В зеленоватую воду моря брошена — как желтый лоскут атласа — маленькая песчаная отмель; перед нею — на гаг — безбрежная стеклянная гладь, сзади нее — полоса ослепительно светлой воды, дальше — низенькие медные холмы берега, на холмах убогая поросль каких-то безымянных прутьев, а еще дальше, среди горячих песков, — грязные пятна строений рыбного завода.
      День такой яркий, что даже отсюда, с отмели, видно, как там, за версту, на холмах, сверкает серебряными искрами рыбья чешуя.
      Жарко — точно в бане; чайки, разморенные зноем, похожи на куриц; они бродят по отмели, раскрыв клювы, лениво распустив кривые крылья, и лишь изредка хрипло вскрикивают, задыхаясь. Едва слышно шумит и плещется вода, облизывая отмель низенькими, в четверть аршина, волнишками.
      Тихо, точно после великого несчастия, тихо и пусто.
      Изнывая от жары, на влажном песке растянулся, закрыв белесые глаза, сергачский человек Баринов, он ворчит, дремотно поучая меня:
      — В думах моих я все земли прошел, все моря переплыл; в думах моих я все грехи изведал…
      Я слушаю и не верю ему, — он человек робкий, на людях ведет себя подхалимом, а когда говорит с приказчиком завода, то у него дрожат ноги и голос ласково взвизгивает. Он мужчина ленивый, как буйвол, неустанно рассуждающий и чрезвычайно волосат; его плоское курносое лицо — в шерстяной маске песочного цвета, из широких, точно у верблюда, ноздрей торчат рыжие шерстинки, из ушей — тоже, голая, медная от загара грудь заросла, как у медведя, даже на суставах пальцев растут густые кустики волос. Ноги у него кривые, портновские, руки — длинны и толсты, как ноги; ему, должно быть, очень удобно ходить на четвереньках.
      Но это очень добродушный, очень смирный зверь; когда товарищи бьют его за лень и ротозейство, он, перекатываясь бочонком под ногами у них, только просит, не сердясь и не жалуясь:
      — Да будя, братцы, будя! Ну, побили, ну и ладно… Его лысая голова туго повязана красным; издали кажется, что череп его лишен кожи.
      — А в жизни я—пустой человек, — справедливо говорит он, не интересуясь, слушаю ли я его. — Пустой, как бубен, ударят — отвечаю, не трогают — молчу…
      Он как будто бредит, я тоже в полусне. Над нами очень синее небо, вокруг — зеленоватое море, как будто и под нами небо. А мы, на атласном куске отмели, висим в бездонной пустоте, точно па самолете-ковре.
      Но ковер-самолет неподвижен. И в душе тоже всё неподвижно.
      Версты за полторы впереди такая же отмель, как наша; ее было бы не видно в массе расплавленного, горячо сверкающего стекла, но по ней ходит темная фигура, будто плавая в воздухе. Это — наш третий товарищ, какой-то восточный человек, перс или армянин из Персии, его зовут Изет. По-русски он почти не говорит, но прекрасно понимает всё, что ему приказывают, — очень удобный человек.
      Нас, троих, послали с завода на отмель, чтобы снять с нее оставленные утром снасти, но Баринову и мне лень было ехать так далеко по жаре, мы залегли на ближайшую к берегу мель, а Изету приказали ехать за снастью; послушный, как смирная лошадь, он поехал.
      — Мне сорок пять годов минуло, — бредит Баринов, потягиваясь, — я столько всякой всячины видал, что иному губернатору и то хватит. А спроси меня — к чему все? Так я тебе этого не скажу. Томаша одна. А ты говоришь — народ…
      Не на тем остановиться глазу в этой сверкающей пустоте; мозг растекается в ней, точно клок белой пены на теплой воде моря. И думать не о чем.
      Баринов? То, что он говорит, я уже слышал от него и от других. Все эти размышления о жизни только мертвят ее, вызывая в сердце досаду и тоску.
      Если, закрыв глаза, пролежать несколько минут неподвижно, то в каждом мускуле тела, в каждой точке его, начинаешь чувствовать неприятное расширение, таяние и как будто погружаешься в горячую бездонную пропасть. Так, должно быть, чувствует себя маленький кусочек крутого теста, брошенный в котел нагретой воды.
      Надув седые щеки, противно кричит старая чайка, две подруги косятся на нее злыми глазами и, тяжело расправив крылья, медленно летят в море, — их отражения влачатся по воде, как два лоскута шёлка.
      Там, в воздухе, над водою возится толстый, круглый Изет, подталкивая к лодке бочку.
      — У нас, на селе, был писарь Колобашкин, — рассказывает Баринов сам себе, — добрый человек, хоша заливной пьяница, Так он, бывало, говорил: «Надобно жить всем одинаково. Порите, говорит, мужики, друг друга чаще, когда все перепоретесь и будет вам друг дружку стыдно, начнете вы дружнее жить. Надо, говорит, всем в одном жить, хоть в стыде, лишь бы единодушно. А когда всякая крупинка сама по себе—каши не сваришь». Гляди-ка, кто идет?
      Он смотрит на берег, приложив ко лбу мохнатую лапу, — вдоль берега ходит, качается у самой воды какой-то человек и гасит ногами искры рыбьей чешуи.
      — Броду ищет. Крикни ему, правее бы шел, там гряда…
      Я молчу, не хочется кричать; молчит и Баринов. Становится все жарче; теплый, крепко соленый воздух тяжел и влажен, трудно дышать. На губах — соль, хочется пить, а баклажка с простой водою в лодке. В море, у самой отмели, поблескивают серебряные сельди, они кажутся отражениями бескрылых птиц, плавающих в воздухе, невольно смотришь вверх, где, в синем зное, остановилось и плавится солнце.
      Человек нашел путь к нам — песчаную гриву, намытую весенними бурями; эта грива изогнулась, как французское S, ее нижний конец — островок, на котором мы лежим. В самом низком месте воды над нею — только под мышки.
      — Не наш, — говорит Баринов.
      Я верю ему, зрение у него морское.
      Человек вошел в воду и медленно двигается вперед, подняв локти, уходя всё глубже с каждым шагом, смешно расталкивая воду животом.
      — Персюк, — решает Баринов.
      Я вижу над водой темное бритое лицо, серые, коротко подстриженные усы, белые зубы, обнаженные улыбкой. На голове человека круглая валяная шапка, похожая на глиняный горшок, на плече у него висят синие штаны. Куртка тоже синяя, — а под нею белая рубаха, раскрытая на груди. Вода становится ниже, из нее вырастают медные ноги, блестя на солнце.
      — Здырясты! — еще издали кричит он, многократно кивая круглой головою.
      — Веселый, — заметил Баринов, улыбаясь. — Персюки — все эдакие, веселый народ, добряк. Глупые довольно, глупее ребенка. Обмануть персюка — легче всего!
      Человек вышел на мель, надел штаны, сдвинул шапку на затылок, обнаружив синий бритый лоб, и пошел к нам, вскрикивая:
      — Здырясты, здырясты!
      Он сухой, тощий, его черное лицо сплошь исписано мелкими морщинами, среди них весело сверкают в синеватых белках золотистые зрачки, глаза большие, миндалинами. Молодой он, должно быть, был очень красив. Гибко подогнув длинные ноги, он ловко присел на корточки, спрашивая:
      — Табака иесть?
      Вынул из-за пазухи пахучий кисет, черную трубку и протянул Баринову.
      Тот благосклонно принял угощение и, туго набивая трубку волокнистым, влажным табаком, заговорил:
      — Зачем пришла перса?
      Человек посмотрел, как Баринов тискает табак большим пальцем, усмехнулся и отнял у него трубку.
      — Не будит кури!
      Выковырял ком табаку и, снова набив трубку, подал Баринову.
      — Так будит.
      — Перса работа нанялась?
      — Работа, — кивнул головою гость. — Работа будит — чик!
      — Я говорю — веселый, — сказал Баринов, тоже усмехаясь.
      А перс посмотрел в море, где Изет возился у лодки, и, протянув туда руку, спросил:
      — Это — какой?
      — Ваша, вроде тебя.
      — Наша, — не то согласился, не то переспросил перс.
      — Изет зовут.
      Перс отрицательно мотнул головой.
      — Ему зовут Хасан.
      — Ну, как хошь.
      — Дыруг моя…
      — Друг? Так.
      Баринов усердно и неумело курил, заглатывая целые облака дыма и выпуская их длинной синей струею. Перс, улыбаясь, смотрел на него, тихонько напевал странную песню и зачем-то сгибал и разгибал правую руку. Тишина вокруг всё уплотнялась.
      — Сладкий табак, а крепок, — пробормотал Баринов, глядя на меня осовелыми глазами. — Индо в голову ударило…
      Он опрокинулся на спину и закрыл глаза.
      Несколько минут перс сидел неподвижно, точно уснув, только в его прищуренных глазах светились золотые искорки. Потом он сморщился, крепко вытер лицо свое ладонями, сложив их в пригоршни, посмотрел на ладони, точно в книгу, пошевелил губами и снова вытер лицо.
      И вдруг, закинув голову, выгнув кадык, он завыл негромко, но очень высоким, почти женским голосом:
      — Ай, яй, яй-ай-и!
      — Эк тебя прорвало, — дремотно сказал Баринов, перевернувшись спиной к солнцу, а перс, обняв колени руками, покачивался и выл, наполняя тишину тонким воплем.
      Там, на отмели, Изет, стоя по колени в воде, сталкивал лодку с песка, — когда перс завыл, он взмахнул рукою и, выпрямившись, стал из-под локтя смотреть в нашу сторону.
      Перс толкнул меня плечом, говоря:
      — Слышаит!
      И, оскалив зубы, весело добавил:
      — Ему будет — чик!
      — Что такое чик?
      — Такой, — сказал перс, закатил глаза под лоб и всхрапнул, как лошадь.
      Это было смешно.
      Изет постоял, посмотрел, столкнул лодку, не торопясь, влез в нее с кормы, — стало видно, как лодка закачалась на гладкой воде, неотделимой от воздуха.
      А перс, прищурив глаза, снова тихонько запел воющую песнь; пел он горлом, с неожиданными повышениями до визга, странно захлебываясь звуком, капризна прерывая его ленивое течение. Эта песня еще более усугубляла знойную тоску пустого дня; ничему не мешая, ничего не будя, звуки и слова, чуждые мне, плыли, кап стая мелкой рыбы. Казалось, что песня давно уже звучит в тишине, всегда звучала в ней, — мелодия ее была неуловима и ускользала из памяти, не поддаваясь усилиям схватить ее. В светлой пустоте дергалась лодка, точно неуклюжая рыба с тонкими длинными плавниками; Изет едва греб, медленно опуская и поднимая весла.
      — Что ты поешь, о чем? — спросил я перса, когда мне надоело слушать его вой.
      Он тотчас же замолчал, оскалил зубы и охотно начал рассказывать:
      — Такой веселы пэсня — тасниф, наша зовут, тасниф!
      Но слов у него не хватило, он закрыл глаза, закачался и снова начал вопить:
 
Ай-яй-яй-ай-и!
Минэ нады иэхать Фарсиста-ан!
 
      Прервал пение, подмигнул мне и заговорил:
      — Нады, не нады, кто знайт? Алла знайт, человечка нэт знайт! Молодой баба остался дома, другой муж взял — не взял, — кто знайт? Скажи, добрый Джин, который моя друг, жены новый муж? Так поем тасниф. Шайтан шутит — человечка плачит…
      Баринов пошевелился и сказал осуждающим тоном:
      — У них все песни про баб, больше ничего не знают, псы…
      А перс всё говорил, весело и бойко поблескивая глазами, путая незнакомые мне слова с изломанными русскими.
      — Нады иэхать Фарсистан, — не нады иэхать? Буду пить вино, буду обмануть дыруга и все люди, — такой тасниф! Дома человечка — умны, дорога — глупы!
      Он засмеялся, крепко потирая руки, и вдруг, потемнев, задумался, замер, глядя в сверкающее зеркало моря.
      И я задумался, слагая его смешные слова в незатейливую песню.
 
Я хочу делать хорошие дела…
Ах, надо ехать в Фарсистан!
Скажи, мой добрый Джин,
Сколько беды и зла
Готовит мне шайтан?
 
 
У меня молодая жена…
Люблю се мягкие колени!
А мне надо ехать в Фарсистан!
Скажи, добрый Джин,
С кем жена мне изменит?
 
 
У меня есть два друга,—
Скутно мне без них станет!
Мне ведь надо ехать в Фарсистан.
Скажи, добрый Джин,
Который друг меня обманет?
 
 
Ах, я человек смирный,
А дорога мне не знакома…
Как тут ехать в Фарсистан?
Скажи, добрый Джин,—
Не умнее ли буду я дома?
 
 
А не послать ли к шайтану
Дела, друзей к жену?
Не надо ехать в Фарсистан!
Лучше я сам всех обману,
А потом — напьюсь пьяный…
 
      Лодка подвинулась близко к мели, я вижу круглое, красное лицо угрюмого Изета, он сидит прямо, гребет не сгибая спины. Перс гибко встал на наги, пощупал рукою пазуху и легко пошел навстречу лодке.
      — Ну, надо и нам садиться да ехать, — сказал Баринов, потягиваясь так, что у него захрустели сухожилия. — А то погодим, пускай дружки поговорят…
      Изет выпрыгнул из лодки в воду и потел на берег, изогнувшись, спрятав руки за спину, а перс вдруг присел на корточки. Тогда Изет, остановясь на секунду, поправил шапку, провел ладонью по лицу и, стряхнув с нее пот, тоже смешно подогнул колени.
      — Эй, эй, дьяволы! — испуганно заорал Баринов, вскакивая на ноги, и торопливо бросил мне:
      — Драться хотят, негодяи! Эй, вы, — нельзя! Они ведь ножами!
      Да, в руках друзей, точно живые сельди, сверкали длинные тонкие ножи. Присев на корточки, напоминая тетеревей на току, они переступали с ноги на ногу, подпрыгивали, а Баринов, оглядываясь, тревожно бормотал:
      — Эх, палки нет — палкой бы их по башкам.
      Вдруг перс быстро сунулся всем телом вперед, а Изет крякнул, размахнул руками и упал на спину.
      — Куда? Зарежут! — крикнул Баринов, когда я побежал к лодке.
      Стоя на коленях, перс совал левой рукою нож в песок — сунет, вытащит и, вытерев лезвие полою куртки, снова сунет.
      — Что ты сделал? — спросил я.
      Он ответил, оскалив зубы, гладя нож пальцами:
      — Мы ему, собаку, давно искал.
      По правой руке его из-под рукава стекали алые струйки крови, кровь тяжелыми каплями падала на песок и исчезала, оставляя за собою ржавые пятна.
      Изет лежал на спине, спустив ноги в воду, плотно прижавшись щекою к влажному песку. Лицо у него побурело, тусклые глаза пристально смотрели на разжатый кулак откинутой руки и на нож около нее. Пальцы другой руки вцепились в песок, а толстые губы сердито надуты.
      — Серсэ нашол, — сказал перс, подмигнув мне. — Чик!
      Баринов осторожно, стороной, подобрался к лодке, влез в нее и закричал мне:
      — Едем, чёрт!
      Когда я, столкнув лодку, сел на весла, он, перевалившись на корму, начал злобно орать:
      — Погоди, свинья, вот мы сейчас тебя, злодея…
      Перс, стоя на коленях, весело кивал нам головой и вдруг звонко крикнул:
      — Прочай!
      Стянул с плеч куртку, рубаху и обнаружил длинную руку, красную по плечо, — она так ярко загорелась на солнце, точно была выкована из металла цвета крови.
      А всё кругом — снова как сон.