- Шобабаки...
      - Собаки? Годится. Ах ты, цыплёнок!
      - Шобабаки цыплёнками бегут туда-туда - ух! - овраг... - бормочет Нилушка, точно трёхлетний.
      - Это можно принять иносказательно, это ничего, многозначно! А теперь скажи: "Разверзнется пропасть на пути поспешающего", - ну-ко?
      - Петь надо...
      Тяжело и шипуче вздыхая. Вологонов говорит:
      - Трудно с тобою всё-таки!
      Он осторожно шаркает по полу больными ногами, а тоненький голосок дурачка выводит:
      - Осподи, поми-илуй...
      Красавец Нилушка был необходим в грязной, нищенской и больной жизни слободы, он оттенял и завершал собою её ненужность, бессмыслие, безобразие.
      Был он подобен яблоку, забытому на старой, кривой яблоне, сплошь покрытой лишаями, - с неё уже сняты все плоды, она сбросила все листья и дрожит на осеннем ветре; был он похож на картинку, единственную в истрёпанной, запачканной книге без начала и конца, - книге, которую уже нельзя и не стоит читать - ничего не поймёшь в ней.
      И когда он, улыбаясь ласково, шёл мимо приплюснутых, гнилых домов, мимо щелявых заборов и буйных зарослей крапивы, такой сказочный и жалобный, в памяти вставали, со страшной быстротою, сменяя друг друга, образы лучших и любимых людей русской земли: бесконечной вереницей мимо сердца шли житийные люди, в страхе за душу свою удалившиеся от жизни в леса и трущобы, от людей к зверям. Вспоминались стихи слепых и нищих, песнь об Алексии, божьем человеке, а множество красивых, но безжизненных образов, в которые Русь вложила свою напуганную, печальную душу. своё покорное, певучее горе. Было очень тяжело, почти до безумия.
      Но однажды я как будто забыл, что Нилушка - дурачок, - непобедимо захотелось говорить с ним, читать ему хорошие стихи, рассказывать о юных надеждах мира и о своих думах.
      Я сидел на обрыве оврага, свесив ноги вниз, а он, точно плывя по воздуху, шёл ко мне с широким листом лопуха в тонких, как у девочки, пальцах, шёл он и, весь какой-то голубой, улыбался, ясными глазами глядя на лист.
      - Куда ты, Нилушка?
      Он вздрогнул, поднял голову, взглянул в небо и - боязливо - в синеватый сумрак оврага, а затем уже протянул мне лопух: божия коровка ползала по морщинам лопуха.
      - Букан.
      - Куда ты несёшь его?
      - Помирать надо. Хоронить.
      - Он - живой. Живых не хоронят.
      Нилушка дважды медленно закрыл и открыл глаза.
      - Надо петь...
      - Ты скажи мне что-нибудь!
      Он заглянул одним глазом в овраг, розовые ноздри его вздрогнули, расширились; вздохнув, он скучно выговорил похабное слово. На шее у него, ниже правого уха, крупная родинка, густо покрытая золотисто-бархатным волосом, она похожа на пчелу; около неё слабо бьётся жила и странно оживляет ее.
      Божия коровка приподняла надкрылия, собираясь лететь. Нилушка хотел придержать её пальцем и выронил лист, а пока лопух падал, насекомое отделилось от него и полетело низко над землёй.Согнувшись, вытянув руки, дурачок тихо пошёл вслед за ним, точно направляя ленивый его полёт. Шагах в десяти от меня он остановился, поднял лицо в небо и долго стоял так, опустив руки вдоль тела, вытянув ладони горизонтально, как бы опираясь ими на что-то невидимое мне.
      Из оврага тянутся к солнцу зелёные прутья вербы, какие-то скучно жёлтые цветы и серая полынь; сырые трещины в глине обрыва покрыты круглым листом "мать-мачехи". Перепархивают серенькие пичужки; из кустов, со дна оврага, тянет влажным запахом гнили. Небо - чисто; одинокое солнце опускается в тёмные болота заречья. Над крышами Житной неохотно порхают белые голуби, под ними качается чёрное помело, сметая их из пустоты. Издали течёт сердитая воркотня города - звук невесёлый, тёмный.
      В слободе, старчески взвизгивая, плачет ребёнок, этот плачь напоминает чтение дьячка за вечерней, в пустой церкви.
      Не спеша, задумчиво опустив лохматую голову, мимо меня идёт рыжая собака, с красными, мокрыми глазами пьяницы.
      А за последним домом слободы, на краю оврага, лицом к солнцу, спиною к городу, стоит, словно собираясь улететь, стройный, тоненький мальчик, всему чужой, всё ласкающий неизменно неразумной улыбкой ангельских глаз. Мне кажется, что я вижу его золотистую родинку, так похожую на пчелу.
      Через две недели после этого, в полдень воскресенья, он неожиданно и странно помер: пришёл домой от поздней обедни, отдал матери поданные ему милостыней две просфоры и сказал ей:
      - Постели на сундуке, помирать лягу...
      Фелицату не удивили эти слова, он и раньше, ложась спать, часто говорил:
      - Помирать надо.
      Ложился и, до времени, пока не заснёт, - пел тихонько свою песню и бесконечное, всегдашнее:
      - Осподи, помилуй!
      Так и теперь он спокойно лёг вверх лицом, сложил руки на груди, закрыл глаза, но не пел, а тотчас заснул. Мать, пообедав, ушла к своим делам, воротилась домой перед вечером и когда, удивлённая долгим сном сына, пошла к нему, то увидала, что он мертвый.
      - Гляжу я, - певуче рассказывала она слобожанам, сбежавшимся к её двору, - а и ноготки у него синие; ручки-то я ему перед обедней вымыла чистёхонько, с мыльцем, так мне и видно - ноготки то не белые! Тронула за ручку его, а ручка окостенела уж.
      Лицо у неё было испуганное, побуревшее, но сквозь слёзы в ласковых глазах блестели умиление, почти радость.
      - Тут я вникла, пала пред ним на коленки, завопила: батюшка, куда ты? Господи, кого ты у меня итнял?
      Склонив голову к левому плечу, заведя шельмоватые глаза под лоб и прижав руки ко грудям, она принялась вопить:
      Ой, да погас голубой мой, ясный месяц,
      Сокатилася моя тихая звёздушка,
      Во тёмное она пала окиян-море,
      Сокатилась звезда, ой, да - погасла.
      А и до веку она, душа, не вспыхнет,
      До второго-то Христосова сошествия не воспылает!
      - Да постой, погоди! - с досадой кричал Вологонов.
      Я только что пришёл из леса и, стоя под окном Фелицатиной хижины, не узнавал озорниковатых слобожан: тихонько, подавленно гудя, перешептываясь, они приподнимались на носки, вытягивали шеи и, наваливаясь друг на друга, заглядывали в чёрную дыру окна, точно пчёлы в леток улья, и почти на всех лицах, во всех глазах трепетало напряжённое, пугливое ожидание чего-то.
      Только Вологонов громко и властно говорил, толкая Фелицату плечом:
      - Успеешь вопить, допрежде надо запомнить обстоятельства...
      Женщина вытерла рукавом кофты мокрые глаза, облизала губы и, длительно вздохнув, уставилась в красное изжёванное лицо Антипы счастливым, сияющим взглядом хмельного человека. Из-под белого платка на виски и на правую щёку её выбились золотистые пряди волос; она казалась в этот час моложе своих лет, вся как-то выпрямилась, выше подняла голову, и грудь её, возбуждённо напрягаясь, растягивала петли кофты. Все смотрели на неё внимательно, молча и как будто немножко завистливо.
      Старик быстро и сухо спрашивал её:
      - На нездоровье не жаловался?
      - Ничегошеньки не молвил, ни словечушка!
      - Бит не был?
      - Что ты, вековой, когда я его...
      - Да - не ты!
      - А этого - не ведаю. Тельце всё чистенькое, я рубашечку подняла, поглядела, - ничего нет, только на ножках царапинки, разве - со спины...
      Она говорила новым, окрепшим голосом и, томно прикрывая сияющие глаза, тихонько, как-то сладостно охала, шумно и глубоко вздыхала.
      Кто-то проворчал:
      - Накатывает...
      - Чего?
      - Ярится, мол...
      После десятка хорошо обдуманных вопросов Антипа с минуту внушительно помолчал и этим заставил онеметь всех людей, точно усыпил их. Потом заговорил, покашливая:
      - Будемте думать, православные, что посетил нас господь велией его милостью, ибо по всему видать, что блаженный, светлый отрок наш - близок бысть преблагому устроителю живота нашего...
      Я отошёл прочь; великая скорбь бешено сдавила сердце, и захотелось ещё раз взглянуь на Нилушку.
      Хижина Фелицаты задней половиной осела в землю, а передняя завалилась, и единственное окно её, с подъёмной рамой, смотрело холодным стеклом далеко в небо. Я влез, согнувшись, в открытую дверь: Нилушка лежал близко к порогу, у стены, на узком сундуке; тёмная, кумачная наволока подушки хорошо выделяла его круглое, голубовато-бледное, простое лицо в золотом венце кудрей. Глаза были закрыты крепко и губы тоже плотно сжаты, а всё-таки казалось, что он тихо и радостно улыбается. Тонкие по локоть голые руки, сложенные на груди, и весь он, длинненький и тонкий, босоногий, лёжа на тёмном войлоке, теперь напоминал не ангела, а изображение святого отрока какую-то старинную, тёмную, с детства знакомую икону.
      В синем сумраке совсем тихо, даже мухи не жужжали, только с улицы в стекло закрытого окна торкался сильный, шершавый голос Фелицаты, легко выводя заунывный узор необычных слов:
      Соприткнуся я грудью белою да жаркою сырой земле
      Ты ль родимушка повадная, сыра земля,
      Тебя просит, сердцем молит мать бессчастная.
      Да приими-ка ты усопшее дитя моё.
      Моего ль сердца кровинушку рубинову!..
      В двери встал, отирая глаза тылом ладони, Антипа Вологонов и выговорил - глухо дрожащим голосом:
      - Знаменито вопит, шкурёха!.. Только не того часа стих взяла, этот стих вопят на погосте, у могилы... Всё надо знать... всё надо знать!
      Крестясь неверною рукой, он смерил труп Нилушки внимательным взглядом, остановил мокрые, красные собачьи глаза на милом лице м молвил угрюмо:
      - Больше стал, увеличила смерть. Да... вон оно! И я скоро вот эдак же окончательно выпрямлюсь. Мне - весьма даже пора бы!
      Осторожно шевепя уродливыми пальцами, он стал оправлять складки рубахи усопшего, натягивал её на ноги Нилушки и чмокал тёмными губами.
      Я спросил:
      - Чего вы хотели от него, зачем учили разным словам?
      Он разогнулся, тускло посмотрел на меня:
      - Чего хотел-то?
      И, смешно вздёрнув голову, ответил - как будто искренно:
      - Не знаю, браток, чего мне хотелось, ей-богу, не знаю! Коли правду сказать перед ликом смерти, так надо бы мне сказать просто: всю долгую жизнь мою не знал я, чего хотеть лучше... Так, вообще... ожидал, что судьба подскажет. А моя судьба - безъязычна оказалась, вовсе немая. Да и глуха будто притом. Всё ждал, а вдруг что и выйдет, чудесное, нежданное?
      Усмехнувшись, он указал глазами на труп отрока и более решительно продолжал:
      - А - тут хотеть мне нечего было. Хоти не хоти, всё едино, ничего не достигнешь. Как н вообще, во всём. Фелицате - бабёнка хитрая, холодного сердца - ей, конечно, желается, чтобы сына блаженно-праведным признали, это бы ей на старость - кусок!
      - Да ведь это вы же сами внушали ей, ведь и вам этого хотелось!
      - Мне?
      Он спрятал руки в рукава и скучным голосом, отрывисто сказал:
      - Ну, и мне! А - что же? Это всё-таки утешеньишко людишкам-то... иной раз - жалко их, очень маетно живут, очень горько! А тут - жили-были стервы-подлецы, а нажили праведника!
      За окном пылало вечернее небо и разносился скорбный вопль:
      Как прикроется земля-то снегом белыим,
      Во чистое поле выйдут волки лютые,
      Заскорбят они, завоют о весне-тепле,
      Тут и я с ними завою о мило'м сынке!
      Вологонов прислушался и уверенно сказал:
      - Вот это уж по-настоящему, яростно накатило на неё! Это истово-законно, да! Она ведь и в пенье, как в распутстве,- безудержная! Накатит на неё бабьего сердца грызь, и - нет Фелицатке нигде предела... Её, однажды, молодые купцы по Житной везли в коляске вовсе голую: сидят двое, а она промежду их стоймя - стоит в неприкрытом естестве - нате-ка, извольте! После, в части, едва не убили её до смерти...
      Я вышел в тёмные тесные сенцы; Антипа, держась за меня, шёл сзади и ворчал:
      - Всё - от великой-тоски.
      Фелицата крепко стояла под окном, закрывая его спиною; прижав руки к грудям, она закинула в небо встрёпанную голову, платок сбился, вечерний ветер тихо перебирал рыжеватые тонкие волосы, осыпавшие её потемневшее, острое лицо, широко раскрытые глаза её безумно выкатились, и, необычная, жуткая, почти страшная, она неистощимо выла ещё более окрепшим, струнным голосом:
      Ой, да ветры ледяные, злые, вьюжные!
      Вы сожмите моё сердце крепко-накрепко,
      Одолейте, заморозьте кровь кипучую,
      Чтобы мне её слезами всю не выплакать!..
      Тесной кучей стояли пред нею бабы, жадно глядя в безумное, скорбно-окаменевшее лицо, и тихонько плакали. Через тёмное, мохнатое устье оврага видно солнце, оно опустилось ниже слободы, как будто навсегда хочет уйти в болотный лес. В красный диск его воткнулись острые, чёрные вершины елей, и всё вокруг красно, - словно раненое солнце истекает кровью.