- Никогда не думал об этом и не понимаю: почему это интересно? сказал Самгин, а она, усмехаясь, вздохнула с явным и обидным сожалением:
      - Эх ты...
      В другой раз она долго и туманно говорила об Изиде, Сете, Озирисе. Самгин подумал, что ее, кажется, особенно интересуют сексуальные моменты в религии и что это, вероятно, физиологическое желание здоровой женщины поболтать на острую тему. В общем он находил, что размышления Марины о религии не украшают ее, а нарушают цельность ее образа.
      Гораздо более интересовали его ее мысли о литературе.
      - Насколько реализм был революционен - он уже сыграл свою роль, говорила она. - Это была роль словесных стружек: вспыхнул костер и - погас! Буревестники и прочие птички больше не нужны. Видать, что писатели понимают: наступили годы медленного накопления и развития новых культурных сил. Традиция - писать об униженных и оскорбленных - отжила, оскорбленные-то показали себя не очень симпатично, даже - страшновато! И кто знает? Вдруг они снова встряхнут жизнь? Положение писателя - трудное: нужно сочинять новых героев, попроще, поделовитее, а это - не очень ловко в те дни, когда старые герои еще не все отправлены на каторгу, перевешаны. Самгин слушал и соображал: цинизм это или ирония? В другой раз она говорила, постукивая пальцами по книжке журнала:
      - Арцыбашев во-время указал выход неиспользованной энергии молодежи. Очень прямодушный писатель! Санин его, разумеется, будет кумиром.
      Это была явная ирония, но дальше она заговорила своим обычным тоном:
      - Пророками - и надолго! - будут двое: Леонид Андреев и Сологуб, а за ними пойдут и другие, вот увидишь! Андреев - писатель, небывалый у нас по смелости, а что он грубоват - это не беда! От этого он только понятнее для всех. Ты, Клим Иванович, напрасно морщишься, - Андреев очень самобытен и силен. Разумеется, попроще Достоевского в мыслях, но, может быть, это потому, что он - цельнее. Читать его всегда очень любопытно, хотя заранее знаешь, что он скажет еще одно - нет! - Усмехаясь, она подмигнула:
      - Все-таки согласись, что изобразить Иуду единственно подлинным среди двенадцати революционеров, искренно влюбленным в Христа, - это шуточка острая! И, пожалуй, есть в ней что-то от правды: предатель-то действительно становится героем. Ходит слушок, что у эсеров действует крупный провокатор.
      Тон ее речи тревожил внимание Самгина более глубоко, чем ее мысли.
      Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец - точка, в которой все мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно уже погасило его желание откровенно говорить с нею о себе, да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.
      Он сознавал, что Марина занимает первое место в его жизни, что интерес к ней растет, становится настойчивей, глубже, а она - все менее понятна. Непонятно было и ее отношение к литературе. Почему она так высоко ценит Андреева? Этот литератор неприятно раздражал Самгина назойливой однотонностью языка, откровенным намерением гипнотизировать читателя одноцветными словами;
      казалось, что его рассказы написаны слишком густочерными чернилами и таким крупным почерком, как будто он писал для людей ослабленного зрения. Не понравился Самгину истерический и подозрительный пессимизм "Тьмы"; предложение героя "Тьмы" выпить за то, чтоб "все огни погасли", было возмутительно, и еще более возмутил Самгина крик: "Стыдно быть хорошим!" В общем же этот рассказ можно было понять как сатиру на литературный гуманизм. Иногда Самгину казалось, что Леонид Андреев досказывает до конца некоторые его мысли, огрубляя, упрощая их, и что этот писатель грубит иронически, мстительно. Самгин особенно расстроился, прочитав "Мысль", - в этом рассказе он усмотрел уже неприкрыто враждебное отношение автора к разуму и с огорчением подумал, что вот и Андреев, так же как Томилин, опередил его. Но - не только опередил, а еще зажег странное чувство, сродное испугу. С этим чувством, скрывая его, Самгин спросил Марину: что думает она о рассказе "Мысль"?
      - Да - что же? - сказала она, усмехаясь, покусывая яркие губы. - Как всегда - он работает топором, но ведь я тебе говорила, Что на мой взгляд это не грех. Ему бы архиереем быть, - замечательные сочинения писал бы против Сатаны!
      - Ты все шутишь, - хмуро упрекнул ее Самгин. Она удивилась, приподняла брови.
      - Я вполне серьезно думаю так! Он - проповедник, как большинство наших литераторов, но он - законченное многих, потому что не от ума, а по натуре проповедник. И - революционер, чувствует, что мир надобно разрушить, начиная с его основ, традиций, догматов, норм.
      Она тихонько засмеялась, глядя в лицо Самгина, прищурясь, потом сказала, покачивая головой:
      - Не веришь ты мне! И забыл, что все-таки я - ученица Степана Кутузова и - миру этому не слуга.
      - Это уж совершенно непонятно, - сердито проговорил Самгин, пожимая плечами.
      - Ну, что же я сделаю, если ты не понимаешь? - отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь. - А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и что нельзя жить, отрицая государство, а государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без бога, а разум и вера несоединимы. Ну, и получается иной раз, в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
      Она взяла с дивана книгу, открыла ее:
      - "Мелкого беса" читал?
      - Нет еще.
      - Ну, вот, погляди, как строго реалистически говорит символист.
      - "Люди любят, чтоб их любили, - с удовольствием начала она читать. Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Им не верится, когда перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: "Это он о себе". Нет, милые мои современники, это я о вас писал мой роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас".
      Хлопнув книгой по колену, она сказала:
      - Над этим стоит подумать! Тут не в том смысл, что бесы Сологуба значительно уродливее и мельче бесов Достоевского, а - как ты думаешь: в чем? Ах, да, ты не читал! Возьми, интересно.
      Самгин взял книгу и, не глядя на Марину, перелистывая страницы, пробормотал:
      - И все-таки остается неясным, что ты хотела сказать.
      Марина не ответила. Он взглянул на нее, - она сидела, закинув руки за шею; солнце, освещая голову ее, золотило нити волос, розовое ухо, румяную щеку; глаза Марины прикрыты ресницами, губы плотно сжаты. Самгин невольно загляделся на ее лицо, фигуру. И еще раз подумал с недоумением, почти со злобой: "Чем же все-таки она живет?"
      Он все более определенно чувствовал в жизни Марины нечто таинственное или, по меньшей мере, странное. Странное отмечалось не только в противоречии ее политических и религиозных мнений с ее деловой жизнью, это противоречие не смущало Самгина, утверждая его скептическое отношение к "системам фраз". Но и в делах ее были какие-то темные места.
      Зимою Самгин выиграл в судебной палате процесс против родственников купца Коптева - "менялы" и ростовщика; человек этот помер, отказав Марине по духовному завещанию тридцать пять тысяч рублей, а дом и остальное имущество - кухарке своей и ее параличному сыну. Коптев был вдов, бездетен, но нашлись дальние родственники и возбудили дело о признании наследователя ненормальным, утверждая, что у Коптева не было оснований дарить деньги женщине, которую он видел, по их сведениям, два раза, и обвиняя кухарку в "сокрытии имущества". Марина сказала, что Коптев был близким приятелем ее супруга и что истцы лгут, говоря, будто завещатель встречался с нею только дважды.
      - Глупость какая! - пренебрежительно сказала она. - Что же они следили за его встречами с женщинами?
      В этих словах Самгину послышалась нотка цинизма. Духовное завещание было безукоризненно с точки зрения закона, подписали его солидные свидетели, а иск - вздорный, но все-таки у Самгина осталось от этого процесса впечатление чего-то необычного. Недавно Марина вручила ему дарственную на ее имя запись: девица Анна Обоимова дарила ей дом в соседнем губернском городе. Передавая документ, она сказала тем ленивым тоном, который особенно нравился Самгину:
      - Кажется, в доме этом помещено какое-то училище или прогимназия, - ты узнай, не купит ли город его, дешево возьму!
      - Что это - всё дарят, завещают тебе? - шутливо спросил он. Она небрежно ответила:
      - Значит - любят. - Подумав, она сказала: - Нет, о продаже не заботься, я Захара пошлю.
      Девица Анна Обоимова оказалась маленькой, толстенькой, с желтым лицом и, видимо, очарованной чем-то: в ее бесцветных глазах неистребимо застыла мягкая, радостная улыбочка, дряблые губы однообразно растягивались и сжимались бантиком, - говорила она обо всем вполголоса, как о тайном и приятном; умильная улыбка не исчезла с лица ее и тогда, когда девица сообщила Самгину:
      - А брат и воспитанник мой, Саша, пошел, знаете, добровольцем на войну, да по дороге выпал из вагона, убился.
      Ей было, вероятно, лет пятьдесят; затянутая в шерстяное платье мышиного цвета, гладко причесанная, в мягких ботинках, она двигалась осторожно, бесшумно и вызывала у Самгина вполне определенное впечатление слабоумная.
      Около нее ходил и ворковал, точно голубь, тощий лысоватый человек в бархатном пиджаке, тоже ласковый, тихий, с приятным лицом, с детскими глазами и темной аккуратной бородкой.
      - А это - племянник мой, - сказала девица.
      - Донат Ястребов, художник, бывший преподаватель рисования, а теперь бездельник, рантье, но не стыжусь! - весело сказал племянник; он казался немногим моложе тетки, в руке его была толстая и, видимо, тяжелая палка с резиновой нашлепкой на конце, но ходил он легко. Таких людей Самгин еще не встречал, с ними было неловко, и не верилось, что они таковы, какими кажутся. Они очень интересовались здоровьем Марины, спрашивали о ней таинственно и влюбленно и смотрели на Самгина глазами людей, которые понимают, что он тоже все знает и понимает. Жили они на Малой Дворянской, очень пустынной улице, в особняке, спрятанном за густым палисадником, большая комната, где они приняли Самгина, была набита мебелью, точно лавка старьевщика.
      Пришел Захарий - озабоченный, потный. Ястребов подбежал к нему, спрашивая торопливо:
      - Ну, что, что?
      - Взятку надобно дать, - устало сказал Захарий.
      - Взяточку, - слышите, Аннушка? Взяточку просят, - с радостью воскликнул Ястребов. - Значит, дело в шляпе! - И, щелкнув пальцами, он засмеялся сконфуженно, немножко пискливо. Захарий взял его под руку и увел куда-то за дверь, а девица Обоимова, с неизменной улыбкой покачав головой, сказала Самгину:
      - Все такие жадные, что даже стыдно иметь что-нибудь...
      Самгин зашел к ней, чтоб передать письмо и посылку Марины. Приняв письмо, девица поцеловала его и все время, пока Самгин сидел, она держала письмо на груди, прижав его ладонью против сердца.
      "Что значат эти подарки со стороны каких-то слабоумных людей?" размышлял Самгин.
      Он был не очень уверен в своей профессиональной ловкости и проницательности, а после визита к девице Обоимовой у него явилось опасение, что Марина может скомпрометировать его, запутав в какое-нибудь темное дело. Он стал замечать, что, относясь к нему все более дружески, Марина вместе с тем постепенно ставит его в позицию служащего, редко советуясь с ним о делах. В конце концов он решил серьезно поговорить с нею обо всем, что смущало его.
      К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому, в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно смотрел в окна с улицы и в дверь с террасы;
      в саду, под красноватым небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, Марина, в капоте в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, спокойно, усмешливо:
      - Если б столыпинскую реформочку ввели в шестьдесят первом году, ну, тогда, конечно, мы были бы далеко от того места, где стоим, а теперь - что будет? Зажиточному хозяину руки развязаны, он отойдет из общины в сторонку и оттуда даже с большим удобством начнет деревню сосать, а она - беднеть, хулиганить. Значит, милый друг, надобно фабричный котел расширять в расчете на миллионы дешевых рук. Вот чему революция-то учит! Я переписываюсь с одним англичанином, - в Канаде живет, сын приятеля супруга моего, - он очень хорошо видит, что надобно делать у нас...
      - Дальнозорок, - сказал Самгин.
      Подвинув ему стакан чаю, Марина вкусно засмеялась:
      - Лидия - смешная! Проклинала Столыпина, а теперь - благословляет. Говорит: "Перестроимся по-английски; в центре - культурное хозяйство крупного помещика, а кругом - кольцо фермеров". Замечательно! В Англии - не была, рассуждает по романам, по картинкам.
      Самгин уже привык верить ее чутью действительности, всегда внимательно прислушивался к ее суждениям о политике, но в этот час политика мешала ему.
      - Прости, я перебиваю тебя, - сказал он.
      - Что за церемонии?
      - Что такое эта старушка Обоимова? Марина подняла брови, глаза ее смеялись.
      - Чем это она заинтересовала тебя?
      - Нет, - серьезно! - сказал Самгин. - Она и этот ее...
      - Ястребов?
      - Показались мне слабоумными...
      - Ну, это - слишком! - возразила Марина, прикрыв глаза. - Она сентиментальная старая дева, очень несчастная, влюблена в меня, а он ничтожество, лентяй. И враль - выдумал, что он художник, учитель и богат, а был таксатором, уволен за взятки, судился. Картинки он малюет, это верно.
      Она вдруг замолчала и, вскинув голову, глядя в упор в лицо Самгина, сказала, блеснув глазами:
      - Впрочем, я чувствую, что ты смущен, и, кажется, понимаю, чем смущен.
      Ресницы ее дрожали, и казалось, что зрачки искрятся, голос ее стал ниже, внушительней; помешивая ложкой чай, она усмехнулась небрежно и неприятно, говоря:
      - Ну, что ж? Очевидно - пришел час разоблачить тайны и загадки.
      Помолчав, глядя через голову Самгина, она спросила:
      - Ты "Размышления Якова Тобольского", иначе - Уральца, не читал? Помнишь, - рукопись, которую в Самаре купил. Не читал? Ну - конечно. Возьми, прочитан! Сам-то Уралец размышляет плохо, но он изложил учение Татариновой, - была такая монтанка, основательница секты купидонов...
      - Не понимаю, какое отношение к моему вопросу, - сердито начал Самгин, но Марина сказала:
      - Вот и поймешь.
      - Что?
      - Что я - тоже монтанка.
      Самгин долго, тщательно выбирал папироску и, раскуривая ее, определял, - как назвать чувство, которое он испытывает? А Марина продолжала все так же небрежно и неохотно:
      - Монтане - это не совсем правильно, Монтан тут ни при чем; люди моих воззрений называют себя - духовными...
      "Сектантка? - соображал Самгин. - Это похоже на правду. Чего-то в этом роде я и должен был ждать от нее". Но он понял, что испытывает чувство досады, разочарования и что ждал от Марины вовсе не этого. Ему понадобилось некоторое усилие для того, чтоб спросить:
      - Значит, ты... член сектантской организации?
      - Я - кормщица корабля.
      Она сказала это очень просто и как будто не гордясь своим чином, затем - продолжала с обидным равнодушием:
      - Попы, но невежеству своему, зовут кормщиков - христами, кормщиц богородицами. А организация, - как ты сказал, - есть церковь, и немалая, живет почти в четырех десятках губерний, в рассеянии, - покамест, до времени...
      Пододвигая Самгину вазу с вареньем, а другою рукой придерживая ворот капота, она широко улыбнулась:
      - Ой, как ты смешно мигаешь! И лицо вытянулось. Удивлен? Но - что же ты, милый друг, думал обо мне?
      Правая рука ее была обнажена по локоть, левая - почти до плеча. Капот как будто сползал с нее. Самгин, глядя на дымок папиросы, сказал, не скрывая сожаления:
      - Согласись, что это - неожиданно для меня. И вообще - крайне странно!
      - Ну, разумеется! - откликнулась она. - Проще было бы, если б оказалось, что я содержу тайный дом свиданий...
      - Понятней для меня ты не стала, - пробормотал Самгин с досадой, но и с печалью. - Такая умная, красивая. Подавляюще красивая...
      Говоря, он не смотрел на нее, но знал, что ее глаза блестят иронически.
      - Даже - подавляю? - спросила она. - Вот как?.. - И внушительно произнесла:
      - "Сократы, Зеноны и Диогены могут быть уродами, а служителям культа подобает красота и величие", - знаешь, кто сказал это?
      - Нет, - ответил Самгин, оглядываясь, - все вокруг как будто изменилось, потемнело, сдвинулось теснее, а Марина - выросла. Она спрашивала его, точно ученика, что он читал по истории мистических сект, по истории церкви? Его отрицательные ответы смешили ее.
      - Может быть, читал хоть роман Мельникова "На горах"?
      - "В лесах" - читал.
      - Ну, это - хорошо, что "На горах" не читают; там автор писал о том, чего не видел, и наплел чепухи. Все-таки - прочитай.
      - Чепуху? - спросил Самгин.
      - Знать надобно все, тогда, может быть, что-нибудь узнаешь, - сказала она, смеясь.
      Этот смех, вообще - неуместный, задевал в Самгине его чувство собственного достоинства, возбуждал желание спорить с нею, даже резко спорить, но воле к сопротивлению мешали грустные мысли:
      "Она очень свободно открывает себя предо мною. Я - ничего не мог сказать ей о себе, потому что ничего не утверждаю. Она - что-то утверждает. Утверждает - нелепость. Возможно, что она обманывает себя сознательно, для того чтоб не видеть бессмыслицы. Ради самозащиты против мелкого беса..."
      У нее распустилась прическа, прядь волос упала на плечо и грудь, Марина говорила вполголоса:
      - Тогда Саваоф, в скорби и отчаянии, восстал против Духа и, обратив взор свой на тину материи, направил в нее злую похоть свою, отчего и родился сын в образе змея. Это есть - Ум, он же - Ложь и Христос, от него все зло мира и смерть. Так учили они...
      "Это, конечно, мистическая чепуха, - думал Самгин, разглядывая Марину исподлобья, сквозь стекла очков. - Не может быть, чтоб она верила в это".
      - И радость - радения о Духе - была убита умом...
      - Радение? - спросил Самгин. - Это - кажется, нечто вроде афинских ночей или черной мессы?
      - Грязная выдумка попов, - спокойно ответила Марина, но тотчас же заговорила полупрезрительно, резко:
      - До чего вы, интеллигенты, невежественны и легковерны во всем, что касается духа народа! И сколько впитано вами церковного яда... и - ты, Клим Иванович! Сам жаловался, что живешь в чужих мыслях, угнетен ими...
      Нахмурясь, Самгин сказал:
      - Не помню... сомневаюсь, чтоб я жаловался! Но если и так, то ведь и ты не можешь сказать, что живешь своими мыслями...
      - Почему - не могу? - спросила она, усмехаясь. - Какие у тебя основания утверждать, что - не могу? Разве ты знаешь, что прочитано, что выдумано мною? А кроме того: прочитать - еще не значит поверить и принять...
      Она как-то воинственно встряхнулась, забросила волосы за плечо и сказала весьма решительно:
      - Ну - довольно! Я тебе покаялась, исповедовалась, теперь ты знаешь, кто я. Уж разреши просить, чтобы все это - между нами. В скромность, осторожность твою я, разумеется, верю, знаю, что ты - конспиратор, умеешь молчать и о себе и о других. Но - не проговорись как-нибудь случайно Валентину, Лидии.
      Несколько секунд она молчала, закрыв глаза, - Самгин успел пробормотать:
      - Предупреждение совершенно излишне...
      - Годится, на всякий случай, - сухо откликнулась она. - Теперь - о делах Коптева, Обоимовой. Предупреждаю: дела такие будут повторяться. Каждый член нашей общины должен, посмертно или при жизни, - это в его воле, - сдавать свое имущество общине. Брат Обоимовой был член нашей общины, она - из другой, но недавно ее корабль соединился с моим. Вот и всё... Самгин, подумав, сказал:
      - Мне остается поблагодарить тебя за доверие. - И неожиданно для себя прибавил: - У меня действительно были какие-то... мутные мысли!
      - Если они исчезли, это - хорошо, - заметила Марина.
      - Да, исчезли, - подтвердил он и, так как она молчала, прихлебывая чай, сказал недоуменно: - Ты не обидишься, если я скажу... повторю, что все-таки трудно понять, как ты, умница такая...
      Марина не дала ему договорить, - поставив чашку на блюдце, она сжала пальцы рук в кулак, лицо ее густо покраснело, и, потрясая кулаком, она проговорила глуховатым голосом:
      - Я ненавижу поповское православие, мой ум направлен на слияние всех наших общин - и сродных им - в одну. Я - христианство не люблю, - вот что! Если б люди твоей... касты, что ли, могли понять, что такое христианство, понять его воздействие на силу воли...
      Самгин, не вслушиваясь в ее слова, смотрел на ее лицо, - оно не стало менее красивым, но явилось в нем нечто незнакомое и почти жуткое: ослепительно сверкали глаза, дрожали губы, выбрасывая приглушенные слова, и тряслись, побелев, кисти рук. Это продолжалось несколько секунд. Марина, разняв руки, уже улыбалась, хотя губы еще дрожали.
      - Вот как рассердил ты меня! - сказала она, оправляя кружева на груди.
      Самгин сочувственно улыбнулся, не находя, что сказать, и через несколько минут, прощаясь с нею, ощутил желание поцеловать ей руку, чего никогда не делал. Он не мог себе представить, что эта женщина, равнодушная к действительности, способна ненавидеть что-то.
      "Вот как? - оглушенно думал он, идя домой, осторожно спускаясь по темной, скупо освещенной улице от фонаря к фонарю. - Но если она ненавидит, значит - верит, а не забавляется словами, не обманывает себя надуманно. Замечал я в ней что-нибудь искусственное?" - спросил он себя и ответил отрицательно.
      Все, что он слышал, было совершенно незначительно в сравнении с тем, что он видел. Цену слов он знал и не мог ценить ее слова выше других, но в памяти его глубоко отчеканилось ее жутковатое лицо и горячий, страстный блеск золотистых глаз.
      "Да, она объяснила себя, но - не стала понятней, нет! Она объяснила свое поведение, но не противоречие между ее умом и... верованиями".
      Недели две он жил под впечатлением этого неожиданного открытия. Казалось, что Марина относится к нему суше, сдержаннее, но как будто еще заботливей, чем раньше. Не назойливо, мимоходом, она справлялась, доволен ли он работой Миши, подарила ему отличный книжный шкаф, снова спросила: не мешает ли ему Безбедов?
      Нет, Безбедов не мешал, он почему-то приуныл, стад молчаливее, реже попадал на глаза и не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он бегал по двору в ночном белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел к Самгину пить кофе и, желтый от злобы, заявил:
      - Подожгу флигель, - к чорту все!
      - Предупредите меня об этом за день, чтоб я успел выехать из квартиры, - серьезно и не глядя на него сказал Самгин, - голубятник помолчал и так же серьезно. прохрипел:
      - Ладно.
      Вслед за тем его взорвало:
      - Р-россия, чорт ее возьми! - хрипел он, задыхаясь. - Везде - воры и чиновники! Служащие. Кому служат? Сатане, что ли? Сатана - тоже чиновник.
      Самгин пил кофе, читая газету, не следил за глупостями неприятного гостя, но тот вдруг заговорил тише ч как будто разумнее:
      - Этот парижский пижон, Турчанинов, правильно сказал: "Для человека необходима отвлекающая точка". Бог, что ли, музыка, игра в карты...
      Посмотрев на него через газету, Самгин сказал:
      - А - голуби?
      - А голубям - башки свернуть. Зажарить. Нет, - в самом деле, - угрюмо продолжал Безбедов. - До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или - все равно - полем, ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом - чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и... вообще - деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да - чорт с ней - пусть и не существует, а выдумано, вот - чертей выдумали, а верят, что они есть.
      Он шумно встал и ушел. Болтовня его не оставила следа в памяти Самгина.
      А Миша постепенно вызывал чувство неприязни к нему. Молчаливый, скромный юноша не давал явных поводов для неприязни, он быстро и аккуратно убирал комнаты, стирал пыль не хуже опытной и чистоплотной горничной, переписывал бумаги почти без ошибок, бегал в суд, в магазины, на почту, на вопросы отвечал с предельной точностью. В свободные минуты сидел в прихожей на стуле у окна, сгибаясь над книгой.
      - Что читаешь? - спрашивал Самгин.
      - Журнал "Современный мир", книгу третью, роман Арцыбашева "Санин". Самгин внушал ему:
      - Отвечая, не следует вставать предо мною: ты - не солдат, я - не офицер.
      - Хорошо, - сказал Миша и больше не вставал, лишив этим Самгина единственной возможности делать ему выговоры, а выговоры делать хотелось, и - нередко. Неосновательность своего желания Самгин понимал, но это не уменьшало настойчивости желания. Он спрашивал себя:
      "Что неприятно мне в этом мальчишке?" И нашел, что неприятен прямой, пристальный взгляд красивых, но пустовато светлых глаз Миши, взгляд - как бы спрашивающий о чем-то, хотя и почтительно, однако - требовательно. Все чаще бывало так, что, когда Миша, сидя в углу приемной, переписывал бумаги, Самгину казалось, что светлые прозрачные глаза следят за ним.
      - Затвори дверь ко мне в кабинет, - приказывал он.
      Еще более неприятно было установить, что его отношение к Мише совпадает с отношением Безбедова, который смотрел на юношу, дико выкатывая глаза, с неприкрытой злостью и говорил с ним презрительно, рычащими словами.
      "Не стоит обращать на это внимания", - уговаривал он себя. От этих и вообще от всех мелких мыслей его успешно отвлекали размышления о Марине. Он пытался определить: проще или сложнее стало его отношение к этой женщине? То, что ему казалось в ней здравым смыслом, - ее деловитость, независимая и даже влиятельная позиция в городе, ее начитанность, - все это заставляло его забывать, что Марина - сектантка, какая-то "кормщица", "богородица". Он решил, что это, вероятно, игра воли к власти, выражение желания кем-то командовать, может быть, какое-то извращение сладострастия, - игра красивого тела.
      "Идол", - напоминал он себе.
      Но этому противоречил взрыв гнева, которым она так поразила его.
      "Она тверда и неподвижна, точно камень среди ручья; тревоги жизни обтекают ее, не колебля, но - что же она ненавидит? Христианство, сказала она".
      Все чаще ему казалось, что знакомство с Мариной имеет для него очень глубокое, решающее значение, но он не мог или не решался определить: какое именно?
      "Я слишком много думаю о ней и, кажется, преувеличиваю, раздуваю ее", - останавливал он себя, но уже безуспешно.
      На-днях она сказала ему:
      - Утихомирится житьишко, - поеду за границу, посмотрю - что такое? В Англию поеду.
      Было очень трудно представить, что ее нет в городе. В час предвечерний он сидел за столом, собираясь писать апелляционную жалобу по делу очень сложному, и, рисуя пером на листе бумаги мощные контуры женского тела, подумал:
      "Будь я романистом..."
      Начал он рисовать фигуру Марины маленькой, но постепенно, незаметно все увеличивал, расширял ее и, когда испортил весь лист, - увидал пред собой ряд женских тел, как бы вставленных одно в другое и заключенных в чудовищную фигуру с уродливыми формами.
      "Да, будь я писателем, я изобразил бы ее как тип женщины из новой буржуазии".
      Перевернув испорченный лист, он снова нарисовал Марину, какой воображал ее, дал в руку кадуцей Меркурия, приписал крылышки на ногах и вдруг вспомнил слова Безбедова об "отвлекающей точке". Бросив перо, он снял очки, прошелся по комнате, закурил папироску, лег на диван. Да, Марина отвлекает на себя его тревожные мысли, она - самое существенное в жизни его, и если раньше он куда-то шел, то теперь остановился пред нею или рядом с ней. Он предпочел бы не делать этого открытия, но, сделав, признал, что верно: он стал относиться спокойнее к жизни и проще, более терпимо к себе. Несомненно - это ее влияние. Самгин вздохнул, поправил подушку под головой. У стены, на стуле, стояло небольшое, овальное зеркало в потускневшей золотой раме - подарок Марины, очень простая и красивая вещь;
      Миша еще не успел повесить зеркало в спальной. Сквозь предвечерний сумрак Самгин видел в зеркале крышу флигеля с полками, у трубы, для голубей, за крышей - голые ветви деревьев.
      Отражалось в зеркале и удлиненное, остробородое лицо в очках, а над ним - синенькие струйки дыма папиросы; они очень забавно ползают по крыше, путаются в черных ветвях дерева.
      "Чем ей мешает христианство? - продолжал Самгин обдумывать Марину. Нтет, это она сказала не от ума, - а разгневалась, должно быть, на меня... В будущем году я тоже съезжу за границу..."
      Дым в зеркале стал гуще, перекрасился в сероватый, и было непонятно почему? Папироса едва курилась. Дым краснел, а затем под одной из полок вспыхнул острый, красный огонь, - это могло быть отражением лучей солнца.
      Но Самгин уже знал: начинается пожар, - ленты огней с фокусной быстротою охватили полку и побежали по коньку крыши, увеличиваясь числом, вырастая; желтые, алые, остроголовые, они, пронзая крышу, убегали всё дальше по хребту ее я весело кланялись в обе стороны. Самгин видел, что лицо в зеркале нахмурилось, рука поднялась к телефону над головой, но, не поймав трубку, опустилась на грудь.
      "Пожар, - строго внушил он себе. - Этот негодяй - поджег".
      Не отрывая глаз от игры огня, Самгин не чувствовал естественной в этом случае тревоги; это удивило его и потребовало объяснения.
      "Первый раз вижу, как возникает пожар, - объяснил он. - Нужно позвонить".
      Но - не пошевелился. Приятно было сознавать, что он должен позвонить пожарной команде, выбежать на двор, на улицу, закричать, - должен, но может и не делать этого.