Утром, часов в шесть, ко мне на постель валится некая живая тяжесть, тормошит меня и орет прямо в ухо:
      — Вставай!
      Это — Сашка, наборщик, забавный мой товарищ, парень лет девятнадцати, рыжий, вихрастый, с зелеными глазами ящерицы и лицом, испачканным свинцовой пылью.
      — Айда гулять! — кричит он, стаскивая меня с постели. — Кутнем сегодня, у меня — деньги, шесть двадцать, и — Степаха именинница! Где у тебя мыло?
      Он идет в угол, к рукомойнику, ожесточенно моется, фыркает и, не умолкая, говорит:
      — Слушай, — звезда — по-немецки — астра?
      — Это, кажется, по-гречески.
      — По-гречески? У нас, в газете, новая корректорша стихи печатает, подписывается — Астра. Фамилия у ней — Трушеникова, а зовут — Авдотья Васильевна. Хорошая дамочка, — красивая, только — очень толстая… Дай-ка гребенку…
      Раздирая гребнем густую рыжую паклю на голове, он морщится, ругается и неожиданно, на полуслове, умолкает, внимательно рассматривая отражение своего лица в мутном стекле окна.
      За окном, на кирпичной стене, мокрой от ночного дождя, играет солнце, красит стену. На воронке водосточной трубы сидит галка, чистит перья.
      — Рожа у меня плохо выдумана, — говорит Сашка. — Гляди, какая галка нарядная! Дай-ка мне иглу с ниткой, я пуговицу пришью…
      Он вертится, точно обожженный, так вертится, что ветер ходит, сдувая клочья бумаги со стола.
      Потом, стоя у окна и неумело работая иглой, — спрашивает:
      — Был такой король — Лодырь?
      — Лотарь. Зачем он тебе?
      — Смешно! Я думал — Лодырь, от него и пошли все лодыри! Сначала — пойдем в трактир, чаю напьемся, потом — к поздней обедне в монастырь, на монахинек поглядим — люблю монахинек! А — переспектива — это что?
      Он набит вопросами, как погремушка горохом. Объясняю ему, что такое перспектива, и он, не дослушав, рассказывает:
      — Ночью в типографию ввалился этот — фельетонист, — Красное Домино, конечно — пьяненький, как баба, и — пристал ко мне: какие у тебя переспективы?
      Пришив к пиджаку пуговицу выше, чем следовало, он перекусывает нитку белыми зубами, облизывает красные пухлые губы и жалобно бормочет:
      — Лизочка верно говорит, — надобно читать книжки, а то — так и умрешь мужиком, ничего не зная. А — когда читать? Вот и некогда!
      — Ты поменьше бегай за девицами…
      — Али я — мертвый? Не старик же я! Погоди, — женюсь — перестану!
      И, потягиваясь, он сладко мечтает:
      — Женюсь на Лизочке. Эх, и модница же! У нее, брат, платье есть эдакое — барежевое, что ли, — ух! До того она хороша в нем, что у меня даже ноги трясутся. Так бы всю и съел!
      Играя роль солидного человека, я замечаю:
      — Смотри, тебя не съели бы!
      Он самонадеянно ухмыляется, встряхнув кудрями.
      — Намедни у нас в газете студенты спорили: один говорит — любовь дело опасное, а другой — нет, безопасное! Ловкачи! Девицы студентов любят, всё равно как военных.
      Выходим на улицу, — булыжники мостовой, омытые дождем, блестят, как черепа лысых чиновников. Небо загромождено клочьями снежно-белых облаков, среди облачных сугробов гуляет солнце. Крепкий осенний ветер гонит людей по улице, точно увядшие листья, толкает нас, свистит в ушах. Сашка ежится, засунув руки глубоко в карманы промасленных штанов, на нем легкий летний пиджачок, синяя рубаха, истоптанные рыжие сапоги.
 
По небу полуночи ангел летел
 
      — читает он в такт шагам. — Люблю эту штуку! Который написал?
      — Лермонтов.
      — Я его всё с Некрасовым путаю.
 
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна.
 
      Прищурив зеленые глаза, он повторяет вполголоса, раздумчиво:
 
Желанием чудным полна…
 
      — Ах ты, господи! Как я это понимаю хорошо! До того даже, что сам бы полетел… «желанием чудным»…
      Из ворот угрюмого дома выходит девушка, празднично одетая, в юбке цвета «бордо», в черненькой кофточке со стеклярусом, в золотисто-шелковом платке.
      Сашка, сорвав с головы измятый картуз, почтительно кланяется ей:
      — С ангелом, барышня!
      Милое круглое лицо девушки ласково улыбается, но тотчас же тонкие брови строго нахмурились и сердитый голосок полуиспуганно говорит:
      — Я вас вовсе не знаю!
      — Так это — ничего! — весело отвечает Сашка. — И всегда так: сначала не знают, потом — познакомятся и влюбятся…
      — Если вы хотите озорничать… — говорит барышня, оглядываясь; улица пустынна, только далеко, в конце ее, едет воз капусты.
      — Мы — смирные! — уверяет Сашка, идя обок с девушкой и заглядывая в лицо ей. — Вижу я, что вы именинница.
      — Пожалуйста, отстаньте!
      Четко щелкая каблуками по кирпичу панели, барышня идет быстрее, — Сашка приостановился и бормочет:
      — Можно, отстал. Гордая какая! Эх, костюма нет у меня подходящего к характеру! Кабы другой костюм, так небойсь заинтересовалась бы.
      — Ты почему узнал, что она именинница?
      — А — как же? Выпялилась в самое лучшее свое и в церковь идет. Бедный я очень! Эхма, кабы денег тьма! Купил бы деревеньку да и жил помаленьку… Гля-ди-ко!
      Четверо бородатых мужиков вынесли из переулка некрашеный гроб, впереди их, с крышкой на голове, шагает мальчик, а сзади — высокий нищий, с посохом в руке; лицо у него суровое, каменное, идет он и, не отрываясь, смотрит красными глазами на серый нос покойника, высунутый из гроба.
      — Плотник помер, — умозаключает Сашка, сняв картуз. — Упокой господи подальше от родных и знакомых!
      И, улыбаясь во всю рожу, весело поблескивая неугасимыми глазами, Сашка объясняет:
      — Покойника встретить — удачу сулит. Сворачивай!
      Мы входим в трактир «Москва», в маленькую комнатку, тесно заставленную стульями и столами; на столах — розовые скатерти, на окнах — голубые выцветшие занавески и много цветов в горшках, над цветами — канарейки в клетках. Пестро, тепло и уютно.
      Заказав жареной колбасы, чаю, полбутылки водки и десяток папирос «Персичан», — Сашка барином усаживается за стол у окна и рассуждает:
      — Люблю жить вежливо, с уважением. Ты вот все рассуждаешь, то — не так, это — не так, а — почему? Всё — как надо. У тебя характер не человечий, несогласный. Ты, брат, какой-то ер, — слово и без ера понятно, ну — для порядка, для красоты, что ли, — ставят ер в конце.
      Пока он пробирает меня, я, глядя на него, думаю:
      «Сколько жизни вмещено в этом парне! Человек, вместивший так много, не пройдет жизнь не замечен людьми».
      А ему уже надоела проповедь, он взял нож и, шаркая им по тарелке, раздражает птиц. Комната оглашается пронзительными трелями канареек.
      — Заорали! — удовлетворенно говорит Сашка, бросая нож, и, запустив пальцы в рыжие свои волосы, думает вслух:
      — На Лизочке — не женишься, где там! Может, — так как-нибудь выйдет, — влюбится она в меня? Я ее — без ума люблю!
      — А Зина как же?
      — Ну, — Зинка — простеха, а Лизочка — модница, — объясняет Сашка.
      Он — сирота, подкидыш; семи лет он уже работал у скорняка, потом у водопроводчика, два года жил подручным на мельнице у монахов и уже второй год — наборщик. Работать в газете ему очень нравится. Грамоте он научился между делом, незаметно для себя, и грамота сильно тянет его к своим тайнам. Особенно любит он читать стихи и даже сам пишет, — иногда он приносит мне испачканные свинцом клочья бумаги, на ней вытянуты в правильные строчки каракули карандаша. Стихи всегда одного содержания и такой, приблизительно, формы:
 
Я полюбил тебя с первого разу,
Как только увидал на Черном озере,
И все теперь думаю про твою красу,
Радость моя и мое горе!
 
      Когда я говорю ему, что это еще не стихи, — он удивляется:
      — Отчего? Видишь — у, и здесь — у; здесь — е, и тут — е!
      — А ты вспомни, как звучат стихи Лермонтова…
      — Ну, так он долго учился, а я — только начал! Погоди, я тоже привыкну.
      Его самонадеянность уморительная, но — в ней нет ничего неприятного. Просто он уверен, что жизнь влюблена в него, как прачка Степаха, он может делать всё, что хочет, и всюду его ждет успех.
      Монастырский колокол неуверенно зовет к поздней обедне. Канарейки замолчали, прислушиваясь к звону, от которого дребезжат стекла в рамах.
      Сашка бормочет:
      — Идти к обедне али нет?
      И решает:
      — Идем!
      Дорогой он жалобно возмущается:
      — Скажи, пожалуйста, что за диво? Всегда в монастыре скучно мне, а ходить я туда все-таки люблю! Монахиньки эти, молоденькие, — жалко их!
      В храме он становится у притвора, где стоят нищие и разные мытари; его зеленоватые глаза широко, удивленно раскрыты и смотрят на клирос, где стоит толпа белолицых клирошанок в острых шлычках. Все они — прямые и точно вырублены из черного камня. Поют согласно, и что-то удивительно чистое звучит в серебряных голосах. Блестит золото иконостаса, стекла киотов отражают огоньки свеч, похожие на золотых мух.
      Вздыхают мытари и шепчут свои скромные молитвы, поднимая выцветшие глаза в купол храма. Будни, народа немного, пришли только те, кому нечего делать, некуда девать себя.
      Впереди Сашки стоит, перебирая четки, большая монахиня в клобуке; Сашка — по плечо ей и привстает на цыпочки, чтоб заглянуть в ее круглое лицо, в невидимые ему глаза, — привстал и нахально заглядывает, полуоткрыв рот, как для поцелуя.
      Монахиня, чуть наклонив голову, двигает шеей и смотрит на него, как сытая кошка на мышь; он сразу осел, дернул меня за рукав и вышел на паперть.
      — Ух, как она поглядела на меня! — говорит он, испуганно закрыв глаза. Потом, вытащив картуз из кармана пиджака, отирает им потное лицо и морщится.
      — Уй, как она… словно я — чёрт! Даже сердце у меня екнуло! И смеется:
      — Должно быть, солон ей пришелся наш брат!
      Он — добрый, Сашка, но жалости к людям у него нет. Он может дать денег нищему больше и дает охотнее, чем богатый, но он дает потому, что не любит нищету. Маленькие драмы буден не вызывают его сочувствия, он рассказывает о них — смеясь:
      — Знаешь, — Мишка Сизов в тюрьму попал! — говорит он оживленно. — Ходил-ходил, искал-искал работы да и украл зонтик, его схватили, — не умеет воровать! К мировому. Я иду, — глядь, а его, как барана, будочник ведет. Морда бледная, губы распустил. Кричу: «Мишка!» А он молчит, будто не узнал меня.
      Мы заходим в лавку, где Сашка покупает фунт мармеладу, объясняя мне:
      — Надо бы Степахе кондитерский пирог купить, да я не люблю этих пирогов, мармалад — лучше!
      Купив еще пряников и орехов, он заходит в винный погребок и покупает две бутылки наливок; одна цвета сурика, а другая — купоросного масла. Затем, шагая по улице с кульком под мышкой, он, на ходу, сочиняет историю монахини.
      — Здоровенная женщина! Наверное — лавочницей была, обличье — бакалейное. Вот, наверное, мужа-то обманывала! А он, поди, жиденький был… До чего эти бабы ловкие! Например — Степаха…
      Но мы уже подошли к ворогам коричневого домика с зелеными ставнями. Сашка, хозяйским пинком ноги, открывает калитку и, ухарски сдвинув картуз набекрень, шествует по двору, засыпанному желтым листом березы, липы и бузины. В глубине двора, приткнувшись к забору сада, торчит баня, обложенная дерном до высоты окон. На крыше ее желто-зеленый мох, над крышей качаются ветви деревьев, неохотно роняя листья. Баня, похожая на жабу, смотрит на нас двумя окнами угрюмо и недоверчиво.
      Нам открывает дверь дородная женщина лет сорока, с большим рябым лицом и веселыми глазами, ее крупные красные губы ласково улыбаются.
      — Какие дорогие гости, — поет она, а Сашка, взяв ее за толстые плечи, говорит в лицо ей:
      — Со днем ангела, Степанида Якимовна, и принямши святых тайн!
      — Да я не причащалась!
      — Ну, всё едино!
      Он троекратно целует ее в губы, потом оба они отирают следы поцелуев, она — ладонью, а Сашка — тульей карту за.
      В темном передбаннике, заставленном корчагами, корзинами и корытами, возится около самовара дочь Степахи. Паша, подросток; у нее большие, тупо изумленные глаза рахитика и чудесная толстая коса, нежно-золотистого цвета.
      — С именинницей, Паня!
      — Ладно, — отвечает девочка.
      — Чучело! — внушает ей Степаха. — Надо сказать — благодарствую!
      — Да — ладно! — с сердцем повторяет девочка.
      Треть жилища прачки занимает большая печь; там, где когда-то был полок, стоит широкая кровать, в углу, под образами, стол, покрытый к чаю, у стены — широкая скамья, на нее удобно поставить корыто. В открытое окно смотрит глазами нищей мохнатая собака, положив на подоконник тяжелые лапы со сломанными когтями; на окнах — горшки герани и фуксии.
      — Умеет жить, — говорит Сашка, оглядывая убогую комнату, и подмигивает мне: дескать — это я шучу!
      Хозяйка озабоченно вынимает из печи пирог и щелкает ногтем по его румяной корке. Паша вносит самовар, светлый, как солнце, и угрюмо косится в сторону Сашки, а он говорит, облизывая губы:
      — Чёрт! Надо мне жениться — люблю пироги!
      — Женятся не ради пирогов, — разумно замечает Степаха.
      — Я понимаю!
      Полногрудая прачка весело смеется, но глаза ее смотрят серьезно, когда она говорит:
      — Успеешь жениться, и меня забыть успеешь.
      — А ты скольких забыла? — спрашивает Сашка, ухмыляясь.
      Степаха тоже улыбается; одетая пестро не по годам, она похожа не на прачку, а на сваху, на гадалку.
      Дочь же ее, точно тихий гномик грустной сказки, лишняя среди нас да, кажется, и вообще лишняя на земле. Ест она осторожно, точно это не пирог, а костистая рыба. И почти каждую минуту ее большущие глаза медленно передвигаются в сторону Сашки; на его тонкое, подвижное лицо девочка смотрит странно, как слепая.
      Под окном просительно и тихо ноет собака, с улицы доносится медная военная музыка, мерный, тяжкий топот сотен ног, большой барабан глухо отбивает такт марша.
      Степаха говорит дочери:
      — Что не бежишь на солдат глядеть?
      — Не хочу.
      — Славно! — восклицает Сашка, бросая собаке корку пирога. — Как будто ничего больше и не надо мне!
      Степаха смотрит на него глазами матери, оправляя кофту на высокой груди.
      — Ну, и — врешь, — говорит она, вздохнув. — Тебе много надо…
      — Я — не вру, это я про сейчас сказал, — сейчас мне ничего не надо; вот только Панька не ковыряла бы меня глазами.
      — Больно нужно мне, — тихо и презрительно заметила девочка; мать ее сердито сдвигает брови, но — молчит, поджав губы.
      Сашка беспокойно передернулся, искоса поглядел на девочку и заговорил горячо:
      — Есть у меня какая-то дыра в душе, ей-богу! Хочется, чтоб душа была полна, спокойна, а я ничем не могу ее набить! Ты понимаешь, Максимыч, — когда мне нехорошо, так я хочу, чтоб было хорошо, а добьюсь хорошего часа, — так мне делается скушно! Отчего это?
      Ему уже «сделалось скушно», я вижу это: живые глаза его беспокойно бегают по комнате, щупая ее убожество, в них горят едкие критические огоньки. Ясно, что он чувствует себя человеком, который попал не на свое место, но только сейчас догадался об этом.
      Он пламенно говорит о беспорядке жизни, о слепоте людей, которые не видят этого обидного беспорядка, привыкли к нему. Мысли его мечутся, как испуганные мыши, и трудно следить за их быстрой путаницей.
      — Неправильно поставлено всё, — вот что я вижу! Стоит церковь, а рядом — пес знает что! Иннокентий Васильевич Земсков стихи печатает, пишет:
 
Благодарю за те мгновенья,
Что освещают сердца тьму,
За сладкий миг прикосновенья
К святому телу твоему,
 
      — а сам у сестры неправильно дом отсудил и намедни горничную свою, Настю, за косу драл…
      — За что? — спрашивает Степаха, разглядывая свои стертые руки, красные, как лапы гусыни; лицо у нее каменное, глаза она прячет.
      — Не знаю за что… Та хотела даже к мировому подать, ну — он дал ей три рубля, — отказалась. Дура!
      Сашка неожиданно вскакивает со стула.
      — Ну, нам пора идти!
      — Куда? — спрашивает хозяйка.
      — Дело есть, — врет Сашка. — Вечером я приду…
      Он протягивает руку Паше, та смотрит на его пальцы, несколько секунд не решается коснуться их, потом пожимает руку Сашке так, точно отталкивает ее.
      Уходим. На дворе Сашка бормочет, туго натягивая картуз:
      — Чёрт… Не любит меня девчушка… Да и мне стыдно пред нею. Не приду я вечером…
      Неприятные мысли точно сыпью выходят на его лицо, он краснеет.
      — Надобно бросить Степаху, — это нехорошее баловство! И вдвое старше она меня, и всё…
      Но, свернув за угол улицы, он уже ухмыляется и размышляет тепло, без тени хвастовства:
      — Любит она меня, как цветок холит, ей-богу, право! Даже — совестно. До того иной раз хорошо с ней… лучше матери родной! Замечательно. Эх, бабы, — знаешь, брат, трудно с ними! Хороший народ, между прочим… Очень много надо любить их… а — разве угодишь на всех?
      — Так ты бы хоть одну хорошо полюбил, — предлагаю я.
      — Одну, одну, — задумчиво ворчит он. — Попробуй-ка одну-то…
      Он смотрит в даль, за синюю полосу реки, на рыжие луга, на черный, встрепанный осенним ветром кустарник, бедненько одетый золотом листьев. Лицо Сашки — мило-задумчивое, видно, что он по горло сыт приятными воспоминаниями и они играют на душе его, как лучи солнца на воде ручья.
      — Сядем, — предлагает он, остановясь у глинистого обрыва, за стеною монастыря.
      Ветер гонит клочья облаков, по лугам летят тени; на реке стучит рыбак, конопатит лодку.
      — Слушай, — говорит Сашка, — давай поедем в Астрахань?
      — Зачем?
      — Так. А то — в Москву?
      — А как же — Лиза?
      — Лиза… н-да-а…
      И, в упор глядя на меня, спрашивает:
      — Влюбился я в нее али нет еще?
      — Ты бы околодочного спросил об этом.
      Он хохочет; смех у него легкий, ребячий. Взглянул на солнце, на тени и вскакивает на ноги.
      — Сейчас конфетчицы выйдут, — айда!
      Он быстро шагает в улицу, озабоченный, засунув руки в карманы, нахлобучив картуз на глаза. Из ворот одноэтажного, казарменной постройки, дома одна за другою шумно выбегают девицы в платочках и серых передниках. Вот и Зина, стройная брюнетка с монгольским лицом и раскосыми глазами, в красной кофте, туго охватывающей ее бюст.
      — Идем кофей пить, — говорит Сашка, хватая ее за руку, и сразу же торопливо начинает:
      — Неужто ты все-таки выйдешь за эту плешивую собаку? Ведь он тебя ревновать будет…
      — Всякий муж должен ревновать, — серьезно говорит Зина. — А что — за тебя идти?
      — И за меня — не надо!
      — Брось, — говорит девица, хмурясь. — Что не работаешь?
      — Гуляю.
      — Эх ты… Не хочу я кофею.
      — Вот еще! — восклицает Сашка, увлекая ее за собою в дверь булочной; там, сидя у окна за маленьким столиком, он спрашивает Зину:
      — Ты мне веришь?
      — Верю всякому зверю, лисе и ежу, а тебе — погожу! — медленно отвечает конфетчица.
      — Ну, тогда я пропал через тебя!
      Сашка уверен, что в эту минуту он переживает сердечную драму, — губы у него дрожат, глаза увлажнены, он — искренно взволнован.
      — Ну, — пропал я, утопился в своих слезах, ладно, туда мне и дорога, если я не умею счастья поймать. Только и тебе сладко не будет! Уж я тебе покою не дам. Пускай он — домохозяин и лошади у него, ну, а ты — ни куска не съешь, меня не вспомнив! Так и знай…
      — Пора перестать мне в куклы играть, — тихо и сердито говорит конфетчица.
      — Я для тебя — кукла, да?
      — Не про тебя сказано.
      — Вот, Максимыч, гляди на них! Змеиная порода, никакого чувства нет. Ужалит в сердце, ты — страдаешь, а она говорит: ах ты, кукла!
      Сашка возмущен, у него даже руки дрожат, а глаза гневно потемнели.
      — Как жить с эдакими? — спрашивает он.
      «Хороший актер», — думаю я, наблюдая за ним почти с восхищением.
      Его игра явно подкупает конфетчицу, трогает ее; вытерев губы уголком платка, она ласково спрашивает:
      — В воскресенье ты свободен?
      — От — чего? От тебя?
      — Не дури… Поди-ка сюда…
      Они отходят в сторону, и Сашка, сверкая глазами, вполголоса, пламенно и долго говорит что-то, а девица восклицает раздраженно и тоскливо:
      — Господи! Да какой же ты муж?
      — Я? — кричит Сашка. — Вот какой!
      И, не стесняясь соседней булочницы, быстро и крепко обняв девушку, он целует ее в губы.
      — Что ты? — пугливо и сконфуженно вскакивает она, вырываясь. — Сумасшедший…
      Она птицей вылетела за дверь, а Сашка, устало присаживаясь к столу, говорит, неодобрительно качая головой:
      — Ну — характер! Зверь, а не девица.
      — Чего тебе надо от нее?
      — Не хочу, чтобы она выходила за плешивого кучера! Безобразие какое… Не могу, не люблю я этого!
      Допив остывший кофе, он, видимо, уже забыл пережитую драму и лирически рассуждает:
      — Знаешь, — в праздник ли или в будни, когда девицы кучей идут куда-нибудь, — гуляют или с работы, из гимназий, — так у меня даже сердце дрожит! Господи боже, думаю, сколько их! И ведь каждая кого-нибудь любит, ну — еще не любит, так завтра полюбит, через месяц — всё едино! Тут я понимаю: это жизнь! Разве есть что лучше любви? Ты только подумай — что такое ночь? Все обнимаются, целуются, — эх ты, брат! Это — такое, знаешь… этого даже и не назовешь никак! Действительно — послал нам бог радость…
      Вскочив со стула, он говорит:
      — Айда, пошляемся по городу!
      Небо затянуто серой тучей, моросит дождь, мелкий, точно пыль. Холодно, сыро и печально. Но Сашка, ничего не видя, кутается в свой легкий, летний пиджачок и, не умолкая, говорит обо всем, что схватывают его жадные глаза в окнах магазинов, — о галстухах, револьверах, детских игрушках и дамских платьях, о машинах, конфектах и церковной утвари. Крупные черные буквы театральной афиши бросаются в глаза ему.
      — «Уриель Акоста» — это я видел! А — ты? Ловко говорит еврей, — помнишь? Только — всё это неправда: в театре они — один народ, а на улице, на базаре — Другой. Я люблю веселых людей — евреев, татар, ты гляди, как хорошо татары смеются… Хорошо, когда в театре не настоящее показывают, а что-нибудь издалека — бояр, иностранцев. А за настоящее — покорно благодарю, у самих много! Ну, а если настоящее, так уж во всей правде и без жалости! В театре надо бы детям играть, уж они, когда играют, так по-настоящему!
      — Да ведь ты настоящего не любишь?
      — Почему? Ежели интересно, так люблю…
      Снова выглянуло солнце, неохотно освещая мокрый город. Мы бродим по улицам до вечерен, а в час, когда монастырский колокол зовет к службе, — Сашка тащит меня на пустырь, к забору сада, который принадлежит строгому чиновнику Ренкину, отцу прекрасной девицы Лизы.
      — Погоди меня — ладно? — просит он, вскакивая на забор, точно кошка; уселся на столбе и тихонько свистит; потом, радостно и вежливо сорвав картуз с головы, беседует с девицей, невидимой мне, извиваясь и рискуя свалиться.
      — Здрассте, Лизавета Яковлевна!
      Мне не слышно, чем отвечают с той стороны забора, но в щель между досками я вижу сиреневую юбку и тонкую кисть белой руки с большими садовыми ножницами в ней.
      — Нет, — грустно врет Сашка, — не успел, не прочитал, у меня ведь работа каторжная, ночная, а днем выспаться надо, и — товарищи одолевают. Набираешь букву за буквой и всё думаешь про вас… Да, конечно. Только — я не очень люблю сплошной шрифт, вот — стихи гораздо легче читать… Можно спрыгнуть к вам? Почему — нельзя? Некрасов? Да… очень, только у него про любовь мало говорится… Зачем же вы сердитесь? Подождите, — разве это обидно? Вы спросили — что мне нравится, а я сказал, что больше всего — любовь, — она всем нравится… Лизавета же Яковлевна, — постойте…
      Он замолчал, свисая в сад, как пустой мешок, потом, выпрямившись, несколько секунд сидит на заборе унылой вороной, похлопывая козырьком картуза по колену. Заходящее солнце красиво освещает его рыжие вихры, ветер ласково треплет их.
      — Ушла, — сердито говорит он, спрыгнув на землю. — Обиделась, что я книгу не прочитал, — чёрт ее дери, книгу! Дала какой-то утюг, — книга! Полтора вершка толщины… Идем!
      — Куда?
      — Всё равно.
      Сашка идет медленно, нога за ногу, лицо у него усталое, глаза обиженно заглядывают в окна, освещенные косыми лучами солнца.
      — Ведь — полюбит же кого-нибудь, — жалуется он — Вот и полюбила бы меня. А ей надо, чтоб я книжки читал. Нашла дурака! У нее такие глаза, что свету божьего не видишь, а она — читайте книжки! Даже — глупо. Конечно, — я не пара ей… Ну, так ведь — господи! Не всегда же свой своего любит!
      Помолчав минуту, он тихонько бормочет:
 
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна…
 
      — Да и осталась старой девой, дура!
      Я смеюсь, а он, удивленно посмотрев на меня, спрашивает:
      — Чепуху говорю? Эх, брат, Максимыч, — сердце у меня растет и растет без конца, и будто я весь — только одно сердце!
      Мы снова на краю города, но уже на другом, противоположном краю; пред нами — поле, вдали институт благородных девиц, большой белый дом, за высокой кирпичной решеткой в каменных столбах. Черные деревья окружают дом.
      — Книжку я ей прочитаю, это меня не убьет, — рассуждает Сашка. — Переспектива… чёрта с два! Вот что, брат, — пойду к Степахе… пойду, положу голову на коленки ей и буду спать. Потом — проснусь, выпьем и опять спать. У ней и ночую. А не плохо день сожгли мы с тобой?
      Он крепко тискает мою руку, ласково смотрит в глаза мне.
      — Люблю я гулять с тобой; и рядом ты и будто нет тебя. Ничему не мешаешь. Это и есть — настоящий товарищ!
      Сказав столь сомнительный комплимент, Сашка повертывается и быстро идет назад в город. Руки у него засунуты в карманы, картуз едва держится на затылке, он посвистывает. Такой тонкий, острый, точно гвоздь с золотой шляпкой.
      Мне жалко, что он идет к Степахе, но я понимаю — надо же Сашке отдать себя кому-нибудь, надо же ему растратить богатства души своей!
      В спину ему уперлись красные лучи солнца и точно толкают парня.
      На земле холодновато, в поле — пусто, город тихонько рычит; Сашка наклонился, поднял камень и, размахнувшись, далеко бросает его.
      Потом кричит мне:
      — До увиданья!

      Душной летней ночью, в глухом переулке окраины города, я увидал странную картину: женщина, забравшись в середину обширной лужи, топала ногами, разбрызгивая грязь, как это делают ребятишки, — топала и гнусаво пела скверненькую песню, в которой имя Фомка рифмовало со словом ёмкая.
      Днем над городом могуче прошла гроза, обильный дождь размочил грязную глинистую землю переулка; лужа была глубокая, ноги женщины уходили в нее почти по колено. Судя по голосу, певица была пьяная. Если б она, устав плясать, упала, то легко могла бы захлебнуться жидкой грязью.
      Я подтянул повыше голенища сапог, влез в лужу, взял плясунью за руки и потащил на сухое место. В первую минуту, она, видимо, испугалась, — пошла за мною молча и покорно, но потом сильным движением всего тела вырвала правую руку, ударила меня в грудь и заорала:
      — Караул!
      И снова решительно полезла в лужу, увлекая меня за собой.
      — Дьявол, — бормотала она. — Не пойду! Проживу без тебя… поживи без меня… Краул!
      Из тьмы вылез ночной сторож, остановился в пяти шагах от нас и спросил сердито:
      — Кто скандалит?
      Я сказал ему, что — боюсь, не утонула бы женщина в грязи, и вот — хочу вытащить ее; сторож присмотрелся к пьяной, громко отхаркнул и приказал:
      — Машка — вылазь!
      — Не хочу.
      — А я те говорю — вылазь!
      — А я не вылезу.
      — Вздую, подлая, — не сердясь, пообещал сторож и добродушно, словоохотливо обратился ко мне: — Это — здешняя, паклюжница, Фролиха, Машка. Папироски нету?
      Закурили. Женщина храбро шагала по луже, вскрикивая:
      — Начальники! Я сама себе начальница… Захочу — купаться буду…
      — Я те покупаюсь, — предупредил ее сторож, бородатый крепкий старик. — Эдак-то вот она каждую ночь, почитай, скандалит. А дома у ней — сын безногой…
      — Далеко живет?..
      — Убить ее надо, — сказал сторож, не ответив мне.
      — Отвести бы ее домой, — предложил я.
      Сторож фыркнул в бороду, осветил мое лицо огнем папиросы и пошел прочь, тяжко топая сапогами по липкой земле.
      — Веди! Только допрежде в рожу загляни ей.
      А женщина села в грязь и, разгребая ее руками, завизжала гнусаво и дико:
 
Как по-о мор-рю…
 
      Недалеко от нее в грязной жирной воде отражалась какая-то большая звезда из черной пустоты над нами. Когда лужа покрылась рябью — отражение исчезло. Я снова влез в лужу, взял певицу под мышки, приподнял и, толкая коленями, вывел ее к забору; она упиралась, размахивала руками и вызывала меня.
      — Ну — бей, бей! Ничего, — бей… Ах ты, зверь… ах ты, ирод… ну — бей!
      Приставив ее к забору, я спросил — где она живет. Она приподняла пьяную голову, глядя на меня темными пятнами глаз, и я увидал, что переносье у нее провалилось, остаток носа торчит, пуговкой, вверх, верхняя губа, подтянутая шрамом, обнажает мелкие зубы, ее маленькое пухлое лицо улыбается отталкивающей улыбкой.
      — Ладно, идем, — сказала она.
      Пошли, толкая забор. Мокрый подол юбки хлестал меня по ногам.
      — Идем, милый, — ворчала она, как будто трезвея. — Я тебя приму… Я те дам утешеньице…
      Она привела меня на двор большого, двухэтажного дома; осторожно, как слепая, прошла между телег, бочек, ящиков, рассыпанных поленниц дров, остановилась перед какой-то дырой в фундаменте и предложила мне:
      — Лезь.
      Придерживаясь липкой стены, обняв женщину за талию, едва удерживая расползавшееся тело ее, я спустился по скользким ступеням, нащупал войлок и скобу двери, отворил ее и встал на пороге черной ямы, не решаясь ступить дальше.