А.М.Горький
      Тронуло
      С натуры
      Наступает ночь.
      Уже вода реки впереди и сзади парохода потемнела и кажется густой, как масло, потемнела и яркая зелень кустарника, пышным ковром покрывшая крутые скаты горного берега, поднимается ветер, сырой и холодный, небо сплошь покрыто тучами, неподвижно застывшими над широкой рекой, луговой берег далеко вглубь залит спокойной, блестящей пеленой воды, кое-где её прорвали большие тёмные пятна островов, образовавшихся от убыли, - но разлив ещё широк, и всюду на горизонте холодно блестят полосы воды, невозмутимо спокойной и ясно отражающей тяжёлые, лохматые облака.
      А вокруг парохода, в фарватере, ветер поднял на реке шумную жизнь, маленькие волны идут друг на друга и плещут о борта парохода, разбивающего их в брызги и пену тяжёлыми плицами колёс; от кормы к берегам двумя пышными грядами разбегается вспенённая вода, и тяжёлые вздохи машины, вместе с неумолчной, навевающей скуку музыкой волн, наполняют сырой и гулкий воздух весенней ночи глухим шумом, таким же однообразным и мутным, как и это облачное небо над взволнованной ветром и судном многоводной мощной рекой.
      Иногда на горном береге вдруг появится огонёк рыбацкого костра, от него ложится на воду алая кружевная лента отражения, - ложится и весело играет на гребнях волн, потом вдруг пропадает, скрываясь за камнями в углублении берега, за группой деревьев.
      И опять слева от парохода молчаливо двигается тёмная стена горного берега, а справа развёртываются луга, уходя к горизонту, где темно и мрачно и откуда на небо, точно рождённые землёй, медленно вползают облака, тяжёлые и тёмные, странных очертаний, грозящие дождём и молниями и громом.
      Ночь всё приближается, и глухой шум на реке становится более гулким.
      Горы вторят ему слабым эхом?
      По террасе парохода, мимо окон общей мужской второго класса, то и дело заглядывая в них, медленно прохаживается старик, низенького роста, с седой клочковатой бородкой, с ястребиным носом и с маленькими, жёсткими глазками, ушедшими глубоко в орбиты.
      По его сухим, морщинистым щекам пробегает судорога каждый раз, когда он кидает острый взгляд в окно рубки, он крякает и ещё глубже старается засунуть закинутые за спину руки в рукава тёплого пальто, надетого на нём. На ногах у него валяные сапоги, от этого его шагов почти не слышно, и это ещё более усиливает хищность его фигуры. Кажется, что он подстерегает кого-то и сильно борется с нетерпением, охватившим его. Он весь как-то пожимается, - но не так, как жмутся от холода, а так, как это делают в волнении. На голове у него тёплый картуз, съехавший на затылок, и старик то и дело встряхивает головой, как бы желая поправить это.
      Из каюты доносятся громкие голоса и хохот, звучат стаканы, и из окон её на террасу парохода и на воду реки падают полосы света.
      Старик бесшумно шагает по ним и всё кидает острые взгляды в окна каюты.
      В ней за столом сидит большая компания мужчин, - председательствует, что-то оживлённо рассказывая и поминутно заливаясь смехом, полный и румяный господин в дворянской фуражке. Он, подложив под себя ногу, сидит на стуле и держит в одной руке стакан вина, другой бойко жестикулирует. Рядом с ним, с живым любопытством глядя ему в лицо, поместился высокий молодой человек, худой, с узкими насмешливо прищуренными глазами и с тонкими бескровными губами.
      Ещё несколько фигур в разных позах свободно расположились за столом. Им весело. Взрывы хохота то и дело доносятся до ушей старика...
      - Тьфу, псы! - энергично и злобно плюнул он, когда публика в рубке расхохоталась особенно сильно.
      С носа парохода на террасе появилась и пошла навстречу старику высокая фигура человека в долгополом меховом сюртуке.
      Широкоплечий, солидный, с широким, чисто русским лицом в тёмно-русой окладистой бороде - этот человек поравнялся со стариком, добродушно улыбался ему и густым басом спросил:
      - Что, Иван Петрович, операцию новую задумывашь?
      - Куда же! Со старым дай бог до смерти управиться.
      - Чего ж ты не в рубке, а топчешься тут, на ветру?
      - Выжили...
      - Кто?
      - Вон эти! - И старик зло кивнул головой на окно рубки... Его знакомый с добродушно презрительной улыбкой посмотрел в окно, помолчал и, хлопнув старика по плечу, успокоительно заговорил:
      - Ничего, Петрович, пущай их бесятся... А ты знай сам себя и больше никаких... Давай-ко, сядем вот... Здесь не больно ветрено...
      Они сели и молча стали смотреть на берег.
      Плыли мимо какой-то деревеньки, выстроившейся по гребню горы... Жалкие огоньки мигали в окнах изб, вётлы печально качали вершинами над их кровлями, лаяли собаки, и слышалась, то появляясь, то исчезая, песня; странно ныряли её тягучие звуки в шуме парохода и реки. И по горе, кое-где, торчали избёнки, в зарослях тоже сверкали огни, и из-за кустов возвышались трубы...
      - Марьевка, надо быть... - кивнул головой на берег высокий и звучно зевнул.
      Старик ничего не ответил ему и поёжился.
      Длинной, чёрной точкой на воде мелькнула лодка - как большая рыба - и пропала из глаз, нырнув в тень берега. Песня на горе звучала всё громче пели в два голоса, и можно было безошибочно сказать, что пели в одной из изб, освещённой ярче, чем другие, - свет был во всех трёх окнах её и четырёхугольным пятном смотрел на реку из отворённой двери.
      - Кабак... - сказал знакомый старика, на этот раз указывая пальцем на гору.
      Но старик и тут не ответил ему.
      Тогда его спутник повернул голову и, наклоняясь, взглянул ему в лицо... Старик вздохнул и отвернулся.
      - А здорово же они, видно, тебя доняли!.. - полувопросительно заметил высокий.
      Старик дрогнул и, как-то подпрыгнув на лавке, вдруг быстро сухим, трескучим шёпотом заговорил:
      - Понимашь, - этот, оленинский-то барин, какую штуку загнул? Язва, пёс. От Казани он всё утрафлял, как бы это меня кольнуть... То так, то этак подцепляется... Я молчу. Пёс с тобой, анафемой, думаю себе - валяй! Как ты меня не трогай - не тронешь! Потому хоть ты и барин - да в кармане-то у тебя грош, а я, хоша и вторая гильдия, но могу тебя со всей твоей требухой купить. Молчу. А он всё измывается. Видно, не забыл ещё, как я его сестру обставил... Из помещиц-то в город в емназию смотрительшей попала...
      - Как же он тебя тронул? - полюбопытствовал собеседник старика.
      - А вот... Спросил я себе прибор и хочу, это, чай пить. Вынул из мешочка чай, сахар, сухарик был у меня сдобный, - в Саратове купил, апельсина кусочек. Вот, это, я налил чаю на блюдце, помакиваю сухарик и грызу себе тихо, смирно. Только он шасть в каюту, садится супротив меня и со смешком этак смотрит. Ангорном этот, длинный, с ним едет. Пассажиры привыкли уж, видят - будет потеха, поднимают башки, смотрят. Пассажиры всё прощелыга народ, студентишки и разные этакие баре, из голодающих... Которые с куска на кусок живут... У всех, это, на брюхе-то шёлк, а в брюхе-то щёлк... Ну, пью я... Пью и думаю: "Поехал во втором классе - зачем поехал? Какая мне может в нём быть компания! Ни одного православного - всё шантрапа народ..."
      - Ну, ну, - поторопил старика его слушатель.
      Старик сделал паузу, вздохнул, плюнул, аккуратно растёр ногой плевок, почесал спину о синку дивана, ещё раз вздохнул и начал, уже спокойный и ровный:
      - Ну, вот он, оленинский-то барин, подпёрся, это, локтями на стол, оглядел публику и начинат: "Смотрите, говорит, господа, на его степенство Ивана Петровича Зверева и учитесь грошу цену знать. Вот, говорит, вам русский человек во всей его красоте, и такой, говорит, человек, который, значит, на смену нам, дворянам, пришёл. Владает, говорит, он сотнями тысяч денег, пароходы у него и баржи, мельницы и земли... дерёт, говорит, он с живого человека шкуру... и всё такое... и до сей, говорит, он поры, честные господа, порядочно жрать не выучился. Извольте, говорит, посмотреть, как он на свои сотни тысяч питается. По питанию его - голубь он, воробушек, малая птица, а аппетит у него - всё ж таки волчий... Как, говорит, это понимать? На что, говорит, он живых людей до нищенской сумы объедает, ежели он сам так мало и так скверно ест?"
      Голос старика всё понижался и опустился до шёпота.
      - Потом ко мне он... "Иван Петров! Пожалей, говорит, себя и Россию, закажи себе котлету за два двугривенных... А то ты, говорит, с голоду подохнешь, этак-то питаючись! А ведь тебе нужно беречь себя, потому ты, говорит, купец - первейшее по нынешним временам лицо в жизни... Поучись же ты, как порядочному человеку есть надо!" И пошёл, и пошёл. Хохот! Ржут все - как лошади. Меня аж лихоманка бьёт... Покрыл я, это, стакан на блюдечко и говорю: "Проесть деньги, барин, не трудно, мол, а ты вот накопи их, попробуй..." А он мне: "А для чего их копить?" - "Именье, мол, может оправдать, а то банк-то скушает его у тебя..." Воззрился, это, он на меня за такие мои слова зверем, а я картуз надел да и был таков... Вот и теперь всё грохочут - рассказывает он им про меня. Как да что... Охальник...
      Старик сделал паузу и нервно погладил свои бока руками.
      - Да, - сказал, улыбаясь, его собеседник, - насчёт еды они точно - что мастера... Умеют это...
      - Нет, погоди! - воскликнул старик, - а рази мы им в этом уступаем? Да ежели я захочу...
      - У нас пища тяжёлая, - перебил его собеседник.
      - Тяжёлая? Кто мне может помешать на мой капитал есть, ежели я захочу её, лёгкую пищу? Вот пойду в буфет и скажу - давай мне всего на четвертной билет! Весь стол уставлю пищей... и не есть я её буду, а влезу на стол и буду по ней ногами ходить! Всё испорчу - посуду, салфетки, и за всё чистыми деньгами заплачу! Как он, острожник, может говорить, что я, православный человек, не умею есть? Врёт! Я, при моём капитале, всё умею! Я всего могу. Я шестьдесят три года хребет гну, работаю, благодарение богу, - сыт тем, что ем, и он не может меня за это попрекать. Есть я, вишь ты. Не умею! Эх ты...
      - А ты не так сделал - надо было ему по другому нос-то утереть, посоветовал старику его слушатель. - Надо было сейчас заказать самое дорогое...
      - Поди! - махнул рукой тот. - Тоже сказал! На смех ему, что ли, я дался?
      Он замолчал, вздыхая и возмущённо теребя свою бороду. Вдали, по реке, вдруг вспыхнул нестройный ряд огней.
      - Пристань...
      - Нет, я думаю теперь - чего они кичатся, чего форсят? Исхиз ведь народ, а всё нос держит к небу. Житья им нет, - прямо петля - дело, - а они хоть бы что! Смеются... Везде, где ни послушай, - швах барские дела, - а баре всё живут с весёлым духом. Какая тому причина?
      - Не думают про завтрашний день...
      - Разве что...
      - А то как? Мы за рублём-то целый день гоняемся, гоняемся - глотку перехватывает с устатку, все жилы в работе...
      - А они - не так... Они, это верно, они - птицами живут.
      Собеседники замолчали...
      Огни впереди разгорались всё ярче, и во тьме были видны постройки, баржи у берега, лодки...
      - Иван Петрович! А не поужинать ли нам?
      Старик, смотревший по направлению к пристани, живо обернулся и сухо спросил собеседника:
      - То есть как это?
      Тот засмеялся.
      - Не бойся, не по-ихнему... Мы по-свойски, по-русски. Уху спросим, телятины, а то поросёнка холодного... а? Ещё чего-нибудь...
      - Давай... Только не тово... не этово... не тут, - он кивнул головой на рубку, - мы давай в третий класс сойдём...
      - Ну, ин так. А тронул он тебя, Оленин-то?
      - Ещё бы! Есть, говорит, не умеешь... а? Есть! Да понимает ли он, что я даже его самого могу съесть за эти самые насмешки? Мне Варзкин кумом приходится, а у него есть закладная на оленинскую рощу да на весь куртумский участок. Вот я скажу Варзкину - прижми! давни! Оленинского барина! До слезы его дави... Он сичас рраз?! Что ты тогда есть будешь, барин? Совсем тебе нечего будет есть, хоша ты на это дело мастер...
      - Плюнь на него... Не сердись... Наше будет наше, а ихо будет ихо... добродушно усмехаясь, сказал собеседник старика.
      - И ихо будет наше... - твёрдо и сурово сказал старик...
      Они встали и пошли. Старик шёл своей крадущейся, хищной, бесшумной походкой, его собеседник стучал по террасе кожаными калошами, скрипел, харкал, сморкался и вообще создавал вокруг себя какой-то разнообразно нелепый шум...
      Пароход пошёл тише... На берегу, на тёмном фоне зелени вётел, обрисовалась белая церковь. Её колокольня возвышалась высоко в облачное небо, и с неё слетали печальные звуки ударов в сторожевой колокол. Где-то играли на гармонике... Борт парохода ударился о пристань, раздался жалобный скрип дерева. Под колёсами глухо бурлила вода.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Впервые напечатано в газете "Нижегородский листок", 1896, номер 136, 19 мая.
      В собрания сочинений не включалось.
      Печатается по тексту газеты "Нижегородский листок".