А.М.Горький
      Нилушка
      Деревянный город Буев, не однажды дотла выгоравший, тесно сжался на угорье, над рекой Оберихой; дома с разноцветными ставнями, приникнув друг ко другу, запутанно кружатся около церквей и строгих присутственных мест; улицы, расторгая их тёмные кучи, лениво расползлись во все стороны и откидывают от себя узкие, как рукава, переулки; переулки слепо натыкаются на заборы огородов, стены амбаров, и, когда смотришь на город сверху, с горы, кажется - кто-то помешал его палкой и всё в нём рассеял, насмех перепутал.
      Только одна Большая Житная, тяжело поднимая от реки на гору каменные дома купцов, - в большинстве из немцев-колонистов, - режет, прямо и сурово, тесные груды деревянных построек, зелёные острова садов, отодвигает в сторону церкви и, проходя через Соборную площадь, тянется - всё так же неуклонно прямо - в неплодное поле, покрытое дёрном, к сосновому бору Михаил-Архангельского монастыря, - монастырь почти невидно скрыт за рыжею стеной старых сосен, подпирающих небо, и только в яркий, солнечный день сквозь тёмную зелень хвои приветно сияют золотые кресты - жёлто-огненные птицы всегда немого, сказочного леса.
      Домов за десять перед тем, как выйти Житной в поле, от неё налево потянулись к оврагу и спустились в него маленькие, в одно и два окна, присевшие к земле кельи слободы Толмачихи, основанной дворовыми людями именитого помещика Толмачёва, который раскрепостил своих рабов за тринадцать лет до законной воли и за это был весьма горько обижен царём Николаем Павловичем, так что, с обиды, ушёл в монастырь, где десять годов молчал и помер в тихой неизвестности, потому что богомолам и странникам не показывали его, запрещено было вышней властью.
      Как построились толмачи, приписавшись в мещане, полсотни лет тому назад, так и живут в девятнадцати хижинах и даже ни однажды не горели, хотя за это время город - исключая Житную - понемногу весь выгорел, - где в нём землю ни копай, всюду няйдёшь неистребимый уголь.
      Стоит слобода - как сказано - на краю и по склону одного из рукавов глубокого ветвистого оврага, окнами к разинутому устью его; оно открывает вид на Мокрые луга за Оберихой и болотистый, еловый лес, куда опускается на ночь мутнокрасное солнце.
      Овраг растопырился по всему полю, обходя город со стороны заката: он вычурно изгрыз суглинистую землю и каждою весной всё больше пожирает земли, сносит её в реку, заваливая течение Оберихи, отводит мутную воду всё дальше в луга - широкие луга становятся помаленьку болотом. Овраг зовут Великим, обрывистые бока его густо поросли тальником, ракитой и бурьяном, летом в нём прохладно, сыро, и тогда он служит уютным местом свидания влюблённых бедняков города и слободы, местом их пирушек и нередких смертных драк, а зажиточные горожане сваливают в него мусор, трупы издохших кошек, собак, лошадей.
      По дну оврага бежит, сладко звеня, Жандармский ключ, славный во всём Буеве вкусом кристальной студёной воды, такой студёной, что от неё и в знойный летний день зубы ломит; слобожане-толмачи считают эту воду своей, целебной, гордятся ею, пьют только её и оттого живут долго, - некоторые уже и не могут сосчитать свои года. Мужчины слободы занимаются рыбной ловлей, охотой, птицеводством, воровством; кроме сапожника Горькова - чахоточного, худого, как скелет, и прозванного Чуланом, - в слободе нет ни одного ремесленника. Бабы - зимою шьют и чинят мешки на мельницу Зиммеля, щиплют паклю, летом - ходят в монастырский бор по грибы, по ягоды и в лес, за реку, по клюкву; есть две знаменитые гадалки, две - сводничают ловко и успешно. Город, конечно, всех мужчин-слобожан считает ворами, всех женщин и девиц - распутницами; город всячески старается стеснить, искоренить слободу, но всё-таки немножко боится толмачей: подожгут, обокрадут, а могут и убить; толмачи презирают горожан за их скопидомство, чёрствость, жадность и болезненно завидуют их крепкой, сытой жизни.
      Слобода так бедна, что и нищие не заходят в неё, - разве только в пьяном виде.
      Тощие собаки, питаясь неведомо чем, воровато бродят со двора на двор, поджав хвосты в репьях, вывесив бескровные языки; завидя человека, они стремительно бегут в овраг или покорно и раболепно ложатся на брюхо, ожидая неизбежной ругани, а то - пинка.
      Из каждой щели, каждого дома, сквозь радужные стёкла окон, с крыш, чиненных лубками, поросших бархатистым мохом, отовсюду, безнадёжно и мёртво, смотрит всё подавляющая русская нищета.
      На дворах толмачей растут ольха, бузина и всякие сорные травы, обильный репейник высовывается на улицу сквозь щели заборов, хватая проходящих за ноги, за подолы, под заборами густо жмётся крапива, коварно обжигая малых ребят. Все дети - худенькие, голодные, все очень раздражительны, часто дерутся, подолгу плачут. Их немного, почти каждую весну в слободе бывает дифтерит; скарлатиной и корью болеют повально, как взрослые тифом.
      Из всах звуков жизни в слободе чаще всего слышен плач и дикая ругань, но вообще в ней живётся тихо, уныло, и даже кошки весною мяукают негромко, подавленно.
      Поёт, когда она выпивши, одна Фелицата, баба озорница, хитрая и сводня; поёт она каким-то особенно густым и словно шершавым голосом, с хрипотцой, с надрывом, закрыв глаза и далеко выгибая кадык.
      Только бабы неугомонно суетливы, истерично шумны; целый день они, высоко подоткнув подолы, бегают вдоль улицы, выпрашивая друг у друга щепотку соли, мучки, ложку маслица; ругаются, ревут, бьют детей, тискают во рты маленьких иссосанные груди и снова - бегают, вертятся. орут, неустанно налаживая печальную жизнь. Все они истрёпаны и грязны, у них дряблые щёки и на костлявых лицах - беспокойные глаза воровок, а если женщина полна, значит - больная, глаза её тусклы и походка тяжела. Но почти все до сорока лет каждую зиму беременеют и весною выходят на солнце с огромными животами и синевою истощения вокруг глаз, это не мешает им работать с тем же няпряжением отчаяния, как работают они и порожние. Они - точно иголки и нитки: чья-то хлопотливая, упрямая рука хочет заштопать их силой гнилую ткань, а она всё расползается, рвётся.
      Первым человеком в слободе считается мой квартирохозяин Антипа Вологонов, маленький старичок, торговец "случайными вещами" и закладчик.
      Он страдает застарелым ревматизмом, ноги в коленях выворочены у него, пальцы на руках кривые, опухли, не гнутся; он всегда держит руки в рукавах; кажется, что они не нужны ему, вынимает он их редко, осторожно, как бв боясь сломать.
      Никогда не сердится, не горячится.
      - Этого мне нельзя, - говорит он, - у меня сердце распухло и может лопнуть!
      Скуластое лицо его, изрытое какими-то тёмнокрасными шрамами, спокойно, как у киргиза, на подбородке висят прямые нити серых, рыжих и жёлтых волос, они почему-то влажны. Косоватые изменчивые глаза прищурены, от густых разноцветных бровей на глазницы падают тени, на висках, под редким волосом, бурно бьются синие жилы, и весь он вызывает впечатление чего-то пёстрого, неуловимого.
      Ходит раздражающе медленно, чему очень способствует странного покроя им самим придуманная одежда - смесь рясы, сарафана и поддёвки, - полы её связывают ему ноги, тогда он, остановясь, дрягает ногами, поэтому полы оборваны, обиты.
      - Торопиться некуда, - объясняет он, - к своему месту на погосте всегда во-время доспеешь!
      Он говорит витиевато, очень любит церковные слова и всегда после них молчит немножко, как бы мысленно ставя за ними большую, тяжёлую, чёрную точку; говорит он со всеми и много, явно стараясь утвердить за собою ещё более крепко славу умного старика.
      Хижина Вологонова, в три окна на улицу, разделена переборкой на две неровные комнаты; в большой, с русской печью, живёт сам он, в маленькой я. Сенями отделена клеть, где под тяжёлым, старинным замком на двери, обитой кусками железа и жести, Антипа хранит заклады соседей: самовары, иконы, зимнюю одежду. Большой фигурный ключ от этой кладовой он носит на ремне суконных брюк за спиною, и когда приходит полиция посмотреть, нет ли у него краденых вещей, он долго, больными руками, передвигает ключ со спины на живот, долго отвязывает его и солидно говорит околодочному или помощнику пристава:
      - Никогда керминальных предметов я не держу. Ваши благородия, помнится мне, неоднократно удостоверялись в этой правде обидной...
      Когда он садится, ключ стучит о спинку или сиденье стула, и Вологонов, с трудом загибая руку за спину, щупает, не отвязался ли ключ? Мне, сквозь переборку, слышен каждый вздох старика, понятно каждое движение его.
      Вечерами, когда мутное солнце опускается за рекою в сердитую щетину елей и даль, открытая мохнатым устьем оврага, дымится лиловатым туманом, Вологонов садится у окна за стол, перед кургузым самоваром, с помятыми боками и злой, зелёной окисью вокруг решётки, крана, ручек.
      То и дело раздаются в тишине вечера властные вопросы, уверенно ожидающие точных ответов.
      - Дарька, - куда?
      - На клю-уч, по воду-у, - жалобно поёт тонкий голосок.
      - А как сестра?
      - Мучиится всё ищё...
      - Ну, иди...
      Старик легонько кашляет, очищая горло, и потом поёт дрожащим фальцетом:
      Сладкою стрелою
      Быв уязвлена,
      Страстью огневою
      Я воспалена...
      Шипит и булькает самовар; на улице - тяжёлые шаги и мрачный голос говорит:
      - Он думает, что ежели он городской, так непременно умный...
      - Зазнаются очень люди...
      - А я всем его мозгом сапога себе не помажу...
      Прошли, и снова вьется фальцет-старика:
      - "Нищих людей озлобление"... Минька, стой! Подь сюда, сахару дам. Что отец, - пьяный?
      - Отрезвел, давеча капусты с квасом нахлебался.
      - Чего делает?
      - Сидит за столом, думает...
      - Бил мать-то?
      - Нет ещё.
      - А она что?
      - Спряталась...
      - Ну, ступай, бегай...
      Под окном неслышно является Фелицата, сорокалетняя женщина, с ястребиным взглядом холодно-весёлых глаз и плотно сложенными в незаметную улыбочку яркими губами красивого рта. Она тоже знаменита в слободе - сын её, Нилушка, - блаженный; знаменита она ещё знанием всяких обрядов и великим уменьем вопить по усопшим, по рекрутам. У неё перебито бедро, и ходит она, сильно припадая на левый бок.
      Бабы говорят, что Фелицата носит в себе "барскую кровинку", вероятно, это внушено холодной ласковостью, с которой Фелицата относится ко всем людям. Но и кроме этого в ней есть что-то особенное. У неё узкие, с длинными пальцами, ладони, величавая посадка головы, и в голосе её всегда звучит нота металлическая, хотя и ржавая, тусклая. Говорит она обо всём - и о себе самой - грубо, откровенно и в то же время так просто, что хотя и тяжело слушать её речи, но назвать их грязными - не решаешься.
      Однажды я слышал, как Вологонов упрекал её за то, что она не умеет жить.
      - Потерпела бы немножко, ан, глядишь, и барыня! Госпожа своей жизни...
      - Бывала я, друг, госпожой-то, - отвечала она, - это мною очень испытано! Животу моему такие ли орлы кланялись, бывалочка... уж и не знай, как я не ослепла от жару-полымя бесстыжих зёнок ихних! А уж оцелована - как есть вся! Баба в любой раз госпожой быть может, - всего и дела только рубаху сбросить, если господь телом одарил. Нет, друг, на своей воле лучше! Я себя по земле несу вроде ковша браги - пей, кому хочется, покуда есть чего пить...
      - Ну, и бесстыже говоришь ты, - вздохнув, сказал Вологонов.
      Она засмеялась.
      - Глядите-ко, непорочный какой!
      Антипа говорит с нею вполголоса, осторожно, она отвечает громко и немножко вызывающе:
      - Заходи чайку попить, - приглашает он, высовываясь в окно.
      - Не хочу. Ой, чево я про тебя узнала...
      - Не зевай! Чего это?
      - Да уж узнала-таки...
      - Нечего про меня узнать...
      - Всё дознала!
      - Всё знает токмо един господь, создавый от сущих всяческая.
      Они долго шепчутся, потом Фелицата исчезает так же неслышно, как явилась, а старик долго сидит, не двигаясь, и наконец вздыхает тяжко, ворчит:
      - Охо-хо! Излия Змий яд во слухи Евины... Помилуй мя, боже, помилуй мя...
      Но сердечного сокрушения не слышно в этих словах; мне всегда кажется, что старик любит их не за смысл, а только за то, что они особенные, - не обычные, слободские.
      Иногда он стучит в переборку обмызганным аршином, в котором не более пятнадцати вершков, стучит и зовёт:
      - Стоялец! Чайку испить компанейски, - не хочешь ли?
      В первые дни знакомства он относился ко мне очень подозрительно, видимо считая меня полицейским сыщиком, потом стал смотреть в лицо моё с насмешливым любопытством. И всегда поучает:
      - А читывал ты "Потерянный и развращённый рай"?
      - Возвращённый.
      Он отрицательно мотает разноцветной бородою:
      - Рай был потерян Адамом, потому что развращён Евою, а возвратить его господь не мог, - кто достоин возвратиться в сени райские? Никто!
      Спорить с ним - бесполезно: молча выслушав возражение, он никогда не пытается опровергнуть его, а просто ещё раз тем же тоном и буквалъно повторяет свои слова:
      - Рай был потерян Адамом, потому что развращён Евою...
      Чаще всего он говорил мне о женщинах:
      - Как ты есть молодой человек, то керминальный предмет этот стоит для тебя поперёк всего, ибо "род человечь порабощен мучительным грехолюбием", сиречь - Змием. Женщина - первая помеха всякому делу в жизни сей, как утверждается всеми историями; от неё же главное беспокойство, "ядом исполненна, Змий зубы в тебя вонзе", - Змий же суть плотское вожделение. Змием возбуждены, греки разрушали даже города целые: Трою, Картагену и Египет; из-за любовной страсти к сестре Александра Павловича Наполеон на Русь приходил. Мухамеданские нации - а также и жиды - понимают это издревле, они женщину держат в полном затмении, на заднем дворе. А у нас безобразная распущенность, под руку с бабами ходим, и даже дозволено им лекарихамм быть, зубы дёргают и прочее, тогда как следовало бы пускать их не дале повивальных бабок. Женщина должна служить для приплода, почему и дано ей зазорное имя: "неискусобрачная невесто".
      Около печи, на грязной стене, оклеенной "обязательными постановлениями" и рыжими листами каких-то рукописей, толчётся, щёлкает маятник небольших часов; на одной гире привешен молоток и подкова, на другой - медный пест. Множество икон в углу. поблескивает серебро "аплике" и золочёные венчики над чёрными кружками лиц. Чело тяжёлой печи скучно смотрит в окно на зелёные сады Житной, за оврагом, там светло и красочно, а в конуре Вологонова стоит пыльный сумрак, запах сушёных грибов, листового табаку, конопляного масла.
      Спокойно помешав истёртой ложечкой очень крепкий, перепаренный чай, он нюхает ложечку и говорит, вздохнув:
      - Я всякую жизнь испытал, я всё знаю, меня надобно слушать со вниманием и все слушают, кто - живая душа, а о прочих сказано: "В дому Давидовом страшная совершаются: огонь бо там попаляя всяк срамной ум".
      Слова его - точно кирпичи и холодно возводят всё выше вокруг меня тяжкие, тёмные стены каких-то странных, ненужных событий, непонятных драм.
      - Полуконов, Митрий Ермолаев, бымший градским головой, отчего преждесрочно помер? От неподобающих затей: отправил старшего сына в Казань, якобы для науки, а тот на второе лето жидовочку кудрявую привёз с собой и говорит: "Жить без неё не могу, в ней вся душа моя и вся моя сила!" Вот оно! С того и началась разруха: Яшка - пить, жидовка - плакать, а Митрий ходит по городу сам не свой и приглашает всех: "Глядите, людие и братия, до чего я дожил!" И хоша оная жидовка, сделавши неправильно выкидыш, с того издохла, потеряв всю кровь, но - прежнее не взыграло: Яшка окончательно пропал - спился, а отец - "смерти преждесрочной жертва нощная". Разрушилась жизнь, а причина тому "терноносный еврейский сонм". Но однако и еврей своей судьбы человек, судьбу же палкой не погонишь, судьба наша ленивая, идёт она тихо, - тихо идёт, а перегнагь нельзя!
      Глаза его всё время меняют цвет: то они мутносерые, усталые, то голубеют и печальны, чаще всего в них сверкают зелёные искры равнодушного злорадства.
      - И Капустины, семья крепкая, разбилась в прах, в ничтожество. Всё хотели перемен, располагались по-новому, рояль завели. Только Валентин ещё на ногах, да и тот синий пьяница, хоша и доктор. Отёк весь, хрипит, глаза рачьи, страшные - выворотило, а сорока годов ещё не прожил! Так и Капустиных "мертвыми показа"!
      Он говорит с непоколебимой уверенностью, что иначе не может, не могло быть, - бестолковые, нелепые явления жизни неизбежно законны.
      - То же будет и Осьмухиным: не дружи с немцами, не заводи дела никчемного! Вона, - пивной завод строить измыслили. У нас тут всякая баба пиво может варить, народ-то наш не пьёт его, к вину привык. Народ у нас сразу хочет достичь желаемого: шкалик водки действительней пяти кружек пива ошеломит... У нас народ любит простоту во всём: родился человек слеп, а вдруг - прозрел! Это - перемена! Илья Муромской тридцать три года сиднем сидел, выждал время да - пошёл! А которые не умеют ожидать в окружении скромности...
      За окнами по красному небу белыми лебедями плывут в даль облака; овраг лежит на земле медвежьей шубой: кто-то сказочно огромный сбросил её с широких плеч и, должно быть, - ушёл, убежал за луга, за леса. Многое вокруг напоминает старинную, жуткую сказку, больше всего сам Антипа Вологонов, человек, который страшно много знает о неудачах жизни людской и любит рассказыватъ о них.
      На минуту замолчит, со свистом схлёбывая сложенными бантиком губами рыжий чай с блюдца, прочно поставленного на растопыренные пальцы правой руки, потом, обсосав мокрые усы, снова, ровным голосом, начинает размеренную речь, точно читая псалтирь.
      - Видал, на Житной, лавочку Асеева, старика? Было у него десятеро сыновей, шестеро до возраста примерли: старшой - певчий хороший - был сумасброд, книгочей - и, будучи в солдатах денщиком, в Ташкенте начальника своего с женою прирезал, а сам пристрелился. Есть слушок, что он с женой-то начальниковой любовь крутил, а она ему отказала, снова к мужу прилежа. Григорий в вышних училищах учился, в Петербурге, и - с ума сошёл. Лексей тоже по воинской части пошёл, по коннице, а теперь в цирках ездит и пьянствует, наверно. А самый младший, Николай, бежал из дому в молодых ещё годах и, неведомыми путями, оказался в Норвежской земле, в холодных морях рыбу какую-то ловит. Извратился, забыл, что у нас своей рыбы предостаточно - довольно! А тем временем отец всё своё имение в монастырь отписал, - вот те и рыба холодных морей!
      Он понижает голос и как-то по-собачьи сердито ворчит:
      - Тоже вот и у меня дети были. Один убит в сражении при Кушке, - я об этом бумагу имею; другой в пьяном состоянии потонул, трое померли во младенчестве. Двое - живы: об одном знаю, что швейцарцем служит в Смоленске при гостинице, другой, Мелентий, пошёл по духовной части, в семинарии учился, ещё куда-то понесло и - пропал! В Сибирь заслали. Вот как. Русский человек - лёгкий, ежели он себя не забьёт куда-нибудь в одно место по самую голову, то обязательно летит, ветром гоним, подобно куриному перу. Семиверы все мы и будоражные. Я-де рыболов, ан просто - безголов. Не понимает молодость низости своей. Ждать не умеет...
      Речь старика течёт, как вода из водосточной трубы в непогожий, холодный день осени; покачивая серой бородою, он говорит, говорит, и постепенно я начинаю думать, что именно он злой колдун и хозяин этой от всего далёкой земли, болотистой, изгрызённой оврагами, неплодной. Это он нарочито неуютно сунул город в глинистую лощину, смешал, сбил в кучи дома, спутал улицы; он равнодушно творит непонятно грубую и жестокую, убийственно скучную жизнь; он набивает головы людей бессвязной жуткой чепухой, сушит их сердца страхом перед жизнью. В долгую, шестимесячную зиму гонит с поля на город злые вьюги, сжимает дома морозами так, что брёвна трещат и жгучий холод насмерть бьёт птицу; летом почти ежегодно насылает страшные ночные пожары, и они слизывают кучи домов.
      Он молчит, двигая зубастыми челюстями, борода его трясётся, в глазах синеватый, угарный огонь, кривые пальцы шевелятся, точно черви.
      Теперь он и внешне похож на злого колдуна.
      Однажды ч спросил:
      - Чего же людям ждать-то?
      Он долго дёргал себя за бороду, щурил глаза, приглядываясь к чему-то сзади меня, и наконец тихо, внушительно ответил:
      - Приидет некогда человек странний и возгласит мирови собезначальное слово. Кто знает, когда приидет он? Никто. Кому ведомо чудеса творящее слово его? Никому же...
      Мимо окна моей комнаты плывёт, подпрыгивая, прекрасная, в золотых кудрях, голова дурачка Нилушки, как будто сама земля любовно подбрасывает его. Он похож на ангела древнего письма с южных или северных врат старенькой церкви; его смуглое лицо закопчено дымом воска и масла, васильковые глаза светятся неземною, холодной улыбкой. Он в розовой - ниже колен - рубахе, ступни ног у него чёрные, в цыпках, тонкие икры стройны, белы, как у женщины, и покрыты золотым пухом.
      Прыгая на одной ноге и улыбаясь, он взмахивает руками, - широкие рукава и полы рубахи взлетают на воздух, - Нилушка точно тёплым облаком окутан и поёт детским голосом, пришепётывая, заикаясь:
      0-осподи, помилуй!
      Во-олоки б'егут,
      Шоба-баки б'егут,
      Ок'отники стоят,
      Волоков стелегут!.. Осподи, помилуй...
      Поёт и - весь светится тёплым светом всему чужого веселья, лёгкий такой, приятный, внутренно чистый, легко вызывающий добрые улыбки, мягкие чувства. Когда он на улице, - слобода живёт тише, кажется благообразнее, люди смотрят на безумца более ласково, чем на своих детей, кажется, что даже самым злым он близок и мил. Летя в золотисто-пыльном воздухе, его тонкая, стройная фигурка, должно быть, всем одинаково напоминает церковь, ангелов, бога, рай; все смотрят на него каким-то общим взглядом: задумчиво, немножко испытующе, немножко боязливо.
      Но вот он увидал лживый блеск осколка стекла, наглое сверкание меди, отражающей солнце, - он сразу останавливается, сквозь кожу его лица проступает серый мёртвый пепел, улыбка исчезла, помутившиеся глаза отупели, неестественно выкатившись. Он весь изгибается, смотрит, торопливо крестясь худенькой ручкой, ноги его мелко дрожат, а рубаха точно струится вдоль тонкого, некрепкого тела. Немой ужас делает каменным его круглое лицо. Он может стоять так час и более, полумёртвый, до поры, пока кто-нибудь не отведёт его домой.
      Говорят, что он и родился "придурковатым", а окончательно обезумел пять лет тому назад, во время болышого пожара, и с той поры всё, что похоже на огонь, - всё, кроме солнца, - вызывает у Нилушки оцепенение тихого ужаса. Слобожане часто толкуют о нём:
      - Вот дурачок, а - помрёт, - может, святой будет и все припадём к нему и поклонимся...
      Но иногда над ним жестоко шутят: он идёт, подскакивая и напевая детским голоском, а кто-нибудь скучающий вдруг крикнет из окна или в щель забора:
      - Нилушка - горим!
      Ангелоподобный дурачок, как подрубленный под колени, падает грудью на землю и, в судорогах, охватив золотистую голову всегда грязными руками, катится по земле к забору, к дому, в тень, обнажая и пачкая в пыли отроческое тело своё.
      А испугавший, посмеиваясь, сожалительно восклицает:
      - Ах ты, господи... до чего глуп парнишка!
      Спросишь:
      - Зачем вы его пугаете?
      - Забавно всё-таки! Он ведь по-человечьи не чувствует, людям же охота пошутить.
      Всё понимающий Антипа Вологонов внушительно поясняет:
      - И Христа пугали, и Христос был гоним. А - чего ради? Ради испытания в прямоте и силе. Людям обязательно надобно знать, что есть настоящее и что - не есть настоящее. Очень много на земле греха-горя оттого исходит, что часто за настоящее принимается предстоящее и люди торопятся поспешно, тогда как надо тихо ожидать, испытуя.
      Он относится к Нилушке внимательно и часто беседует с ним.
      - Богу молись, - говорит он, указывая кривым пальцем в небо, а другою рукой дёргая свою трёпаную, пёструю бороду.
      Нилушка, боязливо глядя на тёмный палец, быстро тыкает себя щепотью в лоб. плечи, живот и тоненько, жалобно поёт:
      - Оче нас неси...
      - Иже еси?..
      - Неси на небеси...
      - Ну, ладно, бог поймёт, он блаженненьким близок.
      Нилушку интересует всё шарообразное, и он очень любит щупать черепа детей: подойдёт тихонько сзади к ребятишкам и вдруг с тихой, светлой улыбкой положит на чью-нибудь гладко остриженную голову свои тонкие, костяные пальцы.
      Дети не терпят этих прикосновений, пугаются их, бегут прочь и дразнят издали дурачка, показывая ему язык и натягивая носа:
      - Нилка, бутылка, башка без затылка!
      Он не боится их, и они его не бьют, разве иногда бросят в него стоптанным башмаком, чуркой, но и бросают не целясь, не желая попасть.
      Круглое - колёса игрушек, блюдечки - тоже возбуждает внимание Нилушки, но мячи и шары он любит, гладит, ласкает их, а круглый предмет, видимо, волнует его: он быстро вертит его в руках, щупает плоскости и бормочет:
      - А - другое?
      - Понять бы, что значит - другое? - озабоченно говорит Антипа и, притягивая к себе дурачка, допытывается:
      - Зачем тебе другое?
      Нилушка боится, дрожит, пытается сказать что-то непослушным языком, пальцы его быстро вертят круг:
      - Нету...
      - Чего нет?
      Тут - нету...
      - Н-да, глуп достаточно, - вздыхая, говорит Вологонов, и глаза его задумчиво синеют.
      - Дурак, а позавидуешь...
      - Чему?
      - Вообще. Проживёт без заботы, в сытости и даже в почёте у всех. Понять его нельзя, и все пред ним ходят в страхе, - всем известно, что безумные да блаженнве любезны господу превыше умников. Дело - премудрое, особенно ежели вспомнить, что блаженные - во святых, а дерзновенные - где? Вот оно...
      И Вологонов, вдумчиво хмуря густые, с чужого лица брови, прячет руки глубоко в рукава, не отводя от Нилушки испытующего взгляда неуловимых глаз.
      Фелицата нетвёрдо помнила, кто именно был отцом её сына, я знал, что она называла двоих, какого-то "межевого студента" и купца Выпороткова всему городу известного силача, буяна и гуляку. Но однажды, когда она с Антипом и со мною сидела у ворот, балагуря, и я спросил её, жив ли Нилушкин отец, - она пренебрежительно сказала:
      - Жив, да пёс ли в нём!
      - А кто он?
      Как всегда облизывая кончиком языка сухие, красивые губы, она ответила:
      - Монашек один...
      - Это - всего проще! - вдруг живо воскликнул Вологонов. - Это самое бы доступное уму.
      Он долго и нимало не стесняясь подробностями, объяснял, почему именно монашек мог быть родителем Нилушки предпочтительно пред купцом и "межевым", говорил и, несвойственно для него, горячился; даже всплеснул руками, но тотчас же охнул от боли, сморщился и уже с упреком сказал женщине:
      - Что же это ты раньше-то болтала?.. Эх, зря!
      Фелицата, улыбаясь, присматривалась к старику, в карих зрачках её горел насмешливый и наглый огонёк.
      - Я была тогда хорошая, всем желанная, сердца доброго, нрава весёлого, - пела она, жмурясь и притворно вздыхая.
      - Монашек - это бо-ольшое обстоятельство! - задумчиво сказал Антипа.
      - Очень меня мужчины изыскивали для радостей своих, - вспоминала Фелицата.
      Вологонов приподнялся, покрякивая, дёрнул её за рукав сатиновой кофты цвета бордо и строго сказал:
      - Пойдём-ка ко мне, дело есть некакое!
      Она усмехнулась, подмигнув мне, и - пошли: старик - бережно передвигая изуродованные ноги, женщина - точно примеряясь, как бы удобнее ей свалиться на левый бок.
      С этого вечера почти ежедневно Фелицата приходила к Вологонову, часа по два они пили чай, и я слышал сквозь переборку неутомимый, поучающий мерный голос старика:
      - А слушочки, слушки эти надобно пускать осторожно, с сомнением: говорит-де невразумительно, а кое-какой смысел - есть, и будто прорицает...
      - Разумею...
      - Потом сон какой-нибудь, к делу подходящий, надобно тебе увидать. Напримерно: исходит из претёмного леса старец некий, глаголет: "Фелицата, раба божия, грешница душесмрадная..."
      - Ну, заскрипел...
      - Помолчи, неразумие! Бывает - и хула над собою выгоднеполезней хвалы. Да, так значит, видишь-слышишь ты: "Фелицата, повелеваю тебе, - иди прямо и сделай то, о чём тебя встречный попросит!" Ну, ты и пошла бы, а он - тут и есть, монашек-то...
      - А-а-а, - догадливо тянет женщина.
      - То-то! Дурёха...
      - Вот как, значит...
      - Али я худу научил кого?
      - Ну-ну-ну...
      - У меня тут ума на тыщу человек да ещё с гаком...
      - Это - известно, - согласилась Фелицата.
      В другой раз Антипа сожалительно ворчал:
      - Нехорошо, что слова у него всё простые! Не подходят они в эдаком деле, тут нужны слова тёмные, многозначные, - многозначность слов скорее внушит людям почтение-внимание к ним.
      - Это - зачем? - спросила Фелицата.
      Вологонов сердито объяснил:
      - Зачем, зачем! Почитать-то надо кого-нибудь али нет? Он почёту достоин, будучи вовсе безвредным для людей, да безвредные-то незаметны. И тебе надо заняться этим - учить его словам иных красок, помудрёней, позвончей...
      - Да я не знаю никаких эдаких-то...
      - Я те скажу, а ты, когда он спать ложится, внушай ему. Напримерно: "Адом исполнены - покайтесь!" Слова тут нужны церковные, строгие: "Душеубийцы, пожалейте бога, окаяннии!" Гляди, - не "окаянные", а "окаяннии"! Хоша... это, пожалуй, крутенько, негодно... Ну, да я сам займусь этим исподволь...
      - Уж ты лучше сам...
      Вологонов начал всё чаще останавливать Нилушку на улице, ласково внушая ему что-то, а иногда брал за руку, вёл к себе в комнату и там, угощая дурачка чем-то, просил сладко:
      - Ну-кося, скажи: не торопитесь, людие? Ну?
      - Фонарик, - кротко говорил Нилушка.
      - Фонарик, говоришь? Н-да. Ну, ладно; скажи: фонарик я вам...
      - Петь надо.
      - Это ничего, пой, это очень подходяще! Однако и говорить надо тоже. Скажи-ка: круговращение Велиалово! Говори, ну?
      - О-осподи, помилуй, - тихонько, задумчиво поёт дурачок и вдруг говорит ласковым голосом ребёнка:
      - Помирать надо...
      - На-ко, вот! - огорчённо восклицает Вологонов. - Бухнул чего! Это и без тебя. дружок, известно. поспеем, помрём. Воистину, глуп ты свыше всякой надобности в этом! Пустодействие выходит у нас. Ну-ко, выговори: пустодействие?