А.М.Горький
      Светло-серое с голубым
      Сухой, холодный день осени. По двору тоскливо мечется пыльный ветер, летают крупные перья, прыгает ком белой бумаги; воздух наполнен шорохом и свистом, а под окном моей комнаты торчит нищий и равнодушно тянет;
      - Господи, Иисусе Христе, сыне божию, поми-илуй нас...
      Лицо у него заржавело, стерто, съедено язвой, голый череп в грязных струпьях; он очень под стать и грязному двору и больному дню.
      Ветер треплет его лохмотья, вздувает пазуху, бьет его пылью по ржавой щеке, по уху- НИЕЦИЙ мотает головою и гнусаво выводит, с упорством шарманки, унылый мотив:
      - Благодетели и кормилицы, милостынку, Христа ради, подайте...
      - Пошел к чёрту! - кричит из окна моя соседка, девица веселой жизни, маленькая, с подведенными глазами и румянцем от ушей до зубов.
      Нищий что-то урчит, ветер относит его слова, но я слышу медный звон большой монеты, упавшей на камень двора, и сердитый голос девицы:
      - На, подавись, подлец!..
      Странно,- в голосе ее звучит обида, хотя обижает сама она. Я живу рядом с нею третьи сутки и уже дважды слышал, как эта веселая девушка днем поет трогательные песни, а по ночам плачет пьяными слезами.
      Сегодня она пришла домой на рассвете и тотчас разбудила меня возней, хриплыми рыданиями.
      - Эй, сударыня! - крикнул я в щель переборки между нею и мной.- Вы мне мешаете спать...
      Помолчав с минуту, она снова стала всхлипывать и трубить носом, толкая в переборку локтями и пятками, а потом начала ругать меня, тщательно выбирая самые неудобные слова.
      - За что? - спросил я.
      Она убежденно ответила:
      - Вы все - собаки!
      Но, удовлетворив себя этим, позвала меня:
      - Иди ко мне!
      Я не успел поблагодарить ее за любезность, ибо она тотчас же добавила;
      - Нет, не ходи, не надо, а то поутру Мишка придет, так он и тебе и мне...
      - Это кто - Мишка?
      - Мой кредитный. Тоже сыщик.
      - А почему тоже?
      - Да ты - кто?
      - Газетчик, писатель...
      - Письмоводитель? Тоже, поди-ка, из полиции...
      После этого она уснула, а утром, проснувшись, долго вздыхала, потом безуспешно училась свистать, что-то грызла - сахар или сухарь,- наконец постучала в стену:
      - Сосед!
      - Доброе утро...
      - Чего-о?
      - С добрым утром, говорю...
      Она фыркнула:
      - Скажите, пожалуйста, какой вежливый!.. У вас нет... ваксы?
      - Нет.
      - Ну, не надо... Ах, господи!
      - Что вы?
      - Скучно. Вас как зовут?
      - Иегудиил.
      - Вы разве жид?
      - Нет, русский...
      - Ну, значит, врете...
      Поговорив в этом тоне еще несколько минут, она снова захрапела, точно ее схватили за горло, и проснулась уже незадолго до появления нищего... Проснулась и, вскочив с постели, запела веселым голосом:
      Самара, ты - город богатый,
      А я между тем сирота.
      Самара, тобою, проклятой,
      Разбита о счастье мечта...
      Было интересно, почему ока, подав милостыню, обругала нищего? Я спросил ее об этом сквозь переборку,- она ответила, подумав:
      - Захотела, вот и обругала! А что еще?
      Ветер за окном -бесится всё яростнее, катает по двору соломенный чехол с бутылки, перебрасывает по камням нитяный носок, гоняет почтовый конверт, солит пылью стекла окна. Над окном, на карнизе, уныло воркует голубь; раздражая, трещит какая-то щепочка; кажется, что сердце умирает под мелкой, холодной пылью.
      Стена против окошка скупо оштукатурена грязноватой известью; кое-где известь отвалилась, обнажив красный кирпич. Небо над крышей тоже небрежно оштукатурено сероватыми облаками, между ними - глубокие синие ямы, и оттуда льется в душу тоска.
      - Сосед,- кричат из-за переборки,- идите чай пить!
      - Благодарю вас, иду...
      Комната - меньше моей, и хозяйка ее - наполовину меньше меня. Но она бойчее гостя, смотрит на него смело; глаза у нее действительно веселые, голубенькие. а рожица, с которой она чисто смыла румяна и прочие краски,миленькая, чистая, только очень бледная.
      - Какой у вас смешной нос! - говорит она, присматриваясь ко мне.
      Молчу, улыбаясь, и не нахожу ответа, потом догадываюсь: сама она курносая н, должно быть, завидует мне.
      Одета она ослепительно: на ней красная кофточка, зеленый галстук с рыжими подковами, юбка цвета бордо; это великолепие увенчано серебряным кавказским поясом, а над ушами, на гладких волосах - бантики оранжевого цвета.
      - Садитесь, пожалуйста,- говорит она солидно.- Внакладку пьете или вприкуску?
      - Всё равно.
      Она поучительно замечает:
      - Кабы было всё равно, так бы люди не женились!
      В окна стучит пьль.
      Беседуем.
      - Вы - сердитая?
      - Я-то? Как придется. А что?
      - Да вот - нищий!.. Интересно знать: за какую вину вы его обругали? Милостыню подали, а обругали...
      Ее полудетское, простенькое лицо искажается сердитой, брезгливой гримасой: девушка смотрит на меня в упор,- брови ее дрожат, и она говорит звенящим голосом:
      - Его бы надо кирпичом по башке,-вот как'
      - За что?
      - За то!
      - А все-таки?
      Стукнув рукою по столу, она сердито говорит:
      - Не приставайте! Это даже невежливо - прийти в гости и приставать! Я вас вовсе не знаю, а вы спрашиваете - про что не надо...
      С минуту она молчит, а я очень смущен и желал бы уйти из этого чулана, но хозяйка его, заметив мое смущение, примирительно улыбается:
      - Ага, испугался... Нет, ей-богу же... Спрашиваете вы, а это вовсе и не интересно мне. Я его видеть не могу, жулика! Он ведь тот самый подлец, который сосватал меня одному тут судье... Мне тогда еще пятнадцати не было... без четырех месяцев пятнадцать лет, а он уж... Разве это хорошо? А еще товарищ папашин, вместе лакеями служили, в одной гостинице. Хорошо, что папаша помер, ничего не зная, а то бы убил он меня, Мамаша белье стирала на гостиницу, а я носила... Ну, конечно,- девчонка! Пригласили меня в номер, напоили,- ничего не помню! Проснулась - господи! - как раздавленная! Всё этот виноват: он устраивал... "Двадцать пять рублей, говорит, дадут тебе, жить весело будешь". Видеть не могу его,- честное слово! А он - хоть бы что! Ходит ко мне, просит: будто хорошо сделал, а я должна всегда его благодарить. Удивительно даже - какое бесстыдство в человеке! Раньше, когда я у судьи на содержании жила, так этот ко мне каждый день почти шлялся: то рубль дай ему, то полтинник.
      В карты играет, жулябия несчастная, даже в тюрьму сажали за карты, в тюрьме он и захворал, подлый. Я, бывало, говорю ему: "Ах ты, бесстыдный злодей, что ты ко мне ходишь? Ведь это через тебя я несчастна и даже совсем погибшая!" А он- ничего! "Полно-ка, говорит, Таня, не сердись, мало ли кто в чем виноват,-всех не накажешь!" Подумаю я-а ведь и верно: разве всех накажешь, которые виноваты? Ну, н завью горе веревочкой...
      Виновато улыбаясь, она смотрит в лицо мне; потом как-то вдруг из ее светлых глаз выкатываются частые, мелкие слезинки, и, продолжая улыбаться, она говорит сконфуженно:
      - Вот видите! Вогнали меня в слезы... Давайте лучше о другом о чем-нибудь поговорим...
      Беседуем о другом. Свистит ветер, бросая в стекла окна пыль. Спрятав руки в карманы, сжимая кулаки, я думаю:
      "Всех не накажешь, чёрт вас возьми! Ловко устроено - не накажешь..."
      А девушка мечтательно говорит:
      - Красный цвет не к лицу мне, я знаю, а вот светло-серый или бы голубенький...