- Обеспокоились старички...
      Из открытого окна в тишину улицы масляно вытек красивый голос:
      Хотел бы в единое слово
      Излить все, что нА сердце есть...
      - Реакция! - крикнул в окно один из двух, и, смеясь, они пошли быстрей.
      "Очень провинциальная шуточка", - подумал Самгин, с наслаждением вдыхая свежий воздух, запахи цветов.
      Через несколько дней правительство разогнало Думу, а кадеты выпустили прокламацию, уговаривая крестьян не давать рекрутов, не платить налогов. Безбедов, размахивая газетой, захрипел:
      - Какого чорта? Конституция, так - конституция, а то все равно как на трехногий стул посадили. Идиоты! Теперь - снова жди всеобщей забастовки...
      - А как реагирует город? - спросил Самгин.
      - Ну, что ж - город? Баранов - много, а козлов - нет, ну, баранам и не за кем идти.
      Самгин был уверен, что настроением Безбедова живут сотни тысяч людей более умных, чем этот голубятник, и нарочно, из антипатии к нему, для того, чтоб еще раз убедиться в его глупости, стал расспрашивать его: что же- он думает? Но Безбедов побагровел, лицо его вспухло, белые глаза свирепо выкатились; встряхивая головой, растирая ладонью горло, он спросил:
      - Экзаменуете меня, что ли? Я же не идиот все-таки! Дума - горчишник на шею, ее дело - отвлекать прилив крови к мозгу, для этого она и прилеплена в сумасбродную нашу жизнь! А кадеты играют на бунт. Налогов не платить! Что же, мне спичек не покупать, искрами из глаз огонь зажигать, что ли?
      Стукнув кулаком по столу, он заорал:
      - Я плачу налоги, чтоб мне обеспечили спокойную жизнь, - так или нет?. Обязана власть охранять мою жизнь?
      Он качался на стуле, раздвигал руками посуду на столе, стул скрипел, посуда звенела. Самгин первый раз видел его в припадке такой ярости и не верил, что ярость эта вызвана только разгоном Думы.
      - Левой рукой сильно не ударишь! А - уж вы как хотите - а ударить следует! Я не хочу, чтоб мне какой-нибудь сапожник брюхо вспорол. И чтоб дом подожгли - не желаю! Вон вчера слободская мастеровщина какого-то будто бы агента охраны укокала и домишко его сожгла. Это не значит, что я - за черную сотню, самодержавие и вообще за чепуху. Но если вы взялись управлять государством, так управляйте, чорт вас возьми! Я имею право требовать покоя-Считая неспособность к сильным взрывам чувств основным достоинством интеллигента, Самгин все-таки ощущал, что его антипатия к Безбедову разогревается до ненависти к нему, до острого желания ударить его чем-нибудь по багровому, вспотевшему лицу, по бешено вытаращенным глазам, накричать на Безбедова грубыми словами. Исполнить все это мешало Самгину чувство изумления перед тем, что такое унизительное, дикое желание могло возникнуть у него. А Безбедов неистощимо бушевал, хрипел, задыхаясь.
      - И не воспитывайте меня анархистом, - анархизм воспитывается именно бессилием власти, да-с! Только гимназисты верят, что воспитывают - идеи. Чепуха! Церковь две тысячи лет внушает: "возлюбите друг друга", "да единомыслием исповемы" - как там она поет? Чорта два - единомыслие, когда у меня дом - в один этаж, а у соседа - в три! - неожиданно закончил он.
      - Вам вредно волноваться так, - сказал Самгин, насильно усмехаясь, и ушел в сад, в угол, затененный кирпичной, слепой стеной соседнего дома. Там, у стола, врытого в землю, возвышалось полукруглое сиденье, покрытое дерном, - весь угол сада был сыроват, печален, темен. Раскуривая папиросу, Самгин увидал, что руки его дрожат.
      "До какой степени этот идиот огрубляет мысль и чувство", - подумал он и вспомнил, что людей такого типа он видел не мало. Например: Тагильский, Стратонов, Ряхин. Но - никто из них не возбуждал такой антипатии, как этот.
      Сегодня Безбедов даже вызвал чувство тревоги, угнетающее чувство. Через несколько минут Самгин догадался, что обдумывать Безбедова - дело унизительное. Оно ведет к мыслям странным, совершенно недопустимым. Чувство собственного достоинства решительно протестует против этих мыслей.
      Марина отнеслась к призыву партии кадет иронически.
      - Это они хватили через край, - сказала она, взмахнув ресницами и бровями. - Это - сгоряча. "Своей пустой ложкой в чужую чашку каши". Это надо было сделать тогда, когда царь заявил, что помещичьих земель не тронет. Тогда, может быть, крестьянство взмахнуло бы руками...
      И, помахивая в лицо свое кружевным платочком, она сказала задумчиво:
      - Лидию кадеты до того напугали, что она даже лес хотела продать, а вчера уже советовалась со мной, не купить ли ей Отрадное Турчаниновых? Скучно даме. Отрадное - хорошая усадьба! У меня - закладная на нее... Старик Турчанинов умер в Ницце, наследник его где-то заблудился... Вздохнула и, замолчав, поджала губы так, точно собиралась свистнуть. Потом, утверждая какое-то решение, сказала:
      - Так.
      В жизнь Самгина бесшумно вошел Миша. Он оказался исполнительным лакеем, бумаги переписывал не быстро, но четко, без ошибок, был молчалив и смотрел в лицо Самгина красивыми глазами девушки покорно, даже как будто с обожанием. Чистенький, гладко причесанный, он сидел за маленьким столом в углу приемной, у окна во двор, и, приподняв правое плечо, засевал бумагу аккуратными, круглыми буквами. Попросил разрешения читать книги и, получив его, тихо сказал:
      - Покорно благодарю!
      За книгами он стал еще более незаметен. Никогда не спрашивал ни о чем, что не касалось его обязанностей, и лишь на второй или третий день, после того как устроился в углу, робко осведомился:
      - Клим Иванович - позвольте узнать: революция кончилась?
      Вопрос был так неожидан, что Самгин, удивленно взглянув на юношу, повторил последнее слово:
      - Кончилась. Но затем спросил:
      - Почему тебя интересует это?
      - Так... просто, - не сразу ответил Миша и, опустив голову, добавил, потише, оправдываясь: - Все интересуются.
      Самгин подумал, что парень глуп, и забыл об этом случае, слишком ничтожном для того, чтобы помнить о нем. Действительность усердно воспитывала привычку забывать о фактах, несравненно более крупных. Звеньями бесконечной цепи следуя одно за другим, события все сильнее толкали время вперед, и оно, точно под гору катясь, изживалось быстро, незаметно.
      Газеты почти ежедневно сообщали об экспроприациях, арестах, военно-полевых судах, о повешенных "налетчиках". Правительство прекращало издание сатирических журналов, закрывало газеты; организации монархистов начинали действовать всё более определенно террористически, реакция, принимая характер мстительного, слепого бешенства, вызывала не менее бешеное, но уже явно слабеющее сопротивление ей. Все это Самгин видел, понимал, и - в те часы, когда он слышал, читал об этом, - это угнетало его. Но он незаметно убедил себя, что события уже утратили свой революционный смысл и создаются силою инерции. Они приняли характер "сухой грозы", молнии и грома очень много, а дождя - нет. В то же время, наблюдая жизнь города, он убеждался, что процесс "успокоения", как туман, поднимается снизу, от земли, и что туман этот становится все гуще, плотнее. Особенно легко забывалось о действительности во время бесед с Мариной. Когда он спросил ее, что она думает по поводу экспроприации? - она ответила, разглядывая ногти свои:
      - Не понимаю. Может быть, это - признак, что уже "кончен бой" и начали действовать мародеры, а возможно, что революция еще не истратила всех своих сил. Тебе - лучше знать, - заключила она, улыбаясь.
      - Ты как будто сожалеешь о том, что кончен бой? - спросил Самгин; она не ответила, заговорив о другом:
      - Слушай-ко, явился молодой Турчанинов, надобно его утвердить в правах наследства на Отрадное и ввести во владение, - чувствуешь? Я похлопочу, чтоб в суде шевелились быстро. Лидия, кажется, решила купить имение.
      Посмеиваясь, состригая заусеницу на мизинце, она говорила немножко в нос, подражая Лидии:
      - У нее - новая идея: надобно, видишь ли, восстановлять культурные хозяйства, фермеров надобно разводить, - в "согласии с политикой Столыпина.
      Постучав по лбу пальцем, как это делают, когда хотят без слов сказать, что человек - глуп, Марина продолжала своим голосом, сочно и лениво:
      - Женщины, говорит, должны принимать участие в жизни страны как хозяйки, а не как революционерки. Русские бабы обязаны быть особенно консервативными, потому что в России мужчина - фантазер, мечтатель.
      Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу - открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина - в широчайшем белом капоте, - в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел - она извинилась:
      - Прости, что я так, по-домашнему, - жарко мне! Толста немножко... Она провела руками по груди, по бедрам, и этот жест, откровенно кокетливый, гордый, заставил Самгина сказать с невольным восхищением:
      - До чего ты красива!
      - Разве? Смотри, не влюбись!
      - А - нельзя?
      - Можно, да - не надо, - сказала она удивительно просто и этим вызвала у него лирическое настроение, - с этим настроением он и слушал ее.
      - Недавно я говорю ей: "Чего ты, Лидия, сохнешь? Выходила бы замуж, вот - за Самгина вышла бы". - "Я, говорит, могу выйти только за дворянина, а подходящего - нет". Подходящий - это такой, видишь ли, который не забыл исторической роли дворянства и верен триаде: православие, самодержавие, народность. Ну, я ей сказала: "Милая, ведь эдакому-то около ста лет!" Рассердилась.
      Самгину хотелось спросить ее о многом, но он спросил:
      - Что такое Безбедов?
      Выбирая печенье из вазы, она взглянула на него, немножко прищурясь, и медленно, неохотно ответила:
      - Сам видишь: миру служить - не хочет, себе - не умеет. - И тотчас же продолжала, но уже поспешно, как бы желая сгладить эти слова:
      - Смешной. Выдумал, что голуби его - самые лучшие в городе; врет, что какие-то премии получил за них, а премии получил трактирщик Блинов. Старые охотники говорят, что голубятник он плохой и птицу только портит. Считает себя свободным человеком. Оно, пожалуй, так и есть, если понимать свободу как бесцельность. Вообще же он - не глуп. Но я думаю, что кончит плохо...
      Слушая плавную речь ее, Самгин привычно испытывал зависть, - хорошо говорит она - просто, ярко. У него же слова - серые и беспокойные, как вот эти бабочки над лампой. А она снова говорила о Лидии, но уже мелочно, придирчиво - о том, как неумело одевается Лидия, как плохо понимает прочитанные книги, неумело правит кружком "взыскующих града". И вдруг сказала:
      - Люди интеллигентного чина делятся на два типа: одни - качаются, точно маятники, другие - кружатся, как стрелки циферблата, будто бы показывая утро, полдень, вечер, полночь. А ведь время-то не в их воле! Силою воображения можно изменить представление о мире, а сущность-то - не изменишь.
      Связи между этими словами и тем, что она говорила о Лидии, Самгин не уловил, но слова эти как бы поставили пред дверью, которую он не умел открыть, и - вот она сама открывается. Он молчал, ожидая, что сейчас Марина заговорит о себе, о своей вере, мироощущении.
      - Рабочие хотят взять фабрики, крестьяне - землю, интеллигентам хочется власти, - говорила она, перебирая пальцами кружево на груди. - Все это, конечно, и нужно и будет, но ведь таких, как ты, - удовлетворит ли это?
      Самгин промолчал, рассматривая на огонь вино в старинной хрустальной рюмке, - вино золотистое, как ее глаза. В вопросе Марины он почувствовал что-то опасное для себя, задумался: что? И вдруг понял, что если он сегодня, здесь заговорит о себе, - он скажет что-то похожее на слова, сказанные ею о Безбедове. Это очень неприятно удивило его, и, прихлебывая вино, он повторил про себя: "Миру служить - не хочет, себе - не умеет", "свобода - бесцельность". Поправив очки, он внимательно, недоверчиво посмотрел на нее, но она все расправляла кружева, и лицо ее было спокойно, глаза задумчиво смотрели на мелькание бабочек, - потом она стала отгонять их, размахивая чайной салфеткой.
      - Сколько их налетело, а если дверь закрыть - душно будет!
      Лирическое настроение Самгина было разрушено. Ждать - нечего, о себе эта женщина ничего не скажет. Он встал. Когда она, прощаясь, протянула ему руку, капот на груди распахнулся, мелькнул розоватый, прозрачный шелк рубашки и как-то странно, воинственно напряженные груди.
      - Ой, - сказала она, запахивая капот, - тут Самгин увидел до колена ее ногу, в белом чулке. Это осталось в памяти, не волнуя, даже заставило подумать неприязненно:
      "Точно каменная. Вероятно, и на тело скупа так же, как на деньги".
      Но по отношению к нему она не скупилась на деньги. Как-то сидя у него и увидав пакеты книг, принесенные с почты, она сказала:
      - А много ты на книги тратишь! - И дружески спросила: - Не увеличить ли оклад тебе?
      Он отказался, а она все-таки увеличила оклад вдвое. Теперь, вспомнив это, он вспомнил, что отказаться заставило его смущение, недостойное взрослого человека: выписывал и читал он по преимуществу беллетристику русскую и переводы с иностранных языков; почему-то не хотелось, чтоб Марина знала это. Но серьезные книги утомляли его, обильная политическая литература и пресса раздражали. О либеральной прессе Марина сказала:
      - Кричит, как истеричка, от которой ушел любовник, а любовник-то давно уже надоел ей!
      Через двое суток Самгин сидел в саду, уступив просьбе Безбедова посмотреть новых голубей. Безбедов торчал на крыше, держась одной рукой за трубу, балансируя помелом в другой; нелепая фигура его в неподпоясанной блузе и широких штанах была похожа на бутылку, заткнутую круглой пробкой в форме головы. В мутном, горячем воздухе, невысоко и лениво, летало штук десять голубей. Безбедов рычал и свистел. Но вот он наклонился вниз, как бы готовясь спрыгнуть с крыши, мрачно спросил: - Меня? - и крикнул: - Клим Иванович, к вам пришли!
      Пришла Марина и с нею - невысокий, но сутуловатый человек в белом костюме с широкой черной лентой на левом рукаве, с тросточкой под мышкой, в сероватых перчатках, в панаме, сдвинутой на затылок. Лицо - смуглое, мелкие черты его - приятны; горбатый нос, светлая, остренькая бородка и закрученные усики напомнили Самгину одного из "трех мушкетеров".
      - Знакомьтесь, - сказала Марина. - Турчанинов - Самгин.
      Турчанинов рассеянно сунул Самгину длинную кисть холодной руки, мельком взглянул на него светлоголубыми глазами и вполголоса, удивленно спросил:
      - Что делает этот человек на крыше?
      Марина, объяснив род занятий Безбедова, крикнула:
      - Валентин, распорядись, чтоб дали чаю! В приемной Самгина Марина объяснила, что вот Всеволод Павлович предлагает взять на себя его дело по утверждению в правах наследства.
      - Да, пожалуйста, я вас очень прошу, - слишком громко сказал Турчанинов, и у него покраснели маленькие уши без мочек, плотно прижатые к черепу. - Я потерял правильное отношение к пространству, - сконфуженно сказал он, обращаясь к Марине. - Здесь все кажется очень далеким и хочется говорить громко. Я отсутствовал здесь восемь лет.
      Подтянув фланелевые брюки, он спрятал ноги под стул и сказал, улыбаясь приятной улыбкой:
      - Я счастлив, что снова здесь. Марина сказала:
      - Хорошо бы побывать в Париже!
      - Это - очень просто, - сообщил Турчанинов. - Это действительно лучший город мира, а Франция - это и есть Париж.
      Все, что говорил Турчанинов, он говорил совершенно серьезно, очень мило и тем тоном, каким говорят молодые учителя, первый раз беседуя с учениками старших классов. Между прочим, он сообщил, что в Париже самые лучшие портные и самые веселые театры.
      - Я видел в Берлине театр Станиславского. Очень оригинально! Но, знаете, это слишком серьезно для театра и уже не так - театр, как... Приподняв плечи, он развел руками и - нашел слово:
      - "Армия спасения". Знаете: генерал Бутс и старые девы поют псалмы, призывая каяться в грехах... Я говорю - не так? - снова обратился он к Марине; она ответила оживленно и добродушно:
      - О, нет, нет! Это очень интересно.
      Самгин не верил ее добродушию и ласково поощряющей улыбке, а Турчанинов продолжал, все более увлекаясь и точно жалуясь, не сильным, тусклым тенорком:
      - И - эти босяки, вагабонд!1 Конечно, я - демократ, - во Франции все демократы, - а здесь я чувствую себя народником, хотя моя мать француженка. Но - почему босяки? Я думаю, что это даже вредно. Искусство должно быть... эстетично. Станиславский в грязных лохмотьях, какой-то чудак дядя Ваня стреляет в спину профессора - за что? Этого нельзя понять! И - не попадает в двух шагах! Печальный пьяница декламирует Беранже, это - ужасно старо, Беранже! Во Франции он забыт. Вообще французы никогда не поймут этого. Они знают, что все уже сказано, и дело только в том, чтобы красиво повторить знакомое. Форма! - воскликнул он, подняв руку, указывая пальцем в потолок и заглядывая в лицо Марины. - Мысли - пардон! - как женщины, они не очень разнообразны, и тайна их обаяния в том, как они одеты...
      ------------ 1 бродяги! (франц.).
      Он замолчал, вздохнув облегченно, видимо, довольный тем, что высказал все, что тяготило его.
      Миша позвал к чаю, Марина и парижанин ушли, Самгин остался и несколько минут шагал по комнате, встряхивая легкие слова парижанина. Когда он пришел к Безбедову, - Марина разливала чай, а Турчанинов говорил Валентину:
      - Союз Москвы и Парижа - величайшая заслуга Александра Третьего пред миром, во Франции это понимают лучше, чем у нас.
      - Нам понимать некогда, мы всё революции делаем, - откликнулся Безбедов, качая головой; белые глаза его масляно блестели, лоснились волосы, чем-то смазанные, на нем была рубашка с мягким воротом, с подбородка на клетчатый галстук капал пот.
      - Революция - великое прошлое французов, - сказал Турчанинов и облизнул свои бледнорозовые губы анемичной девушки.
      Марина сообщила Самгину, что послезавтра, утром, решено устроить прогулку в Отрадное, - поедет она, Лидия, Всеволод Павлович, приглашают и его. Самгин молча поклонился. Она встала, Турчанинов тоже хотел уйти, но Валентин с неожиданной горячностью начал уговаривать его:
      - Город - пустой, смотреть в нем нечего, а вы бы рассказали мне о Париже, - останьтесь! Вина выпьем...
      Турчанинов поцеловал руку Марины и остался, а она, выйдя на крыльцо, сказала Самгину, провожавшему ее:
      - Забавный какой мальчуган! Ты послушай, что он Валентину наговорит, потом расскажешь мне, смеяться будем. Ну, до свиданья, хмурый человек! Фу, фу жара какая!..
      Она ушла. Самгин постоял на крыльце, послушал; из открытого окна доносился торопливый тенорок гостя, но слова звучали невнятно. Идти к Безбедову не хотелось, не идти - было бы невежливо, он закурил и вошел. На него не обратили внимания. Турчанинов сидел спиною к двери, Безбедов боком. Облокотясь о стол, запустив пальцы одной руки в лохматую гриву свою, другой рукой он подкладывал в рот винные ягоды, медленно жевал их, запивая глотками мадеры, и смотрел на Турчанинова с масляной улыбкой на красном лице, а тот, наклонясь к нему, держа стакан в руке, говорил:
      - Языческая простота! Я сижу в ресторане, с газетой в руках, против меня за другим столом - очень миленькая девушка. Вдруг она говорит мне: "Вы, кажется, не столько читаете, как любуетесь моими панталонами", - она сидела, положив ногу на ногу...
      - Чорт, - пробормотал Безбедов. - Это называется: без лишних слов!
      - О нет, вы - ошибаетесь! - весело воскликнул Турчанинов. - Это была не девушка для радости, а студентка Сорбонны, дочь весьма почтенных буржуа, - я потом познакомился с ее братом, офицером.
      Безбедов тихонько и удивленно свистнул. Он качался на стуле, гримасничал, хрипел и потел. Было ясно, что ему трудно поддерживать беседу, что он "не имеет вопросов", очень сконфужен этим и ест ягоды для того, чтобы не говорит А Турчанинов увлеченно рассказывал:
      - Идут по бульвару мужчина и дама, мужчина заходит в писсуар, и это нисколько не смущает даму, она стоит и ждет.
      Безбедов фыркнул.
      - Да, по-русски - это смешно и немножко - свинство, но у них - только естественно. Вообще французам совершенно не свойственно лицемерие.
      Со двора в окно падали лучи заходящего солнца, и все на столе было как бы покрыто красноватой пылью, а зелень растений на трельяже неприятно почернела. В хрустальной вазе по домашнему печенью ползали мухи.
      - Д-да, живут люди, - сипло вздохнул Безбедов. - А у нас вот то война, то - революция.
      - Это ужасно! - сочувственно откликнулся парижанин. - И все потому, что не хватает денег. А мадам Муромская говорит, что либералы - против займа во Франции. Но, послушайте, разве это политика? Люди хотят быть нищими... Во Франции революцию делали богатые буржуа, против дворян, которые уже разорились, но держали короля в своих руках, тогда как у вас, то есть у нас, очень трудно понять - кто делает революцию?
      Безбедов взмахнул головою и захохотал, хлопая по коленям ладонями, всхрапывая:
      - Вот - именно - кто?
      Турчанинов подождал, когда Валентин отсмеялся, и сказал как будто уже обиженно:
      - Мое мнение: революции всегда делаются богатыми...
      - Ясно! - вскричал Безбедов.
      Самгин незаметно вышел из комнаты, озлобленно думая:
      "Эта жирная свинья - притворяется! Он прекрасно видит, что юноше приятно поучать его. Он не только сам карикатурен, но делает карикатурным и того, кто становится рядом с ним".
      После того, что сказала о Безбедове Марина... Самгин почувствовал, что его антипатия к Безбедову стала острее, но не отталкивала его от голубятника, а как будто привлекала к нему. Это было и неприятно и непонятно.
      Через день, утром, он покачивался в плетеной бричке по дороге в Отрадное. Еще роса блестела на травах, но было уже душно; из-под ног пары толстых, пегих лошадей взлетала теплая, едкая пыль, крепкий запах лошадиного пота смешивался с пьяным запахом сена и отравлял тяжелой дремотой. По сторонам проселочной дороги, на полях, на огородах шевелились мужики и бабы; вдали, в мареве, колебалось наивное кружево Монастырской рощи. Бричка была неудобная, на жестких рессорах,
      Самгина неприятно встряхивало, он не выспался и был недоволен тем, что пришлось ехать одному, - его место в коляске Марины занял Безбедов. За кучера сидел на козлах бородатый, страховидный дворник Марины и почти непрерывно беседовал с лошадьми, - голос у него был горловой, в словах звучало что-то похожее на холодный, сухой свист осеннего ветра. И при этом - неестественно красное лицо, точно со лба, щек содрана кожа. Густая, темная борода кажется наклеенной. Еще в городе, садясь в бричку, Самгин подумал:
      "Какое свирепое лицо".
      А выехав за город - спросил:
      - Вы откуда родом?
      - Из Гурьева. Есть такой городок на Урал-реке. Раньше - Яицком звался.
      - Казак?
      - Казак. Только давно отбился от войска.
      - Почему?
      - Да... так, не полюбилось.
      Спрашивать еще о чем-нибудь Самгин не захотел, а казак, помолчав, пробормотал:
      - Оно, конешно, что ни люби - все промежду пальцев. Не ухватишь.
      "Это я слышал или читал", - подумал Самгин, и его ударила скука: этот день, зной, поля, дорога, лошади, кучер и все, все вокруг он многократно видел, все это сотни раз изображено литераторами, живописцами. В стороне от дороги дымился огромный стог сена, серый пепел сыпался с него, на секунду вспыхивали, судорожно извиваясь, золотисто-красненькие червячки, отовсюду из черно-серого холма выбивались курчавые, синие струйки дыма, а над стогом дым стоял беловатым облаком.
      - Подожгли? - спросил Самгин.
      - Обязательно подожгли.
      - Что, в прошлом году сильно бунтовали здесь? Казак ответил не сразу:
      - Тут мужик богатый, бунтовать некому. Самгин усмехнулся, вспомнив слова Турчанинова:
      "Все - было, все - сказано". И всегда будет жить на земле человек, которому тяжело и скучно среди бесконечных повторений одного и того же. Мысль о трагической позиции этого человека заключала в себе столько же печали, сколько гордости, и Самгин подумал, что, вероятно, Марине эта гордость знакома. Было уже около полудня, зной становился тяжелее, пыль горячей, на востоке клубились темные тучи, напоминая горящий стог сена.
      - Вот и Отрадное видать, - сказал кучер, показывая кнутовищем вдаль, на холм: там, прижимаясь к небольшой березовой роще, возвышался желтый дом с колоннами, - таких домов Самгин видел не менее десятка вокруг Москвы, о десятках таких домов читал.
      Через четверть часа потные лошади поднялись по дороге, размытой дождями, на пригорок, в теплую тень березовой аллеи, потом остановились у крыльца новенького, украшенного резьбой, деревянного домика в один этаж. Над крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, - на белом поле красной и синей краской были изображены: мужик в странной позе - он стоял на одной ноге, вытянув другую вместе с рукой над хомутом, за хомутом - два цепа; за ними - большой молоток; дальше - что-то непонятное и - девица с парнем; пожимая друг другу руки, они целовались. Под фигурами маленькие буквы говорили: "Контора", и Самгин догадался, что фигуры тоже изображают буквы.
      Из окна конторы высунулось бледное, чернобородое лицо Захария и исчезло; из-за угла вышли четверо мужиков, двое не торопясь сняли картузы, третий - высокий, усатый - только прикоснулся пальцем к соломенной шляпе, нахлобученной на лицо, а четвертый - лысый, бородатый - счастливо улыбаясь, сказал звонко:
      - С приездом!
      "И это было", - механически отметил Самгин, кланяясь мужикам и снимая пыльник.
      С крыльца сбежал Захарий, подпоясывая белую рубаху, укоризненно говоря мужикам:
      - Ну, что вы - сразу? Дайте вздохнуть человеку! - Он подхватил Самгина под локоть. - Пожалуйте в дом, там приготовлена трапеза... - И, проходя мимо казака, сказал ему вполголоса: - Поглядывай, Данило, я сейчас Васю пришлю. - И тихими словами оправдал свое распоряжение: - Народ здесь ужасающий, Клим Иванович, чумовой народ!
      В дом прошли через кухню, - у плиты суетилась маленькая, толстая старушка с быстрыми, очень светлыми глазами на темном лице; вышли в зал, сыроватый и сумрачный, хотя его освещали два огромных окна и дверь, открытая на террасу. Большой овальный стол был нагружен посудой, бутылками, цветами, окружен стульями в серых чехлах; в углу стоял рояль, на нем чучело филина и футляр гитары; в другом углу - два широких дивана и над ними черные картины в золотых рамах. Вошла тоненькая, стройная девушка с толстой косой, принесла стеклянный кувшин молока и быстро исчезла, - ушел и Захарий, сказав:
      - Вот, отдохните. Умыться - через кухню. Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное. Под ногами поскрипывали половицы, из щелей между ними поднимался запах сырой земли; было очень тихо. Лестница террасы спускалась на полукруглую площадку, - она густо заросла травой, на ней лежали тени старых лип, черемух; между стволов торчали пеньки срубленного кустарника, лежала сломанная чугунная скамья. Узкая дорожка тянулась в глубину парка. Самгин сел на верхнюю ступеньку лестницы.
      Из-за угла дома гуськом, один за другим, вышли мужики; лысый сел на ступень ниже Самгина, улыбнулся ему и звонко сказал:
      - Городской человек и по табаку слышен. Он - среднего роста, но так широкоплеч, что казался низеньким. Под изорванным пиджаком неопределенного цвета на нем - грязная, холщовая рубаха, на ногах - серые, клетчатые брюки с заплатами и растоптанные резиновые галоши. Широкое, скуластое лицо, маленькие, острые глаза и растрепанная борода придавали ему сходство с портретами Льва Толстого. Самгин предложил ему папироску.
      - Аз не пышем, - сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у ребенка.
      Заметив, что барин смотрит на него вопросительно, он, не угашая улыбки, спросил: - Не понимаете? Это - болгарский язык будет, цыганский. Болгаре не говорят "я", - "аз" говорят они. А курить, по-ихнему, - пыхать.
      Высокий, усатый мужик с бритым лицом протянул руку, говоря:
      - Давайте мне, я - курю! Самгин спросил:
      - Вы - в Болгарии были?
      - Зачем? Нам по чужим землям ходить не к чему, по своей еле ползаем...
      - К японцам сунулись, так они нам морду набили, - угрюмо вставил усатый.
      - Нет, языку этому меня цыган научил, коновал. Подсели на лестницу и остальные двое, один - седобородый, толстый, одетый солидно, с широким, желтым и незначительным лицом, с длинным, белым носом; другой - маленький, костлявый, в полушубке, с босыми чугунными ногами, в картузе, надвинутом на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы, толстая дряблая губа и ржавая бороденка. Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел с папиросы, строго спросил:
      - Скажите, господин, правда, что налоги с нас решено не брать и на войну нашего брата не гонять, а чтоб воевали только одни казаки, нам же обязанность одна - хлеб сеять?
      Мужик с чугунными ногами проворчал, ковыряя пальцем гнилую ступень:
      - Так тебе и скажут!
      Самгин кратко рассказал о воззвании кадетской партии; мужики выслушали его молча, а лысый удовлетворенно вскричал:
      - Так я же говорил - прокламация!
      - Обман, значит, - вздохнул бородатый, а усач покосился на него и далеко плюнул сквозь зубы.
      - Не фартит нам, господин, - звонко пожаловался лысый, - давят нас, здешних грешников, налогами! Разорения - сколько хошь, а прикопления никак невозможно исделать. Накопишь пятиалтынный, сейчас в карман лезут подай сюда! И - прощай монета. И монета и штаны. Тут тебе и земство, тут тебе и всё...
      Говорил он со вкусом и ловко, как говорят неплохие актеры, играя в "Плодах просвещения" роль того мужика, который жалуется: "Куренка, скажем, выгнать некуда". Когда Самгин отметил это, ему показалось, что и другие мужики театральны, готовы изображать обиженных и угнетенных.