- Ты - послушай: шляться мне надоело...
      - Ступай домой.
      Помолчав, женщина ответила очень тихо:
      - Нету у меня дома, и родни нет...
      - Врешь, поди, - повторил парень.
      - Ей-богу! Забудь меня богородица, коли вру... Мне кажется, что в этих словах ее звучат слезы, мне - нестерпимо тяжело и тошно, хочется встать и вышвырнуть парня из хаты пинками, а потом долго говорить этой женщине какие-то сердечные слова. На руки бы взять ее, как покинутого ребенка... А у них снова началась возня.
      - Н-ну, не ломайся, - мычит парень.
      - Нет, не надо... силом не дамся...
      И вдруг она вскрикнула болезненно и удивленно:
      - Ой... за что? За что же?
      Я вскочил и тоже закричал, чувствуя, что зверею.
      Стало тихо, кто-то осторожно пополз по полу, задел изломанную дверь, висевшую на одной петле. - Это не я, - заворчал парень, - это вон паскуда пристает ко мне. Жулики здесь все, покою нет...
      В стороне от него обиженно вздохнули.
      - Дурак ты, дурак...
      - Молчи... распутница!
      Дождь перестал, в окно вливалась духота, тишина сделалась еще плотнее, тяжело давила грудь и, точно паутина, оклеивала лицо, глаза. Я вышел на двор - на нем было как в погребе летом, когда лед уже растаял и черная яма полна теплой, густой сыростью.
      Где-то близко дышала, всхлипывая, женщина, я прислушался и подошел к ней: она сидела в углу двора, спрятав голову в ладонях, и качалась, словно кланяясь мне.
      Сердясь на нее за что-то, я долго стоял перед нею, не зная, что сказать, потом спросил:
      - Ты - сумасшедшая, что ли?
      - Отстань, - не сразу отозвалась она.
      - Слышал я твои речи к нему...
      - Ну - так что? Тебе какое дело? Брат мне ты али кто?
      Говорила она точно сквозь сон и не сердясь. Мутные пятна стены, точно безглазые лица, наблюдали за нами, а рядом тяжко дышал вол.
      Я сел рядом с женщиной.
      - Эдак ты очень скоро сломишь себе голову... Не ответила.
      - Мешаю я тебе?
      - Нет, ничего. Сиди, - сказала она, опустив руки и присматриваясь ко мне.
      - Ты - откуда? - Нижегородский.
      - Далё-око...
      - Люб тебе парень этот?
      Не сразу и как бы считая слова, сказала:
      - Ничего. Здоровый такой... да вот - потерянный. Глупый еще, видно. А - жалко, хороший мужик был бы на хорошем месте.
      Церковный колокол ударил дважды - она дважды перекрестилась, не прерывая речи.
      - Жалко глядеть, когда молодое зря пропадает, жалко силушки, кабы можно - взяла бы всех и поставила на хорошие места.
      - А себя - не жаль?
      - Как - не жаль? И себя тоже...
      - Что ж ты стелешься пред эдаким болваном?
      - Я бы его выправила. Думаешь - нет? Не знаешь ты меня...
      Она глубоко вздохнула.
      - Он прибил тебя, что ли?
      - Нет. Ты его не тронь уж...
      - А крикнула?
      Неожиданно прислонясь ко мне плечом, она тихонько созналась:
      - В грудь он меня ударил... он бы одолел меня... А я не хочу, не могу я так, без сердца, словно кошка... Экие вы все какие... несуразные...
      Беседа оборвалась. В дверях хаты встал кто-то и тихонько свистнул, точно собаку позвал.
      - Это он, - прошептала женщина.
      - Уйти, что ли?
      Она схватила меня за колено, торопливо сказав:
      - Нет, не надо, не надо.
      И вдруг подавленно застонала:
      - Го-осподи - жалко всех... всю-то жизнь жалко, всю наскрозь, всех людей... Господи-батюшко...
      Плечи ее тряслись, она плакала и шептала, жалобно всхлипывая.
      - Вот ночью... как вспомнишь всё, что видела, всех людей, - тошно, тошно... закричала бы на всю землю... а - что? Не знаю... нечего сказать...
      Это мне было глубоко знакомо и понятно - мою душу тоже давил этот крик без слов.
      - Кто ты такая? - спрашивал я ее, поглаживая качавшуюся голову, трепетное плечо, и, успокоившись, она тихо рассказала мне сказку своей жизни: она - дочь столяра и пчеловода. По смерти матери отец женился на молодой девице, мачеха уговорила его отдать дбчь в монастырь, там Татьяна и жила с девя-ги лет по невестин возраст. Выучилась грамоте, рукодельям, а потом отец выдал ее за приятеля, солдата, пожилого человека, лесника в монастырском лесу.
      Мне досадно, что я не вижу лица ее, - предо мною круглое, тусклое пятно, и, должно быть, она закрыла глаза. Такая странная тишь, что женщина все время говорит едва слышным шепотом. Оба мы точно погружены глубоко в черную пустоту, где нет жизни, и наша доля - начать жизнь.
      - Человек был нехороший и пьяница, у него в караулке монашки гуляли по ночам с охочими людями, и меня он стал к этому склонять, я было не хотела поддаваться, а он - бить меня, ну - уступила я, да на ту пору понравился мне один человек... с ним, а не с мужем,, я и узнала настоящее, женское. А любовник-то мой женат был, дозналась жена его про меня - тут мужа моего прогнали с должности. Богатая она была, и, конечно, обидно ей уступать место свое не знай кому. Красивая, толстая только очень. Потом вскоре муж мой помер - опился в день Фрола-Лавра, а батюшка еще раньше помер же. Я - к мачехе, а она говорит: "Зачем ты мне? Подумай". Подумала я - верно, незачем! Я было опять в монастырь, ну - вижу, не для меня это, да и мать Таисья, старушка, учительша моя, сказала мне: "Иди-ка ты, Татьяна, в мир, может, и найдешь себе счастье". Вот я и пошла... да и хожу...
      - Неладно ты счастья ищешь...
      - Уж как умею...
      Теперь темнота не казалась туго натянутою тканью тяжелого занавеса, но поредела от напряжения, стала прозрачнее, а местами собралась в густые складки, в комья, набилась в окно хаты и смотрит оттуда слепым черным глазом.
      Над буграми крыш всплыла в небо колокольня, поднялись тополя, по стене хаты расползлись трещины я вместе с язвами выкрошившейся известки сделали стену картой какой-то неведомой страны.
      Я взглянул в темные глаза женщины, они блестели сухо, печально и показались мне наивными, как у девочки-подростка.
      - Чудачка ты...
      - Какая есть, - ответила она, облизывая губы тонким, точно кошачьим языком,
      - Чего ж ты ищешь?
      - Это у меня - обдумано, это я знаю! Вот погоди - встретится мне хороший мужик, и найдем мы с ним землю себе. Найдем мы ее около Нового Афона, я там места знаю, была. И вот начнем устраивать ее хорошо: сад будет, огород и пашня, как надобно для хозяйства.
      Слова ее звучали всё увереннее и крепче.
      - Устроимся мы по-хорошему-то, а к нам еще люди подойдут, а мы уж старожилы, нам почет от них! Так - еще да еще, - и вот те новая деревня, хорошее место. Мужа, глядишь, в старосты выберут. Водила бы я его чисто, барином. А в саду - дети играют, беседка в саду-то выстроена... Беда как хорошо можно жить!
      Действительно - будущее продумано у нее насквозь, она рисует новую деревню с такими мелкими подробностями, как будто долго жила в ней.
      - Хорошего жительства хочется... Господи! Кабы удалось... Первое дело, конечно, мужик нужен.
      Лицо у нее милое, глаза смотрят в тающую ночь, мягко лаская всё, на чем остановятся. А мне ее жалко, - жалко почти до слез, и, чтобы скрыть это, я шучу:
      - Не гожусь ли я тебе? Усмехнулась легонько.
      - Нет... Ты - не годишься...
      - Почему?
      - Мысли другие у тебя...
      - Ну, откуда тебе знать мои мысли? Она отодвинулась от меня, сухо сказав:
      - По глазам вижу... Нет, зря говорить я не согласна...
      Мы сидим на дубовой суковатой колоде, почерневшей от сырости; женщина хлопает ладонью по ней.
      - Богато живут казаки, а не нравится мне как...
      - Что - не нравится?
      - Скушно будто. Всего - много, а - скушно... Не сдержав жалости к ней, я тихонько сказал:
      - И тебе скучно будет - не найдешь ты, чего ищешь, я думаю...
      Она отрицательно качает головой.
      - Бабе скучать некогда. У ней такой оборот жизни: то - ребенка хочет, то - нянчит его... одного вынянчила - другой готов. Весна да осень, а зима с летом мимо идут.
      Приятно было смотреть в ее задумчивое лицо; конечно, хотелось крепко обнять ее, но лучше - уйти поскорее в тихую пустынную степь и, унося с собою воспоминание об этой женщине, шагать одиноко по твердой дороге к серебряной стене утонувших в небе гор, к черным ущельям, разинувшим на степь свои глубокие прохладные пасти. А уйти - нельзя, паспорт отобран казаками.
      - Ты сам-то - чего ищешь? - " вдруг спросила она, снова подвинувшись ко мне.
      - Ничего. Просто смотрю, как люди живут.
      - Одинокий?
      - Да.
      - Как я всё равно. Сколько на свете одиноких-то... господи!
      Волы просыпаются и тихонько мычат, напоминая звук волынки, на которой играет, где-то далеко, слепой старик. Сонный сторож неверной рукой четырежды ударил в колокол, два раза - тихо, один - очень громко и сердито, так, что медь взвизгнула и снова - : тихо чуть коснувшись певучей меди железным языком.
      - Как же люди-то живут?
      - Плохо.
      - Да-а. И я вижу это - плохо.
      Мы долго молчим, потом она говорит тихонько:
      - Вот - светает, а я - глаз не сомкнула, и - часто это со мной... Задумаюсь про всё, задумаюсь... будто я одна на земле, и всё надобно мне одной устроить по-новому-то.
      - Недостойно себя живут люди, в безгласии и ничтожестве, в неисчислимых обидах нищеты и глупости, - говорю я, забываясь, и горячо исчисляю все виденное мною темное, постыдное, мучительное. - Гляди - ты с добром идешь к человеку, свободу свою, силу готова ему за дружбу отдать, а он этого не понимает, и - как его обвинить? Кто показывал ему доброе? Она положила руку на плечо мне и смотрит прямо в глаза, немножко приоткрыв красивый рот.
      - Ой, - слышу я, - это правда! Милый человек - верно: нет добру цены!
      Крепко прижавшись друг ко другу, мы точно плывем, а встречу нам выплывает, светлея, освобожденное ночью: белые хаты, посеребренные деревья, красная церковь, земля, обильно окропленная росою.
      Восходит солнце; над нами - точно тысячи белых птиц - плывут стаи прозрачных облаков.
      - Господи, - шепчет Татьяна, толкая меня, - ходишь одна, думаешь а - о чем? Ну, милый же вы человек... всё это - правда! Никому ничего не жаль... ах, как верно!
      И, вдруг вскочив на ноги, она приподняла меня и прижалась ко мне так крепко, что я отстранил ее, но она плачет, тянется ко мне и целует сухими, точно острыми губами - эти поцелуи доходят до сердца.
      - Ну, добрый же вы мой, - всхлипывая, шепчет она, а у меня земля уходит из-под ног.
      Оторвалась, оглянула двор и деловито пошла в угол его - там, под плетнем, густо разрослись незнакомые мне травы.
      - Иди, идите-ко...
      Потом, сидя в бурьяне, точно в маленькой пещере, смущенно улыбаясь, оправляя волосы, она тихонько шепчет:
      - Вот как, случилось... Ну - ничего... господь мне простит...
      Удивленный, чувствуя себя как во сне, я благодарно смотрю на нее. Мне как-то особенно легко: в груди у меня светлая пустота, а в ней, как ласточки в небе, мелькают какие-то неуловимые радостные мысли и слова.
      - В большом горе и маленькая радость велика, - слышу я.
      Я гляжу на грудь женщины, окропленную, как земля росою, каплями влаги, они краснеют, отражая солнечный луч, - точно кровь выступила сквозь кожу. И моя радость быстро тает - почти до слез, до тоски жалко эту грудь - я, почему-то, знаю, что бесплодно иссякнет живой ее сок.
      Как будто извиняясь предо мною, она говорит немножко печально:
      - Что сделаешь с собой? Иной раз так уж бывает - нахлынет что-то в душу до того, что даже больно в грудях, и так уж вся и открылась бы, как перед месяцем... али - в жару - пред рекою... право, ей-богу! После, конечно, стыдненько... не гляди-ко на меня! Что уставился, словно робенок?
      А я не могу отвести глаз от нее, думая о том, что потеряется она на запутанных дорогах.
      - И лицо - будто у новорожденного...
      - Глупое, что ли?
      - Похоже, что глупое. Застегнув кофту, она сказала:
      - Скоро, чать, к обедне ударят... Пойду, надо помолиться богородице. Ты сегодня идешь?
      - Как только паспорт получу...
      - Куда путь?
      - На Алагир. А - ты?
      Встав на ноги, она оправляет юбку, - бедра у нее уже плеч, вся она осанистая, стройная.
      - Я-то? Не знаю еще... Надобно мне в Нальчик... а может, не пойду. Не знаю.
      И, протянув ко мне крепкие, ловкие руки, она предложила, краснея:
      - Ну давай поцелуемся еще на росстанье.
      А обняв одной рукою и крестя другой - сказала:
      - Прощай дружок! Спаси тебя Христос за хорошее слово, за всю твою повадку...
      - Пойдем вместе?
      Вырвалась из рук моих, твердо и строго говоря:
      - Не годится это мне... не согласна! Кабы ты крестьянин был, а так что толку? Одним часом жизнь не меряют, а годами...
      И ушла в хату, тихо улыбнувшись мне на прощанье. Я сел на колоду, думая об этой женщине: что найдет она?.. Увижу я ее еще когда-нибудь?
      Заблаговестили к ранней обедне; станица давно уже проснулась и солидно, невесело шумела.
      Когда я вошел в хату за котомкой - хата была уже пуста, должно быть, все вышли через разломанную стену прямо на улицу.
      Сходил в войсковую избу, взял паспорт и отправился на площадь - нет ли попутчиков?
      Как вчера, у ограды валялись люди из России, сидел, прислонясь спиною к бревну, толстомордый пен-зяк, - его разбитое лицо стало еще больше, уродливее, а глаза совсем заплыли в багровых опухолях,
      Явился новый - седенький остробородый старичок в бархатной выцветшей скуфейке, тощий и сухой. Личико у него с кулак, нос хищно загнут и красный, пористый, а глаза - сердито-вороватые.
      Рыжий орловец и вертлявый паренек наседают на него:
      - Ты чего ради шляешься?
      - А - ты? - тоненьким голосом спрашивает старик, прикручивая проволокой отломившуюся ручку закопченного железного чайника и ни на кого не глядя. - Мы - за работой ходим!
      - Мы живем, как велено... - Кем?
      - А - богом! Забыл?
      Старик равнодушно и четко говорит:
      - Плюет на вас бог песком да пылью, кою вы же сами поднимаете, шляясь по земле его зря...
      - Стой! - кричит ушастый парень. - Как? А Христос с апостолами не ходил по земле?
      - То - Христос! - значительно сказал старик, подняв на спорщика острые глаза. - Дураки! Что говорите, с кем в ряд ставитесь? Я вот крикну казака...
      Много раз слышал я такие споры, и они так же противны мне, как беседы о душе.
      Надобно идти.
      Появился Конёв, растрепанный, потный и, тревож-но мигая, спросил:
      - Рязанку эту Таньку видал? Нет? Ах, ведьма, стало быть - ушла она в ночь! Дали мне вчера чего-то выпить, настойки, что ли! Спал я всю ночь, как медведь зимой... А она с этим, видно, с пензяком...
      - Вот он, - указал я.
      - Э... на-ко ты! Ну, как же расписали человека, а? Богомазы, просто сказать...
      Он снова начал беспокойно оглядываться.
      - Куда ж они обе пошли?
      - За обедней, может...
      - И верно! Конечно! За-адела, брат, меня баба эта - ух как!
      Но и после ранней обедни, когда - под веселый звон колоколов нарядное казачество, степенно выплыв из церкви, разлилось по станице яркими ручьями, - мы не нашли Татьяну.
      - Ушла, - печально ворчал Конёв. - Ну, однако ж я ее найду... я настигну...
      Мне не верилось в это и не хотелось этого.
      Лет через пять я шагал по двору Метехского замка в Тифлисе, безуспешно пытаясь догадаться - за какие провинности посадили меня в эту тюрьму?
      Картинно грозная извне, внутри она была наполнена веселыми и мрачными юмористами - мне казалось, что все люди в ней устроили "с разрешения начальства" любительский спектакль и, как подростки, охотно, усердно, но неумело играют плохо понятые роли арестантов, надзирателей, жандармов.
      Сегодня, например, пришли в камеру мою надзиратель и жандарм, чтобы вести меня на прогулку, - я ;аявил им:
      - Можно мне не гулять? Нездоров я, и не хочется...
      Большой, русобородый красавец жандарм строго поднял палец вверх.
      - Тебе хотеть не велено...
      А надзиратель, черный как трубочист, с большими синими белками глаз, подтвердил вывихнутым языком:
      - Тута ныкому нэ вэлэно хотэть - знаишь?
      И вот я - гуляю.
      На дворе, мощенном камнем, жарко, точно в печи Висит над ним плоский и мутный квадрат пыльного неба. С трех сторон двор замыкают высокие серые сте ны, с четвертой - ворота, с какой-то страховидной надстройкой над ними.
      Сверху через крыши непрерывно вливается глухой шум бешеных волн рыжей Куры, воют торговцы на базаре Авлабара - азиатской части города; пересекая все звуки, ноет зурна, голуби воркуют где-то... Я чувствую себя внутри барабана, а по коже его бьют множеством палок.
      Из двух линий окон вторых и третьих этажей смотрят сквозь решетки смуглые лица, курчавые головы туземцев, - одия из них упрямо плюет во двор, явно стараясь доплюнуть до меня, но только напрасно истощает силы.
      Другой раздраженно и упрекающе кричит:
      - Послушэты! Зачэм ходышь такым курицам? Ха-ды галава вэрх!
      Поют странную песню - вся она запутанная, точно моток шерсти, которым долго играла кошка. Тоскливо тянется и дрожит, развиваясь, высокая воющая нота, уходит всё глубже и глубже в пыльное тусклое небо и вдруг взвизгнув, порвется, спрячется куда-то, тихонько рыча, как зверь, побежденный страхом. Потом снова вьется змеею, выползая из-за решетки на жаркую свободу.
      Внимая этой песне, отдаленно знакомой мне, - звуками своими она говорит что-то понятное сердцу, больно трогающее его, - я хожу в тени тюремного корпуса, поглядывая на окна, и вижу - в рамке одного из железных квадратов вклеено чье-то печально-удивленное голубоглазое лицо, обросшее беспечно растрепанной черной бородкой.
      - Конёв? - вслух соображаю я.
      Он, - на меня уставились, прищурясь, очень памятные мне глаза.
      Оглядываюсь - мой надзиратель дремлет, сидя в тени на крыльце у входа в корпус, двое других играют в шашки, четвертый, усмехаясь, смотрит, как двое уголовных качают воду, приговаривая в такт движению рычага:
      - Машкам, - Дашкам, - Дашкам, - Машкам... Я подхожу ближе к стене.
      - Конёв - ты?
      - Не могу признать, - бормочет он, - втискивая голову в решетку, - а верно: я - Конёв!
      - За что?
      - По фальшивой монете... только я совсем случайно, просто сказать вовсе ни при чем я тут...
      Надзиратель проснулся, гремят ключи, точно кандалы, он дремотно советует:
      - Нэ стой... далши отходи, у стена - нэлза.
      - Середи двора - жарко, дядя.
      - Вэздэ жарко, - справедливо говорит он, снова опуская голову, а сверху падает тихий вопрос Конева:
      - Ты - кто?
      - Татьяну рязанскую помнишь?
      - Эко! - словно обидясь, тихонько воскликнул он. - Не помню! Чать, мы вместе судились...
      - И она? По монете?
      - А как же? Только она - тоже случаем попала, все равно как и я...
      Медленно шагаю вдоль стены, в душной тени ее; из окон подвала тянет запахом прелой кожи, кислого хлеба, веет сыростью, мне вспоминаются Татьянины слова:
      "В большом горе и маленькая радость велика..."
      ...Новую деревню хотела построить на земле, хотела создать какую-то новую, хорошую жизнь...
      Вспоминаю ее лицо, ее доверчивую, жаждущую грудь, а сверху торопливо падают на голову мне тихие, серые, как пепел, слова:
      - Главный-то затейщик - любовник ее - попов сын, он в деле этом машинист... На десять годов заторкали его...
      - А ее?
      - Татьяну Власьевну - йа шесть и меня эдак же. Послезавтра отправляюсь я в Сибирь... попала мышь в подбойку! В Кутаисе судили, у нас бы, в России, легше было... тут народишко дикой, злой народ, злодейский...
      - Дети у нее были?
      - При распутной-то жизни? Нет, какие там дети... Да и попович-то чахоточный, куда ему...
      - Жалко ее...
      - Еще бы те! - шипит Конёв оживленно. - Женщина, конечно, глупая, однако - прекрасная... просто сказать - редкая... Так до людей жалостлива...
      - Ты тогда нашел ее?
      - Это - когда?
      - После Успеньева дня?
      - Зимой настиг я ее, за Покров уже повернуло время, она около Батума у офицера старенького при детях была - жена у него сбежала, ну...
      Точно курок револьвера щелкает сзади меня - это надзиратель хлопнул крышкой больших серебряных часов, спрятал их и, потягиваясь, зевает, широко распялив рот.
      - Она, брат, деньги имела, она могла хорошо жить, кабы не распутство ее... да и распутство-то - по жалости...
      Надзиратель говорит:
      - Кончал гулять, эй...
      - А ты - кто? Лицо я помню, а где видал...
      Я иду в камеру, до ярости обиженный тем, что слышал, и, остановясь на ступени крыльца, кричу:
      - Прощай, брат! Кланяйся ей...
      - Чиго крычишь? - сердится надзиратель.
      В коридоре сумрачно, густо пахнет парашей; надзиратель размахивает ключами, и они звенят сухоньким, скупым звоном. Я поддразниваю его, чтобы заглушить скорбь в душе, но это не помогает, а он, отворив дверь камеры, говорит мне гневно:
      - Сыды дэсять лэт!..
      ...Стою у окна. Через серые зубцы стены мне видно буйный бег Куры, сакли и дома, прилепленные на берегу ее, фигуры рабочих на крышах кожевенных заводов. Под окном ходит часовой, сдвинув фуражку на затылок.
      ... Память уныло считает десятки бесплодно и бессмысленно погибающих русских людей, и сердце угрюмо сжимается великой, неизбывной, на всю жизнь данной тоскою.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      ЖЕНЩИНА
      Впервые, под названием "По Руси (Из впечатлений "проходящего"), напечатано в журнале "Вестник Европы", 1913, кн. I, стр. 5 - 32.
      Новое название расоказ получил при подготовке его для Собрания сочинений (СПб., "Жизнь и знание").
      Стр. 344. Завтра - Успеньев день.. - 18 августа ст. ст.
      ...по пути из Курска до Терской области... - В Курске Пешков был в июне 1891 года (см.: И. Баскевич. Горький в Курске. Курск, 1959, стр. 7)j из Курска отправился черев Задонск в Бессарабию; оттуда через Крым пришел на Кавказ, пройдя Кубанскую и Терскую области (смл "Горьковские чтения", 1966, стр. 381 - 386).
      ...к пескам Алексинского уезда... - Уезд Тульской губернии, расположен на правом берегу Оки; уездный город - Алексин.
      Стр. 355. Сон богородицы - духовный отях о вещем сне "богородицы", в котором предсказывалось распятие Иисуса Христа и его "воскресение" (см.: "Калики перехожие", вып. в. М., 1864, стр. 175 - 235).
      Стр. 361. День Фрола - Лавра - 18 августа ст. ст.
      Стр. 365. На Алаеир. - Алагир расположен в долине реки Ардон (приток Терека). ,
      Стр. 367. Лет через пять я шагал по двору Метвхскоео замка в Тифлисе... - 6 (18) мая 1898 года Горький был арестован в Нижнем Новгороде по делу Ф. Е. Афанасьева и других членов социал-демократической организации Тифлиса, 12 (24) мая писателя под конвоем доставили в Тифлис и заключили в Метехский замок (см.: "Красный архив", 1936, No 5, стр. 32 и 34).
      Стр. 368. Авлабар - часть старого города в Тифлисе. Стр. 370. Покров 1 октября ст. ст.