушки, мерные удары подков лошади о булыжник и негромкие крики раненого, - он ползал у забора, стучал кулаком в закрытые ворота извозчичьего двора. Совершенно отчетливо Самгин слышал, как гнилой солдатик сказал:
      - Не умеешь.
      За спиною Самгина мужчина глухо бормотал:
      - Нищего убили, слепого-то, сво-олочи, - гляди-ко! Тяжело дышала женщина:
      - Ой, господи! Пойдем, Христа ради, Егорша! Пушка-то...
      Штатский человек, выдернув штык и пошевелив Дьякона, поставил ружье к ноге, вынул из кармана тряпочку или варежку, провел ею по штыку снизу вверх, потом тряпочку спрятал, а ладонью погладил свой зад. Солдатик, подпрыгивая, точно резиновый, совал штыком в воздух и внятно говорил:
      - Вот как действуй - ать, два! Теперича отбей, - как отобьешь?
      Штатский снял шапку, перекрестился на церковь, вытер шапкой бородатое лицо.
      - Старика этого мы давно знаем, он как раз и есть, - заговорил штатский, но раздалось несколько выстрелов, солдат побежал, штатский, вскинув ружье на плечо, тоже побежал на выстрелы. Прогремело железо, тронутое пулей, где-то близко посыпалась штукатурка.
      - Похоже - в нас? - шепотом спросил мужчина в полушубке и, схватив Самгина за плечо, дернул его на себя. - На Воздвиженку идут! Айдате, господин, кругом! Скорей!
      Толкая женщину в спину, он другой рукой тащил Самгина за церковь, жарко вздыхая:
      - А-яй! До чего довели, а?
      - Слава те, господи, пушка-то не стреляет, - всхлипывая, ныла женщина.
      - Нищих стреляют, а? Средь белого дня? Что же это будет, господин? строго спросил мужчина и еще более строго добавил: - Вам надо бы знать! Чему учились?
      - Вы сами знаете - народ недоволен, - сквозь зубы ответил Самгин, но это не удовлетворило мужчину.
      - Народ всегда недоволен, это - известно. Ну, однако объявили свободу, дескать - собирайтесь, обсудим дела... как я понимаю, - верно?
      - Да идем же, Егорша, - просила женщина.
      - Постой, сестра, постой! Ушли они... Сняв шапку, Егорша вытер ею потное лицо, сытое, в мягком, рыжеватом пухе курчавых волос на щеках и подбородке, - вытер и ожидающе заглянул под очки Самгина узкими светленькими глазами.
      - Кто же это блудит, а? В запрошлом году у нас, в Сибири, солдаты блудили, ну, а теперь?
      Самгин молчал, глядя на площадь, испытывая боязнь перед открытым пространством. Ноги у него отяжелели, даже как будто примерзли к земле. Егорша все говорил тихо, но возбужденно, помахивая шапкой в лицо свое:
      - Это - ни к чему, как шуба летом...
      Самгин движением плеча оттолкнулся от стены и пошел на Арбат, сжав зубы, дыша через нос, - шел и слышал, что отяжелевшие ноги его топают излишне гулко. Спина и грудь обильно вспотели; чувствовал он себя пустой бутылкой, - в горлышко ее дует ветер, и она гудит:
      "О-у-у..."
      Проходя шагах в двадцати от Дьякона, он посмотрел на него из-под очков, - старик, подогнув ноги, лежал на красном, изорванном ковре; издали лоскутья ковра казались толстыми, пышными.
      "Как много крови в человеке", - подумал Самгин, и это была единственная ясная мысль за все время, вплоть до квартиры Гогиных.
      В комнате Алексея сидело и стояло человек двадцать, и первое, что услышал Самгин, был голос Кутузова, глухой, осипший голос, но - его. Из-за спин и голов людей Клим не видел его, но четко представил тяжеловатую фигуру, широкое упрямое лицо с насмешливыми глазами, толстый локоть левой руки, лежащей на столе, и уверенно командующие жесты правой.
      - Позвольте, товарищ, - слышал Самгин. - Неразумно, неисторично рассматривать частные неудачи рабочего движения...
      - Преступные ошибки самозванных вождей! - крикнул сосед Самгина, плотный человек с черной бородкой, в пенснэ на горбатом носу.
      - Разумнее считать их уроками истории... Толкая Самгина и людей впереди его, человек в пенснэ безуспешно пробивался вперед, но никто не уступал ему, и он кричал через головы:
      - Сколько вы погубите рабочих?
      - Меньше, чем ежедневно погибает их в борьбе с капиталом, - быстро и как будто небрежно отвечал Кутузов. - Итак, товарищи...
      Но голос его заглушил густой и мрачный бас высокого человека с длинной шеей:
      - Обе ваши фракции дробят общественное движение, командование; восстанием должна руководить единая партия, это - азбука!
      - Идите учить детей этой азбуке, - немедленно отозвался Кутузов.
      Прозвучал грубый голос Пояркова:
      - К порядку, товарищи!
      Но это не укрощало людей, и хотя Самгин был очень подавлен, но все же отметил, что кричат ожесточеннее, чем всегда на собраниях.
      "Разумеется, он должен быть здесь", - вяло подумал Самгин о Кутузове, чувствуя необходимость разгрузить себя, рассказать о том, что видел на площади. Он расстегнул пальто, зачем-то снял очки и, сунув их в карман, начал громко выкрикивать:
      - Сейчас, на Арбатской площади... - Начал он с уверенностью, что будет говорить долго, заставит всех замолчать и скажет нечто потрясающее, но выкрикнул десятка три слов, и голоса у него не хватило, последнее слово он произнес визгливо и тотчас же услышал, свирепый возглас Пояркова:
      - Прошу прекратить истерику! Какой там, к чорту, дьякон? Здесь не панихиды служат. К порядку!
      Клим почувствовал, что у него темнеет в глазах, подгибаются ноги. Затем он очутился в углу маленькой комнаты, - перед ним стоял Гогин, держа в одной руке стакан, а другой прикладывая к лицу его очень холодное и мокрое полотенце:
      - Что это с вами? У вас кровь из носа идет. Нате-ка, выпейте... О каком это дьяконе вы кричали?