М.Горький
      Однажды осенью
      ...Однажды осенью мне привелось стать в очень неприятное и неудобное положение, в городе, куда я только что приехал и где у меня не было ни одного знакомого человека,- я очутился без гроша в кармане и без квартиры.
      Продав в первые дни всё то из костюма, без чего можно было обойтись, я ушел из города к местность, называемую Устье, где стояли пароходные пристани и в навигационное время кипела бойкая трудовая жизнь, а теперь было пустынно и тихо,- дело происходило в последних числах октября.
      Шлепая ногами по сырому песку и упорно разглядывая его с желанием открыть в нем какие-нибудь остатки питательных веществ, я бродил одиноко среди пустынных зданий и торговых ларей и думал о том, как хорошо быть сытым...
      При данном состоянии культуры голод души можно удовлетворить скорее, чей голод тела Вы бродите но удинам, вас окружают здания, недурные по внешности и - можно безошибочно сказать - недурно обставленные внутри: это может возбудить у вас отрадные мысли об архитектуре, о гигиене и еще о многом другом, мудром и высоком; вам встречаются удобно и тепло одетые люди,- они вежлины, всегда сторонятся от вас, деликатно не желая замечать печального факта вашего существования. Ей-богу, душа голодного человека всегда питается лучше и здоровее души сытого,- вот положение, из которого можно сделать очень остроумный вывод о пользу сытых!..
      ...Наступал вечер, шел дождь, с севера порывисто дул ветер. Он свистел в пустых ларях и лавчонках, бил в заколоченные досками окна гостиниц, и волны реки от его ударов пенились, шумно плескались на песок берега, высоко взметывая свои белые хребты, неслись одна за другой в мутную даль, стремительно прыгая друг через друга... Казалось, что река чувствовала близость зимы и в страхе бежала куда-то от оков льда, которые мог в эту же ночь набросить на нее северный ветер. Небо тяжело и мрачно, с него неустанно сыпались еле видные глазом капельки дождя; печальную элегию в природе вокруг меня подчеркивали две обломанные и уродливые ветлы и опрокинутая вверх дном лодка у их корней.
      Опрокинутый челн с проломленным дном и ограбленные холодным ветром деревья, жалкие и старые... Всё кругом разрушено, бесплодно и мертво, а небо точит неиссякаемые слезы. Пустынно и мрачно было вокруг - казалось, всё умирает, скоро останусь в живых я один, и меня тоже ждет холодная смерть.
      А мне тогда было семнадцать лет - хорошая пора!
      Я ходил, ходил по холодному и сырому песку, выбивая зубами трели в честь голода и холода, и вдруг, в тщетных поисках съестного, зайдя за один из ларей,- увидал за ним скорченную на земле фигуру в женском платье, мокром от дождя и плотно приставшем к склоненным плечам. Остановившись над ней, я присмотрелся, что она делала. Оказалось, она роет руками яму в песке, подкапываясь под один из ларей.
      - Это зачем тебе? - спросил я, присаживаясь на корточки около нее.
      Она тихо вскрикнула и быстро вскочила на ноги. Теперь, когда она стояла и смотрела на меня широко раскрытыми серыми глазами, полными боязни,- я видел, что это девушка моих лет, с очень миловидным личиком, к сожалению, украшенным тремя большими синяками. Это его портило, хотя синяки были расположены с замечательной пропорциональностью - по одному, равной величины, под глазами и один - побольше - на лбу, как раз над переносицей. В этой симметрии была видна работа артиста, очень изощрившегося в деле порчи человеческих физиономий.
      Девушка смотрела на меня, и боязнь в ее глазах постепенно гасла... Вот она отряхнула руки от песка, поправила ситцевый платок на голове, поежилась и сказала:
      - Ты, чай, тоже есть хочешь?.. Ну-ка, рой, у меня руки устали. Там,она кивнула головой на ларь,- наверно хлеб есть... Этот ларь торгует еще...
      Я стал рыть. Она же, немного подождав и посмотрев на меня, присела рядом и стала помогать мне...
      Мы работали молча. Я не могу сказать теперь, помнил ли я в этот момент об уголовном кодексе, о морали, собственности и прочих вещах, о которых, по мнению сведущих людей, следует помнить во все моменты жизни. Желая быть возможно ближе к истине, я должен признаться,- кажется, я был настолько углублен в дело подкопа под ларь, что совершенно позабыл о всем прочем, кроме того, что могло оказаться в этом ларе...
      Вечерело. Тьма - сырая, мозглая, холодная - всё более сгущалась вокруг нас. Волны шумели как будто глуше, чем раньше, а дождь барабанил о доски ларя всё звучнее и чаще... Где-то уж продребезжала трещотка ночного сторожа...
      - Есть у него пол или пет? - тихо спросила моя помощница. Я не понял, о чем она говорит, и промолчал.
      - Я говорю - есть пол у ларя? Коли есть, так мы напрасно ломаемся. Подроем яму,- а там, может, толстые доски еще... Как их отдерешь? Лучше замок сломать... замок-то плохонький...
      Хорошие идеи редко посещают головы женщин; но, как вы видите, они все-таки посещают их... Я всегда ценил хорошие идеи и всегда старался пользоваться ими по мере возможности.
      Найдя замок, я дернул его и вырвал вместе с кольцами... Моя соучастница мгновенно изогнулась и змеей вильнула в открывшееся четырехугольное отверстие ларя. Оттуда раздался ее одобрительный возглас:
      - Молодец!
      Одна маленькая похвала женщины для меня дороже целого дифирамба со стороны мужчины, будь мужчина сей красноречив, как все древние ораторы, взятые вместе. Но тогда я был настроен менее любезно, чем теперь, и, не обратив внимания на комплимент девушки, кратко и со страхом спросил ее:
      - Есть что-нибудь?
      Она монотонно принялась перечислять мне свои открытия:
      - Корзина с бутылками... Мешки пустые... Зонтик... Ведро железное.
      Все это было несъедобно. Я почувствовал, что мои надежды гаснут... Но вдруг она оживленно крикнула.
      - Ага! вот он...
      - Кто?
      - Хлеб... Караван... Только мокрый... Держи!
      К ногам моим выкатился каравай и за ним она, моя доблестная соучастница. Я уже отломил кусочек, засунул его в рот и жевал...
      - Ну-ка, дай мне... Да отсюда надо и уходить. Куда бы нам идти? - Она пытливо посмотрела во тьму на все четыре стороны... Было темно, мокро, шумно...- Вон там лодка опрокинута... айда-ка туда?
      - Идем! - И мы пошли, обламывая на ходу нашу добычу и набивая ею рты... Дождь усиливался, река ревела, откуда-то доносился протяжный насмешливый свисток,- точно некто большой и никого не боящийся освистывал все земные порядки, и этот скверный осенний вечер, и нас, двух его героев... Сердце болезненно ныло от этого свиста: тем не менее я жадно ел, в чем мне не уступала и девушка, шедшая с левой стороны от меня.
      - Как тебя зовут? - зачем-то спросил я ее.
      - Наташа! - отвечала она, звучно чавкая.
      Я посмотрел на нее - у меня больно сжалось сердце, я посмотрел во тьму впереди меня и - мне показалось, что ироническая рожа моей судьбы улыбается мне загадочно и холодно...
      ...По дереву лодки неугомонно стучал дождь, мягкий шум его наводил на грустные мысли, и ветер свистел, влетая в проломленное дно - в щель, где билась какая-то щепочка, билась и трещала беспокойным и жалобным звуком. Волны реки плескались о берег, они звучали так, монотонно и безнадежно, точно рассказывали о чем-то невыносимо скучном и тяжелом, надоевшем им до отвращения, о чем-то таком, от чего им хотелось бы убежать и о чем все-таки необходимо говорить. Шум дождя сливался с их плеском, и над опрокинутой лодкой плавал протяжный, тяжелый вздох земли, обиженной и утомленной этими вечными сменами яркого и теплого лета - осенью холодной, туманной и сырой. Ветер носился над пустынным берегом и вспененной рекой, носился и пел унылые песни...
      Помещение под лодкой было лишено комфорта: в нем было тесно, сыро, в пробитое дно сыпались мелкие, холодные капли дождя, врывались струи ветра .. Мы сидели молча и дрожали от холода Мне хотелось спать, помню Наташа прислонилась спиной к борту лодки, скорчившись в маленький комок. Обняв руками колени и положив на них подбородок, она упорно смотрела на реку, широко раскрыв свои глаза,- на белом пятне ее лица они казались громадными от синяков под ними. Она не двигалась, эта неподвижность и молчание - я чувствовал - постепенно родит во мне страх перед моей соседкой . Мне хотелось заговорить с ней, но я не знал, с чего начать
      Она заговорила сама.
      - Экая окаянная жизнь!..- внятно, раздельно, с глубоким убеждением в тоне произнесла она
      Но это не была жалоба В этих словах было слишком много равнодушия для жалобы Просто человек подумал, как умел, подумал и пришел к известному выводу, который и высказал вслух и на который я не мог возразить, не противореча себе. Поэтому я молчал. А она, как бы не замечая меня, продолжала сидеть неподвижно
      - Хоть бы сдохнуть, что ли...- снова проговорила Наташа, на этот раз тихо и задумчиво. И снова в ее словах не звучало ни одной ноты жалобы. Видно было, что человек, подумав про жизнь, посмотрел на себя и спокойно пришел к убеждению, что для охранения себя от издевательств жизни он не в состоянии сделать что-либо другое, кроме того, как именно - "сдохнуть".
      Мне стало невыразимо тошно от такой ясности мышления, и я чувствовал, что если буду молчать еще, то наверное заплачу... А это было бы стыдно пред женщиной, тем более, что вот - она не плакала Я решил заговорить с ней.
      - Кто это тебя избил? - спросил я, не придумав ничего умнее.
      - Да всё Пашка же...- ровно и громко ответила она.
      - А он кто?
      - Любовник... Булочник один...
      - Часто он тебя бьет?..
      - Как напьется, так и бьет...
      И вдруг, придвинувшись ко мне, она начала рассказывать о себе, Пашке и существующих между ними отношениях. Она - "девица из гуляющих, которые...", а он - булочник с рыжими усами и очень хорошо играет на гармонике. Ходил он к ней в "заведение" и ей очень понравился, потому что человек он веселый и одевается чисто. Поддевка в пятнадцать рублей и сапоги с "набором" у него... По этим причинам она в него влюбилась, и он стал ее "кредитным". А когда он стал ее "кредитным", то занялся тем, что отбирал у нее те деньги, которые ей давали другие гости на конфеты, и, напиваясь на эти деньги, стал бить ее,- это бы еще ничего,- а стал "путаться" с другими девицами на ее глазах...
      - Али это мне не обидно? Я не хуже других прочих... Значит, это он издевается надо мной, подлец. Третьего Дня я вот отпросилась у хозяйки гулять, пришла к нему, а у него Дунька пьяная сидит. И он тоже под шефе. Я говорю ему: "Подлей ты, подлец! Жулик ты!" Он избил меня всю. И пинками и за волосы - всячески... Это бы еще ничего! Л вот порвал всю... это как теперь? Как я к хозяйке явлюсь? Все порвал: и платье и кофточку - новенькая еще совсем... и платок сдернул с головы... Господи! Как мне теперь быть? вдруг взвыла она тоскующим, надорванным голосом.
      И ветер выл, становясь всё крепче и холоднее. У меня снова зубы принялись танцевать. А она тоже ежилась от холода, придвинувшись настолько близко ко мне, что я уже видел сквозь тьму блеск ее глаз..
      - Какие все вы мерзавцы, мужчины! Растоптала бы я вас всех, изувечила. Издыхай который из вас... плюнула бы в морду ему, а не пожалела! Подлые хари! Канючите, канючите, виляете хвостом, как подлые собаки, а поддастся вам дура, и готово дело! Сейчас вы ее и под ноги себе... Шематоны паршивые...
      Ругалась она очень разнообразно, но в ругательствах ее не было силы: ни злобы, ни ненависти к "паршивым шематонам" не слышал я в них. Вообще тон се речи был несоответственно содержканию спокоен и голос грустно беден тонами.
      Но всё это действовало на меня сильнее самых красноречивых и убедительных пессимистических книг и речей, которые я слышал немало и раньше, и позднее, и по сей день слышу и читаю. И это потому, видите ли, что агония умирающего всегда гораздо естественнее и сильнее самых точных и художественных описаний смерти.
      Мне было скверно - наверное, больше от холода, чем от речей моей соседки по квартире. Я тихонько застонал и заскрипел зубами.
      И почти в то же мгновение ощутил на себе две холодные маленькие руки,одна из них коснулась моей шеи, другая легла мне на лицо, и вместе с тем прозвучал тревожный, тихий, ласковый вопрос:
      - Ты что?
      Я готов был подумать, что это спрашивает меня кто-то другой, а не Наташа, только что заявившая, что все мужчины мерзавцы, и желавшая всем им гибели. Но она заговорила уже быстро и торопливо...
      - Что ты? а? Холодно, что ли? Смерзаешь? Ах ты какой! Сидит и молчит... как сыч! Да ты бы давно сказал мне, что холодно, мол... Ну... ложись на землю... протягивайся... и я лягу... вот! Теперь обнимай меня руками... крепче... Ну вот, и должно быть тебе тепло теперь... А потом - спинами друг к другу ляжем... Как-нибудь скоротаем ночь-то... Ты что, запил, что ли? С места прогнали?.. Ничего!..
      Она меня утешала... Она меня ободряла...
      Будь я трижды проклят! Сколько было иронии надо мной в этом факте! Подумайте! Ведь я в то время был серьезно озабочен судьбами человечества, мечтал о реорганизации социального строя, о политических переворотах, читал разные дьявольски мудрые книги, глубина мысли которых, наверное, недосягаема была даже для авторов их,- я в то время всячески старался приготовить из себя "крупную активную силу". И меня-то согревала своим телом продажная женщина, несчастное, избитое, загнанное существо, которому нет места в жизни и нет цены и которому я не догадался помочь раньше, чем она мне помогла, а если б и догадался, то едва ли бы сумел помочь ей чем-либо.
      Ах, я готов был подумать, что всё это происходит со мной во сне, в нелепом сне, в тяжелом сне...
      Но, увы! мне нельзя было этого подумать, ибо на меня сыпались холодные капли дождя, крепко к моей груди прижималась грудь женщины, в лицо мне веяло ее теплое дыхание, хотя и с легоньким букетом водки... но - такое живительное... Выл и стонал ветер, стучал дождь о лодку, плескались волны, и оба мы, крепко сжимая друг друга, все-таки дрожали от холода. Всё это было вполне реально, и я уверен, никто не видал такого тяжелого и скверного сна, как эта действительность,
      А Наташа всё говорила о чем-то, говорила так ласково и участливо, как только женщины могут говорить. Под влиянием ее речей, наивных и ласковых, внутри меня тихо затеплился некий огонек, и от него что-то растаяло в моем сердце.
      Тогда из моих глаз градом полились слезы, смывшие с сердца моего много злобы, тоски, глупости и грязи, накипевшей на нем пред этой ночью... Наташа уже уговаривала меня:
      - Ну, полно, миленький, не реви! Полно! Бог даст, поправишься, опять на место поступишь... и всё такое...
      И всё целовала меня Много, без счета, горячо ..
      Это были первые женские поцелуи, преподнесенные мне жизнью, и это были лучшие поцелуи, ибо все последующие страшно дорого стоили и почти ничего не давали мне.
      - Ну, не реви же, чудак! Я тебя завтра устрою, коли тебе некуда деваться...- как сквозь сон слышал я тихий убедительный шепот...
      ...До рассвета мы лежали в объятиях друг друга...
      А когда рассвело, вылезли из-под лодки и пошли в город... Потом дружески простились и более не встречались никогда, хотя я с полгода разыскивал по всем трущобам эту милую Наташу, с которой провел описанную мною ночь, однажды осенью...
      Если она уже умерла - как это хорошо для нее! - в мире да почиет! А если жива - мир душе ее! Да не проснется в душе ее сознание падения... ибо это было бы страданием излишним и бесплодным для жизни...