В ответ мне он сделал комически дикое лицо, растрепал себе бороду и сказал:
      - Поехали Андроны на немазаных колёсах!
      А потом стал отечески убеждать:
      - Ну зачем вам? Это после, на досуге почитаете. А теперь, для знакомства с философией, достаточно будет, если вы прочтёте Хемницерову басню "Метафизик", - в ней всё ясно. Да и всем нам - рано философствовать, нет у нас материала для этого, ведь философия - сводка всех знаний о жизни, а - мы с вами что знаем? Одно только: вот явится сейчас городовой и отведёт в участок. Отведёт и не скажет даже - за что? Кабы знать - за что, ну, тогда можно пофилософствовать на тему: правильно отвели в участок или нет? А если и этого не позволено знать - какая же тут философия возможна? Нет тут места для философии...
      Он шагал по комнате длинными шагами, весёлый, шутливый, точно поздоровевший за ночь, и в глазах его светилась мягкая радость.
      - Россияне философствуют всегда весьма скверно, хотя некоторые из них и обучались в семинариях, но, видимо, способность философить - вне наших национальных предрасположений. Мечтать мы любим, как башкиры, а философим по-самоедски, хотя самоеды, вероятно, пустяками не занимаются, но произведём самоеда от - сам себя ест. Это будет верно: наш девиз не "познай самого себя", а пожри самого себя. Жрём. Возьмите немца: у него философия итог знаний и действий, а у нас она понимается как план жизни, расписание на завтрашний день. Это - не годится, понимаете? Нет, вы лучше займитесь-ка делом, вон - у вас впереди солдатчина - ведь осенью на призыв?
      Я сказал, что солдатчина меня не пугает, напротив - я возлагаю на неё большие надежды: имею обещание, что меня возьмут в топографскую команду и отправят на Памир, а там я...
      - Здравствуйте! - сказал он, остановясь против меня и поклонившись. Экая сумятица у вас в голове: колонии, Памиры, изучение философии замечательно, право! Юноша, вам надобно лечиться от этих судорог... Или уж лучше идите в колонию, вот, например, в симбирскую...
      Пришёл какой-то рыжий мужчина, одетый мещанином, в чуйку и высокие сапоги, - Николай Ельпидифорович засиял, заметался и стал похож на ребёнка, не знающего, что ему делать от радости: вместо того, чтобы освободить один из стульев, заваленных книгами и газетами, он начал усердно снимать книги со стола.
      Гость взял за спинку стул, сбросил с него газеты на пол и сел, молча и сердито поглядывая на меня, двигая большими челюстями.
      Я простился с Карониным и больше не встречал его.
      Знакомство с ним - одно из самых значительных впечатлений юности моей, и я рад, что мне было так легко вспомнить его слова, точно я слышал их всего год тому назад.
      Удивительно светел был этот человек, один из творцов "священного писания" о русском мужике, искренно веровавший в безграничную силу народа, - силу, способную творить чудеса.
      Но у Н.Е.Каронина вера эта была не так фанатична и слепа, как у других писателей-"народников", заражённых славянофильской мистикой и, казалось бы, чуждым для них настроением "кающихся дворян". Впрочем, эта зараза естественна для людей, истерзанных своим одиночеством, людей, которым пришлось жить "между молотом и наковальней" - между полудиким правительством и чудовищно огромной, одичалой деревней.
      Каронин веровал зряче:
      - Надо всё-таки помнить умный стишок Алексея Толстого, хотя Толстой и барин...
      Поднял палец и, несколько смущённо, прочитал "стишок":
      Есть - мужик и - мужик,
      Если он не пропьёт урожаю,
      Я тогда мужика уважаю.
      - Мужика надо ещё сделать разумным человеком, который способен понять важность своего назначения в жизни, почувствовать свою связь со всей массой подобных ему, стиснутых ежовой рукавицей государства.
      Он многое предвидел, и некоторые мнения его оказались пророческими. После одной горячей беседы на обычную тему "что делать" он сказал угрюмо:
      - Эх, замотаются люди на этих поисках места и жизни и нырнут в омут такого эгоизма, что всем чертям будет тошно!
      Жил он только литературным заработком, нередко голодал, ему часто приходилось бегать по городу, отыскивая у знакомых рубль взаём.
      В один из таких дней я увидал его на балчуге, он продавал старьёвщику кожаный пояс и жилет. Сгорбясь, кашляя, стоял пред каким-то жуликом в очках, сняв пиджак, в одной рубахе, и убедительно говорил:
      - Но послушайте, почтенный, - что же я буду делать с семнадцатью копейками?
      - А уж этого я не знаю...
      - На семнадцать копеек не проживёшь день...
      - Живут и дешевле, - равнодушно сказал жулик.
      Каронин, подумав, согласился:
      - Верно, - живут! Давайте деньги.
      Когда я поздоровался с ним, он сказал, надевая пиджак:
      - А я вот продал часть своей шкуры. Так-то, барин! Чтобы работать надо есть...
      Он часто говорил о людях, которым тяжело на земле, но я не слышал жалоб его на свою полуголодную жизнь, да казалось мне, что он и не замечает, как живёт, весь поглощённый исканием "правды-справедливости". И, как все люди его линии мысли, верил, что эта правда существует там, в деревне, среди "простых" людей.
      Мне кажется, он редко употреблял глагол жить, - чаще говорил работать. И редко звучало тогда слово человек, говорили - народ.
      - "Мы должны целиком израсходовать себя в пользу народа, этим решаются все вопросы", - прочитал он мне слова из какого-то письма и, барабаня пальцами по листу бумаги, задумчиво добавил:
      - Конечно. Ну конечно! А иначе - куда? На что мы?
      Встал со стула, оглянулся.
      - Пишет это одна хорошая женщина. Из ссылки.
      Полузакрыв глаза, глядя на голую стену комнаты, он тихонько рассказал мне историю девушки: она фиктивно вышла замуж за человека совершенно чужого ей, пьяницу, освободилась от семьи и попала в руки негодяя. Долго боролась с ним за свою свободу, измученная ушла в деревню "учить народ", а теперь зябнет в Сибири. Рассказав это, он грустно добавил:
      - Жертва. Тяжело ей. Я знаю, - тяжело! Но - другой дороги не было, барин!
      В те дни, когда мне особенно плохо жилось, он посоветовал:
      - Вы - странная натура. Всё у вас угловато и как-то отвлечённо. Пожалуй, вам и полезно будет пожить в колонии, с толстовцами, они вас несколько обломают...
      Его интерес к "босякам" возрастал, раза три я видел Каронина в трущобах "Миллионной" улицы, и мне казалось, что его несколько смущает увлечение, чуждое вере в деревню.
      - Резкий народ, - говорил он. - Очень интересные типы есть. Конечно отработанный пар, но всё-таки некоторые - думают... А это уже - кое-что...
      Жил он в постоянной тревоге о судьбе народа, в непрерывных заботах о хлебе, и эта напряжённая, нервная жизнь очень помогала болезни разрушать тело, измученное тюрьмой, этапами, ссылкой. Всё лихорадочнее горели его глаза, суше звучал кашель.
      Он уехал из Нижнего и вскоре умер.
      Кто-то рассказал мне, что в день смерти Каронин грустно сознался:
      - Оказывается, умирать гораздо проще, чем жить.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Впервые напечатано в журнале "Современник", 1911, номер 10, октябрь, под заглавием "Писатель".
      Подготавливая собрание сочинений в издании "Книга", М.Горький значительно дополнил воспоминания в заключительной части и вновь их отредактировал.
      Воспоминания включались во все собрания сочинений, начиная с 1923 года.
      Печатаются по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании "Книга".