Зимою, раз в месяц, а иногда и дважды, — я получаю от купца Сухомяткина записочку такого содержания:
      «Уважаемый, покорнейше прошу пожаловать завтра к нам на трехэтажное удовольствие».
      Записочка остроумно подписана: «С Ухом», а росчерк изображает летящую птицу.
      На другой день, вечером, я стою на одной из солидных улиц города, у крыльца большого особняка, обильно украшенного гипсовой лепкой; под мышкой у меня узелок с чистым бельем. Тяжелую дубовую дверь отворяет горничная, раскормленная, как лошадь.
      — Пожалуйте, — говорит она, приподнимая любезной улыбкой румяные щеки так высоко, что ее глаза совершенно скрываются в румяных подушечках жира. В прихожей меня встречает хозяйка Екатерина Герасимовна, пышнотелая, ласковая, с огромной косой, сложенной на голове в четыре яруса.
      — Пожалуйте! — радостно поет она. — Очень рада, пожалуйте!
      И заботливо спрашивает:
      — Белье не забыли? Нюта, скажи Егору, чтоб снес белье в предбанник! Выкатывается сам Сухомяткин, сияющий и как бы маринованный в добродушии; подскакивая на коротких упругих ножках, он потрясает своими округлостями и кричит:
      — Пож-жалуйте, дорогой! Вот — спасибо! Просветитель наш, Кирилл-Мефодий! Как здоровье? На щеках у него светленькие бачки, голова похожа на глиняный горшок с двумя ручками. Входим в гостиную, — она похожа на мебельный магазин среднего качества; в ней тесно, много жирного блеска золота, много зеркал, всё очень новое, грузное, и от всех вещей исходит нежилой запах.
      В гостиной меня встречает Матвей Иванович Лохов, кум хозяина, человек небольшого роста, стройный, горбоносый, с французской бородкой и задумчивыми глазами. Он — председатель местного биржевого комитета, но осанкой и манерами напоминает благовоспитанного жулика из Варшавы.
      — Бонсуар, — говорит он приятным баском. — Коман ву порте ву? Тре бьен! Же осси…
      И, быстро шевеля пальцами, обращается к хозяину:
      — Продолжаю про осетра: эта рыба шуток не любит…
      Я здороваюсь с его женой Зиночкой, дамой среднего веса, в рыженьких кудрях, бойкой и синеокой.
      — Вы слышали? — спрашивает она. — Поехала я сегодня новых лошадей пробовать, а они вдруг и понесли…
      Хозяин шутит:
      — Тебе бы самой понести пора!
      — То есть как это? — невинно спрашивает она.
      — Н-ну, будто не понимаешь…
      — Алор, — говорит Лохов. — Нузаллон?
      Сухомяткин кричит жене:
      — Катюк — готово? Хозяйка тревожно взывает:
      — Анна — готово?
      — Кума, — предлагает хозяин Зиночке, — айда с нами!
      Но она отвечает с необоримой невинностью:
      — Да ведь я же с Катей мылась!
      Сухомяткин неистово хохочет, всхлипывая и крича:
      — Ну и — актриса! Ф-фу ты…
      Мы, трое мужчин, идем в кухню. Там у раскаленной плиты тяжело возится огромная старуха с седыми усами. Она рычит, размахивая шумовкой над головою мальчишки, одетого в саван со взрослого покойника. Мальчишка плачет.
      — Это внук ее! — объясняет хозяин. — Гляди, Ефимовна, не перевари!
      — Ну, что это вы, о господи! — глухим басом тревожно отзывается старуха и трижды плюет к порогу:
      — Тьфу, тьфу, тьфу!
      — Марфа Посадница в своем деле! — говорит хозяин, идя по двору. — В Нижний на ярмарку приглашали ее за триста рублей, — не пошла!
      Вот мы в бане, освещенной двумя запотевшими фонарями, в горячем облаке пара, насыщенного запахом мяты. По липовому полу ходит на четвереньках волосатый, докрасна распаренный кучер Панфил и, задыхаясь, бормочет:
      — Святы боже, святы крепки…
      Сухомяткин шлепается на пол, испуганно вытаращив глаза, дергая себя за уши, и орет плачевно:
      — Что же ты, чёртова голова, уморить меня хочешь? Ишь, до чего накалил, дурак, — сам лягушкой пошел…
      — Же при… прие… — глухо бормочет Лохов, задыхаясь. — Это я просил…
      — Это они приказали, — говорит кучер неожиданно тонким голоском. — А я — крест ищу… Лохов, вытянув руки, как слепой, идет к полку, а кум его катается по полу и визжит:
      — Уй-юй-юй… Задохнешься, Матвей!
      — Р-рьен! Панфил, — поддай квасом!
      — Да погоди, дай придышаться.
      — Рьен! — орет с полка председатель биржевого комитета и барабанит кулаками по липовым доскам.
      Зверовидный Панфил плеснул на каменку ковш квасу, — из черного зева вырвалась палящая струя, белое облако пара окутало потолок, баня наполнилась спиртным запахом горячего хлеба.
      — Изверг! — визжит Сухомяткин, растягиваясь на полу.
      Кучер, присев на корточки, ухает, точно филин, а с полка раздается сладостный возглас:
      — Ж'адор!
      Но тотчас же Лохов громко зашипел и скатился на пол, широко открыв рот, испуганно вытаращив глаза.
      — Что — задохся? — кричит его кум и колотит кулаками по спине Лохова.
      — Мы — отроки в пещи огненной, — радостно сообщает он мне.
      Лохов смотрит на него безумным взглядом, бормочет:
      — Снегу… скорее!..
      Кучер исчезает в предбаннике, потом является с большим тазом снега, — Лохов хватает горстями снег и яростно трет свою лысоватую голову, мускулистую грудь.
      Он точно пьяный. Сухомяткин тоже ослабел, размяк и тает, поглаживая коротенькими ручками свое багровое мясо, исписанное на груди тонкими черточками волос, покрытое жемчужинами пота.
      — Сердце я себе ожег, — говорит Лохов, постепенно приходя в себя.
      Панфил сбивает в шайках душистое мыло, я влезаю на полок, а купцы, растянувшись на лавках, начинают философский разговор.
      — Чего я не понимаю — так это стыда! Например: при одной женщине можно ходить голым, а отчего же при трех — стыдно?
      Кучер фыркает в шайку, разбрызгивая мыльную пену, а Лохов солидно замечает:
      — Татары да турки, наверное, и при трех не стесняются…
      И приятным баском напевает:
 
Сюр вотр жюп бланш
Брилье ля ганш…
 
      Они оба «придышались» и чувствуют себя так, словно рождены в этой адовой жаре. Сухомяткин, весь в мыльной пене, похож на цыпленка. Лохов неутомимо двигает пальцами, отжимая свою бородку. Пар разошелся, в бане светлее, потолок густо украшен опаловыми каплями влаги. Мигают заплаканные фонари, потрескивает булыжник в каменке.
      — Жизнь, как бабу, обмануть надо, надобно уметь зубы заговорить ей, — поучает хозяин кучера. — Ты сколько девиц обманул?
      — Х-хы, — хрипит Панфил, растирая ему мягкую грудь.
      А Лохов ведет умную беседу со мной.
      — Неправильность, какую я вижу в газете вашей, та, что вы делаете из нее окружной суд, — внушает он мне. — Вы всё — судите, а это-лишнее! Как церква должна поучать нас, так газета обязана рассказывать нам обо всем, что и где случилось. А судить — не дело попов, того меньше — газетчиков.
      — Верно, — скрепил Сухомяткин речь кума.
      Тот продолжает, но уже не внушительно, а — с обидой:
      — Газета для удовольствия жителей, а не для скандала. Утром сядешь чай пить, лежит она тут же, на столе, а ты не решаешься в руки взять ее, — в ней, может быть, такое про тебя сказано, что она тебе весь день испортит. А деловой человек нуждается в душевном спокойствии.
      Я молчу. Этот человек имеет основания жаловаться: о нем пишут часто, но хорошо — никогда!
      Стекла окна дымятся белым дымом. Липовая баня — точно восковая, тает.
      — Я готов! — возглашает Сухомяткин. — Теперь — париться!
      Он весь в мыле, как в страусовых перьях, лезет на полок, кучер снова поддает в каменку квасом, Сухомяткин визжит, а Лохов мрачно поощряет кучера:
      — Жарь его! Пеки! Дьябль ан порт а люн…
      — Не ломайся в бане! — строго кричит ему кум. — Чертей в бане не поминают!
      Наконец — вымылись, разваренные одеваемся, не торопясь, отдыхая от пережитых потрясений.
      — Н-ну, теперь — поедим! — возвещает Сухомяткин, расправляя влажные бачки на кумачных округлых щеках.
 
      В столовой, хорошо освещенной огнями люстры, огромный стол тесно завален хрусталем, серебром и тарелками разноцветных закусок, — это похоже на буфет вокзала. В центре стола — четвертная бутыль желтоватой водки, настой на сорока травах.
      Дамы переоделись в какие-то очень свободные платья, точно капоты, Зиночка — в оранжевом с зелеными лентами, хозяйка — в мантии цвета бордо. Они уже сидят за столом и встречают нас радостными улыбками, поздравлениями:
      — С легким паром!
      — Катюк, — озабоченно говорит хозяин, подкатываясь к столу, — ты смотри, чтоб Ефимовна сама подала!
      И объясняет мне:
      — Когда повариха сама на стол подает — пельмени вкуснее!
      Зиночка налила пять больших рюмок золотой водки.
      Выпили, закусив ядовитой редькой со сметаной и горчицей, — торжественно вошла повариха с огромной кастрюлей в руках.
      — Во-от они! — сладко щурясь, поет Сухомяткин, спешно подвязывая салфетку. — Сколько, Ефимовна?
      — Шесть сотен с половиной, — басом говорит старуха, отирая усы ладонью.
      — Благословясь, — приступим!
      Они, все четверо, истово крестятся в угол, усаживаются за стол, и начинается пир. Хозяева едят молча, пристально глядя в тарелки и как бы духовно купаясь в жирном, вкусном бульоне, но иногда Сухомяткин, не в силах сдержать восторга плоти, томно стонет. Его круглое лицо радостно растрогано, кажется, что он сейчас заплачет от умиления. Хозяйка ест, нахмурив брови, серьезно, как будто решая сложную задачу, но в глазах ее горит огонек уверенности, что задача будет решена. Ее доброе, миловидное лицо покрыто мелким потом, она поспешно отирает его батистовым, в кружевах, платочком.
      Лохов не жует пельмени, а глотает их, как устрицы, ожигается и глухо мычит.
      — Еще десяточек, Катя, — часто просит он.
      — Который? — завистливо осведомляется хозяин.
      — Пятый. Налей, Зинаида!
      Зиночка, жеманно оттопырив мизинец, выковыривает вилкой шарики мяса из теста и болтает:
      — Самое вкусненькое — всегда в серединке!
      Обращается к мужу:
      — Тебе подло жить?
      Сухомяткин хохочет, наливая водку в рюмки, трясется, льет на скатерть и, задыхаясь, восхищается:
      — Ах, кума, ну, и язычок у тебя!
      Тогда рыжая женщина спокойно говорит нечто такое, от чего даже ее солидный муж начинает смеяться сухим, икающим смехом, а хозяин, бросив ложку, багрово надувшись от восторга, качается вместе со стулом.
      — Упадешь, хохотун, — предупреждает его жена.
      Тоже немного посмеявшись, она стерла смех с лица платочком и снова деловито склонилась над тарелкой, сказав:
      — Бесстыдница ты, Зинка! Да еще при чужом че-ловеке…
      — Тю парль, ком кошон, — вдруг становясь серьезным, говорит Лохов жене.
      Она косится на него бойким глазом и тихонько поет:
 
Скажу тебе словечко —
Погаснет свечка!
 
      И снова все чавкают, сосут, схлебывают, утопая в наслаждении. Водки в четвертной бутылке осталось немного, а хозяйка снова наливает рюмки.
      Лохов, опьяневший от еды и водки, обращается ко мне, тщетно пытаясь сделать внушительным осоловелое лицо:
      — Жена у меня — казачка, из Уральска взята. Казацкая кровь веселая, густая…
      Зиночка напилась. Она сидит, откинувшись на спинку стула, жмурится, возведя глаза на огни люстры, и, сложив губы сердечком, пытается свистеть. Это не выходит у нее.
      — Ассе, — говорит ей муж, вставая из-за стола.
      Хозяйка тоже сильно под хмельком. Она стала раз-вязнее, беспричинно смеется и всё ищет чего-то глазами по углам пустынной столовой.
      — Еще немножко, — предлагает она.
      Все отказываются, а Зиночка превращает мерси в русский глагол, но это никого уже не смешит — все устали.
      — Ну, Петр, — пошатываясь, говорит Лохов, — идем, нам пора!
      Они уходят, взяв друг друга под руки, я остаюсь с дамами.
      — Дети, — ласково говорит хозяйка, провожая их смеющимися глазами.
      Потом она интересуется, почему я не женат, а Зиночка, покачиваясь на стуле, мурлычет:
 
В шестом этаже
Мой друг живет.
Ах, я всё та же,
Но он — не тот!
 
      — Послушайте, — обращается она ко мне, — вы знаете какие-нибудь стихи… этакие, с перцем!
      — Зинка! — предупреждает ее хозяйка. — Ты с ума сходишь!
      Я не знаю стихов с перцем.
      Рыженькая женщина встряхивает кудрями, щелкает пальцами и снова поет:
 
Стал вроде мужа
Ленив и вял,
Меня всё ту же…
 
      И, оборвав песенку, снова спрашивает меня:
      — Послушайте, почему вы не напишете какой-нибудь смешной рассказ?..
      — О чем же?
      — Ну, — вообще смешной. О том, как жена изменяет мужу или что-нибудь такое. А вы знаете стихи о Ное?
      — Нет.
      В двери встала горничная и, улыбаясь, возвестила:
      — Петр Иваныч велели сказать, что всё готово и можно пожаловать к ним…
      — Пожалуйте! — пригласила меня хозяйка, плывя к двери.
      Зиночка, обняв ее за талию, спрашивает:
      — Почему мне делается скучно, когда я выпью?
 
      В большой, ярко освещенной комнате, у стола, покрытого черным сукном, стоят Лохов и Сухомяткин, оба во фраках, с цилиндрами в руках. На столе перед ними какие-то коробки, вазы. Темное лицо Лохова серьезно, как лицо человека, который приготовился к чемуто очень важному. Сухомяткин дремотно улыбается, прищурив веселые глазки.
      Дамы садятся в кресла у стены, я — рядом с ними. Председатель биржевого комитета церемонно кланяется нам и говорит:
      — Почтэний публикуй! Ми есть два маги з Индия и Америке, ми имеем показувать вам несколькии чудесни явлений.
      — Дурачок, — шепчет Зиночка своей соседке.
      Муж ее напряженно ломает слова, это плохо удается ему, и, когда он произнесет слово правильно, — та сердится и притопывает ногами.
      — Мое имя… наш имья — Гарри; мой друг зовут… звуть… Джемес!
      Джемс-Сухомяткин пошевелился и вдруг — икнул. Это очень рассмешило его, он закрыл лицо локтем и стал фыркать, Гарри-Лохов неодобрительно покосился на него, взял со стола черную магическую палочку, взмахнул ею и крикнул:
      — Ан, райс!
      — Вайс! — ответил кум-Джемс.
      В руке Лохова явился серебряный рубль, — он схватил его где-то в воздухе и торжественно пока-зал нам. Затем он вытащил рубль из носа Сухомяткина, другой снял с его лысой макушки и, быстро бросая монеты в цилиндр, стоявший на столе, стал ловко хватать их из воздуха, из своей бородки, из уха кума, снимал с колена своего, а один рубль даже выковырял из своего глаза.
      — Сегодня ты ловко делаешь, — сказала ему Зиночка, но он строго крикнул ей:
      — Силянс. Просю публикуй — нет разговор!
      Джемс, расставляя по столу какие-то странные предметы, показал Зиночке язык.
      Кончив фокус с монетами, Гарри-Лохов заставил исчезать со стола разные вещи, — они тотчас являлись там, где нельзя было ожидать их. Он очень увлекался, работал, как настоящий артист, и всё покрикивал куму командные слова:
      — Ан, вайе! Дайс ваз! Раис! Живее!
      Стена сзади фокусников была заставлена какими-то мрачными шкафами, Сухомяткин отворил дверцу одного из них, — в нем, на полке, торчала отрубленная голова с черными усами и — смешно, фарфоровым глазом — смотрела прямо на меня. Лицо Лохова было неприятно напряжено, кожа на скулах туго натянута, — он, видимо, крепко стиснул зубы. Его подбородок выдался вперед, французская бородка казалась жесткой, точно из проволоки. Но каждый раз, когда он удачно заканчивал фокус, лицо его расплывалось в улыбку, и недоверчивые, холодные глаза блестели радостно, точно глаза ребенка.
      Я никогда не видал человека, который обманывал бы сам себя с таким увлечением, с таким удовольствием. Джемс-Сухомяткин только снисходительно принимал участие в забавной игре, а Гарри-Лохов трепетно творил чудеса. Это было ясно.
      Иногда фокусы не удавались ему, — добывая из кармана фрака блюдце, наполненное водою, он преждевременно сорвал с него гуттаперчевую пленку и вынул блюдце пустым, а вода осталась в кармане. На минуту он растерялся и, следя одним глазом, как стекает вода на пол, сердито крикнул:
      — Первому отделению конец!
      Снял фрак, заглянул в карман, качая головой, потом объяснил публике:
      — У ремесленников-фокусников, которые работают в балаганах, — карманы непромокаемые. Кум, позови горничную, пусть высушит фрак, да — не испортила бы!
      Вздохнув, он добавил:
      — А я — пиджак надену.
      Второе отделение началось с того, что кругленький Сухомяткин вошел в пустой шкаф, Лохов закрыл шкаф черным занавесом, крикнул:
      — Раймс! Эйн, цвей, дрей! — и отдернул занавес, — шкаф был пуст, Сухомяткин исчез.
      — Вот уж это я не люблю, — сказала мне хозяйка, зябко поводя плечами. — И знаю, что фокус, а все-таки боязно.
      Занавес снова задернут, открыт.
      — Вайс!
      И снова в шкафу стоит, улыбаясь, Джемс-Сухомяткин.
      Потом Гарри прикрутил его веревкой к стулу, закрыл ширмой, а Джемс в минуту освободился от пут и даже успел снять ботинки со своих ног.
      Потом я почувствовал, что мне скучно и как-то особенно неловко. Хотя проходившее предо мной было не страшно и даже не очень неприятно, а однако напоминало кошмар. Дамы тоже устали, хозяйка осторожно дремала и, взмахивая тяжелой головою, виновато улыбалась, а Зиночка откровенно позевывала и всё пыталась засвистеть.
      Сухомяткин тоже, видимо, устал, его белесые бачки обиженно оттопырились, он двигался лениво, не глядя на публику и товарища, а Лохов, вспотевший, увлеченный, магически изменял цвета платков и всё прикрикивал:
      — Эн, цвей, дрей, — котово!
      Вдруг он замолчал на минуту и, укоризненно глядя на публику, спросил:
      — Ты, что же, кума, спишь?
      Мне стало жалко его.
      Зиночка засмеялась, Сухомяткин начал шутливо издеваться над женой, а непонятый, обиженный артист, спрятав руки за спину, быстрыми шагами ходил по комнате и говорил:
      — Забава для меня — дело серьезное, а не пустяки. Нельзя же всё только есть да чаи распивать…
      — Я понимаю, Матвей Иванович, — жалобно вставила сконфуженная хозяйка, но он не слушал ее:
      — Забава — это для того, чтобы забыться от забот! Вы, женщины, конечно, не можете понять… Зинаида, идем домой.
      — Погоди, кум! Сейчас чай будет…
      — Пора!
      — Да не сердитесь вы…
      — Домой рано еще, — сказала Зиночка.
      — Рано? — крикнул Лохов. — Тогда я один уйду…
      Он вел себя, совсем как обиженное дитя: мне казалось, что еще немного, и этот человек может заплакать. Но все-таки удалось успокоить его, и, не скрывая своей обиды, Лохов остался.
      Перешли в столовую, там уже бурлил большой серебряный самовар, окуривая люстру струей пара, раскачивая хрустальные подвески.
      Лохов сидел рядом со мною, рассказывая:
      — Мне эта забава свыше десяти тысяч обошлась! У нас есть редкие аппараты, из Гамбурга выписаны. Я очень слежу за новостями в этом деле.
      Он тяжко вздохнул и покосился на кума, который, прислонясь к Зиночке, нашептывал ей что-то.
      — Над нами смеются, то есть — больше надо мной! Дескать — фокусник. Очень хорошо, пожалуйста…
      — Налить еще стаканчик? — спросила его хозяйка.
      — Да, пожалуйста! Благодарю за внимание ваше, — сказал Лохов, обиженно усмехаясь, и так, что нельзя было понять — хозяйке или мне говорит он.
      — Все люди фокусничают, и весьма многие — вредно. А мы с кумом — безвредные! Мы, так скажу, меценаты для себя…
      — Не люблю это слово, точно бесеняты, — вновь вставила хозяйка, подвигая Лохову стакан.
      Он принял чай, не поблагодарив ее, продолжал:
      — Иные занимаются петушиным боем, собачьей травлей или, например, содержат газеты, как ваш хозяин; некоторые стараются выказать себя с лучшей стороны, по филантропической части, чтобы получить орден, а я люблю благородную забаву, хотя она и обман.
      Он говорит непрерывно, нудно, с явной обидой в голосе и всё шевелит пальцами.
      Хозяйка перестала обращать на него внимание. Она с мужем слушают шёпот Зиночки, и оба, красные от смеха, фыркают, не в силах сдержать его.
      — Жизнь никому не в радость, — зудит Гарри-Лохов, барабаня пальцами по моему локтю. — Жизнь требует воображения. Находясь в церкви, воображаешь себя первым грешником, может быть, самым поганым человеком, и это — приятно для души. Это — обжигает нас. В театре воображаешь себя играющим влюбленного злодея или вообще героем. Но — каждый день в театр или в церковь не пойдешь, и остается жизнь, нуждающаяся… так скажу, в пополнении.
      Он закручивает свою бородку винтом и на минуту умолкает, прищурив глаза.