Ругался он тоже мягко и, видимо, сожалел о том, что надо ругаться. Самгин хмурился и молчал, ожидая: что будет дальше? А Самойлов вынул из кармана пиджака коробочку карельской березы, книжку папиросной бумаги, черешневый мундштук, какую-то спичечницу, разложил все это по краю стола и, фабрикуя папиросу пальцами, которые дрожали, точно у алкоголика, продолжал:
      - Ну, одним словом: Локтев был там два раза и первый раз только сконфузился, а во второй - протестовал, что вполне естественно с его стороны. Эти... обнажённы обозлились на него и, когда он шел ночью от меня с девицей Китаевой, - тоже гимназистка, - его избили. Китаева убежала, думая, что он убит, и - тоже глупо! - рассказала мне обо всем этом только вчера вечером. Н-да. Тут, конечно, испуг и опасение, что ее исключат из гимназии, но... все-таки не похвально, нет!
      Свернув папиросу объема небольшой сигары, он обильно дымил крепким синим дымом ядовитого запаха; казалось, что дым идет не только из его рта, ноздрей, но даже из ушей. Самгин, искоса следя за ним, нетерпеливо ждал. Этот человек напомнил ему далекое прошлое, дядю Хрисанфа, маленького "дядю Мишу" Любаши Сомовой и еще каких-то ветхозаветных людей. Но он должен был признать, что глаза у Самойлова - хорошие, с тем сосредоточенным выражением, которое свойственно только человеку, совершенно поглощенному одной идеей.
      - Естественно, вы понимаете, что существование такого кружка совершенно недопустимо, это - очаг заразы. Дело не в том, что Михаила Локтева поколотили. Я пришел к вам потому, что отзывы Миши о вас как человеке культурном... Ну, и - вообще, вы ему импонируете морально, интеллектуально... Сейчас все заняты мелкой политикой, - Дума тут, - но, впрочем, не в этом дело! - Он, крякнув, раздельно, внушительно сказал:
      - Невозможно допустить, чтоб эта скандальная организация была разглашена газетами, сделалась материалом обывательской сплетни, чтоб молодежь исключили из гимназии и тому подобное. Что же делать? Вот мой вопрос.
      - Прежде всего - нужно установить, сколько правды в рассказе Локтева, - внушительно ответил Самгин, но Самойлов, взглянув на него исподлобья, спросил:
      - А что он вам рассказал?
      - Он - вам рассказал, а не мне, - с досадой заметил Самгин.
      Очень удивленно глядя на него, Самойлов проговорил:
      - Мне рассказала Китаева, а не он, он - отказался, - голова болит. Но дело не в этом. Я думаю - так: вам нужно вступить в историю, основание: Михаил работает у вас, вы - адвокат, вы приглашаете к себе двух-трех членов этого кружка и объясняете им, прохвостам, социальное и физиологическое значение их дурацких забав. Так! Я - не могу этого сделать, недостаточно авторитетен для них, и у меня - надзор полиции; если они придут ко мне это может скомпрометировать их. Вообще я не принимаю молодежь у себя.
      "Вот и возложил обязанность", - подумал Самгин, мысленно усмехаясь; досада возрастала, Самойлов становился все более наивным, смешным, и очень хотелось убедить его в этом, но преобладало сознание опасности: "Втянет он меня в этот скандал, чорт его возьми!"
      Самгин совершенно не мог представить: как это будет? Придут какие-то болваны, а он должен внушать им правила поведения. С некоторой точки зрения это может быть интересно, даже забавно, однако - не настолько, чтоб ставить себя в смешную позицию проповедника половой морали.
      - Над этим надо подумать, - солидно сказал он. - Дайте мне время. Я должен допросить Локтева. Он и сообщит вам мое решение.
      - Так, - согласился Самойлов, вставая и укладывая свои курительные принадлежности в карман пиджака; выкурил он одну папиросу, но дыма сделал столько, как будто курили пятеро. - Значит, я - жду. Будемте знакомы!
      Мягко пожав руку Самгина, он походкой очень усталого человека пошел в прихожую, бережно натянул пальто, внимательно осмотрел шапку и, надев ее, сказал глухо:
      - Время-то какое подлое, а? Следите за литературой? Какова? Погром вековых традиций...
      И повернулся к Самгину широкой, но сутулой спиною человека, который живет, согнув себя над книгами. Именно так подумал о нем Самгин, открывая вентиляторы в окне и в печке.
      "Ослепленный книжник. Не фарисей, но - наивнейший книжник. Что же я буду делать?"
      Самгин был уверен, что этот скандал не ускользнет от внимания газет. Было бы крайне неприятно, если б его имя оказалось припутанным. А этот Миша - существо удивительно неудобное. Сообразив, что Миша, наверное, уже дома, он послал за ним дворника. Юноша пришел немедля и остановился у двери, держа забинтованную голову как-то особенно неподвижно, деревянно. Неуклонно прямой взгляд его одинокого глаза сегодня был особенно неприятен.
      - Проходите. Садитесь, - сказал Самгин не очень любезно. - Ну-с, - у меня был Самойлов и познакомил с вашими приключениями... с вашими похождениями. Но мне нужно подробно знать, что делалось в этом кружке. Кто эти мальчики?
      Миша осторожно кашлянул, поморщился и заговорил не волнуясь, как бы читая документ:
      - Собирались в доме ювелира Марковича, у его сына, Льва, - сам Маркович - за границей. Гасили огонь и в темноте читали... бесстыдные стихи, при огне их нельзя было бы читать. Сидели парами на широкой тахте и на кушетке, целовались. Потом, когда зажигалась лампа, - оказывалось, что некоторые девицы почти раздеты. Не все - мальчики, Марковичу - лет двадцать, Пермякову - тоже так...
      - Пермяков - сын владельца гастрономического магазина? - спросил Самгин.
      - Да, - сказал Миша, продолжая называть фамилии.
      Было очень неприятно узнать, что в этой истории замешан сын клиента.
      Самгин нервно закурил папиросу и подумал:
      "Если этого юношу когда-нибудь арестуют, - он будет отвечать жандарму с такой же точностью".
      - Сколько раз были вы там? - спросил он.
      - Три.
      - Вас эти забавы не увлекали?
      - Нет.
      - Будто бы?
      - Нет. Я говорю правду.
      Самгин, испытывая не очень приятное чувство, согласился: "Да, не лжет". И спросил:
      - Ведь это - кружок тайный? Что же, вас познакомили сразу со всеми, поименно?
      - Пермякова и Марковича я знал по магазинам, когда еще служил у Марины Петровны; гимназистки Китаева и Воронова учили меня, одна - алгебре, другая - истории: они вошли в кружок одновременно со мной, они и меня пригласили, потому что боялись. Они были там два раза и не раздевались, Китаева даже ударила Марковича по лицу и ногой в грудь, когда он стоял на коленях перед нею.
      Ровный голос, твердый тон и этот непреклонно прямой глаз раздражали Самгина, - не стерпев, он сказал:
      - Вы отвечаете мне, как... судебному следователю. Держитесь проще!
      - Я всегда так говорю, - удивленно ответил Миша. "Он - прав", согласился Самгин, но раздражение росло, даже зубы заныли.
      Очень неловко было говорить с этим мальчиком. И не хотелось спрашивать его. Но все же Самгин спросил:
      - Кто вас бил?
      - Пермяков и еще двое взрослых, незнакомых, не из кружка. Пермяков самый грубый и... грязный. Он им говорил: "Бейте насмерть!"
      - Ну, я думаю, вы преувеличиваете, - сказал Самгин, зажигая папиросу. Миша твердо ответил:
      - Нет, Китаева тоже слышала, - это было у ворот дома, где она квартирует, она стояла за воротами. Очень испугалась...
      - Почему вы не рассказали все это вашему учителю? - вспомнил Самгин.
      - Не успел.
      Миша ответил не сразу, и его щека немножко покраснела, - Самгин подумал:
      "Кажется - врет".
      Но Миша тотчас же добавил:
      - Василий Николаевич очень... строго понимает все... "Вот как?" подумал Самгин, чувствуя что-то новое в словах юноши- - Что же вы намерены привлечь Пермякова к суду, да?
      - Нет! - быстро и тревожно воскликнул Миша. - Я только хотел рассказать вам, чтоб вы не подумали что-нибудь... другое. Я очень прошу вас не говорить никому об этом! С Пермяковым я сам... - Глаз его покраснел и как-то странно округлился, выкатился, - торопливо и настойчиво он продолжал: - Если это разнесется - Китаеву и Воронову исключат из гимназии, а они обе - очень бедные, Воронова - дочь машиниста водокачки, а Китаева портнихи, очень хорошей женщины! Обе - в седьмом классе. И там есть еще реалист, еврей, он тоже случайно попал. Клим Иванович, - я вас очень прошу...
      - Понимаю, - сказал Самгин, облегченно вздохнув. - Вы совершенно правильно рассуждаете, и... это делает вам честь, да! Девиц нельзя компрометировать, портить им карьеру. Вы пострадали, но...
      Не найдя, как удобнее закончить эту фразу, Самгин пожал плечами, улыбнулся и встал:
      - Ну, идите, отдыхайте, лечитесь. Вам, наверное, нужны деньги? Могу предложить за месяц - за два вперед.
      - Благодарю вас, - за месяц, - сказал Миша, осторожно наклоняя голову.
      Самгин первый раз пожал ему руку, - рука оказалась горячей и жесткой.
      Проводив его, Самгин постоял у двери в прихожую, определяя впечатление, очень довольный тем, что эта пошлая история разрешилась так просто.
      "Юноша оказался... неглупым! Осторожен. Приятная ошибка. Надобно помочь ему, пусть учится. Будет скромным, исполнительным чиновником, учителем или чем-нибудь в этом роде. В тридцать - тридцать пять лет женится, расчетливо наплодит людей, не больше тройки. И до смерти будет служить, безропотно, как Анфимьевна..."
      Насвистывая тихонько арию жреца из "Лакмэ", он сел к столу, развернул очередное "дело о взыскании", но, прикрыв глаза, погрузился в поток воспоминаний о своем пестром прошлом. Воспоминания развивались, как бы истекая из слов: "Чем я провинился пред собою, за что наказываю себя"?
      Было немножко грустно, и снова ощущалось то ласковое отношение к себе, которое испытал он после беседы о Безбедове с Мариной.
      Через день, сидя у Марины, он рассказывал ей о Мише. Он застал ее озабоченной чем-то, но, когда сказал, что юноша готовится к экзамену зрелости, она удивленно и протяжно воскликнула:
      - Ах, тихоня! Вот шельма хитрая! А я подозревала за ним другое. Самойлов учит? Василий Николаевич - замечательное лицо! - тепло сказала она. - Всю жизнь - по тюрьмам, ссылкам, под надзором полиции, вообще подвижник. Супруг мой очень уважал его и шутя звал фабрикантом революционеров. Меня он недолюбливал и после смерти супруга перестал посещать. Сын протопопа, дядя у него - викарный...
      "Почему фабрикант революционеров вызывает ее симпатию?" - спросил себя Самгин, а вслух сказал, улыбаясь:
      - Ты очень умеешь быть объективной. Марина промолчала, занося что-то карандашом в маленькую записную книжку. Рассказ Самгина о кружке Пермякова не заинтересовал ее, - послушав, она равнодушно сказала:
      - Нечто похожее было в Петербурге в девятьсот третьем году, кажется. Да и об этом, здешнем, я что-то слышала от Лидии.
      И тихонько засмеялась, говоря:
      - Вот ей бы пристало заняться такими забавами, а то зря возится с "взыскующими града": жулики и пакостники они у нее. Одна сестра оказалась экономкой из дома терпимости и ходила на собрания, чтобы с девицами знакомиться. Ну, до свидания, запираю лавочку!
      Самгин ушел, удовлетворенный ее равнодушием к истории с кружком Пермякова. Эти маленькие волнения ненадолго и неглубоко волновали его; поток, в котором он плыл, становился все уже, но - спокойнее, события принимали все более однообразный характер, действительность устала поражать неожиданностями, становилась менее трагичной, туземная жизнь текла так ровно, как будто ничто и никогда не возмущало ее.
      Весной снова явился Лионель Крэйтон; оказалось, что он был не в Сибири, а в Закавказье.
      - Очень богатый край, но - в нем нет хозяина, - уверенно ответил он на вопрос Клима: понравилось ли ему Закавказье? И спросил: - Вы - были там?
      - Нет, - сказал Самгин.
      - Я думаю, это - очень по-русски, - зубасто улыбнулся Крэйтон. - Мы, британцы, хорошо знаем, где живем и чего хотим. Это отличает нас от всех европейцев. Вот почему у нас возможен Кромвель, но не было и никогда не будет Наполеона, вашего царя Петра и вообще людей, которые берут нацию за горло и заставляют ее делать шумные глупости.
      Марина, вскрывая ножницами толстый пакет, спросила:
      - Глупости - походы на Индию?
      - И - это, - согласился Крэйтон. - Но - не только это.
      Самгин отметил, что англичанин стал развязнее, говорит - свободнее, но и - небрежней, коверкает слова, уже не стесняясь. Когда он ушел, Самгин сообщил свое впечатление Марине.
      - Да, как будто нахальнее стал, - согласилась она, разглаживая на столе документы, вынутые из пакета. Помолчав, она сказала: - Жалуется, что никто у нас ничего не знает и хороших "Путеводителей" нет. Вот что, Клим Иванович, он все-таки едет на Урал, и ему нужен русский компаньон, - я, конечно, указала на тебя. Почему? - спросишь ты. А - мне очень хочется знать, что он будет делать гам. Говори, что поездка займет недели три, оплачивает дорогу, содержание и - сто рублей в неделю. Что ты скажешь?
      - Скучно с ним, - сказал Самгин.
      - Это - отказ?
      - Нет, надо подумать.
      - Ты - не думай, а решись поскучать.
      Самгин не прочь был сделать приятное ей, даже считал это обязанностью.
      И через два дня он сидел в купе первого класса против Крэйтона, слушая его медленные речи.
      - Даже с друзьями - ссорятся, если живут близко к ним. Германия - не друг вам, а очень завистливый сосед, и вы будете драться с ней. К нам, англичанам, у вас неправильное отношение. Вы могли бы хорошо жить с нами в Персии, Турции.
      Самгин слушал его суховатый баритон и сожалел, что англичанина не интересует пейзаж. Впрочем, пейзаж был тоже скучный - ровная, по-весеннему молодо зеленая самарская степь, черные полосы вспаханной земли, маленькие мужики и лошади медленно кружатся на плывущей земле, двигаются серые деревни с желтыми пятнами новых изб.
      - Александретт а, выход в Средиземное море, - слышал Самгин сквозь однообразный грохот поезда. Длинный палец Крэйтона уверенно чертил на столике прямые и кривые линии, голос его звучал тоже уверенно.
      "Он совершенно уверен, что мне нужно знать систему его фраз. Так рассуждают, наверное, десятки тысяч людей, подобных ему. Он удобно одет, обут, у него удивительно удобные чемоданы, и вообще он чувствует себя вполне удобно на земле", - думал Самгин со смешанным чувством досады и снисхождения.
      - Вы очень много посвящаете сил и времени абстракциям, - говорил Крэйтон и чистил ногти затейливой щеточкой. - Все, что мы знаем, покоится на том, чего мы никогда не будем знать. Нужно остановиться на одной абстракции. Допустите, что это - бог, и предоставьте цветным расам, дикарям тратить воображение на различные, более или менее наивные толкования его внешности, качеств и намерений. Нам пора привыкнуть к мысли, что мы христиане, и мы действительно христиане, даже тогда, когда атеисты.
      "Он не может нравиться Марине", - удовлетворенно решил Самгин и спросил: - Марина Петровна сказала мне, что ваш отец - квакер?
      - Да, - ответил Крэйтон, кивнув головою. - Он - умер. Но - он прежде всего был фабрикант... этих: веревки, толстые, тонкие? Теперь это делает мой старший брат.
      И, показав веселые зубы, Крэйтон завязал пальцем в воздухе узел, шутливо говоря:
      - Это - очень полезно, веревки!
      "В конце концов счастливый человек - это человек ограниченный", снисходительно решил Самгин, а Крэйтон спросил его, очень любезно:
      - Я вас утомляю?
      - О, нет, что вы! - возразил Самгин. - Я молчу, потому что внимательно слушаю...
      - Вы - мало русский, у вас все говорят очень охотно и много.
      "Не больше тебя", - подумал Самгин. Он улегся спать раньше англичанина, хотя спать не хотелось. Сквозь веки следил, как он аккуратно раздевается, развешивает костюм, - вот он вынул из кармана брюк револьвер, осмотрел его, спрятал под подушку.
      Самгин мысленно усмехнулся и напомнил себе, что его револьвер - в кармане пальто.
      Среди ночи он проснулся, пошел в уборную, но, когда вышел из купе в коридор, кто-то сильно толкнул его в грудь и тихо сказал:
      - Назад, дура!
      Самгин ударился плечом о ребро двери, вскрикнул:
      - Что такое? - в ответ ему повторили:
      - Прочь, дура!
      Огонь в коридоре был погашен, и Самгин скорее почувствовал, а не увидел в темноте пятно руки с револьвером в ней. Раньше чем он успел сделать что-нибудь, сквозь неплотно прикрытую занавеску ворвалась полоска света, ослепив его, и раздался изумленный шопот:
      - О, чорт, опять вы!
      - Я вас не знаю, - довольно громко сказал Самгин - первое, что пришло в голову, хотя понимал уже, что говорит Инокову.
      - Убирайтесь, - прошептал Иноков и, толкнув его в купе, закрыл дверь.
      Самгин нащупал пальто, стал искать карман, выхватил револьвер, но в эту минуту поезд сильно тряхнуло, пронзительно завизжали тормоза, озлобленно зашипел пар, - Самгин пошатнулся и сел на ноги Крэйтона, тот проснулся и, выдергивая ноги, лягаясь, забормотал по-английски, потом свирепо закричал:
      - Кто такой?
      - Тише, - сказал Самгин, тяжело перевалясь на свое место, - слышите?
      Впереди, около паровоза, стреляли, - Самгин механически считал знакомые щелчки: два, один, три, два, один, один. При первом же выстреле Крэйтон зажег спичку, осветил Самгина и, тотчас погасив огонек, сказал вполголоса:
      - Держите револьвер дулом вниз, у вас дрожат руки.
      Самгин, опустив руку, зажал ее вместе с револьвером коленями.
      - Бандиты? - догадался Крэйтон и, пробормотав:
      "Вот - Америка!" - строго сказал: - Когда откроют дверь - стреляем вместе, - так?
      - Да, да, - ответил Самгин, прислушиваясь к шуму в коридоре вагона и голосу, командовавшему за окном:
      - Кондуктор, погаси фонарь! Кому я говорю, дура? Стрелять буду, - не болтай фонарем.
      "Иноков... Это - Иноков. Второй раз!" - ошеломленно думал Самгин.
      - Э, дура!
      Хлопнул выстрел, звякнуло стекло, на щебень упало что-то металлическое, и раздался хриплый крик:
      - Эй, вы, там! Башки из окон не высовывать, из вагонов не выходить!
      Было странно слышать, что голос звучит как будто не сердито, а презрительно. В вагоне щелкали язычки замков, кто-то постучал в дверь купе.
      - Не открывать! - строго сказал Крэйтон.
      - Напали на поезд! - прокричал в коридоре истерический голосок. Самгину казалось, что всё еще стреляют. Он не был уверен в этом, но память его непрерывно воспроизводила выстрелы, похожие на щелчки замков.
      Время тянулось необычно медленно, хотя движение в вагоне становилось шумнее, быстрее. За окном кто-то пробежал, скрипя щебнем, громко крикнув:
      - Живо!
      Самгин так крепко сжимал револьвер коленями, что у него заболела рука; он сунул оружие под ляжку себе и плотно прижал его к мякоти дивана.
      - Странно, - сказал Крэйтон. - Они не торопятся, эти ваши бандиты.
      Судорожно вздыхал и шипел пар под вагоном, - было несколько особенно длинных секунд, когда Самгин не слышал ни звука, кроме этого шипения, а потом, около вагона, заговорили несколько голосов, и один, особенно громко, сказал:
      - Здесь, в этом!
      - Не выпускать никого!
      Вагон осторожно дернуло, брякнули сцепления, Крэйтон приподнял занавеску окна; деревья за окном шевелились, точно стирая тьму со стекла, мутно проплыло пятно просеки, точно дорога к свету.
      - Что же - нас взяли в плен? - грубо спросил Крэйтон. - Мы - едем!
      Да, поезд шел почти с обычной скоростью, а в коридоре топали шаги многих людей. Самгин поднял занавеску, а Крэйтон, спрятав руку с револьвером за спину, быстро открыл дверь купе, спрашивая:
      - Что происходит?
      Против двери стоял кондуктор со стеариновой свечою в руке, высокий и толстый человек с белыми усами, два солдата с винтовками и еще несколько человек, невидимых в темноте.
      - Почтовый вагон ограбили, - сказал кондуктор, держа свечку на высоте своего лица и улыбаясь. - Вот отсюда затормозили поезд, вот видите - пломба сорвана с тормоза...
      - Сколько ж их было? - густым басом спросил толстый человек.
      - Говорят - четверо.
      - Кто говорит?
      - Товарищ.
      - Какой - товарищ, чей?
      - Наш, из бригады.
      - Везде - товарищи!
      Женский голос напряженно крикнул:
      - Сколько же, сколько убитых? Ей сердито ответили:
      - Убитых нет!
      - Вы скрываете! Они стреляли.
      - Солдату из охраны руку прострелили, только и всего, - сказал кондуктор. Он все улыбался, его бритое солдатское лицо как будто таяло на огне свечи. - Я одного видел, - поезд остановился, я спрыгнул на путь, а он идет, в шляпе. Что такое? А он кричит: "Гаси фонарь, застрелю", и - бац в фонарь! Ну, тут я упал...
      - Четверо? - проворчал Крэйтон над ухом Самгина. - Храбрые ребята.
      А Самгин подумал:
      "Какое презрение надобно иметь к людям, чтобы вчетвером нападать на целый поезд".
      Он все время вспоминал Инокова, не думая о нем, а просто видя его рядом с Любашей, рядом с собою, в поле, когда развалилась казарма, рядом с Елизаветой Спивак.
      "Писал стихи".
      Он слышал, что кто-то шепчет:
      - Обратите внимание: у господина в очках - револьвер.
      Самгин, с невольной быстротой, бросил револьвер на диван, а шопот вызвал громкий ответ:
      - Ну, что ж такое? Револьвер и у меня есть, да, наверное, и у многих. А вот что убитых нет, это подозрительно! Это, знаете...
      - Да, странно...
      - При наличии солдат...
      - Солдат - не филин, он тоже ночью спит. А у них - бомба. Руки вверх, и - больше никаких. - уныло проговорил один из солдат.
      - Все-таки надо было стрелять!
      - Подняв руки вверх? Бросьте, господин. Мы по начальству отвечать будем, а вы нам - человек неизвестный.
      - Он говорит верно, - сказал Крэйтон.
      На Самгина эти голоса людей, невидимых во тьме, действовали, как тяжелое сновидение.
      "Инокова, конечно, поймают..."
      Он был недоволен собою, ему казалось, что он вел себя недостаточно мужественно и что Крэйтон заметил это.
      "Иноков не мог бы причинить мне вреда", - упрекнул он себя. Но тут возник вопрос: "А что я мог бы сделать?"
      И Самгин вошел в купе, решив не думать на эту тему, прислушиваясь к оживленной беседе в коридоре.
      - В десять минут обработали!
      - В семь.
      - Вы считали?
      - Солдат говорил дерзко, - это не подобает солдату. Я сам - военный.
      - Кондуктор, - почему нет огня?
      - Провода порваны, ваше благородие. Вошел Крэйтон, сел на диван и сказал, покачивая головою:
      - Ваши соотечественники - фаталисты. Самгин промолчал, оправляя постель, - в коридоре бас высокого человека умиротворенно произнес:
      - Что ж, господа: возблагодарим бога за то, что остались живы, здоровы...
      - Скоро Уфа.
      Зевнув, заговорил Крэйтон:
      - Вы напрасно бросаете револьвер так. Автоматические револьверы требуют осторожности.
      - Я бросил на мягкое, - сердито отозвался Самгин, лег и задумался о презрении некоторых людей ко всем остальным. Например - Иноков. Что ему право, мораль и все, чем живет большинство, что внушается человеку государством, культурой? "Классовое государство ремонтирует старый дом гнилым деревом", - вдруг вспомнил он слова Степана Кутузова. Это было неприятно вспомнить, так же как удачную фразу противника в гражданском процессе. В коридоре всё еще беседовали, бас внушительно доказывал:
      - Вы же видите: Дума не в силах умиротворить страну. Нам нужна диктатура, надо, чтоб кто-нибудь из великих князей...
      - Вы дайте нам маленьких, да умных!
      - Господа! Все так переволновались, а мы мешаем спать.
      - Очень умно сказано, - проворчал Крэйтон и закрыл купе.
      Самгин уснул и был разбужен бешеными криками Крэйтона:
      - Вы не имете права сдерживать меня, - кричал он, не только не заботясь о правильности языка, но даже как бы нарочно подчеркивая искажения слов; в двери купе стоял, точно врубленный, молодой жандарм и говорил:
      - Не приказано.
      - Но я должен давать несколько телеграмм - понимаете?
      - Никого не приказано выпускать, - и обратился к Самгину: - Объясните им: поезд остановлен за семафором, вокзал - дальше.
      - Вы слышите? Не позволяют давать телеграмм! Я - бежал, скочил, может быть, ломал ногу, они меня схватали, тащили здесь - заткнули дверь этим!
      Размахивая шляпой, он указал ею на жандарма; лицо у него было серое, на висках выступил пот, челюсть тряслась и глаза, налитые кровью, гневно блестели. Он сидел на постели в неудобной позе, вытянув одну ногу, упираясь другою в пол, и рычал:
      - Вы должны знать, когда вы арестуете! Это - дикость! Я - жалуюсь! Я протестую моему послу Петербург!
      - Успокойтесь! - посоветовал Самгин. - Сейчас выясним - в чем дело?
      Поглаживая ногу, Крэйтон замолчал, и тогда в вагоне стало подозрительно тихо. Самгин выглянул из-под руки жандарма в коридор: двери всех купе были закрыты, лишь из одной высунулась воинственная, ершистая голова с седыми усами; неприязненно взглянув на Самгина, голова исчезла.
      "Чертовщина какая-то", - подумал Самгин и спросил жандарма: в чем дело?
      - Проверка документов, - вежливо и тихо ответил жандарм. - Поезд был остановлен автоматическим тормозом из этого вагона. Сосед ваш думали, что уже вокзал, спрыгнули, ушибли ногу и - сердятся.
      - Ногу я сломил! - вновь зарычал Крэйтон. - Это я тоже буду протестовать. Она была немножко сломлен, раньше года, но - это ничего!
      Жандарм посторонился, его место заняли чернобородый офицер и судейский чиновник, горбоносый, в пенснэ, с костлявым ироническим лицом. Офицер потребовал документы. Крэйтон выхватил бумажник из бокового кармана пиджака, крякнул, скрипнул зубами и бросил документ на колени Самгина. Самгин - передал офицеру вместе со своим, а тот, прочитав, подал через плечо свое судейскому. Все это делалось молча, только Крэйтон, отирая платком пот с лица, ворчливо бормотал горячо шипящие английские слова. Самгин, предчувствуя, что в этом молчании нарастают какие-то серьезные неприятности для него, вздохнул и закурил папиросу. Судейский чиновник, прочитав документы, поморщился, пошептал что-то на ухо офицеру и затем сказал:
      - Разрешите заявить, господа, наши искренние извинения за причиняемое вам беспокойство...
      Крэйтон, махнув на него шляпой, зарычал сквозь зубы:
      - О, нет! Это меня не... удовлетворяет. Я - сломал ногу. Это будет материальный убиток, да! И я не уйду здесь. Я требую доктора... - Офицер подвинулся к нему и стал успокаивать, а судейский спросил Самгина, не заметил ли он в вагоне человека, который внешне отличался бы чем-нибудь от пассажира первого класса?
      - Нет, - сказал Самгин.
      - И ночью, перед тем, как поезд остановился между станциями, не слышали шума около вашей двери?
      - Я - проснулся, когда поезд уже стоял, - ответил Самгин, а Крэйтон закричал:
      - Я - тоже спал, да! Я был здоровый человек и хорошо спал. Теперь вы сделали, что я буду плохо спать. Я требую доктора.
      Офицер очень любезно сказал ему, что сейчас поезд подойдет к вокзалу.
      - И железнодорожный врач - к вашим услугам.
      - О, благодарю! Но предпочел бы, чтоб в его услугах нуждались вы. Здесь есть наш консул? Вы не знаете? Но вы, надеюсь, знаете, что везде есть англичане. Я хочу, чтоб позвали англичанина. Я тут не уйду.
      Судейский продолжал ставить перед Самгиным какие-то пустые вопросы, потом тихонько попросил его:
      - Вы успокойте вашего соседа, а то он своей истерикой вызовет внимание публики, едва ли приятное для него и для вас.
      Самгин хотел сказать, что не нуждается в заботах о нем, но - молча кивнул головой. Чиновник и офицер ушли в другое купе, и это несколько успокоило Крэйтона, он вытянулся, закрыл глаза и, должно быть, крепко сжал зубы, - на скулах вздулись желваки, неприятно изменив его лицо.
      Через несколько минут поезд подошел к вокзалу, явился старенький доктор, разрезал ботинок Крэйтона, нашел сложный перелом кости и утешил его, сказав, что знает в городе двух англичан: инженера и скупщика шерсти. Крэйтон вынул блокнот, написал две записки и попросил немедленно доставить их соотечественникам. Пришли санитары, перенесли его в приемный покой на вокзале, и там он, брезгливо осматриваясь, с явным отвращением нюхая странно теплый, густой воздух, сказал Самгину:
      - Приятное путешествие наше сломано, я очень грустно опечален этим. Вы едете домой, да? Вы расскажете все это Марина Петровна, пусть она будет смеяться. Это все-таки смешно!
      И, вздохнув, философически заключил:
      - Так очень многое кончается в жизни. Один человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, - это его не очень огорчило. "Меня хорошо кормит один глаз", - сказал он, потому что был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он может оценить только одну половинку ее, и не согласилась венчаться. - Он еще раз вздохнул и щелкнул языком: По-русски это - прилично, но, кажется, неинтересно...
      Самгин дождался, когда пришел маленький, тощий, быстроглазый человек во фланелевом костюме, и они с Крэйтоном заговорили, улыбаясь друг другу, как старые знакомые. Простясь, Самгин пошел в буфет, с удовольствием позавтракал, выпил кофе и отправился гулять, думая, что за последнее время все события в его жизни разрешаются быстро и легко.
      Явилась даже смелая мысль: интересно бы встретить Инокова еще раз, но, конечно, в его свободное от профессиональных занятий время.
      "Я дважды спас его от виселицы, - как оценивает он это?.. А Крэйтон весьма типичен. Человек аристократической расы. Уверенность в своем превосходстве над всеми людьми".
      Город был какой-то низенький, он точно сидел, а не стоял на земле. Со степи широкой волною налетал ветер, вздымая на улицах прозрачные облака черноватой, теплой пыли. Среди церковных глав Самгин отличил два минарета, и только после этого стал замечать на улицах людей с монгольскими лицами. Река Белая оказалась мутножелтой, а Уфа - голубоватее и прозрачней. На грязных берегах лежало очень много сплавного леса и почти столько же закопченных солнцем башкир в лохмотьях. В общем было как-то непоколебимо, навсегда скучно, и явилась мысль, что Иноковы, Кутузовы и другие люди этого типа рискуют свободой и жизнью - бесполезно, не победить им, не разрушить эту теплую, пыльную скуку. Уныние не столько тяготило, как успокаивало. Вспомнилось стихотворение Шелли "Озимандия".