- Вот бы вас, господ, года на три в мужики сдавать, как нашего брата в солдаты сдают. Выучились где вам полагается, и - поди в деревню, поработай там в батраках у крестьян, испытай ихнюю жизнь до точки.
      - Нескладно говоришь, - вмешался лысый, - даже вовсе глупость! В деревне лишнего народу и без господ девать некуда, а вот хозяевам - свободы в деревне - нету! В этом и беда...
      - Глядите - идут! - сказал седобородый мужик тихонько; солдат взглянул вниз из-под ладони и, тоже тихонько, свистнул, затем пробормотал, нахмурясь:
      - Зотова здесь, эге!
      Мужики повернулись к Самгину затылками, - он зашел за угол конторы, сел там на скамью и подумал, что мужики тоже нереальны, неуловимы: вчера показались актерами, а сегодня - совершенно не похожи на людей, которые способны жечь усадьбы, портить скот. Только солдат, видимо, очень озлоблен. Вообще это - чужие люди, и с ними очень неловко; тяжело. За углом раздался сиплый голос Безбедова:
      - А - вам какого еще чорта надо? Сказали вам - не продается, ну?
      Не желая встречи с Безбедовым, Самгин пошел в парк, а через несколько минут, подходя к террасе дома, услыхал недоумевающие слова Турчанинова:
      - Бунтуют и - покупают землю! Значит - у них есть деньги? Почему же они бунтуют?
      - Едем! - крикнула Марина, выходя на террасу. Самгин сел в коляску рядом с Турчаниновым; Безбедов, угрюмо сопя, стоял пред Лидией, - она говорила ему:
      - Вы распорядитесь, чтоб солдат поместили удобно. До свидания! Едемте, Павел.
      Кучер, благообразный, усатый старик, похожий на переодетого генерала, пошевелил вожжами, - крупные лошади стали осторожно спускать коляску по размытой дождем дороге; у выезда из аллеи обогнали мужиков, - они шли гуськом друг за другом, и никто из них не снял шапки, а солдат, приостановясь, развертывая кисет, проводил коляску сердитым взглядом исподлобья. Марина, прищурясь, покусывая губы, оглядывалась по сторонам, измеряя поля; правая бровь ее была поднята выше левой, казалось, что и глаза смотрят различно.
      Самгин с непонятной ему обидой и печально подумал, что бесспорный ум ее - весь в словах и покорно подчинен азартному ее стремлению к наживе. Турчанинов, катая ладонями по коленям тросточку, говорил дамам:
      - В Париже особенно чувствуется, что мужчина обречен женщине...
      А Лидия поучительно внушала ему, что в культе мадонны слишком явны элементы языческие, католичество чувственно, эстетично...
      - В нем нет спасительного страха пред высшей силой...
      Самгин вспомнил слова Безбедова о страхе и решил, что нужно переменить квартиру, - соседство с этим человеком совершенно невыносимо.
      Ударив перчаткой по колену его, Марина сказала:
      - Какое усталое и сердитое лицо у тебя. Тебе бы пожить в Отрадном недели две, отдохнуть...
      - В беседах с мужиками о политике, об отрубах, - хмуро добавил Самгин. Она усмехнулась:
      - Зачем же? Не хочешь беседовать - не беседуй, храни свою мудрость для себя. Обиделись мужики-то! Лида очень предусмотрительно поступает, выписывая солдат.
      - Это - твой совет, - напомнила Лидия, но Зотова отреклась:
      - Ну, что ты, у тебя - свой ум, не дитя! Лошади бежали быстро, но путь до города показался Самгину утомительно длинным.
      На другой же день он взялся за дело утверждения Турчанинова в правах наследства; ему помогали в этом какие-то тайные силы, - он кончил дело очень быстро и хорошо заработал на нем. Раньше почти равнодушный к деньгам, теперь он принял эти бумажки с чувством удовлетворения, - они обещали ему независимость, укрепляли его желание поехать за границу. Он даже настроился спокойнее, крепче. Безбедов не так уж раздражал его, и намерение переменить квартиру исчезло. Но тут в жизнь его бурно вторглись один за другим два эпизода.
      Сереньким днем он шел из окружного суда; ветер бестолково и сердито кружил по улице, точно он искал места - где спрятаться, дул в лицо, в ухо, в затылок, обрывал последние листья с деревьев, гонял их по улице вместе с холодной пылью, прятал под ворота. Эта бессмысленная игра вызывала неприятные сравнения, и Самгин, наклонив голову, шел быстро.
      Обыватели уже вставили в окна зимние рамы, и, как всегда, это делало тишину в городе плотнее, безответней. Самгин свернул в коротенький переулок, соединявший две улицы, - в лицо ему брызнул дождь, мелкий, точно пыль, заставив остановиться, надвинуть шляпу, поднять воротник пальто. Тотчас же за углом пронзительно крикнули:
      - Караул...
      Там слышен был железный шум пролетки; высунулась из-за угла, мотаясь, голова лошади, танцевали ее передние ноги; каркающий крик повторился еще два раза, выбежал человек в сером пальто, в фуражке, нахлобученной на бородатое лицо, - в одной его руке блестело что-то металлическое, в другой болтался небольшой ковровый саквояж; человек этот невероятно быстро очутился около Самгина, толкнул его и прыгнул с панели в дверь полуподвального помещения с новенькой вывеской над нею:
      "Починка швейных машин и велосипедов".
      "Иноков, - сообразил Самгин, когда из-под козырька фуражки на него сверкнули очень знакомые глаза. - Это Иноков. С револьвером. Экспроприация".
      За углом - шумели, и хотя шум был не силен, от него кружилась голова. Дождь сыпался гуще, и голова лошади, высунувшись из-за угла, понуро качалась.
      Самгин решал вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но тут из двери мастерской для починки швейных машин вышел не торопясь высокий, лысоватый человек с угрюмым лицом, в синей грязноватой рубахе, в переднике; правую руку он держал в кармане, левой плотно притворил дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин узнал и его, - этот приходил к нему с девицей Муравьевой.
      - Не узнаете? - негромко, но очень настойчиво спросил человек, придерживая Самгина за рукав пальто, когда тот шагнул вперед. - А помните студента Маракуева? Дунаева? Я - Вараксин.
      - Ах, да, как же, - пробормотал Самгин, следя за правой рукою Вараксина, а тот спросил его:
      - Вы - что? Нездоровится?
      - Там что-то случилось, - сказал Самгин, указывая вперед, - Вараксин спокойно произнес:
      - Пойдем, взглянем.
      Он пошел сзади Самгина, тяжело шаркая подошвами по кирпичу панели, а Самгин шагал мягкими ногами, тоскливо уверенный, что Вараксин может вообразить чорт знает что и застрелит его.
      Взглянув на Вараксина через плечо, он сказал:
      - Неузнаваемо изменились вы...
      - А вы - не очень, - услышал он равнодушный голос. За углом, на тумбе, сидел, вздрагивая всем телом, качаясь и тихонько всхлипывая, маленький, толстый старичок с рыжеватой бородкой, в пальто, измазанном грязью; старичка с боков поддерживали двое: постовой полицейский и человек в котелке, сдвинутом на затылок; лицо этого человека было надуто, глаза изумленно вытаращены, он прилаживал мокрую, измятую фуражку на голову старика и шипел, взвизгивал:
      - С-сорок две тысячи, их ты! Среди белого дня! На людной улице-е!
      Уже собралось десятка полтора зрителей - мужчин и женщин; из ворот и дверей домов выскакивали и осторожно подходили любопытные обыватели. На подножке пролетки сидел молодой, белобрысый извозчик и жалобно, высоким голосом, говорил, запинаясь:
      - Он, значит, схватил лошадь под уздцы и заворачивает в проулок...
      - Ну, и врешь! - крикнул из толпы человек с креслом на голове.
      - Ей-богу - не вру! Я его кнутом хотел, а он револьвер показывает...
      Кто-то одобрительно заметил:
      - Ловко время выбрали, обеденный час! Публика шумно спрашивала:
      - Сколько их было? Куда побежали?
      А рядом с Климом кто-то вполголоса догадывался:
      - Похоже, что извозчик притворяется.
      Дождь сыпался все гуще, пространство сокращалось, люди шумели скупее, им вторило плачевное хлюпанье воды в трубах водостоков, и весь шум одолевал бойкий торопливый рассказ человека с креслом на голове; половина лица его, приплюснутая тяжестью, была невидима, виден был только нос и подбородок, на котором вздрагивала черная, курчавая бороденка.
      - Я - вон где шел, а они... двое, - навстречу, один в картузе, другой - в шляпе, оба - в пальтах. Ну, один бросился в пролетку, вырвал чемоданчик...
      - Саквояж, старик сказал...
      - Это - все равно! Вырвал и побежал в проулок, другой - лошадь схватил, а извозчик спрыгнул и бежать.
      - Я? От лошади?..
      - Вот те и - я! Струсил, дубина...
      - В проулок убежал, говоришь? - вдруг и очень громко спросил Вараксин. - А вот я в проулке стоял, и вот господин этот шел проулком сюда, а мы оба никого не видали, - как же это? Зря ты, дядя, болтаешь. Вон - артельщик говорит - саквояж, а ты - чемодан! Мебель твою дождик портит...
      Начал Вараксин внушительно, кончил - насмешливо. Лицо у него было костлявое, истощенное, темные глаза смотрели из-под мохнатых бровей сурово. Его выслушали внимательно, и пожилая женщина тотчас же сказала:
      - Вот эдак-то болтают да невиноватых и оговаривают.
      Самгин стоял у стены, смотрел, слушал и несколько раз порывался уйти, но Вараксин мешал ему, становясь перед ним то боком, то спиною, - и раза два угрюмо взглянул в лицо его. А когда Самгин сделал более решительное движение, он громко сказал;
      - Вы, господин, не уходите, - вы свидетель, - и стал спокойно выспрашивать извозчика: - Сколько ж их было?
      - Двое. Один - шуровал около старика, а другой - он лошадь схватил.
      Самгин чувствовал себя неопределенно: он должен бы возмутиться насилием Вараксина, но - не возмущался. Прошлое снова грубо коснулось его своей цепкой, опасной рукою, но и это не волновало.
      Вараксин, вынув руку из кармана, скрестил обе руки на груди, - из-под передника его высунулся козырек фуражки.
      Самгин привычно отметил, что зрители делятся на три группы: одни возмущены и напуганы, другие чем-то довольны, злорадствуют, большинство осторожно молчит и уже многие поспешно отходят прочь, - приехала полиция: маленький пристав, остроносый, с черными усами на желтом нездоровом лице, двое околодочных и штатский - толстый, в круглых очках, в котелке; скакали четверо конных полицейских, ехали еще два экипажа, и пристав уже покрикивал, расталкивая зрителей:
      - Кто очевидец? Этот? Задержите.
      А штатский торопливо спрашивал человека с креслом:
      - В проулок? Как одет?
      Было очень неприятно видеть, что Вараксин снова, не спеша, сунул руки в карманы.
      - А вот люди никого не видали в проулке, - сказал кто-то.
      - Какие люди?
      - Я, - сказал Вараксин, встряхивая мокрыми волосами. - И вот этот господин.
      И, показав на Самгина правой рукой, левой он провел по бороде седоватой, обрызганной дождем.
      "Как спокойно он ведет себя", - подумал Клим и, когда пристав вместе со штатским стали спрашивать его, тоже спокойно сказал, что видел голову лошади за углом, видел мастерового, который запирал дверь мастерской, а больше никого в переулке не было. Пристав отдал ему честь, а штатский спросил имя, фамилию Вараксина.
      - Николай Еремеев, - громко ответил Вараксин и, вынув из-за передника фуражку, не торопясь натянул ее на мокрую голову.
      - Расходитесь, расходитесь, - покрикивал околодочный. Самгин взглянул в суровое лицо Вараксина и не сдержал улыбки, - ему показалось, что из глубоких глазниц слесаря ответно блеснула одобрительная улыбка.
      "Мог застрелить, - думал Самгин, быстро шагая к дому под мелким, но редким и ленивым дождем. - Это не спасло бы его, но... мог!"
      Он был доволен собою и вместе с этим чувствовал себя сконфуженно.
      "Вот - пришлось принять косвенное участие в экспроприации, - думал он, мысленно усмехаясь. - Но - Иноков! Несомненно, это он послал Вараксина за мной... И эта... деятельность - по характеру Инокова как нельзя более".
      Как всякий человек, которому удалось избежать опасности, Самгин чувствовал себя возвышенно и дома, рассказывая Безбедову о налете, вводил в рассказ комические черточки, говорил о недостоверности показаний очевидцев и сам с большим интересом слушал свой рассказ,
      - Анархисты, - безучастно бормотал Безбедов, скручивая салфетку, а Самгин поучал его:
      - Сомнительная достоверность свидетельских показаний давно подмечена юридической практикой, и, в сущности, она лучше всего обнажает субъективизм наших суждений о всех явлениях жизни...
      - А, ну их к чорту, свидетелей, - сердито сказал Безбедов. - У меня подлец Блинов загнал две пары скобарей, - лучшие летуны. Предлагаю выкуп не берет...
      На другой день утром Самгин читал в местной газете:
      "Есть основания полагать, что налет был случаен, не подготовлен, что это просто грабеж". Газета монархистов утверждала, что это - "акт политической разнузданности", и обе говорили, что показания очевидцев о количестве нападавших резко противоречивы: одни говорят - нападали двое, другие видели только одного, а есть свидетель, который утверждает, что извозчик - участвовал в грабеже. Арестовано, кроме извозчика, двое: артельщик, которого ограбили, и столяр - один из очевидцев нападения. Эти заметки газет не вызвали у Самгина никаких особенных мыслей. Об экспроприациях газеты сообщали все чаще, и Самгин хорошо помнил слова Марины: "действуют мародеры". Вообще эпизод этот потерял для Самгина свою остроту и скоро почти совершенно исчез из его памяти, вытесненный другим эпизодом.
      Как-то вечером Самгин сидел за чайным столом, перелистывая книжку журнала. Резко хлопнула дверь в прихожей, вошел, тяжело шагая, Безбедов, грузно сел к столу и сипло закашлялся; круглое, пухлое лицо его противно шевелилось, точно под кожей растаял и переливался жир, - глаза ослепленно мигали, руки тряслись, он ими точно паутину снимал со лба и щек.
      Самгин молча смотрел на него через очки и - ждал.
      - Н-ну, вот, - заговорил Безбедов, опустив руки, упираясь ладонями в колена и покачиваясь. - Придется вам защищать меня на суде. По обвинению в покушении на убийство, в нанесении увечья... вообще - чорт знает в чем! Дайте выпить чего-нибудь...
      Самгин не торопясь пошел в спальню, взял графин воды, небрежно поставил его пред Безбедовым; все это он делал, подчеркивая свое равнодушие, и равнодушно спросил:
      - Что случилось?
      - Влепил заряд в морду Блинову, вот что! - сказал Безбедов и, взяв со стола графин, поставил его на колено себе, мотая головой, говоря со свистом: - Издевался надо мной, подлец! "Брось, говорит, - ничего не смыслишь в голубях". Я - Мензбира читал! А он, идиот, учит:
      "Ты, говорит, не из любви голубей завел, а из зависти, для конкуренции со мной, а конкурировать тебе надобно с ленью твоей, не со мной..."
      Говорил он, точно бредил, всхрапывая, высвистывая слова, держал графин за горлышко и, встряхивая его коленом, прислушивался, как булькает вода.
      Жутко было слышать его тяжелые вздохи и слова, которыми он захлебывался. Правой рукой он мял щеку, красные пальцы дергали волосы, лицо его вспухало, опадало, голубенькие зрачки точно растаяли в молоке белков. Он был жалок, противен, но - гораздо более - страшен.
      Самгин не скоро получил возможность узнать: что же и как произошло?
      Безбедов не отвечал на его вопросы, заставив Клима пережить в несколько минут смену разнообразных чувствований: сначала приятно было видеть Безбедова испуганным и жалким, потом показалось, что этот человек сокрушен не тем, что стрелял, а тем, что не убил, и тут Самгин подумал, что в этом состоянии Безбедов способен и еще на какую-нибудь безумную выходку. Чувствуя себя в опасности, он строго, деловито начал успокаивать его.
      - Если вы хотите, чтоб я защищал вас, - вы должны последовательно рассказать...
      Безбедов поставил графин на стол, помолчал, оглядываясь, и сказал:
      - Ну... Встретились за городом. Он ходил новое ружье пробовать. Пошли вместе. Я спросил: почему не берет выкуп за голубей? Он меня учить начал и получил в ухо, - тут чорт его подстрекнул замахнуться на меня ружьем, а я ружье вырвал, и мне бы - прикладом - треснуть...
      Он замолчал, даже поднял руку, как бы желая закрыть себе рот, и этот судорожный наивный жест дал Самгину право утвердительно сказать:
      - Вы знали, что ружье заряжено.
      - Да. Он сказал, когда оно было в моих руках... когда я смотрел его, угрюмо сознался Безбедов и схватился руками за растрепанную голову, хрипя:
      - Тетка - вот что! Если он в суд подаст, тогда она... А он - подаст! Вы с ней миндальничаете...
      - Не говорите глупостей, - предупредил Самгин и поставил профессиональный вопрос:
      - Свидетели - были?
      - Нет, - никого, - сказал Безбедов и так туго надул щеки, что у него налились кровью уши, шея, а затем, выдохнув сильную струю воздуха, спросил настойчиво и грубо:
      - Вина нет у вас?
      Встал и, покачиваясь, шаркая ногами, как старик, ушел. Раньше чем он вернулся с бутылкой вина, Самгин уверил себя, что сейчас услышит о Марине нечто крайне важное для него. Безбедов стоя налил чайный стакан, отпил половину и безнадежно, с угрюмой злостью повторил:
      - Подаст, идиот! Раньше - побоялся бы тетки, а теперь, когда все на стену лезут и каждый день людей вешают, - подаст...
      Следовало не только успокоить его, но и расположить в свою пользу, а потом поставить несколько вопросов о Марине. Сообразив это, Самгин, тоном профессионала, заговорил о том, как можно построить защиту:
      - Вы, очевидно, действовали в состоянии невменяемом, - закон определяет его состоянием запальчивости и раздражения. Такое состояние не является без причины, его вызывает оскорбление, или же оно - результат легкой, не совсем нормальной возбудимости, свойственной субъекту. Последний случай требует медицинской экспертизы. Свидетелей - нет. Показания потерпевшего? Выстрел был сделан из его ружья. Он мог быть сделан случайно, во время осмотра оружия, вы могли и не знать, что оно заряжено. Наконец, если вы твердо помните, что потерпевший действительно замахнулся ружьем, вы могли вступить с ним в борьбу из-за ружья, и выстрел тоже объясняется как случайный. Не исключен и мотив самообороны. Вообще - защита имеет неплохой материал...
      Деловую речь адвоката Безбедов выслушал, стоя вполоборота к нему, склонив голову на плечо и держа стакан с вином на высоте своего подбородка.
      - Ловко, - одобрил он негромко и, видимо, очень обрадованный. - Очень ловко! - и, запрокинув голову, вылил вино в рот, крякнул.
      - Но все-таки суда я не хочу, вы помогите мне уладить все это без шума. Я вот послал вашего Мишку разнюхать - как там? И если... не очень, завтра сам пойду к Блинову, чорт с ним! А вы - тетку утихомирьте, расскажите ей что-нибудь... эдакое, - бесцеремонно и напористо сказал он, подходя к Самгину, и даже легонько дотронулся до его плеча тяжелой, красной ладонью. Это несколько покоробило Клима, - усмехаясь, он сказал:
      - А - сильно боитесь вы Марины Петровны!
      - Боюсь, - сказал Безбедов, отступив на шаг, и, спрятав руки за спину, внимательно, сердито уставился в лицо Самгина белыми глазами, напомнив Москву, зеленый домик, Любашу, сцену нападения хулиганов. - Смешно? спросил Безбедов.
      - Не смешно, а - странно, - сказал Самгин, пожав плечами, поправляя очки.
      Безбедов уклончиво покатал из стороны в сторону голубенькие зрачки свои, лицо его перекосилось, оплыло вниз; видно было, что он хочет сказать что-то, но - не решается. Самгин попробовал помочь ему;
      - Человек она, кажется, очень властный...
      - Человек? - бессмысленно повторил Безбедов. - Да, это - верно... Ну, спасибо! - неожиданно сказал он и пошел к двери, а Самгин, провожая его сердитым взглядом, подумал:
      "Определенно преступный тип. Марину он не только боится, но, кажется, ненавидит. Почему?"
      А на другой день Безбедов вызвал у Самгина странное подозрение: всю эту историю с выстрелом он рассказал как будто только для того, чтоб вызвать интерес к себе; размеры своего подвига он значительно преувеличил, - выстрелил он не в лицо голубятника, а в живот, и ни одна дробинка не пробила толстое пальто. Спокойно поглаживая бритый подбородок и щеки, он сказал:
      - Помирились; дал ему две пары скобарей и двадцать целковых, - чорт с ним!
      Самгину даже показалось, что и это - ложь да и не было выстрела, все выдумано. Но он не захотел сказать Безбедову, что не верит ему, а только иронически заметил:
      - Побрились.
      - Слушаюсь старших, - ответил Безбедов, и по пузырю лица его пробежали морщинки, сделав на несколько секунд толстое, надутое лицо старчески дряблым. Нелепый случай этот, укрепив антипатию Самгина к Безбедову, не поколебал убеждения, что Валентин боится тетки, и еще более усилил интерес, - чем, кроме страсти к накоплению денег, живет она? Эту страсть она не прикрывала ничем.
      Дня через два она встретила Самгина в магазине словами, в которых он не уловил ни сожаления, ни злобы:
      - Сожгли Отрадное-то! Подожгли, несмотря на солдат. Захария немножко побили, едва ноги унес. Вся левая сторона дома сгорела и контора, сарай, конюшни. Ладно, что хлеб успела я продать.
      Говорила она неестественно, обнажая зубы, покачивая правой рукой так, точно собиралась ударить Самгина.
      - Лидии дом не нравился, она хотела перестраивать его. Я - ничего не теряю, деньги по закладной получила. Но все-таки надобно Лидию успокоить, ты сходи к ней, - как она там? Я - была, но не застала ее, - она с выборами в Думу возится, в этом своем "Союзе русского народа"... Действуй!
      Самгин пошел и дорогой подумал, что он утверждает в правах наследства не Турчанинова, молодого, наивного иностранца, а вдову купца первой гильдии Марину Петровну Зотову.
      "Хищница, - думал он. - Становится все более откровенной, даже циничной".
      Но возмущался он ее жестокой страстью холодно - от ума, убежденный, что эта страсть еще не определяет всю Марину. Да и неудобно ему было упрощать ее, - он чувствовал, что, упрощая Зотову, низводит себя до покорного слуги ее грубых целей. Но ее ум не может быть ограниченным только этими целями. Она копит деньги, наверное, не ради только денег, а - для чего-то. Для чего же? Он не мог бы объяснить, как сложилось и окрепло в нем это убеждение, но убеждение сложилось крепко. В конце концов он обязан пред самим собою знать: чему же он служит?
      Лидия приняла его в кабинете, за столом. В дымчатых очках, в китайском желтом халате, вышитом черными драконами, в неизбежной сетке на курчавых волосах, она резала ножницами газету. Смуглое лицо ее показалось вытянутым и злым.
      - Ах, знаю, знаю! - сказала она, махнув рукою. - Сгорел старый, гнилой дом, ну - что ж? За это накажут. Мне уже позвонили, что там арестован какой-то солдат и дочь кухарки, - вероятно, эта - остроносая, дерзкая.
      И, хлопнув обеими руками по вороху газет на столе, она продолжала быстро, тревожно, с истерическими выкриками:
      - Но - что будет делать Россия, которая разваливается, что - скажи? Царь ко всему равнодушен, пишут мне, а другой человек, близкий к высоким сферам, сообщает; царь ненавидит то, что сам же дал, - эту Думу, конституцию и все. Говорят о диктатуре, ты подумай! О диктатуре при самодержавии! Разве это бывало? - Наклонив голову, она смотрела на Самгина исподлобья, очки ее съехали почти на кончик носа, и казалось, что на лице ее две пары разноцветных глаз. - По всем сведениям, в Думу снова и в массе пройдут левые. Этим мы будем обязаны авантюристу Столыпину, который затевает разрушить общину, выделить из деревни сильных мужиков на хутора... Самгин сказал:
      - Ты, кажется, сочувствовала этой реформе?
      - Нет, - резко сказала она. - То есть - да, сочувствовала, когда не видела ее революционного смысла. Выселить зажиточных из деревни - это значит обессилить деревню и оставить хуторян такими же беззащитными, как помещиков. - Откинулась на спинку кресла и, сняв очки, укоризненно покачала головою, глядя на Самгина темными глазами в кружках воспаленных век.
      - Впрочем - я напрасно говорю, я знаю: ты равнодушен ко всему, что не разрушение. Марина сказала о тебе: "Невольный зритель..."
      - Вот как? - спросил Самгин, неприятно удивленный. - А - что это значит?
      - Это - ужасно, Клим! - воскликнула она, оправляя сетку на голове, и черные драконы с рукавов халата всползли на плечи ее, на щеки. - Подумай: погибает твоя страна, и мы все должны спасать ее, чтобы спасти себя. Столыпин - честолюбец и глуп. Я видела этого человека, - нет, он - не вождь! И вот, глупый человек учит царя! Царя...
      Самгин слышал ее крики, но эта женщина, в широком, фантастическом балахоне, уже не существовала для него в комнате, и голос ее доходил издали, точно она говорила по телефону. Он соображал:
      "Вот как говорит Марина про меня..."
      Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, - женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, - но все, о чем кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать ни о чем, кроме себя и Марины.
      "Невольный зритель? Это - верно, я сам говорил себе это".
      Лишь на минуту он вспомнил царя, оловянно серую фигурку маленького человечка, с голубыми глазами и безразлично ласковой улыбкой.
      "Равнодушен и ненавидит... Несоединимо. Вернее - презирает. А я ненавижу или презираю?"
      Он невольно усмехнулся и вызвал у Лидии взрыв негодования.
      - Неужели тебя все это только смешит? Но - подумай! Стоять выше всех в стране, выше всех! - кричала она, испуганно расширив больные глаза. Двуглавый орел, ведь это - священный символ нечеловеческой власти...
      Самгин не заметил, когда и почему она снова заговорила о царе.
      - Мы все - двуглавые, - сказал он, вставая. - Зотова, ты, я...
      - Что ты хочешь сказать? - спросила Лидия и тоже встала.
      Вслушиваясь в свои слова, он проговорил, надеясь обидеть Лидию:
      - Царь, вероятно, устал от этой возни и презирает всех...
      - Он? Помазанник божий и - презрение к людям? - возмущенно вскричала Лидия. - Опомнись! Так может думать только атеист, анархист! Впрочем - ты таков и есть по натуре.
      Она безнадежно покачала головой, затем, когда Самгин пожимал ее руку, спросила:
      - Здесь у всех ужасно потные руки, - ты заметил? "Дура. Бесплодная смоковница, - равнодушно думал Самгин, как бы делая надписи. - Насколько Марина умнее, интереснее ее..."
      И, поставив рядом с Мариной голубовато-серую фигурку царя, усмехнулся.
      Город беспокоился, готовясь к выборам в Думу, по улицам ходили и ездили озабоченные, нахмуренные люди, на заборах пестрели партийные воззвания, члены "Союза русского народа" срывали их, заклеивали своими.
      Все это текло мимо Самгина, но было неловко, неудобно стоять в стороне, и раза два-три он посетил митинги местных политиков. Все, что слышал он, все речи ораторов были знакомы ему; он отметил, что левые говорят громко, но слова их стали тусклыми, и чувствовалось, что говорят ораторы слишком напряженно, как бы из последних сил. Он признал, что самое дельное было сказано в городской думе, на собрании кадетской партии, членом ее местного комитета - бывшим поверенным по делам Марины.
      Опираясь брюшком о край стола, покрытого зеленым сукном, играя тоненькой золотой цепочкой часов, а пальцами другой руки как бы соля воздух, желтолицый человечек звонко чеканил искусно округленные фразы; в синеватых белках его вспыхивали угольки черных зрачков, и издали казалось, что круглое лицо его обижено, озлоблено. Слушали его внимательно, молча, и молчание было такое почтительно скучное, каким бывает оно на торжественных заседаниях по поводу годовщины или десятилетия со дня смерти высокоуважаемых общественных деятелей.
      Говорил оратор о том, что война поколебала международное значение России, заставила ее подписать невыгодные, даже постыдные условия мира и тяжелый для торговли хлебом договор с Германией. Революция нанесла огромные убытки хозяйству страны, но этой дорогой ценой она все-таки ограничила самодержавие. Спокойная работа Государственной думы должна постепенно расширять права, завоеванные народом, европеизировать и демократизировать Россию.
      Он замолчал, поднял к губам стакан воды, но, сделав правой рукой такое движение, как будто хотел окунуть в воду палец, - поставил стакан на место и продолжал более напряженно, даже как бы сердито, но и безнадежно:
      - Меньшевики, социалисты-реалисты, поняли, что революция сама по себе не способна творить, она только разрушает, уничтожает препятствия к назревшей социальной реформе. Они поняли, что культура невозможна вне сотрудничества классов. Социалисты-утописты с их мистической верой в силу рабочего класса - разбиты, сошли со сцены истории. Все понимают, что страна нуждается в спокойной, будничной работе в областях политики и культуры. В конце концов - всем необходимо отдохнуть от жестоких потрясений пережитой бури. Пред нами - грандиозная задача: поставить на ноги многомиллионное крестьянство. И - еще раз: эволюция невозможна без сотрудничества классов, - эта истина утверждается всей историей культурного развития Европы, и отрицать эту истину могут только люди, совершенно лишенные чувства ответственности пред историей...
      Для того чтоб согласиться с этими мыслями, Самгину не нужно было особенно утруждать себя. Мысли эти давно сами собою пришли к нему и жили в нем, не требуя оформления словами. Самгина возмутил оратор, - он грубо обнажил и обесцветил эти мысли, "выработанные разумом истории".
      Самгин почувствовал необходимость освежить и углубить доводы разума истории, подкрепить их от себя, материалом своего, личного опыта. Он пережил слишком много, и хотя его разум сильно устал "регистрировать факты", "системы фраз", но не утратил эту уже механическую, назойливую и бесплодную привычку. Бесплодность накопления опыта тяготила и смущала его. Он не хотел сознаться, что усвоил скептическое отношение Марины к разуму, но он уже чувствовал, что ее речи действуют на него убедительнее книг. И, наконец, бывали моменты, когда Самгин с неприятной ясностью сознавал, что хотя лицо "текущего момента" густо покрыто и покрывается пылью успокоительных слов, но лицо это вставало пред ним красным и свирепым, точно лицо дворника Марины.
      Он вспомнил брата: недавно в одном из толстых журналов была напечатана весьма хвалебная рецензия о книге Дмитрия по этнографии Северного края.