Выпив сразу три стакана жгуче холодной влаги, он долго сосёт усы, тупо глядя в пол, и, сразу опьянев, бубнит:
      - Будто бы... будто бы, а?
      Моя фигура, видимо, расплывается перед ним - усиленно щурясь, он упорно оглядывает меня, точно собирает, составляет нечто бесформенное и разрушенное, и, похлопывая неверной лапой по ножнам шашки, ухмыляется, говоря:
      - Вооружён, а? Воор-ружён властью - без послабления! Лександра - могу я сейчас пойти и сказать...
      Он подбирает ноги, безуспешно стараясь встать, прикладывает ладонь ребром к виску и рапортует мне:
      - Ваше благородие, - Лександра Силантьев, учитель, замечен мною в неблагонадёжном поведении - чисто, а?
      И, уронив на колено руку, хохочет рыдающими звуками.
      - Безо всякой причины - могу?
      Как будто вдруг трезвеет и, строго двигая бровями, убеждает сам себя:
      - Могу! Всякого могу стеснить и даже погубить... Ничего не скажешь против: наделён властью... всё могу, да!
      Но это его не радует, а - только удивляет: брови поднимаются к седой и рыжей щетине на голове, он бормочет:
      - Пьяный, ноги у меня больные, сердце заходит, а...
      Наклоняется ко мне и, мигая большущими глазами, шёпотом говорит:
      - Намедни идёт мне встречу ссыльный этот, знакомец твой, Быков-слесарь, и - будто не видит меня. Слесарь, а - в шляпе и очки надел ух ты, думаю, что я с тобой могу сделать! Всё могу сделать - знаешь? Так разгорелся, что хотел писать рапорт: слесарь Быков замечен мной, и - больше ничего! Пришёл домой, хватил вина - отлегло. Чёрт с ним. А то - Николка Лизунов этот: его в ссылку назначили, а он - песни поёт, прыгает козлом, радуется, стихи читает мне: остановил около погоста и говорит: "Яков Спиридоныч, отыскал я про тебя стихи - слушай!" И говорит:
      У синего моря урядник стоит,
      А синее море, волнуясь, шумит...
      И злоба урядника гложет,
      Что шума унять он не может!
      - Погоди, говорю, запиши мне это своей рукой! Записал - вот!
      Взяв с подоконника фуражку, он достаёт из-под её подкладки маленький, тщательно сложенный кусок бумаги и протягивает мне, говоря:
      - Ему - всё равно, он - как муха, - отмахнёшь со лба, а она - на нос. "Знаешь, говорит, кто ты?" - это он мне. "Ты, говорит, погреб - сырой, тёмный погреб, лёду в нём нет, вся овощь прокисла, и даже крысы не живут". А то - увидит и - орёт: "Офеня, ступай в монастырь!"
      - Офелия, должно быть.
      - Всё равно мне. Я вот соберусь с фахтами да и ляпну рапортик про него: Лизунов Николай замечен мною - готово! Я ему покажу переспективу подалей здешнего верстов на тыщу!..
      Он снова пьёт и снова жалуется, всё откровеннее обнаруживая трагическую путаницу в своей душе.
      - Лександра - ты в бога не веришь, ты не понимаешь, как это всё сделано нехорошо - дана человеку власть! За что - дана? Лександра человека бы спросили: "Убить можешь против евангелия?" Он бы сказал: "Нет, не могу!" А прикажут - пали! - он убьёт! Тогда говорят ему: "Вот тебе - на власть, бери ещё больше!" Для чего мне? Чтобы люди не убивали друг друга и не грабили. А я их - могу! Ты в бога не веришь - пойду я и скажу: "Учитель не верит в бога, а поп только притворяется, но также не верит", и мне поверят, а вам - нет!
      Вытянув руку, он со внезапной и неожиданной гордостью хлёстко бьёт кулаком по ладони и рычит:
      - В-вот она - власть!
      И тотчас же опадает, как перекисшее тесто; болтая кубической башкой, таращит глаза, озирается.
      - Это, брат, бремя и - неудобно-носимое... батюшка, отец Павел, милая душа, он правду говорит: "Властвуй кротостью и любовью..."
      Снова рычит, ощетинившись и одичав, взмахивая правой лапой:
      - А когда так, просто, без любви, без кротости - вы, дьяволы, должны бояться, - сымай шапку издали! Уступи дорогу, если видишь - бремя, ноша на мне возложена! Я над собой не властен...
      - Хрущёва не виновата, я ведь знаю. И Стукалин - тоже: женёнка у него распутница, краснорожая. И Мишка Юдин - с тоски озорник: погорел, разорён. И - все так, у всякого что-нибудь есть, все пред богом имеют оправдание понял? А предо мной - нет у них оправдания...
      Крохалёв, видимо, пробует сжать своё неуклюжее тело: подбирает ноги, сгибает шею, прячет голову в плечи, руки в карманы и, шевеля усами, долго молча смотрит на меня мёртвым взглядом, а потом бормочет снова:
      - Ты сообрази - пред богом есть причина оправдания, а предо мной нет! Стало быть - выше бога я, что ли?
      Надув синие щёки, он пыхтит, неподвижно глядя на меня померкшими глазами, и потом продолжает:
      - Сейчас - выну шашку и буду тебя рубить, как ты не веришь в бога. Спросят - за что изрубил парня? Объясню что-нибудь и - чист! А ведь я же знаю, Лександра, знаю я, что ты для людей - лучше меня, ну - знаю я это!
      Опьянение Крохалёва всегда останавливается на каком-то неподвижном градусе и как бы замирает на нём, не падая, не повышаясь. Оно - густое, тёмное, близкое безумию; однажды он, будучи в таком состоянии, зарубил на улице Писареву свинью, в другой раз - запалил стог сена, а в третий - как был в форме, пошёл пешком через быструю Усу-реку и едва не утонул, зыряне (прежнее название народа коми - Ред.) вытащили. В этом же невменяемом виде, с год тому назад, он, неожиданно для села, да, вероятно, и для себя самого, - обвенчался с бобылкой Полюдовой, сельской сводней и устроительницей вечеринок, бабой пьяной, хитрой и распутной. К его счастью, она в два месяца супружеской жизни спилась и умерла от удара; Крохалёв с честью похоронил её, шёл за гробом трезвый и печальный, а потом поставил над могилой её дубовый крест, собственноручно написав на нём сажей с маслом:
      "Сдезь погребенн прах Матрены Пол" - дальше фамилия замазана чёрным пятном и дописано так:
      "Спиридоновой жены Урядника Якова Спиридонова упокой господи с праведникоми".
      Трезвый, он - угрюм, малоречив и почти не виден на людях, а появляясь, ходит наклоня голову, точно кабан, и здоровается со встречными молча, поднимая руку к шапке, шевеля усами и посапывая. Мужики боятся его, избегают встреч с ним, но встретив - кланяются низко и почтительно, а за глаза зовут его - "Яшка Комолый", "Дурашный". Напившись, он всегда вспоминает это:
      - Тебя, Лександра, уважают за твой характер, а меня - я, брат, знаю! меня - нет! Как вытащили меня из воды зыряне, положили на берег и эдак поглядели друг на друга - дескать, сделали дело, есть чем хвастать, поглядели да - в лес! Так я и не знаю, кто они, откуда. Конечно, они дикой народ - ну, я бы мог рапорт написать, дали бы им награду...
      Он снова молчит, а усы его расползаются, открывая губы, красная рожа силится изобразить улыбку, и глаза щурятся, точно он на свет смотрит.
      - Вот опять: за спасение утопающего - награда, за поимку беглого тоже, и за убийство - награда, ежели служебный человек убьёт. А ежели ты тебе каторга, да, хоть ты тоже - служебный... и попу - каторга будет, даром что он богу служит...
      Схватив туес лапами, он пьёт через край, выпячивая кадык, по подбородку текут две рыжие струи, обливая жилет. Пьёт долго, заглотавшись фыркает, отдувается и продолжает распутывать свои тёмные мысли.
      - Что я говорил, Лександра?
      Подсказываю.
      - Ну - объясни мне правильно, бесстрашно объясни, как учитель: поп служит богу и народу, ты - тоже народу, а - я? Я вас выше, верно?
      В десятый раз я говорю ему как могу дружелюбно и убедительно:
      - Бросай-ка свою службу, Яков, а то с этими мыслями натворишь ты великих грехов против людей или попадёшь в больницу...
      Это его сердит, тяжело ворочаясь на стуле, он начинает ругаться:
      - А-а, черти лыковые, думаете - не понимаю, чего вам надобно? Чтобы меня не было, чтобы кто поглупее, попроще меня, обойти бы вам его, в свою веру обратить, н-да? Ну - нет...
      И всегда после этого впадает в плаксивый тон:
      - Эх - ты, справедливость! Меня не изгонять надо, не знай куда, меня надобно пожалеть от сердца, потому несу бремя неудобоносимое, чёрт! Спроси попа, он меня больше понимает, чем ты, злыдень!
      Долго и противно - хотя искренно - он говорит жалкие слова, потом неожиданно снова возвращается к своему основному вопросу:
      - Откуда мне дана власть?
      Он знает откуда и, называя источник власти, всегда почтительно прикладывает ладонь к виску, но тотчас же, понизив голос до таинственного шёпота, говорит:
      - Ведь он же меня не знает, не видал, а? Начальству - не известно это и даже мне, понял? Кто я такой - кому это известно? Я сам себе не известен, а - имею власть, вот револьвер - видал?
      Револьвера я боюсь; у него этот инструмент обладает чрезвычайно самостоятельным характером: однажды Крохалёв уронил его на пол, а револьвер завертелся, подпрыгивая, и начал сам палить во все стороны, пока не расстрелял всю обойму. Я во время этой баталии вскочил на стол, а мой гость, синий со страха, белкой вспрыгнул на подоконник, опрокинул все горшки с цветами на улицу и, сидя на подоконнике, безуспешно махал рукою на своё расстрелявшееся оружие. Потом, отрезвевший от страха, поднял револьвер, осмотрел его и объявил:
      - Это - кузнеца Макарки дело! Не иначе как он пружину спортил колдовством своим, рысьи зенки!
      Теперь, вытащив этот самострел, он с презрением вертит его в руках, мигая глазами и насупив брови.
      - Смотри, - говорю я, отходя, - опять он у тебя взбесится!
      - Не заряжен. Я им теперь орехи колю, видишь - ручка-то?
      И, продолжая рассматривать чёрную тупую штуку, он всё более хмурится, сам тупея и словно линяя.
      - На тебя он похож! - замечаю я.
      - На собаку, - говорит Крохалёв, вздыхая; прячет оружие и допивает брагу медленными глотками...
      Снова из-под щетины усов выползают сиповатые слова, сырые, тяжёлые:
      - Ты думаешь - я напился, оттого и говорю? Я, брат, всегда говорю сам с собой... с попом тоже. Ну, он поп осторожный, из него соку не выжмешь, он - от евангелия отвечает, дескать - я ничего не знаю, а вот Христос, он так говорил... да! А с тобой я беседую, потому что ты не боишься и от себя иное сказать... хотя мало ты говоришь, тоже!
      - Еду я верхом и думаю: боятся все друг друга, оттого и всё это... недоверие, бунт, грабежи, всякое несогласие. Нельзя согласиться, когда все молчат и неизвестно о чём думает каждый. И все - враги. Так бы поскакал, поскакал и - всех по мордам: живи дружно, сукины сыны я вас!
      Из его рта лезет трескучая цепь ругательств, и в каждом звене тупо звучит отчаяние, бессильная, безумная злость, усталость, тоска.
      - Чего расползаетесь во все стороны, как тараканы перед пожаром, так вашу... На место! Смирно-о! Тихо!
      Ярость его тяжела, но - сыра, неподвижна и не пугает; он стучит концом шашки по полу, трясёт серьгой, надувается, фыркает, брызгая слюной, а оловянные глаза - мертвы и слепы. Потом, усталый, долго отдувается, опадает и молчит, посапывая изрытым ямками губкообразным носом.
      Угнетаемый своими думами, он, видимо, забывает обо мне, смотрит в пол и ворчит, выдувая волосы усов, загнувшиеся в рот ему.
      - Отягчили меня, вот! А везде - несоответствие между всем. Тебе дана власть. А поп - своё: несть власти, аще не от бога. Аще... Ежели я донесу, что священник Павел Полиевктов валандается с ссыльными, - вот те и покажут аще! А не донесу - мне покажут...
      И снова впадает в тон жалобы:
      - Лександра, - это же надо объяснить до самого конца глубины: ведь вот и грехи и бес тоже власть над человеком имеют, а он говорит - нет власти, аще не от бога! И надо мной власть, и у меня над людьми - как же, брат? Это же надо решить...
      На улице темнеет, и он точно растёт, разбухая во тьме. Толстая жилистая шея не держит его тяжёлой головы, щетина подбородка царапает жилет.
      - Ну, Яков Спиридонов, мне надо заниматься - говорю я.
      - Травками, букашками, - бормочет он с укором. - А когда - человеком, а? Когда вы человеком заниматься начнёте?
      Этих упрёков - ещё на четверть часа. Я уж не возражаю, делая вид, что занят гербарием, он сипит, ворчит, всё понижая голос, потом умолкает на минуту, на две и наконец, тяжело поднявшись на ноги, говорит:
      - Ну, - иду, иду... Ладно.
      Жмёт руку и говорит раздельно:
      - Не-удо-бо-но-си-мо, - а? Слово-то придумано - с лисий хвост... Прощай, Лександра! Спасибо на угощении... Скучно, чай, тебе, а? Женился бы ты, а то так бы завёл кралю... Завтра мне в Туран ехать, поймали там какого-то Робинзона в лесу, в стогу жил... Испортили шкуру несколько... К чему тебе жучки эти и травки?
      Уходя, он всегда старается сказать что-нибудь насмешливое, а то сообщит нечто служебное; всегда в этих случаях голос его звучит фальшиво и натянуто. И порою я жду, что он обругает, толкнёт или ударит меня, а то схватит со стола что-нибудь и бросит на пол.
      Наконец он, тяжело волоча по полу больные ноги, вываливается за дверь, а я, оставшись один, смотрю вслед этому кошмару наяву, и мне хочется топать ногами, плакать и орать в чьё-то плоское, безглазое, каменное и тоже кошмарное лицо:
      - Что вы делаете с людьми, будь вы прокляты? Опомнитесь!
      1911 г.
      ПРИМЕЧАНИЕ
      Первый рассказ этого цикла впервые напечатан одновременно в газете "Руль", 1911, номер 274 от 31 января, номер 275 от 3 февраля, и в журнале "Современник", 1911, номер 1, январь.
      В том же году в третьей (март), пятой (май) и девятой (сентябрь) книжках "Современника" были опубликованы последующие три рассказа из цикла "Жалобы". Одновременно цикл "Жалобы" печатался за границей в издательстве И.П.Ладыжникова отдельными выпусками с подзаголовками: "Рассказ", "Рассказ второй", "Рассказ третий", "Рассказ четвертый".
      В последнем рассказе редакцией "Современника" без ведома автора была исключена концовка ("Что вы делаете с людьми, будь вы прокляты? Опомнитесь!").
      Первый рассказ, включенный М.Горьким в десятый том собрания сочинений в издании "Жизнь и знание", был запрещён к печатанию военной цензурой; в это собрание сочинений, иэданное в 1915 году, М.Горький поместил только последний рассказ под заглавием "Урядник Крохалёв" с подзаголовком "Рассказ учителя".
      Цикл "Жалобы" отмечает С.Г.Шаумян в статье о М.Горьком (см. примечания к "Сказкам об Италии").
      Все четыре рассказа, начиная с 1923 года, включались во все собрания сочинений.
      Печатаются по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании "Книга".