Мужик

      - Я думаю вот что. Был у нас интеллигент-дворянин. Он на своих плечах внес на родину культуру Запада, создал огромные, вечные ценности и все-таки отцвел, не окупив, может быть, и половины тех затрат, которые употребила страна на то, чтобы взрастить его... На смену ему явился интеллигент-разночинец. Этот дешево стоил стране: он яви-лея в жизнь ее как-то сразу и своей огромной силой поднял страшный груз. Он надорвался в труде и ныне тоже отцветает... Может быть, он возродится? Не знаю... не охотник я до гаданий... Вижу - он отцветает. Это ведь про него я говорил давеча. Думается мне, что дворянин и разночинец потому так скоро... устали жить, что одиноки были. Родни в жизни у них не было, работали они для человечества и народа, а это - величины мало реальные, неосязательные... На смену ему идет мужик, рабочий-интеллигент, и в то же время растет буржуа купец-интеллигент... Посмотрим, что сделает мужик... Но первая его задача расширять дорогу к свету для своего брата-мужика - для брата по крови, оставшегося внизу и назади... Свой брат - это уж реальность... Вот и всё... Простите - я, кажется, утомил вас, господа...
      Он стал озабоченно серьезен и как-то сух со всеми. Скоро он простился и ушел. С ним ушел и доктор. Оставшиеся у Варвары Васильевны с жаром принялись говорить о Шебуеве. Сначала Варвара Васильевна сердито и с упреком стала читать нотацию Суркову за его нелепое поведение,
      - В какое дикое положение поставили вы всех нас вашей... дерзкой выходкой! Человек новый...
      - Ох, это не новый человек! - вскричал Сурков.- Клянусь вам - это старый человек! Он, несомненно, родня Соломину - Штольцу и другим положительным людям...
      - Не то! - сказал Малинин.- Нет, в нем есть свое, оригинальное...
      - Не может этого быть! - кричал Сурков.- В России оригинальные люди от женщин не рождаются,- их выдумывают литераторы...
      - Вы по обыкновению шутите,- заговорил Хребтов, потирая руки,- а человек этот заслуживает серьезного внимания. Он - деловой человек, вот увидите...
      - Деловой? О, да! Этого не отвергаю... Он - несомненно деловой человек... И я согласен - в нем что-то есть, но я думаю, что это что-то не новое, а старое... быть может, только одетое по моде. Посмотрим!.. Я буду следить за каждым его шагом... А не замечаете ли вы, что он похож на тощую фараонову корову?
      - Фараоновых коров я не видал,- загудел Кирмалов,- а глаза у этого господина мне не того... не по душе... Господин - интересный... когда он говорит - я ничего... даже уважаю... А ткнет он глазами - уважение вон, и становится мне... не по себе как-то.
      - И мне что-то не нравится в нем... Но я его... кажется, даже люблю...- задумчиво сказал Малинин и обратился к Варваре Васильевне; - Вам нравится?
      - Да,- ответила она, не взглянув на него.
      Он улыбнулся и замолчал.
      Сурков стал прощаться, извиняясь за свое поведение пред хозяйкой.
      - Владычица сердца моего! Не судите меня строго... Ваши укоризненные взгляды вонзаются мне в душу сосновыми занозами...
      - Будете вы когда-либо серьезным человеком? - с улыбкой спросила его она.
      - Я? Никогда! - с жаром вскричал Сурков и ушел.
      За ним ушли и Хребтов с Кирмаловым.
      Оставшись одна с Павлом Ивановичем, она ласково, как мать на дитя, посмотрела на него и сказала:
      - Ну, и вам пора...
      - Уже?
      - Пора, голубчик...
      - Вы устали?
      - Очень...
      - Хорошо, я уйду...
      Не глядя в лицо ей, он пожал ее руку и вышел, странно наклонив голову, как-то сгорбившись... А она, стол среди комнаты, посмотрела вслед ему, озабоченно нахмурив брови, и тихонько вздохнула...
      С этого дня Сурков действительно стал следить за каждым шагом архитектора. Он знал всех в городе, всюду бывал, и это очень облегчало ему его капризную задачу. Являясь к Варваре Васильевне, он последовательно, со странной тщательностью и совершенно серьезно излагал день за днем всю жизнь Шебуева. Рассказывал, у кого бывает архитектор, о чем говорит и какое производит впечатление. Из его рассказов было можно сделать такой вывод: Шебуев быстро завоевывает определенное положение в местном обществе купцов и деловых людей и приобретает среди них репутацию умного, знающего человека.
      Рассказывая, Сурков хвастался своей способностью шпионить.
      - Напрактикуюсь,- говорил он,- отшлифую свой талант и тогда предложу себя на службу в подлежащее ведомство...
      Но в скором времени Сурков заметил, что доктор, ни на минуту не утрачивая свойственной ему солидности, начинает корректировать и даже дополнять его сведения.
      - Ба! - не преминул воскликнуть дерзкий юноша.- Однако не я один склонен к сыску... Должно быть, верно говорят, что в России много талантливых людей... но жаль, что они всегда кому-нибудь подражают...
      Доктор сконфузился, потом обиделся, сказал несколько очень длинных фраз и - снова начал дополнять сведения Суркова.
      Вскоре все знали, что Шебуев особенно близко сошелся с Марком Чечевицыным, одним из богатейших местных купцов. Этот купец получал ордена за свою благотворительную деятельность и постоянно судился из-за грошей с рабочими своего судостроительного завода, с матросами своих пароходов, с приказчиками. Он выстроил городу три прекрасные школы и приют для сирот, каждую весну устраивал для школьников катанья на пароходах с музыкой и обильным угощением, подарил городу обширное и ценное место под условием устроить на нем детский сад и вообще очень много делал для ребятишек. В то же время о нем знали, что он носит сапоги до поры, пока они совершенно не развалятся, отдает их по пяти раз чинить и во всем для себя скуп до смешного. Он же пожертвовал сто тысяч рублей на ремонт и расширение больницы для душевнобольных в память о сыне своем, который вообразил, что у него в голове и в животе ерши развелись, в припадке умоисступления разбил о печку череп свой и - умер. Капитал у купца был огромный, считался миллионами, а единственный наследник Чечевицына - его племянник - служил у него конторщиком при заводе на тридцати рублях жалованья.
      Шебуев постоянно бывал у этого старика, ездил с ним по городу в его тяжелом, старомодном экипаже, запряженном парой больших жирных лошадей, и, приходя к Варваре Васильевне, отзывался о купце как-то двусмысленно, со снисхождением к нему, которое очень не нравилось всем.
      - Вы говорите прямо - дерет Маркушка шкуру с живых людей или не дерет? - спросил Кирмалов, угрюмо уставив свои глаза на лицо Шебуева,
      Шебуев пожал плечами и спокойно сказал;
      - Дерет, конечно... И не может не драть, заметьте...
      - Почему?
      - Природа...
      - Какая природа?
      - Волчья, хищная.
      - А мораль?
      - Откуда у него может быть мораль?
      - Позвольте! В ад верит?
      - Кажется, верит...
      - Стало быть, имеет мораль... стало быть, благотворит со страха...
      - Возможно... Но для меня неважно, почему именно он благотворит... Важно то, что он добровольно сбрасывает обществу известный процент с капитала...
      - Да ведь это - колокола... Ведь это для звона о его доброте, для заглушения голосов правды...
      - Вашего голоса этот звон не заглушит. Да, наконец, даже маленький грешок вызывает больший шум, чем крупный праведный поступок...
      Эта терпимость производила в кружке Любимовой впечатление, очень нелестное для Шебуева. Его быстрые успехи - среди купцов всех поражали и в то же время усиливали подозрительное и недоверчивое отношение к нему среди интеллигентных кружков, которые он посещал всё чаще, но уже явно отдавая предпочтение кружку Варвары Васильевны. И всюду среди интеллигенции он продолжал возбуждать общее раздражение против себя, сталкиваясь со всеми во взглядах, относясь со скептической усмешкой к установившимся мнениям и постоянно стараясь доказать их практическую неприменимость.
      - Американец! - с усмешкой говорили о нем.- Посмотрим, что будет дальше...
      Так прошло еще с год времени. Шебуев всё преуспевал, а интеллигенция присматривалась к нему.
      И вот в местной газете появилась заметка, извещавшая читателей, что "наш известный благотворитель, коммерции советник Марк Федорович Чечевицын" решил выстроить в городе "народный дом". В верхнем этаже этого дома предполагается устроить чайную, столовую и помещение для ночлега на триста человек, а в нижнем - большой зал для детских игр в зимнее время,- нечто вроде яслей. Далее сообщалось, что проект дома уже разрабатывается городским архитектором Шебуевым, который и будет строить здание.
      - Это вы его настроили? - спросила Варвара Васильевна Шебуева, когда он пришел к ней. Спрашивая, она смотрела в глаза ему как-то особенно пристально и прямо.
      - Я,- ответил он.
      - Ну... я вас от души поздравляю... Это мне нравится...
      Она улыбнулась ему хорошей, одобряющей улыбкой.
      - Спасибо... сердечное спасибо вам! - отозвался он и даже поклонился ей.- Я рассчитывал на большее... Но пока - только... А нужно все-таки не это... Нужен театр, библиотека и читальня... И это будет... Старик не жалеет денег, но он не может понять... он боится театра... Но - это всё будет...
      Лицо у него было недовольно, нахмурено, но глаза сверкали упрямо...
      - Вы убеждены уже - будет?..- спросила Варвара Васильевна, ласково глядя в лицо ему.
      - Да, я убежден... Будет и театр и читальня... И это скоро решится...
      - Вот бы славно! - с удовольствием воскликнула Любимова.
      - Это будет... - еще раз твердо повторил архитектор.
      Пришли Кирмалов и Хребтов и, когда узнали, что будет театр и читальня, оба искренно обрадовались.
      - Это я понимаю, хе-хе-е! - потирая руки, взвизгивал Хребтов.
      Было странно видеть этот почти детский восторг в его кривом и болезненном теле...
      - Здорово! - гудел Кирмалов, тоже с удовольствием вращая глазами.Театр - это штука! Я хор составлю из разных народов... вот! В антрактах буду былины на гуслях играть... вот! Я покажу кое-что! Такие красоты поднимем со дна-то жизни - небеса возвеселятся!
      - На небесах, Егор, всегда хохочут, когда юродивые на земле восторгаются! - ободрил его вошедший в это время Сурков.- Поздравляю с завоеванием! - обратился он к Шебуеву.- А театрик-то вам не удался?
      - Вы уже знаете? - сухо спросил архитектор.
      - Как видите...
      - Вот что,- отвернувшись от Суркова, сказал Шебуев певчему,- вы это серьезно сказали о хоре?
      - А то как? Да я вам таких певцов соберу...
      - А можете вы устроить духовное пение?
      - Я? Да духовное-то еще скорее можно... Духовное! В нем такие красоты есть...
      - Театр тоже скоро будет, Владимир Ильич! - сказал Шебуев Суркову.Скорее, чем я думал...
      - Верю... И понимаю - вы Чечевицына на духовном пении поймаете. Одобряю...
      - Ты всё шутки шутишь! - свирепо взглянув на Суркова, сказал Кирмалов.- А тут отверзаются двери... и человек, доселе видавший лишь пакость, ныне может лицезреть красоту... Чучело!
      - Егор, не говори высоким стилем! А большого труда стоило вам, Аким Андреевич, наладить это дело?
      - Немалого...
      - Но вы довольны?
      - Нет...
      - Бедняга Чечевицын!
      Шебуев мельком взглянул на хозяйку и промолчал, лишь на скулах у него явились красные пятна. Скоро он ушел, такой же недовольный и угрюмый, каким явился.
      - Нет,- воскликнул Хребтов, проводив его,- этот человек... мне нравится... А?
      - Вы как будто не совсем твердо уверены в этом? - спросил Сурков.
      - Н-не совсем? Гм... чёрт знает...
      - А я совсем уверен,- объявил Кирмалов.
      - Неужели и его длинные руки нравятся тебе, Егор?
      - Руки? - Кирмалов задумался немножко.- Что ж руки? Коли работают, то хороши... А прочее - эстетика... И чего ты все намекаешь? - вдруг рассердился он.
      - Да, Владимир Ильич,- сказала хозяйка,- вы его... травите... Зачем? Для этого мало не любить человека... Вы посмотрите, как он одинок...
      - О, пусть не беспокоит вас его одиночество! - воскликнул Сурков значительно и насмешливо.- Он скоро приобретет себе хорошего, очень хорошего друга!
      Варвара Васильевна спокойно посмотрела на него и, красивым жестом руки перебросив свою косу с груди за плечо, сказала:
      - Да, это возможно...
      II
      На одной из площадей города ломали большой каменный дом - старые казармы, купленные Марком Чсчевицыным.
      Длинный двухэтажный корпус, со множеством труб на крыше, был весь обставлен лесами,- издали он казался опутанным серой паутиной. Из окон на площадь вырывались густые облака пыли; она тяжелым туманом носилась в воздухе, и всё вокруг побелело от нее. Часть железа с крыши уже была сорвана, и обнаженные стропила высунулись, как ребра скелета.
      На лесах шумно возились плотники,- раздавался стук топоров, шипела и взвизгивала пила; кровельщики, ползая по крыше, отдирали листы железа и бросали их вниз,- железо, падая, изгибалось в воздухе и гремело, а ударяясь о землю, покрывало все звуки воющим грохотом. В доме что-то трещало, сыпалось, падало; вместе с пылью из окон, похожих на дымящиеся раны, высовывались какие-то доски; плотники подхватывали их и куда-то тащили эти изломанные кости старого дома.
      Пыль, точно иней, осела на бородах и одеждах рабочих; от нее все они поседели и хотя задыхались в ней, но работал" споро и весело, ибо работа разрушения - приятная и легкая работа.
      И день был веселый - ясный и ласковый день ранней весны. На площади, в десятке сажен от разрушаемого дома, раскинулся небольшой садик, и почки на деревьях в нем уже готовы были распуститься. Из клочьев рыжей прошлогодней травы пробивались к свету нежно-зеленые стрелки, и всюду - в воздухе и на земле - чувствовался канун веселого праздника природы. По дорожкам сада гуляли дети. Бледные, заморенные зимою в душных комнатах, они ходили медленно и жмурились от яркого сияния солнца. А у низенькой решетки сада, упираясь в нее руками, стоял архитектор Шебуев и, тихонько посвистывая сквозь зубы, сосредоточенно смотрел, как ломают дом. Его черное пальто из толстого драпа было выпачкано известью и на фуражке, с инженерным знаком, осела пыль.
      - На-а подъе-о-о-м берем да-о-о-о! - дружно и громко пели внутри дома.
      Раздался треск, тяжелый грохот, дом точно вздрогнул и, выдохнув из окон клубы пыли, окутался в мутную тучу...
      - Дядя Осип! - заорал кто-то неистовым голосом.
      И снова раздался стройный крик:
      - По-оды-мем-ка еще-о разок!
      И архитектор высвистывал этот напев, наблюдая, как маленькие фигурки людей разрушают огромное здание.
      На площадь тяжело въехала старомодная колесница Марка Чечевицына и остановилась около сада. Большой и тучный купец в сюртуке, похожем на поддевку, и в сапогах бутылкам" медленно вылез из нее на мостовую, остановился и, приложив руку козырьком ко лбу, тоже стал смотреть на дом.
      - Марк Федорович! - крикнул Шебуев, идя к нему.
      Тот повернулся на крик, не отнимая руки от лица, и брюзгливо сказал хрипящим голосом;
      - А, ты туг...
      - Доброго здоровья!..
      - Благодарствуй...
      - Пойдемте в сад... на лавочку сядем...
      - Можно...
      Они подошли к решетке сада; Шебуев отворил калитку, посторонился и пропустил купца вперед себя.
      - Ишь ты, детишек-то сколько высыпало! - сказал Чечевицын и, сняв с головы картуз, провел по лысине большим желтым платком.
      Лицо у купца было землистого цвета, пухлое и как бы недовольно надутое, но при виде детей оно дрогнуло, прояснилось и ожило. Отвисшая нижняя губа подтянулась, сложившись в улыбку; маленькие, серые, недоверчиво прищуренные глазки, под седыми бровями, заблестели умиленно и ласково Тяжело согнув спину, он медленно опустился на скамью и, продолжая смотреть на детей, говорил:
      - Дать бы вот им по гривенничку на гостинцы... да, поди, нельзя? Не примут?
      - Неловко,- сказал Шебуев, усмехаясь.
      - Э-эх! Закавычки всё везде... это вот вы, образованные, человека стесняете! Неловко! А гривенник-от, глядишь бы, и освятился... оправдал бы себя-то...
      - Ничего! На чем-нибудь другом оправдается...
      - А надо оправдаться-то ему? - искоса взглянув на Шебуева беспокойными глазами, спросил купец.
      - Всякая копейка должна быть оправдана или трудом, или добрым делом...
      - Труда-то всё не признаешь за мной?..
      - Я уж говорил с вами об этом,- неохотно сказал Шебуев,
      - То-то вот и есть, что говорил... Говорил и наговорил... Разбередил меня, а успокоить вот не можешь... А мне успокоиться надо - потому - помру скоро! Эх ты! - купец вздохнул, помолчал и снова начал ворчать своим брюзгливым голосом: - Так, стало быть, и остается - вроде транзитной станции был я на земле. Проходит через меня капитал, и лежит на мне, и дальше идет! А я - ни к чему? Только, значит, место одно? Одна задержка?
      - Нет, это немножко не так! - сказал Шебуев, добродушно взглянув на купца.
      - Чего уж там! Понимаю я... отвергаешь ты меня от жизни! У-ученый! Очень вы безжалостные люди, ученые... Рассудили... Али я не человек, как все? На человека-то купцу скидки не будет? Нельзя?
      Он вдруг тяжело повернулся к Шебуеву и, строго глядя на него, заговорил усиленным голосом:
      - Ты, однако, не подумай, что я милости прошу... смотри!
      - Ну вот ещё! Что это вы?
      - То-то! Окромя бога, ни у кого милости нет... и никто ничего понимать не может, окромя бога... А что я говорю с тобой этак... по откровенности души - так это оттого, что нравишься ты мне... За жизнь твою нравишься... очень, брат, тяжелая жизнь была у тебя. Теперь ты много можешь нагрешить... оч-чень много! Но может всё тебе проститься за прошлую твою жизнь... Бог он справедливый! И за твердый ум уважаю тебя... За ум, да... А первее всего в тебе - правду ты любишь... Это, брат, тоже зачтется... Кто ее любит, правду-то? Н-да-а... А ты любишь... и любишь - не боишься. И вот, что не боишься ты - очень это большая твоя заслуга будет перед господом! Так-то, Яким...- Он глубоко вздохнул, и в груди у него захрипело. Лицо Шебуева подергивалось, и на губах его мелькала острая усмешка. Купец, упираясь подбородком в грудь, угрюмо смотре в землю. Дышал он тяжело, и при каждом вздохе в груди - у него хрипело и шумело, как будто что-то постороннее попало туда и мешало дышать ему.
      - Вот ты вчера говорил мне... дерзкости твои и всё это... умное твое... Как молотком, по голове меня, старика, стукал... И сидел я и думал про себя: "Зачем слушать это? Зачем знать? Не сказать ли мне человеку этому - тебе-то: "Уйди от меня прочь!"" Подумал, а не сказал... Не сказал... и ты это цени... Раздражатель ты человеческий! Э-эх! Господи, помилуй!..
      Он замолчал и снова стал смотреть на детей, нахмурив свои седые клочковатые брови к поглаживая опухшей большой рукой белую бороду с какими-то желтыми волосками в ней. И рука у него тоже вся была покрыта жесткой рыжеватой шерстью; даже на суставах пальцев росли кустики шерсти. Шебуев взглянул на эту руку, похожую на лапу зверя, и безучастно отвернулся в сторону. Лицо его стало спокойно, даже скучно, и лишь в глазах сверкало что-то подстрекающее, какое-то ожидание.
      - А хорошо на детишек глядеть...- снова заговорил Чечевииын.- Что есть на свете лучше детей?.. Ничего нет, Яким, так и знай... Ничего... Умрем мы, а они жить будут... до-олго, много!.. И в ихней жизни беспорядка и склоки уж меньше будет, чем у пас теперь... Н-да-а! Много меньше! Потому, брат, жизнь-то год от году все больше к порядку идет... А от порядка в жизни и в человеке порядка больше будет - так?
      - Так! - сказал Шебуев.
      - Вот за то я и люблю детей, что они лучше нас с тобой будут... Вот это в них и есть главное самое... это в них и трогательно, что они лучше-то нас будут... это и привлекательно сердцу... И даже - боязно... Я вот иду по тротуару, и когда они навстречу бегут,- сторонюсь, дорогу им даю... А мне шестьдесят три года, и губернатор первый кланяется... а? Хо-хо! Смешно... А вот поди-ка - сторонюсь... Потому - дети... Они будут, а я уж был, да вот весь вышел... Вон доктора-то говорят - за границу поезжай! Печенки-то у меня надорвались, слышь. Ты чего молчишь?
      - Слушаю... Вы вот насчет порядка сказали... что всё к порядку идет... Это - какой же порядок будет, по-вашему?
      - А такой, что все люди правильно разделятся... каждый по своему месту... Это уж началось...
      - Не видать что-то! - с сомнением сказал Шебуев, любопытно взглянув в лицо Чечевицына,
      - А ты гляди в оба - и увидишь... Купец-от всё множится да богатеет? Верно?
      - Верно...
      - Вот видишь! А мужик становится умнее... себя понимать начал?
      - Это откуда видно?
      - Ты кто родом?
      - Крестьянин... да-а, вот вы о чем!..
      - Ну, разумеешь?.. Мало вас этаких развелось? И везде мужик шевелится, кверху лезет... даром что житье у него тяжелое...
      - О-ой раз! Еще раз! Еще-о разик, еще раз! - разнесся в воздухе дружный крик рабочих.
      - Ишь галдят...- заговорил Чечевицын,- Ты за границей бывал?
      - Бывал! Недолго...
      - Ну, что там - при работе поют?
      - Иногда ноют...
      - Лучше, чему нас? Поют-то, мол, лучше?
      - Нет... едва ли... Там кричат.
      - С натуги, значит... силы не хватает. А у нас вот поют... У нас силы вдоволь. У нас - все лучше... Эх, заболтался я с тобой... Ну, что - рад ты, что ломать начал?
      - Мне чего же радоваться особенно? Работе - рад. Работать я люблю.
      - Велика работа! Ходи да поглядывай... А не нравится мне эта твоя затея... как хочешь!
      - Театр-то?
      - Вот он самый... Разврат это... Пляс да песня, да смех... Что туг нужного для человека?
      - Для человека, Марк Федорович, всё нужно! - внушительно, с уверенностью в голосе и на лице сказал Шебуев.- Нужно" чтоб он и пел и плясал, нужно, чтоб смеялся, чтоб веселее жилось. Но театр не для одного веселья, он и для пользы... в театр 6удут ходить - в кабак не будут.
      - И в церкву не будут,
      - Кому нужно в церковь - театр ему дороги не загородит. А коли вы иначе думаете - значит, церковь не уважаете.
      Вот, Яким Андреич,- сказал купец, пристально и с чувством, близким к почтению, глядя на строгое лицо Шебуева,- заговоришь ты вот этак и удивишь меня даже до крайности! Ведь уж вижу,- я старый воробей, и меня не обманешь! - вижу, чувствую я, что не больно тебе до церкви дела много, а всё же говоришь ты верно про нее. Верно! Ничем дорогу к ней заставить нельзя... она - сила превыше всего, в ней бо господь обитает. Но ты-то как про нее правду знаешь?
      - Я сам могу верить, могу и не верить, но ежели я во что верую, так уж крепко... И от других того же требую... Веришь,- ну, так не думай, что твоей вере чужой смех мешает, а коли ты это думаешь, стало быть, слабо веришь...
      - И опять верно! - с удовольствием воскликнул Чечевицын.- Верно, умница! Или в божью силу верь, или в дьяволову...
      - Вот видите...
      - А все-таки театр этот твой - затея пустая... Вот разве для ребятишек устроишь в нем, как обещал... разное там, веселое... ну и пение духовное тоже...
      - И детям и взрослым от этой затеи только польза будет, а вам памятник на сто лет... Хороший памятник, поверьте! Выше всякой колокольни... От колокольни только звон, а из театра свет... Ведь вы согласились со мной, что чем больше человек видит, тем больше умнеет?
      - Слыхал я это от тебя. И очень понимаю, что от ума человеку вреда не состоится... ежели ему воли не давать... Первее всего нужно, чтоб человек во всем сдерживать себя умел, да! И уж коли театр - пускай его! Дуй тебя горой!..
      Чечевицын развеселился, глазки у него довольно заблестели, и даже его желтые щеки стали бурыми от оживления, а может быть, от воздуха весны и блеска солнца.
      - Ну, я поеду на биржу... Поедем? Завтраком накормлю...
      - Минуточку подождите, Марк Федорович,- озабоченно сказал Шебуев.Есть у меня к вам большая просьба...
      - Ну-у опять... Чего еще?
      - Вот что - дайте мне денег...
      - Э! А я думал - насчет этого всё...
      Он кивнул головой на театр и, расстегнув сюртук на груди, сунул руку за пазуху, говоря:
      - Сколько же тебе денег-то этих? Смотри, многого со мной нет...
      - Мне нужно тридцать восемь тысяч...- спокойно сказал Шебуев, но скулы у него покраснели и глаза сузились в ожидании.
      Чечевицын вынул руку из-за пазухи, тщательно застегнул сюртук, поглядел на архитектора и - удивленно протянул:
      - Ого-го! Это ты... тово... ничего! Это, знаешь, кусок немалый... На кой те ляд такую уйму? Это на первый раз голому человеку можно шубенку сшить... да-а!
      - Мне нужно тридцать восемь тысяч,- повторил Шебуев, понизив голос и не глядя на купца.
      - Слыхал... цифра хорошая!.. В аккурат тридцать восемь? А не тридцать пять и не сорок? Верно счел?
      В глазах купца искрился острый смешок, и губы у него вздрагивали.
      - За тридцать пять я куплю здесь в уезде имение...
      - Чье это?
      - Скуратова...
      - Мм... Сорок две он желает взять... Тридцать пять - это цена законная... Ничего цена... Только не тово, неважное это дело, помещичать-то. Какой ты помещик?
      - Мне для ценза нужно...
      - А! Вон оно что! Да ты, чудак, болотце у меня купи... У меня хорошее болотце есть - десятин около двухсот... лесок еловый... клюква, грибы-козляки там... вот те и поместье будет! По чину... хо-хо! И Скуратову будешь сосед притом же!
      - Мне, Марк Федорович, необходимо Скуратове купить... Оно сразу в земство меня пустит...
      - Пустит,- это что и говорить! Верно рассчитал, пустит... Ах, голова! Верно всё у тебя... и очень ты этим побеждаешь!
      - Дальше я соображаю так: болото ваше вы тоже мне продайте...
      - Мм... И болото? Ах ты... пострели те горой! На что оно при Скуратове?
      - Я завод сухой перегонки дерева устрою, лес сведу, а болото высушу...
      - Правильно!.. Н-да-а... Вот оно как... Это будет... братец ты мой... это, Аким Андреевич, выйдет так, что Скуратово-то тогда тыщ около двухсот оценится... мм!..
      Шебуев сложил руки ладонями вместе и, сунув их между колен, крепко стиснул колени. Чечевицын внимательно и серьезно поглядел на его широкую согнутую спину, на крепкую шею и покачал головой. Потом поджал губы, потрогал себя за бороду и, сбоку глядя на архитектора, заговорил, как бы рассуждая сам с собой:
      - Земля там наклонна к реке... м-да... Ежели через большую дорогу канавочку проковырять - вода сбежит, верно! А я вот - дурак... Семнадцать лет владел, а не догадался... Вот она, наука-то... Нет, в ней тоже есть применимость... Что ни говори... Пес те возьми, а? Правильно! И заводишко у места будет... хм! Подвел рекой дощаничишко и грузи себе полегоньку... а в половодь - к самому заводу подъедешь... ловко! Эх, кабы не пора мне умирать! Кабы у меня печенки покрепче были... Взял бы я тебя, Аким Андреевич, в управляющие - получи двенадцать тыщ!
      - А я пошел бы? - спокойно спросил Шебуев, не изменяя своей позы.
      - Н-да-а... ты бы не пошел... хо-хо! Где тебе чужим делом править? Ах ты... сделай милость! Обидный для меня твой план, Аким Андреевич! Очень обидный... так вышло у нас, что вроде как ты меня дураком обругал... да-а... А я должен чувствовать, что правильно ругаешься...
      - Ну так как же? Даете денег, Марк Федорович? - спросил Шебуев, выпрямившись и глядя купцу прямо в глаза.
      - Денег-то? Это так нельзя... Это непорядок... так сразу и дай тебе! Надо подумать... Надо очень подумать...
      - Да ведь дело правильное!..
      - Ну что ж? Твое дело... а деньги мои. Н-да... Так сразу нельзя... "Дай!" - "Изволь!" Нет, этак не ведется...
      Шебуев вдруг весело и искренно расхохотался.
      - Да ведь дадите же!
      Купец чмокнул губами и, как бы сам себе не веря, вскричал:
      - А... дам! Ну те к лешему! Дам... живи! Вали! Не могу не помочь умному парню... Стыдно не помочь. Ах ты... Как не дашь? Только ты погоди... я подумаю... для прилику... Ну и прощай... прощай, брат! Уйти от тебя скорее, а то мильон выпросишь - хо-хо!
      Чечевицын смеялся, щеки у него вздрагивали, и, встав со скамьи, он как-то нерешительно переступал с ноги на ногу. Но в глазах у него было что-то пораженное, какое-то смятение. Он похлопывал Шебуева по плечу большой пухлой лапой, и глазки его беспокойно бегали по твердому лицу Шебуева.
      - Иду... еду на биржу... скоро двенадцать... уж не зову тебя: некогда завтракать-то,- говорил он, усмехаясь, и вдруг как бы против своего желания закончил свою речь; - А... а опасный человек, Яким Андреич... охо-хо какой! М-много ты нагрешишь на земле... ей-богу, правда!
      - Ничего, не бойтесь! - сказал Шебуев, спокойно тряхнув головой.
      - Да я... не боюсь! Не сын ты мне... не сын... Прощай же!
      - До свиданья!
      Чечевицын пошел из сада, тяжело передвигая огромные ноги. Корпус его был странно неподвижен и похож на большую черную бочку. А Шебуев снова сел на лавку, крепко провел рукой по лицу и облегченно вздохнул. Но он не стер рукой с лица своего ни озабоченности, ни той неприятной и неприязненной усмешки, которой он проводил купца. Он и теперь с этой же улыбкой разглядывал землю пред собою, низко наклонив голову и не замечая, что по дорожке сада к нему тихо идет Малинин. Он вскинул голову уже тогда, как увидал пред собою ноги врача
      - А! Павел Иванович! - воскликнул он, и выражение его лица тотчас же стало искренно приветливым.
      - Экую вы пылищу пустили! - сказал Малинин, пожимая его руку и указывая глазами на разрушаемый дом.
      - Уж потерпите! Не водой же поливать этот ковчег ветхозаветный... Куда вы?
      - Гуляю... Я уже давно здесь хожу... да вы тут с Чечевицыным сидели...
      - Сидел...
      Лицо Шебуева снова дрогнуло, и он с ожесточением и злорадно воскликнул:
      - Заглотался, подавился, старый волк! Смерть чувствует и - подло трусит... га-адина!.. А я его всё наталкиваю на мысль о ней... И, ей-богу, мне приятно видеть, как он корчится от страха...
      Малинин уже сел рядом с ним на скамью, но при этих словах вдруг поднялся и с крайним изумлением на лице взглянул в лицо архитектора.
      - Что вы... так смотрите? - спросил Шебуев.
      Видя, как слова его подействовали на Малинина, он вдруг осекся, даже смутился, и его злорадно сверкавшие глаза погасли. Он даже улыбался немножко конфузливо, но уже весело.