А.М.Горький
      Вечер у Сухомяткина
      Зимою, раз в месяц, а иногда и дважды,- я получаю от купца Сухомяткина записочку такого содержания:
      "Уважаемый, покорнейше прошу пожаловать завтра к нам на трехэтажное удовольствие".
      Записочка остроумно подписана: "С Ухом", а росчерк изображает летящую птицу.
      На другой день, вечером, я стою на одной из солидных улиц города, у крыльца большого особняка, обильно украшенного гипсовой лепкой; под мышкой у меня узелок с чистым бельем. Тяжелую дубовую дверь отворяет горничная, раскормленная, как лошадь.
      - Пожалуйте,- говорит она, приподнимая любезной улыбкой румяные щеки так высоко, что ее глаза совершенно скрываются в румяных подушечках жира. В прихожей меня встречает хозяйка Екатерина Герасимовна, пышнотелая, ласковая, с огромной косой, сложенной на голове в четыре яруса.
      - Пожалуйте! - радостно поет она.- Очень рада, пожалуйте!
      И заботливо спрашивает:
      - Белье не забыли? Нюта, скажи Егору, чтоб снес белье в предбанник! Выкатывается сам Сухомяткин, сияющий и как бы маринованный в добродушии; подскакивая на коротких упругих ножках, он потрясает своими округлостями и кричит:
      - Пож-жалуйте, дорогой! Вот - спасибо! Просветитель наш, Кирилл-Мефодий! Как здоровье? На щеках у него светленькие бачки, голова похожа на глиняный горшок с двумя ручками. Входим в гостиную,- она похожа на мебельный магазин среднего качества; в ней тесно, много жирного блеска золота, много зеркал, всё очень новое, грузное, и от всех вещей исходит нежилой запах.
      В гостиной меня встречает Матвей Иванович Лохов, кум хозяина, человек небольшого роста, стройный, горбоносый, с французской бородкой и задумчивыми глазами. Он - председатель местного биржевого комитета, но осанкой и манерами напоминает благовоспитанного жулика из Варшавы.
      - Бонсуар,- говорит он приятным баском.- Коман ву порте ву? Тре бьен! Же осей...1
      И, быстро шевеля пальцами, обращается к хозяину:
      - Продолжаю про осетра: эта рыба шуток не любит...
      Я здороваюсь с его женой Зиночкой, дамой среднего веса, в рыженьких кудрях, бойкой и синеокой.
      - Вы слышали? - спрашивает она.- Поехала я сегодня новых лошадей пробовать, а они вдруг и понесли...
      Хозяин шутит:
      - Тебе бы самой понести пора!
      - То есть как это? - невинно спрашивает она.
      - Н-ну, будто не понимаешь...
      - Алор,- говорит Лохов.- Нузаллон?2
      Сухомяткин кричит жене:
      - Катюк - готово? Хозяйка тревожно взывает:
      - Анна - готово?
      - Кума,- предлагает хозяин Зиночке,- айда с нами!
      Но она отвечает с необоримой невинностью:
      - Да ведь я же с Катей мылась!
      Сухомяткин неистово хохочет, всхлипывая и крича:
      - Ну и - актриса! Ф-фу ты...
      Мы, трое мужчин, идем в кухню. Там у раскаленной плиты тяжело возится огромная старуха с седыми усами. Она рычит, размахивая шумовкой над головою мальчишки, одетого в саван со взрослого покойника. Мальчишка плачет.
      - Это внук ее! - объясняет хозяин.- Гляди, Ефимовна, не перевари!
      - Ну, что это вы, о господи! - глухим басом тревожно отзывается старуха и трижды плюет к порогу:
      - Тьфу, тьфу, тьфу!
      - Марфа Посадница в своем деле! - говорит хозяин, идя по двору.- В Нижний на ярмарку приглашали ее за триста рублей,- не пошла!
      Вот мы в бане, освещенной двумя запотевшими фонарями, в горячем облаке пара, насыщенного запахом мяты. По липовому полу ходит на четвереньках волосатый, докрасна распаренный кучер Панфил и, задыхаясь, бормочет:
      - Святы боже, святы крепки...
      Сухомяткин шлепается на пол, испуганно вытаращив глаза, дергая себя за уши, и орет плачевно:
      - Что же ты, чёртова голова, уморить меня хочешь? Ишь, до чего накалил, дурак,- сам лягушкой пошел...
      - Же при... прие...3 - глухо бормочет Лохов, задыхаясь.- Это я просил...
      - Это они приказали,- говорит кучер неожиданно тонким голоском.- А я крест ищу... Лохов, вытянув руки, как слепой, идет к полку, а кум его катается по полу и визжит:
      - Уй-юй-юй... Задохнешься, Матвей!
      - Р-рьен!4 Панфил,- поддай квасом!
      - Да погоди, дай придышаться.
      - Рьен!-орет с полка председатель биржевого комитета и барабанит кулаками по липовым доскам.
      Зверовидный Панфил плеснул на каменку ковш квасу,- из черного зева вырвалась палящая струя, белое облако пара окутало потолок, баня наполнилась спиртным запахом горячего хлеба.
      - Изверг! - визжит Сухомяткин, растягиваясь на полу.
      Кучер, присев на корточки, ухает, точно филин, а с полка раздается сладостный возглас:
      - Ж'адор!5
      Но тотчас же Лохов громко зашипел и скатился на пол, широко открыв рот, испуганно вытаращив глаза.
      - Что - задохся? - кричит его кум и колотит кулаками по спине Лохова.
      - Мы - отроки в пещи огненной,- радостно сообщает он мне.
      Лохов смотрит на него безумным взглядом, бормочет:
      - Снегу... скорее!..
      Кучер исчезает в предбаннике, потом является с большим тазом снега,Лохов хватает горстями снег и яростно трет свою лысоватую голову, мускулистую грудь.
      Он точно пьяный. Сухомяткин тоже ослабел, размяк и тает, поглаживая коротенькими ручками свое багровое мясо, исписанное на груди тонкими черточками волос, покрытое жемчужинами пота.
      - Сердце я себе ожег,- говорит Лохов, постепенно приходя в себя.
      Панфил сбивает в шайках душистое мыло, я влезаю на полок, а купцы, растянувшись на лавках, начинают философский разговор.
      - Чего я не понимаю - так это стыда! Например: при одной женщине можно ходить голым, а отчего же при трех - стыдно?
      Кучер фыркает в шайку, разбрызгивая мыльную пену, а Лохов солидно замечает:
      - Татары да турки, наверное, и при трех не стесняются...
      И приятным баском напевает:
      Сюр вотр жюп бланш
      Брилье ля ганш...6
      Они оба "придышались" и чувствуют себя так, словно рождены в этой адовой жаре. Сухомяткин, весь в мыльной пене, похож на цыпленка. Лохов неутомимо двигает пальцами, отжимая свою бородку. Пар разошелся, в бане светлее, потолок густо украшен опаловыми каплями влаги. Мигают заплаканные фонари, потрескивает булыжник в каменке.
      - Жизнь, как бабу, обмануть надо, надобно уметь зубы заговорить ей,поучает хозяин кучера.- Ты сколько девиц обманул?
      - Х-хы,- хрипит Панфил, растирая ему мягкую грудь.
      А Лохов ведет умную беседу со мной.
      - Неправильность, какую я вижу в газете вашей, та, что вы делаете из нее окружной суд,- внушает он мне.- Вы всё - судите, а это-лишнее! Как церква должна поучать нас, так газета обязана рассказывать нам обо всем, что и где случилось. А судить - не дело попов, того меньше - газетчиков.
      - Верно,- скрепил Сухомяткин речь кума.
      Тот продолжает, но уже не внушительно, а - с обидой:
      - Газета для удовольствия жителей, а не для скандала. Утром сядешь чай пить, лежит она тут же, на столе, а ты не решаешься в руки взять ее,- в ней, может быть, такое про тебя сказано, что она тебе весь день испортит. А деловой человек нуждается в душевном спокойствии.
      Я молчу. Этот человек имеет основания жаловаться: о нем пишут часто, но хорошо - никогда!
      Стекла окна дымятся белым дымом. Липовая баня - точно восковая,тает.
      - Я готов! - возглашает Сухомяткин.- Теперь - париться!
      Он весь в мыле, как в страусовых перьях, лезет на полок, кучер снова поддает в каменку квасом, Сухомяткин визжит, а Лохов мрачно поощряет кучера:
      - Жарь его! Пеки! Дьябль ан порт а люн...7
      - Не ломайся в бане! - строго кричит ему кум.- Чертей в бане не поминают!
      Наконец - вымылись, разваренные одеваемся, не торопясь, отдыхая от пережитых потрясений.
      - Н-ну, теперь - поедим!-возвещает Сухомяткин, расправляя влажные бачки на кумачных округлых щеках.
      В столовой, хорошо освещенной огнями люстры, огромный стол тесно завален хрусталем, серебром и тарелками разноцветных закусок,- это похоже на буфет вокзала. В центре стола - четвертная бутыль желтоватой водки, настой на сорока травах.
      Дамы переоделись в какие-то очень свободные платья, точно капоты, Зиночка - в оранжевом с зелеными лентами, хозяйка - в мантии цвета бордо. Они уже сидят за столом и встречают нас радостными улыбками, поздравлениями:
      - С легким паром!
      - Катюк,- озабоченно говорит хозяин, подкатываясь к столу,- ты смотри, чтоб Ефимовна сама подала!
      И объясняет мне:
      - Когда повариха сама на стол подает - пельмени вкуснее!
      Зиночка налила пять больших рюмок золотой водки.
      Выпили, закусив ядовитой редькой со сметаной и горчицей,- торжественно вошла повариха с огромной кастрюлей в руках.
      - Во-от они! - сладко щурясь, поет Сухомяткин, спешно подвязывая салфетку.- Сколько, Ефимовна?
      - Шесть сотен с половиной,- басом говорит старуха, отирая усы ладонью.
      - Благословясь,- приступим!
      Они, все четверо, истово крестятся в угол, усаживаются за стол, и начинается пир. Хозяева едят молча, пристально глядя в тарелки и как бы духовно купаясь в жирном, вкусном бульоне, но иногда Сухомяткин, не в силах сдержать восторга плоти, томно стонет. Его круглое лицо радостно растрогано, кажется, что он сейчас заплачет от умиления. Хозяйка ест, нахмурив брови, серьезно, как будто решая сложную задачу, но в глазах ее горит огонек уверенности, что задача будет решена. Ее доброе, миловидное лицо покрыто мелким потом, она поспешно отирает его батистовым, в кружевах, платочком.
      Лохов не жует пельмени, а глотает их, как устрицы, ожигается и глухо мычит.
      - Еще десяточек, Катя,- часто просит он.
      - Который? - завистливо осведомляется хозяин.
      - Пятый. Налей, Зинаида!
      Зиночка, жеманно оттопырив мизинец, выковыривает вилкой шарики мяса из теста и болтает:
      - Самое вкусненькое - всегда в серединке!
      Обращается к мужу:
      - Тебе подло жить?
      Сухомяткин хохочет, наливая водку в рюмки, трясется, льет на скатерть и, задыхаясь, восхищается:
      - Ах, кума, ну, и язычок у тебя!
      Тогда рыжая женщина спокойно говорит нечто такое, от чего даже ее солидный муж начинает смеяться сухим, икающим смехом, а хозяин, бросив ложку, багрово надувшись от восторга, качается вместе со стулом.
      - Упадешь, хохотун,- предупреждает его жена.
      Тоже немного посмеявшись, она стерла смех с лица платочком и снова деловито склонилась над тарелкой, сказав:
      - Бесстыдница ты, Зинка! Да еще при чужом че-ловеке...
      - Тю парль, ком кошон8,- вдруг становясь серьезным, говорит Лохов жене.
      Она косится на него бойким глазом и тихонько поет:
      Скажу тебе словечко
      Погаснет свечка!
      И снова все чавкают, сосут, схлебывают, утопая в наслаждении. Водки в четвертной бутылке осталось немного, а хозяйка снова наливает рюмки.
      Лохов, опьяневший от еды и водки, обращается ко мне, тщетно пытаясь сделать внушительным осоловелое лицо:
      - Жена у меня - казачка, из Уральска взята. Казацкая кровь веселая, густая...
      Зиночка напилась. Она сидит, откинувшись на спинку стула, жмурится, возведя глаза на огни люстры, и, сложив губы сердечком, пытается свистеть. Это не выходит у нее.
      - Ассе9,- говорит ей муж, вставая из-за стола.
      Хозяйка тоже сильно под хмельком. Она стала раз-вязнее, беспричинно смеется и всё ищет чего-то глазами по углам пустынной столовой.
      - Еще немножко,- предлагает она.
      Все отказываются, а Зиночка превращает мерси в русский глагол, но это никого уже не смешит - все устали.
      - Ну, Петр,- пошатываясь, говорит Лохов,-идем, нам пора!
      Они уходят, взяв друг друга под руки, я остаюсь с дамами.
      - Дети,- ласково говорит хозяйка, провожая их смеющимися глазами.
      Потом она интересуется, почему я не женат, а Зиночка, покачиваясь на стуле, мурлычет:
      В шестом этаже
      Мой друг живет.
      Ах, я всё та же,
      Но он - не тот!
      - Послушайте,- обращается она ко мне,- вы знаете какие-нибудь стихи... этакие, с перцем!
      - Зинка! - предупреждает ее хозяйка.- Ты с ума сходишь!
      Я не знаю стихов с перцем.
      Рыженькая женщина встряхивает кудрями, щелкает пальцами и снова поет:
      Стал вроде мужа
      Ленив и вял,
      Меня всё ту же...
      И, оборвав песенку, снова спрашивает меня:
      - Послушайте, почему вы не напишете какой-нибудь смешной рассказ?..
      - О чем же?
      - Ну,- вообще смешной. О том, как жена изменяет мужу или что-нибудь такое. А вы знаете стихи о Ное?
      - Нет.
      В двери встала горничная и, улыбаясь, возвестила:
      - Петр Иваныч велели сказать, что всё готово и можно пожаловать к ним...
      - Пожалуйте! - пригласила меня хозяйка, плывя к двери.
      Зиночка, обняв ее за талию, спрашивает:
      - Почему мне делается скучно, когда я выпью?
      В большой, ярко освещенной комнате, у стола, покрытого черным сукном, стоят Лохов и Сухомяткин, оба во фраках, с цилиндрами в руках. На столе перед ними какие-то коробки, вазы. Темное лицо Лохова серьезно, как лицо человека, который приготовился к чемуто очень важному. Сухомяткин дремотно улыбается, прищурив веселые глазки.
      Дамы садятся в кресла у стены, я - рядом с ними. Председатель биржевого комитета церемонно кланяется нам и говорит:
      - Почтэний публикуй! Ми есть два маги з Индия и Америке, ми имеем показувать вам несколькии чудесни явлений.
      - Дурачок,- шепчет Зиночка своей соседке.
      Муж ее напряженно ломает слова, это плохо удается ему, и, когда он произнесет слово правильно,- та сердится и притопывает ногами.
      - Мое имя... наш имья - Гарри; мой друг зовут... звуть... Джемес!
      Джемс-Сухомяткин пошевелился и вдруг - икнул. Это очень рассмешило его, он закрыл лицо локтем и стал фыркать, Гарри-Лохов неодобрительно покосился на него, взял со стола черную магическую палочку, взмахнул ею и крикнул:
      - Ан, райс!
      - Вайс! - ответил кум-Джемс.
      В руке Лохова явился серебряный рубль,- он схватил его где-то в воздухе и торжественно пока-зал нам. Затем он вытащил рубль из носа Сухомяткина, другой снял с его лысой макушки и, быстро бросая монеты в цилиндр, стоявший на столе, стал ловко хватать их из воздуха, из своей бородки, из уха кума, снимал с колена своего, а один рубль даже выковырял из своего глаза.
      - Сегодня ты ловко делаешь,- сказала ему Зиночка, но он строго крикнул ей:
      - Силянс.10 Просю публикуй - нет разговор!
      Джемс, расставляя по столу какие-то странные предметы, показал Зиночке язык.
      Кончив фокус с монетами, Гарри-Лохов заставил исчезать со стола разные вещи,- они тотчас являлись там, где нельзя было ожидать их. Он очень увлекался, работал, как настоящий артист, и всё покрикивал куму командные слова:
      - Ан, вайе! Дайс ваз! Раис! Живее!
      Стена сзади фокусников была заставлена какими-то мрачными шкафами, Сухомяткин отворил дверцу одного из них,- в нем, на полке, торчала отрубленная голова с черными усами и - смешно, фарфоровым глазом - смотрела прямо на меня. Лицо Лохова было неприятно напряжено, кожа на скулах туго натянута,- он, видимо, крепко стиснул зубы. Его подбородок выдался вперед, французская бородка казалась жесткой, точно из проволоки. Но каждый раз, когда он удачно заканчивал фокус, лицо его расплывалось в улыбку, и недоверчивые, холодные глаза блестели радостно, точно глаза ребенка.
      Я никогда не видал человека, который обманывал бы сам себя с таким увлечением, с таким удовольствием. Джемс-Сухомяткин только снисходительно принимал участие в забавной игре, а Гарри-Лохов трепетно творил чудеса. Это было ясно.
      Иногда фокусы не удавались ему,- добывая из кармана фрака блюдце, наполненное водою, он преждевременно сорвал с него гуттаперчевую пленку и вынул блюдце пустым, а вода осталась в кармане. На минуту он растерялся и, следя одним глазом, как стекает вода на пол, сердито крикнул:
      - Первому отделению конец!
      Снял фрак, заглянул в карман, качая головой, потом объяснил публике:
      - У ремесленников-фокусников, которые работают в балаганах,- карманы непромокаемые. Кум, позови горничную, пусть высушит фрак, да - не испортила бы!
      Вздохнув,он добавил:
      - А я - пиджак надену.
      Второе отделение началось с того, что кругленький Сухомяткин вошел в пустой шкаф, Лохов закрыл шкаф черным занавесом, крикнул:
      - Раймс! Эйн, цвей, дрей! - и отдернул занавес,- шкаф был пуст, Сухомяткин исчез.
      - Вот уж это я не люблю,- сказала мне хозяйка, зябко поводя плечами.- И знаю, что фокус, а все-таки боязно.
      Занавес снова задернут, открыт.
      - Вайс!
      И снова в шкафу стоит, улыбаясь, Джемс-Сухомяткин.
      Потом Гарри прикрутил его веревкой к стулу, закрыл ширмой, а Джемс в минуту освободился от пут и даже успел снять ботинки со своих ног.
      Потом я почувствовал, что мне скучно и как-то особенно неловко. Хотя проходившее предо мной было не страшно и даже не очень неприятно, а однако напоминало кошмар. Дамы тоже устали, хозяйка осторожно дремала и, взмахивая тяжелой головою, виновато улыбалась, а Зиночка откровенно позевывала и всё пыталась засвистеть.
      Сухомяткин тоже, видимо, устал, его белесые бачки обиженно оттопырились, он двигался лениво, не глядя на публику и товарища, а Лохов, вспотевший, увлеченный, магически изменял цвета платков и всё прикрикивал:
      - Эн, цвей, дрей,- котово!
      Вдруг он замолчал на минуту и, укоризненно глядя на публику, спросил:
      - Ты, что же, кума, спишь?
      Мне стало жалко его.
      Зиночка засмеялась, Сухомяткин начал шутливо издеваться над женой, а непонятый, обиженный артист, спрятав руки за спину, быстрыми шагами ходил по комнате и говорил:
      - Забава для меня - дело серьезное, а не пустяки. Нельзя же всё только есть да чаи распивать...
      - Я понимаю, Матвей Иванович,- жалобно вставила сконфуженная хозяйка, но он не слушал ее:
      - Забава - это для того, чтобы забыться от забот! Вы, женщины, конечно, не можете понять... Зинаида, идем домой.
      - Погоди, кум! Сейчас чай будет...
      - Пора!
      - Да не сердитесь вы...
      - Домой рано еще,- сказала Зиночка.
      - Рано? - крикнул Лохов.- Тогда я один уйду...
      Он вел себя, совсем как обиженное дитя: мне казалось, что еще немного, и этот человек может заплакать. Но все-таки удалось успокоить его, и, не скрывая своей обиды, Лохов остался.
      Перешли в столовую, там уже бурлил большой серебряный самовар, окуривая люстру струей пара, раскачивая хрустальные подвески.
      Лохов сидел рядом со мною, рассказывая:
      - Мне эта забава свыше десяти тысяч обошлась! У нас есть редкие аппараты, из Гамбурга выписаны. Я очень слежу за новостями в этом деле.
      Он тяжко вздохнул и покосился на кума, который, прислонясь к Зиночке, нашептывал ей что-то.
      - Над нами смеются, то есть - больше надо мной! Дескать - фокусник. Очень хорошо, пожалуйста...
      - Налить еще стаканчик?-спросила его хозяйка.
      - Да, пожалуйста! Благодарю за внимание ваше,- сказал Лохов, обиженно усмехаясь, и так, что нельзя было понять - хозяйке или мне говорит он.
      - Все люди фокусничают, и весьма многие - вредно. А мы с кумом безвредные! Мы, так скажу, меценаты для себя...
      - Не люблю это слово, точно бесеняты,- вновь вставила хозяйка, подвигая Лохову стакан.
      Он принял чай, не поблагодарив ее, продолжал:
      - Иные занимаются петушиным боем, собачьей травлей или, например, содержат газеты, как ваш хозяин; некоторые стараются выказать себя с лучшей стороны, по филантропической части, чтобы получить орден, а я люблю благородную забаву, хотя она и обман.
      Он говорит непрерывно, нудно, с явной обидой в голосе и всё шевелит пальцами.
      Хозяйка перестала обращать на него внимание. Она с мужем слушают шёпот Зиночки, и оба, красные от смеха, фыркают, не в силах сдержать его.
      - Жизнь никому не в радость,- зудит Гарри-Лохов, барабаня пальцами по моему локтю.- Жизнь требует воображения. Находясь в церкви, воображаешь себя первым грешником, может быть, самым поганым человеком, и это - приятно для души. Это - обжигает нас. В театре воображаешь себя играющим влюбленного злодея или вообще героем. Но - каждый день в театр или в церковь не пойдешь, и остается жизнь, нуждающаяся... так скажу, в пополнении.
      Он закручивает свою бородку винтом и на минуту умолкает, прищурив глаза.
      Я встаю, прощаюсь и ухожу... На улице лунно и морозно, под ногами сухо скрипит снег, испачканный тенями больших купеческих домов.
      Иду и грустно думаю о русском человеке,- артистически умеет играть роль несчастного этот человек!
      -------------------------------------------------------------------------------Впервые напечатано в газете "Киевская мысль", 1916, No 293, 21 октября.
      1 -- Добрый вечер. Как поживаете? Прекрасно! Я также... (искаж. франц.) 2 -- Ну что же? Идем? (франц.) 3 -- Я прошу... просил... (франц.) 4 -- Ничего! (франи.) 5 -- Обожаю! (франи.) 6 -- На вашей белой юбке
      Сверкает бедро... (искаж. франц.) 7 -- К чёрту на рога... (искаж. франи.) 8 -- Ты выражаешься, как свиньи (исках, франи.). 9 -- Перестань (франи.). 10 -- Молчание (франц.).