- Уведите!
      А сам остался, один против троих; пожарный двор был в десятке шагов, солдаты могли позвать помощь и Ситанова избили бы, но, на его счастье, пожарные, испугавшись, убежали во двор.
      - Собаки! - крикнул он вслед им.
      По воскресеньям молодежь ходила на кулачные бои к лесным дворам за Петропавловским кладбищем, куда собирались драться против рабочих ассенизационного обоза и мужиков из окрестных деревень. Обоз ставил против города знаменитого бойца - мордвина, великана, с маленькой головой и больными глазами, всегда в слезах. Вытирая слезы грязным рукавом короткого кафтана, он стоял впереди своих, широко расставя ноги, и добродушно вызывал:
      - Выходите, что ли, а то - зябко!
      Против него с нашей стороны выступал Капендюхин, и всегда мордвин бил его. Но, окровавленный, задыхающийся, казак упрямо твердил:
      - Жив быть не хочу, а - одолею мордву!
      Это, наконец, стало целью его жизни, он даже отказался пить водку, перед сном вытирал тело снегом, ел много мяса и, развивая мускулы, каждый вечер многократно крестился двухпудовой гирей. Но и это не помогало ему. Тогда он зашил в рукавицы куски свинца и похвастался Ситанову:
      - Теперь - конец мордве!
      Ситанов строго предупредил его:
      - Брось, а то я тебя выдам перед боем!
      Капендюхин не поверил ему, но когда пришли на бой, Ситанов вдруг сказал мордвину:
      - Отступись, Василий Иваныч, сначала я с Капен-дюхиным схвачусь!
      Казак побагровел и заорал:
      - Я с тобой не буду, уйди!
      - Будешь,- сказал Ситанов и пошел на него, глядя в лицо казака пригибающим взглядом. Капендюхин затоптался на месте, сорвал рукавицы с рук, сунул их за пазуху и быстро ушел с боя.
      И наша и вражья сторона были неприятно удивлены, какой-то почтенный человек сказал Ситанову сердито:
      - Это, братец мой, вовсе не закон, чтобы домашние дела на мирском бою решать!
      На Ситанова лезли со всех сторон, ругая его. он долго молчал, но наконец сказал почтенному человеку:
      - А ежели я убийство отвел?
      Почтенный человек сразу догадался и даже снял картуз, говоря:
      - Тогда с нашей стороны тебе - благодарность!
      - Только ты, дядя, не звони!
      - Зачем? Капендюхин - редкий боец, а неудачи злят человека, мы понимаем! А рукавички его теперь смотреть станем перед боем-то.
      - Ваше дело!
      Когда почтенный человек отошел, наша сторона стала ругать Ситанова:
      - Дернуло тебя, оглобля! Побил бы казак-то, а теперь вот мы будем битыми ходить...
      Ругали долго, привязчиво, с удовольствием.
      Ситанов вздохнул и сказал:
      - Эх вы, шантрапа...
      И неожиданно для всех вызвал мордвина на единоборство - тот встал в позицию, весело помахивая кулаками и балагуря
      - Побьемся, погреемся...
      Несколько человек, схватившись за руки, опрокинулись спинами на тех, кто сзади,- образовался широкий, просторный круг.
      Бойцы зорко присматриваясь друг ко другу, переминались правые руки вперед, левые - у грудей Опытные люди тотчас заметили, что у Ситанова рука длиннее, чем у мордвина. Стало тихо, похрустывал снег под ногами бойцов. Кто-то не выдержал напряжения, пробормотал жалобно и жадно:
      - Начинали бы уж...
      Ситанов замахнулся правой рукой, мордвин приподнял левую для защиты и получил прямой удар под ложечку левой рукою Ситанова, крякнул, отступил и с удовольствием сказал:
      - Молодой, а не дурак!
      Они начали прыгать друг на друга, с размаха бросая в грудь один другому тяжелые кулаки; через несколько минут и свои и чужие возбужденно кричали.
      - Прытче, богомаз! Расписывай его, чекань!
      Мордвин был много сильнее Ситанова, но значительно тяжелей его, он не мог бить так быстро и получал два и три удара за один. Но битое тело мордвина, видимо, не очень страдало, он всё ухал, посмеивался и вдруг, тяжким ударом вверх, под мышку - вышиб правую руку Ситанова из плеча.
      - Разводи - ничья! - крикнуло сразу несколько голосов, и, сломав круг, люди развели бойцов.
      Мордвин добродушно говорил:
      - Не велико силен, а ловок, богомаз! Хороший боец будет, это я говорю на весь народ.
      Подростки начали общий бой, я повел Ситанова к фельдшеру-костоправу; его поступок еще больше возвысил его в моих глазах, увеличил симпатию и уважение к нему.
      Он был вообще очень правдив, честен и считал это как бы должностью своей, но размашистый Капендю-хин ловко подсмеивался над ним:
      - Эх, Женя, напоказ живешь! Начистил душу, как самовар перед праздником, и хвастаешься - вот светло блестит! А душа у тебя - медная, и очень скучно с тобой...
      Ситанов спокойно молчал, усердно работая или списывая в тетрадку стихи Лермонтова; на это списывание он тратил всё свое свободное время, а когда я предложил ему: "Ведь у вас деньги-то есть, вы бы купили книгу!" - он ответил:
      - Нет, лучше списать своей рукой!
      Написав страницу красивым мелким почерком, с фигурными росчерками, ожидая, когда высохнут чернила, он тихонько читал:
      Без сожаленья, без участья
      Смотреть на землю будешь ты,
      Где нет ни истинного счастья.
      Ни долговечной красоты...
      И говорил, зажмурив глаза:
      - Это - правда! Эх, и здорово он правду знает!
      Меня очень удивляли отношения Ситанова с Капен-дюхиным - выпивши, казак всегда лез драться к товарищу, Ситанов долго уговаривал его:
      - Отстань! Не лезь...
      А потом начинал жестоко бить пьяного, так жестоко, что мастера, относившиеся к междоусобным дракам как ко зрелищу, ввязывались в эту драку и разводили друзей.
      - Не останови Евгенья вовремя - до смерти убьет и себя не пожалеет,говорили они.
      Трезвый, Капендюхин тоже неутомимо издевался над Ситановьм, высмеивая его страсть к стихам и его несчастный роман, грязно, но безуспешно возбуждая ревность. Ситанов слушал издевки казака молча, безобидно, а иногда даже сам смеялся вместе с Капен-дюхиным.
      Спали они рядом и по ночам долго шёпотом беседовали о чем-то.
      Эти беседы не давали мне покоя - хотелось знать, о чем могут дружески говорить люди, так непохожие один на другого? Но, когда я подходил к ним, казак ворчал:
      - Тебе чего надо?
      А Ситанов точно не видел меня.
      Но однажды они позвали меня, и казак спросил:
      - Максимыч, ежели бы ты был богат, что бы сделал?
      - Книг купил бы.
      - А еще?
      - Не знаю.
      - Эх,- с досадой отвернулся от меня Капен дюхин, а Ситанов спокойно сказал:
      - Видишь - никто не знает, ни старый, ни малый! Я тебе говорю: и богатство само по себе - ни к чему! Всё требует какого-нибудь приложения...
      Я спросил:
      - О чем вы говорите?
      - Спать неохота, вот и говорим,- ответил казак.
      Позднее, прислушавшись к их беседам, я узнал, что они говорят по ночам о том же, о чем люди любят говорить и днем: о боге, правде, счастье, о глупости и хитрости женщин, о жадности богатых и о том, что вся жизнь запутана, непонятна.
      Я всегда слушал эти разговоры с жадностью, они меня волновали, мне нравилось, что почти все люди говорят одинаково: жизнь - плоха, надо жить лучше! Но в то же время я видел, что желание жить лучше ни к чему не обязывает, ничего не изменяет в жизни мастерской, в отношениях мастеров друг ко другу. Все эти речи, освещая предо мною жизнь, открывали за нею какую-то унылую пустоту, и в этой пустоте, точно соринки в воде пруда при ветре, бестолково и раздраженно плавают люди, те самые, которые говорят, что такая толкотня бессмысленна и обижает их.
      Рассуждая много и охотно, всегда кого-нибудь судили, каялись, хвастались, и, возбуждая злые ссоры из-за пустяков, крепко обижали друг друга. Пытались догадаться о том, что будет с ними после смерти, а у порога мастерской, где стоял ушат для помоев, прогнила половица, из-под пола в эту сырую, гнилую, мокрую дыру несло холодом, запахом прокисшей земли, от этого мерзли ноги; мы с Павлом затыкали эту дыру сеном и тряпками. Часто говорили о том, что надо переменить половицу, а дыра становилась всё шире, во дни вьюг из нее садило, как из трубы, люди простужались, кашляли. Жестяной вертун форточки отвратительно визжал, его похабно ругали, а когда я его смазал маслом, Жихарев, прислушавшись, сказал:
      - Не визжит форточка, и - стало скушней...
      Приходя из бани, ложились в пыльные и грязные постели - грязь и скверные запахи вообще никого не возмущали. Было множество дрянных мелочей, которые мешали жить, их можно было легко извести, но никто не делал этого.
      Часто говорили:
      - Никто людей не жалеет, ни бог, ни сами себя...
      Но когда мы, я и Павел, вымыли изъеденного грязью и насекомыми, умирающего Давидова, нас подняли на смех, снимали с себя рубахи, предлагая нам обыскать их, называли банщиками и вообще издевались так, как будто мы сделали что-то позорное и очень смешное.
      С Рождества вплоть до великого поста Давидов лежал на полатях, затяжно. кашляя, плевал вниз шматками пахучей крови, не попадая в ушат с помоями, кровь шлепалась на пол; по ночам он будил людей бредовыми криками.
      Почти каждый день говорили:
      - Надо бы его в больницу свезти!
      Но сначала у Давидова оказался просроченным паспорт, потом ему стало лучше, а под конец решили:
      - Всё равно скоро умрет!
      Он и сам обещал:
      - Я - скоро!
      Он был тихий юморист и тоже всегда старался разогнать злую скуку мастерской шуточками,- свесит вниз темное костлявое лицо и свистящим голосом возглашает:
      - Народ, слушай голос вознесенного на полати...
      И складно говорил грустную чепуху:
      На полатях я живу,
      Просыпаюсь рано,
      И во сне и наяву
      Едят меня тараканы...
      - Не унывает! - восхищалась публика.
      Иногда я с Павлом забирался к нему,- он шутил натужно:
      - Чем потчевать, дорогие гости? Паучка свеженького - не желаете?
      Умирал он медленно, и это очень надоело ему; он говорил с искренней досадой:
      - Никак не могу помереть, просто беда!
      Его бесстрашие перед смертью очень пугало Павла, он будил меня по ночам и шептал:
      - Максимыч, кажись, помер он... Вот помрет ночью, а мы будем лежать под ним, ах, господи! Боюсь я покойников...
      Или говорил:
      - Ну, что жил, зачем? Двадцать лет не минуло, а уж умирает...
      Однажды, лунною ночью, он разбудил меня и, глядя испуганно вытаращенными глазами, сказал:
      - Слушай!
      На полатях хрипел Давидов, торопливо и четко говоря:
      - Дай-ко сюда, да-ай...
      Потом начал икать.
      - Умирает, ей-богу, вот увидишь! - волновался Павел.
      Я весь день возил на себе снег со двора в поле, очень устал, мне хотелось спать, но Павел просил меня:
      - Не спи, пожалуйста, Христа ради, не спи!
      И вдруг, вскочив на колени, неистово закричал:
      - Вставайте, Давидов помер!
      Кое-кто проснулся, с постелей поднялось несколько фигур, раздались сердитые вопросы.
      Капендюхин влез на полати и удивленно сказал:
      - В сам-деле умер будто... хоша - тепленький...
      Стало тихо. Жихарев перекрестился и, кутаясь в одеяло, сказал:
      - Ну что ж, царство ему небесное!
      Кто-то предложил:
      - В сени бы его вынести...
      Капендюхин слез с полатей, поглядел в окно.
      - Пускай полежит до утра, он и живой не мешал никому...
      Павел, спрятав голову под подушку, рыдал.
      А Ситанов - не проснулся.
      XV
      Таяли снега в поле, таяли зимние облака в небе, падая на землю мокрым снегом и дождем; всё медленнее проходило солнце свой дневной путь, теплее становился воздух, казалось, что пришло уже весеннее веселье, шутливо прячется где-то за городом в полях и скоро хлынет на город. На улицах рыжая грязь, около панелей бегут ручьи, на проталинах Арестантской площади весело прыгают воробьи. И в людях заметна воробьиная суетливость. Над весенним шумом, почти непрерывно с утра до вечера, течет великопостный звон, покачивая сердце мягкими толчками,- в этом звоне, как в речах старика, скрыто нечто обиженное, кажется, что колокола обо всем говорят с холодным унынием: "Было-о, было это, было-о..."
      В день моих именин мастерская подарила мне маленький, красиво написанный образ Алексия - божия человека, и Жихарев внушительно сказал длинную речь, очень памятную мне.
      - Кто ты есть? - говорил он, играя пальцами, приподняв брови.- Не больше как мальчишка, сирота, тринадцати годов от роду, а я - старше тебя вчетверо почти и хвалю тебя, одобряю за то, что ты ко всему стоишь не боком, а лицом! Так и стой всегда, это хорошо!
      Говорил он о рабах божьих и о людях его, но разница между людьми и рабами осталась непонятной мне, да и ему, должно быть, неясна была. Он говорил скучно, мастерская посмеивалась над ним, я стоял с иконою в руках, очень тронутый и смущенный, не зная, что мне делать. Наконец Капендюхин досадливо крикнул оратору:
      - Да перестань отпевать его, вон у него даже уши посинели.
      Потом, хлопнув меня по плечу, тоже похвалил:
      - Хорошо в тебе то, что ты всем людям родня,- вот что хорошо! И не то что бить тебя, а и обругать - трудно, когда и есть за что!
      Все смотрели на меня хорошими глазами, ласково высмеивая мое смущение, еще немножко - и я бы, наверное, разревелся от неожиданной радости чувствовать себя человеком, нужным для этих людей. А как раз в это утро в лавке приказчик сказал Петру Васильеву, кивая на меня головой:
      - Неприятный мальчишка и ни к чему не способный!
      Как всегда, я с утра ушел в лавку, но после полудня приказчик сказал мне:
      - Иди домой, свали снег с крыши амбара и набивай погреб...
      О том, что я именинник, он не знал; я был уверен, что и никто не знает об этом. Когда кончилась церемония поздравлений в мастерской, я переоделся, убежал на двор и залез на крышу сарая сбрасывать плотный, тяжелый снег, обильный в эту зиму. Но, взволнованный, я позабыл отворить дверь погреба и завалил ее снегом. Соскочив на землю и видя эту ошибку, я тотчас принялся откидывать снег от двери; сырой, он крепко слежался; деревянная лопата с трудом брала его, железной не было, и я сломал лопату как раз в тот момент, когда в калитке появился приказчик; оправдалась русская пословица: "За радостью горе по пятам ходит".
      - Та-ак,- насмешливо сказал приказчик, подходя ко мне.- Эх ты, работник, чёрт бы тебя побрал! Вот хвачу тебя по безумной твоей башке...
      Он замахнулся на меня стержнем лопаты, я отодвинулся и сказал сердито:
      - Да ведь я не в дворники нанялся к вам...
      Он швырнул палкой в ноги мне, я схватил ком снега и угодил ему в лицо; он убежал, фыркая, а я, бросив работу, ушел в мастерскую. Через несколько минут сверху сбежала его невеста, вертлявая девица в прыщах на пустом лице.
      - Максимыча наверх!
      - Не пойду,- сказал я.
      Ларионыч спросил тихо и удивленно:
      - Как это - не пойдешь?
      Я сообщил ему, в чем дело; озабоченно нахмурившись, он пошел наверх, сказав мне вполголоса:
      - Экой ты, брат, дерзкой...
      Мастерская загудела, поругивая приказчика; Ка-пендюхин сказал:
      - Ну, теперь тебя вышибут!
      Это меня не пугало. Мои отношения с приказчиком давно уже стали невыносимы,- он ненавидел меня упрямо и всё более остро, я тоже терпеть его не мог, но я хотел понять, почему он так нелепо относится ко мне.
      Он разбрасывал по полу лавки серебряные монеты; подметая пол, я находил их и складывал на прилавке в чашку, где лежали гроши и копейки для нищих. Когда я догадался, что значат эти частые находки, я сказал приказчику:
      - Вы напрасно подбрасываете мне деньги!
      Он вспыхнул и неосторожно закричал:
      - Не смей учить меня, я знаю, что делаю!
      Но тотчас поправился:
      - Как это - напрасно подбрасываю? Они сами падают...
      Он запретил мне читать в лавке книги, сказав:
      - Это не твоего ума дело! Что ты - в начетчики метишь, дармоед?
      Он не прекращал своих попыток поймать меня двугривенными, и я понимал, что если в то время, как метешь пол, монета закатится в щель - он будет убежден, что я украл ее. Тогда я ему еще раз предложил оставить эту игру, но в тот же день, возвращаясь из трактира с кипятком, я услыхал, как он внушает недавно нанятому приказчику соседа:
      - Ты научи его Псалтырь украсть - скоро мы Псалтыри получим, три короба...
      Я понял, что речь идет обо мне,- когда я вошел в лавку, они оба смутились, но, и кроме этого признака, у меня были основания подозревать их в дурацком заговоре против меня.
      Приказчик соседа уже не в первый раз служил у него; он считался ловким торговцем, но страдал запоем; на время запоя хозяин прогонял его, а потом опять брал к себе этого худосочного и слабосильного человека с хитрыми глазами. Внешне кроткий, покорный каждому жесту хозяина, он всегда улыбался в бородку себе умненькой улыбочкой, любил сказать острое словцо, и от него исходил тот дрянной запах, который свойствен людям с гнилыми зубами, хотя зубы его были белы и крепки.
      Однажды он меня страшно удивил: подошел ко мне, ласково улыбаясь, но вдруг сбил с меня шапку И схватил за волосы. Мы стали драться, с галереи он втолкнул меня в лавку и всё старался повалить на большие киоты, стоявшие на полу,- если бы это удалось ему, я перебил бы стекла, поломал резьбу и, вероятно, поцарапал бы дорогие иконы. Он был очень слаб, и мне удалось одолеть его, но тогда, к великому изумлению моему, бородатый мужчина горько заплакал, сидя-на полу и вытирая разбитый нос.
      А на другое утро, когда наши хозяева ушли куда-то и мы были одни, он дружески сказал мне, растирая пальцем опухоль на переносье и под самым глазом:
      - Думаешь - это я по своей воле и охоте навалился на тебя? Я - не дурак, я ведь знал, что ты меня побьешь, я человек слабый, пьющий. Это мне хозяин велел, дай, говорит, ему выволочку, да постарайся, чтоб он у себя в лавке побольше напортил во время драки, все-таки - убыток им! А сам я - не стал бы, вон ты как мне рожу-то изукрасил...
      Я поверил ему, и мне стало жаль его, я знал, что он живет впроголодь, с женщиной, которая колотит его. Но я все-таки спросил его:
      - А если тебя заставят отравить человека - отравишь?
      - Он заставит,- сказал приказчик тихонько, с жалкой усмешечкой.- Он может...
      Вскоре после этого он спросил меня:
      - Слушай, у меня ни гроша, дома жрать нечего, баба - лается, стащи, друг, у себя в кладовой какую-нибудь иконку, а я продам ее, а? Стащи? А то - Псалтырь?
      Я вспомнил магазин обуви, церковного сторожа, мне подумалось: выдаст меня этот человек! Но трудно было отказать, и я дал ему икону, но стащить Псалтырь, стоивший несколько рублей, не решился, это казалось мне крупным преступлением. Что поделаешь? В морали всегда скрыта арифметика; святая наивность "Уложения о наказаниях уголовных" очень ясно выдает эту маленькую тайну, за которой прячется великая ложь собственности.
      Когда я услышал, как мой приказчик внушает этому жалкому человеку научить меня украсть Псалтырь,- я испугался. Было ясно, что мой приказчик знает, как я добр за его счет, и что приказчик соседа рассказал ему про икону.
      Мерзость доброты на чужой счет и эта дрянная ловушка мне - всё вместе вызывало у меня чувство негодования, отвращения к себе и ко всем. Несколько дней я жестоко мучился, ожидая, когда придут короба с книгами; наконец они пришли, я разбираю их в кладовой, ко мне подходит приказчик соседа и просит дать ему Псалтырь.
      Тогда я спрашиваю его:
      - А ты сказал моему про икону?
      - Сказал,- ответил он унылым голосом.- Я, брат, ничего не могу скрыть...
      Это меня ошеломило, я сел на пол и вытаращил на него глаза, а он начал поспешно бормотать, сконфуженный, отчаянно жалкий:
      - Видишь ли, твой сам догадался, то есть это мой хозяин догадался и сказал твоему...
      Мне показалось, что я пропал,- подсидели меня эти люди, и теперь мне уготовано место в колонии для малолетних преступников! Когда так - всё равно! Уж если тонуть, так на глубоком месте. Я сунул в руки приказчика Псалтырь, он спрятал его под пальто и пошел прочь, но тотчас повернулся, и - Псалтырь упал к моим ногам, а человек зашагал прочь, говоря:
      - Не возьму! Пропадешь с тобой...
      Я не понял этих слов,- почему со мной пропадешь? Но я был очень доволен тем, что он не взял книги. После этого мой маленький приказчик стал смотреть на меня еще более сердито и подозрительно.
      Всё это я вспомнил, когда Ларионыч пошел наверх; он пробыл там недолго и воротился еще более подавленно тихим, чем всегда, а перед ужином, с глазу на глаз, сказал мне:
      - Хлопотал, чтоб тебя освободили от лавки, отдали бы в мастерскую. Не вышло это! Кузьма не хочет. Очень ты не по душе ему...
      В доме у меня был тоже враг - невеста приказчика, чрезмерно игривая девица; с нею играла вся молодежь мастерской, поджидая ее в сенях, обнимая; она не обижалась на это, а только взвизгивала тихонько, как маленькая собачка. С утра до вечера она жевала, ее карманы всегда были набиты пряниками, лепешками, челюсти неустанно двигались,- смотреть на ее пустое лицо с беспокойными серенькими глазками было неприятно. Мне и Павлу она предлагала загадки, всегда скрывавшие какое-нибудь грубенькое бесстыдство, сообщала нам скороговорки, сливавшиеся в неприличное слово.
      Однажды кто-то из пожилых мастеров сказал ей:
      - А и бесстыдница ты, девушка!
      Она бойко ответила словами зазорной песни:
      Коли девушка стыдится,
      Она в бабы не годится...
      Я в первый раз видел такую девицу, она была противна мне и пугала меня, грубо заигрывая, а видя, что эти заигрывания не сладки для меня, становилась всё назойливее.
      Как-то раз, на погребе, когда я с Павлом помогал ей парить кадки из-под кваса и огурцов, она предложила нам:
      - Хотите, мальчики, я вас научу целоваться?
      - Я умею получше тебя,- ответил ей Павел, смеясь, а я сказал ей, чтобы она шла целоваться к жениху, и сказал это не очень любезно. Она рассердилась.
      - Ах, какой грубиян! Барышня с ним любезничает, а он нос воротит; скажите, фря какая!
      И добавила, погрозив пальцем:
      - Ну, погоди, я тебе это припомню!
      Павел тоже сказал ей, поддерживая меня:
      - Задаст тебе жених-то, коли узнает про твое озорство.
      Она презрительно сморщила прыщеватое лицо.
      - Не боюсь я его! С моим приданым я десяток найду, получше гораздо. Девке только до свадьбы и побаловать.
      И она начала баловать с Павлом, а я с той поры приобрел в ней неутомимую ябедницу.
      В лавке становилось всё труднее, я прочитал все церковные книги, меня уже не увлекали более споры и беседы начетчиков,- говорили они всё об одном и том же. Только Петр Васильев по-прежнему привлекал меня своим знанием темной человеческой жизни, своим умением говорить интересно и пылко. Иногда мне думалось, что вот таков же ходил по земле пророк Елисей, одинокий и мстительный.
      Но каждый раз, когда я говорил со стариком откровенно о людях, о своих думах, он, благожелательно выслушав меня, передавал сказанное мною приказчику, а тот или обидно высмеивал меня, или сердито ругал.
      Однажды я сказал старику, что иногда записываю его речи в тетрадь, где у меня уже записаны разные стихи, изречения из книг; это очень испугало начетчика, он быстро покачнулся ко мне и стал тревожно спрашивать:
      - Это зачем же ты? Это, малый, не годится! Для памяти? Нет, ты это брось! Экой ты какой ведь! Ты дай-кось мне записки-то эти, а?
      Он долго и настойчиво убеждал меня, чтобы я отдал ему тетрадь или сжег ее, а потом стал сердито шептаться с приказчиком.
      Когда мы шли домой, приказчик строго сказал мне:
      - Ты какие-то записки делаешь - так чтобы этого не было! Слышал? Этим занимаются только сыщики.
      Я неосторожно спросил:
      - А как же Ситанов? Он тоже записывает.
      - Тоже? Дурак длинный...
      Долго помолчав, он необычно мягко предложил:
      - Слушай, покажи мне свою тетрадь и Ситанова тоже - я тебе полтину дам! Только так сделай, чтобы Ситанов не знал, тихонько...
      Должно быть, он был уверен, что я исполню его желание, и, не сказав ни слова больше, побежал впереди меня на коротких ножках.
      Дома я рассказал Ситанову о предложении приказчика, Евгений нахмурился.
      - Это ты напрасно проболтался... Теперь он научит кого-нибудь выкрасть тетради у меня и у тебя Дай-ка мне твою, я спрячу... А тебя он скоро выживет, гляди!
      Я был убежден в этом и решил уйти, как только бабушка вернется в город,- она всю зиму жила в Балах-не, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова жил в Кунавине, я не ходил к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил:
      - А, это ты... ты богомаз теперь, да, да... Ну, иди, иди!
      Отодвинул меня с дороги и всё так же важно и медленно пошел дальше.
      Бабушку я видел редко; она работала неустанно, подкармливая деда, который заболевал старческим слабоумием, возилась с детьми дядьев. Особенно много доставлял ей хлопот Саша, сын Михаила, красивый парень, мечтатель и книголюб. Он работал по красильным мастерским, часто переходя от одного хозяина к другому, а в промежутках сидел на шее бабушки, спокойно дожидаясь, когда она найдет ему новое место. На ее же шее висела сестра Саши, неудачно вышедшая замуж за пьяного мастерового, который бил ее и выгонял из дома.
      Встречаясь с бабушкой, я всё более сознательно восхищался ее душою, но - я уже чувствовал, что эта прекрасная душа ослеплена сказками, не способна видеть, не может понять явлений горькой действительности и мои тревоги, мои волнения чужды ей.
      - Терпеть надо, Олеша!
      Это - всё, что она могла сказать мне в ответ на мои повести о безобразиях жизни, о муках людей, о тоске - обо всем, что меня возмущало.
      Я был плохо приспособлен к терпению, и если иногда проявлял эту добродетель скота, дерева, камня - я проявлял ее ради самоиспытания, ради того, чтобы знать запас своих сил, степень устойчивости на земле. Иногда подростки, по глупому молодечеству, по зависти к силе взрослых, пытаются поднимать и поднимают тяжести, слишком большие для их мускулов и костей, пробуют хвастливо, как взрослые силачи, креститься двухпудовыми гирями.
      Я тоже делал всё это в прямом и переносном смысле, физически и духовно, и только благодаря какой-то случайности не надорвался насмерть, не изуродовал себя на всю жизнь. Ибо ничто не уродует человека так страшно, как уродует его терпение, покорность силе внешних условий.
      И если в конце концов я все-таки лягу в землю изуродованным, то - не без гордости - скажу в свой последний час, что добрые люди лет сорок серьезно заботились исказить душу мою, но упрямый труд их не весьма удачен.
      Всё более часто меня охватывало буйное желание озорничать, потешать людей, заставлять их смеяться. Мне удавалось это; я умел рассказывать о купцах Нижнего базара, представляя их в лицах; изображал, как мужики и бабы продают и покупают иконы, как ловко приказчик надувает их, как спорят начетчики.
      Мастерская хохотала, нередко мастера бросали работу, глядя, как я представляю, но всегда после этого Ларионыч советовал мне:
      - Ты бы лучше после ужина представлял, а то мешаешь работать...
      Кончив "представление", я чувствовал себя легко, точно сбросил ношу, тяготившую меня; на полчаса, на час в голове становилось приятно пусто, а потом снова казалось, что голова у меня полна острых мелких гвоздей, они шевелятся там, нагреваются.
      Вокруг меня вскипала какая-то грязная каша, и я чувствовал, что потихоньку развариваюсь в ней.
      Думалось:
      "Неужели вся жизнь - такая? И я буду жить так, как эти люди, не найду, не увижу ничего лучше?"
      - Сердит становишься, Максимыч,- говорил мне Жихарев, внимательно поглядывая на меня. Ситанов часто спрашивал:
      - Ты что?
      Я не умел ответить.
      Жизнь упрямо и грубо стирала с души моей свои же лучшие письмена, ехидно заменяя их какой-то ненужной дрянью,- я сердито и настойчиво противился ее насилию, я плыл по той же реке, как и все, но для меня вода была холоднее, и она не так легко держала меня, как других,- порою мне казалось, что я погружаюсь в некую глубину.
      Люди относились ко мне всё лучше, на меня не орали, как на Павла, не помыкали мною, меня звали по отчеству, чтобы подчеркнуть уважительное отношение ко мне. Это - хорошо, но было мучительно видеть, как много люди пьют водки, как они противны пьяные, и как болезненно их отношение к женщине, хотя я понимал, что водка и женщина - единственные забавы в этой жизни.
      Часто вспоминалось с грустью, что сама умная, смелая Наталья Козловская тоже называла женщину забавой.
      Но как же тогда бабушка? И Королева Марго?
      О Королеве я вспоминал с чувством, близким страху,- она была такая чужая всему, точно я ее видел во сне.
      Я слишком много стал думать о женщинах и уже решал вопрос: а не пойти ли в следующий праздник туда, куда все ходят? Это не было желанием физическим,- я был здоров и брезглив, но порою до бешенства хотелось обнять кого-то ласкового, умного и откровенно, бесконечно долго говорить, как матери, о тревогах души.
      Я завидовал Павлу, когда он по ночам говорил мне о своем романе с горничною из дома напротив.
      - Вот, брат, штука: месяц тому назад я в нее снегом швырял, не нравилась мне она, а теперь сидишь на лавочке, прижмешься к ней - никого нет дороже!.. - О чем вы говорите?
      - Обо всем, конешно. Она мне - про себя, а я ей - тоже про себя. Ну, целуемся... Только она - честная... Она, брат, беда какая хорошая!.. Ну, куришь ты, как старый солдат!
      Я курил много; табак, опьяняя, притуплял беспокойные мысли, тревожные чувства. Водка, к счастью моему, возбуждала у меня отвращение своим запахом и вкусом, а Павел пил охотно и, напившись, жалобно плакал:
      - Домой хочу я, домой! Отпустите меня домой...
      Он был, помнится мне, сирота; мать и отец давно умерли у него, братьев, сестер - не было, лет с восьми он жил по чужим людям.