А.М.Горький
      Мальва
      Море - смеялось.
      Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве между морем и небом носился веселый плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отраженного рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости. Солнце было счастливо тем, что светило; море - тем, что отражало его ликующий свет.
      Ветер ласково гладил атласную грудь моря; солнце грело ее своими горячими лучами, и море, дремотно вздыхая под нежной силой этих ласк, насыщало жаркий воздух соленым ароматом испарений. Зеленоватые волны, взбегая на желтый песок, сбрасывали на него белую пену, она с тихим звуком таяла на горячем песке, увлажняя его.
      Узкая, длинная коса походила на огромную башню, упавшую с берега в море. Вонзаясь острым шпилем в безграничную пустыню играющей солнцем воды, она теряла свое основание вдали, где знойная мгла скрывала землю. Оттуда, с ветром, пролетал тяжелый запах, непонятный и оскорбительный здесь, среди чистого моря, под голубым, ясным кровом неба.
      В песок косы, усеянной рыбьей чешуей, были воткнуты деревянные колья, на них висели невода, бросая от себя паутину теней. Несколько больших лодок и одна маленькая стояли в ряд на песке, волны, взбегая на берег, точно манили их к себе. Багры, весла, корзины и бочки беспорядочно валялись на косе, среди них возвышался шалаш, собранный из прутьев ивы, лубков и рогож. Перед входом в него на суковатой палке торчали, подошвами в небо, валяные сапоги. И над всем этим хаосом возвышался длинный шест с красной тряпкой на конце, трепетавшей от ветра.
      В тени одной из лодок лежал Василий Легостев, караульщик на косе, передовом посте рыбных промыслов Гребенщикова. Лежал он на груди и, поддерживая голову ладонями рук, пристально смотрел в даль моря, к едва видной полоске берега. Там, на воде, мелькала маленькая черная точка, и Василию было приятно видеть, как она все увеличивается, приближась к нему.
      Прищуривая глаза от яркой игры солнечных лучей на волнах, он довольно улыбался: это едет Мальва. Она приедет, захохочет, грудь ее станет соблазнительно колыхаться, обнимет его мягкими руками, расцелует и звонко, вспугивая чаек, заговорит о новостях там, на берегу. Они с ней сварят хорошую уху, выпьют водки, поваляются на песке, разговаривая и любовно балуясь, потом, когда стемнеет, вскипятят чайник чая, напьются со вкусными баранками и лягут спать... Так бывает каждое воскресенье, каждый праздник на неделе. Рано утром он повезет ее на берег по сонному еще морю, в предрассветном свежем сумраке. Она, дремля, будет сидеть на корме, а он грести и смотреть на нее. Смешная она бывает в то время, смешная и милая, как сытая кошка. Может быть, она соскользнет с лавочки на дно лодки и уснет там, свернувшись в клубок. Она часто делает так...
      В этот день даже чайки истомлены зноем. Они сидят рядами на песке, раскрыв клювы и опустив крылья, или же лениво качаются на волнах без криков, без обычного хищного оживления.
      Василию показалось, что в лодке не одна Мальва. Неужели опять Сережка привязался к ней? Василий тяжело повернулся на песке, сел и, прикрыв глаза ладонью, с тревогой в сердце стал рассматривать, кто еще там едет? Мальва сидит на корме и правит. Гребец - не Сережка, гребет он неумело, с Сережкой Мальва не стала бы править.
      - Эй! - нетерпеливо крикнул Василий.
      Чайки на песке дрогнули и насторожились.
      - Эй-эй... - донесся с лодки звонкий голос Мальвы.
      - С кем ты?
      В ответ донесся смех.
      - Чертовка! - негромко выругался Василий и сплюнул. Ему очень хотелось знать, кто это едет там; свертывая папиросу, он упорно смотрел в затылок и спину гребца. Звучный плеск воды под ударами весел раздается в воздухе, песок скрипит под босыми ногами караульщика.
      - Это кто с тобой? - крикнул он, когда различил знакомую ему улыбку на красивом лице Мальвы.
      - А вот погоди, узнаешь! - со смехом отозвалась она.
      Гребец обернулся лицом к берегу и, тоже смеясь, взглянул на Василия.
      Караульщик нахмурил брови, вспоминая, - кто этот как будто знакомый ему парень?
      - Ударь сильней! - скомандовала Мальва.
      Лодка с размаху почти до половины всползла на песок вместе с волной и, покачнувшись набок, стала, а волна скатилась назад, в море. Гребец выскочил на берег и сказал:
      - Здравствуй, отец!
      - Яков! - подавленно воскликнул Василий, более изумленный, чем обрадованный.
      Они обнялись и поцеловались по три раза в губы и щеки; на лице Василия удивление смешалось с радостью и смущением.
      - То-то я смотрю... и что-то тово оно, - сердце зудит... Ах, ты, - как это ты? На-ко! А я смотрю - Сережка? Нет, вижу, не Сережка! Ан - это ты!
      Василий одной рукой гладил бороду, а другой махал в воздухе. Ему хотелось взглянуть на Мальву, но в его лицо уставились улыбавшиеся глаза сына, и ему было неловко от их блеска. Чувство довольства собой за то, что у него такой здоровый, красивый сын, боролось в нем с чувством смущения от присутствия любовницы. Он переступал с ноги на ногу, стоя перед Яковом, и один за другим кидал ему вопросы, не дожидаясь ответа на них. В голове у него все как-то спуталось, и особенно нехорошо стало ему, когда раздались насмешливые слова Мальвы:
      - Да ты не юли уж... с радости-то! Веди его в шалаш да угощай...
      Он обернулся к ней. На губах ее играла усмешка, незнакомая ему, и вся она - круглая, мягкая и свежая, как всегда, в то же время была какая-то новая, чужая. Она переводила свои зеленоватые глаза с отца на сына и грызла арбузные семечки белыми, мелкими зубами. Яков тоже с улыбкой рассматривал их, и несколько неприятных Василию секунд все трое молчали.
      - Я сейчас! - вдруг заторопился Василий, двигась к шалашу. - Вы уходите от солнца-то, а я наберу воды, пойду... уху будем варить! Я тебя, Яков, та-акой ухой накормлю! Вы тут тово... располагайтесь, я сию минуту...
      Он схватил с земли у шалаша котелок, быстро пошел куда-то в невода и скрылся в серой массе их складок.
      Мальва и его сын тоже пошли к шалашу.
      - Ну вот, молодец хороший, я доставила тебя к отцу, - говорила Мальва, искоса оглядывая коренастую фигуру Якова.
      Он повернул к ней свое лицо в кудрявой темно-русой бороде и, блеснув глазами, сказал:
      - Да, приехали... А хорошо тут, - море-то какое!
      - Широкое море... Ну, что же, - сильно постарел отец?
      - Нет, ничего. Я думал - он седее, а у него еще мало седины-то... И крепкий...
      - Сколько, говоришь, время вы не видались?
      - Годов пять, чай... Как уходил он из деревни - мне в ту пору семнадцатый шел...
      Они вошли в шалаш, где было душно, а от рогож пахло соленой рыбой, и сели там: Яков - на толстый обрубок дерева, Мальва - на кучу кулей. Между ними стояла перерезанная поперек бочка, дно ее служило столом. Усевшись, они молча, пристально посмотрели друг на друга.
      - Стало быть, здесь работать хочешь? - спросила Мальва.
      - Да вот... не знаю... Коли найдется что - буду.
      - У нас найдется! - уверенно пообещала Мальва, ощупывая его своими зелеными, загадочно прищуренными глазами.
      Он не смотрел на нее, вытирая рукавом рубахи потное лицо.
      Вдруг она засмеялась.
      - Мать-то, чай, отцу наказы да поклоны с тобой прислала?
      Яков взглянул на нее, нахмурился и кратко сказал:
      - Известно... А что?
      - Ничего!
      Смех ее не нравился Якову, - он точно поддразнивал его. Парень отвернулся от этой женщины и вспомнил наказы матери.
      Проводив его за околицу деревни, она оперлась на плетень и быстро говорила, часто моргая сухими глазами:
      - Скажи ты ему, Яша... Христа ради, скажи ты ему - отец, мол!.. Мать-то одна, мол, там... пять годов прошло, а она все одна! Стареет, мол!.. скажи ты ему, Яковушка, ради господа. Скоро старухой мать-то будет... одна все, одна! В работе все. Христа ради, скажи ты ему...
      И она безмолвно заплакала, спрятав лицо в передник.
      Тогда Якову не было жалко ее, а теперь стало жалко... Взглянув на Мальву, он сурово повел бровями.
      - Ну, вот и я! - воскликнул Василий, являясь в шалаш с рыбой в одной руке и ножом - в другой.
      Он уже справился со своим смущением, глубоко скрыв его внутри себя, и теперь смотрел на них спокойно, только в движениях его явилась несвойственная ему суетливость.
      - Вот сейчас запалю я костер... и приду к вам... поговорим! Ах, Яков, а?
      И он опять ушел из шалаша.
      Мальва, не переставая грызть семечки, бесцеремонно разглядывала Якова, а он старался не смотреть на нее, хотя ему этого очень хотелось.
      Потом, так как молчание стесняло его, он сказал вслух:
      - А котомку-то я в лодке оставил, - пойти взять!
      Неторопливо поднявшись с места, он вышел, на смену ему в шалаш явился Василий и, наклонясь к Мальве, заговорил торопливо и сердито:
      - Ну, на что ты-то приехала с ним? Что я про тебя скажу ему? Кто ты мне?
      - Приехала, да и все! - коротко сказала Мальва.
      - Эх, ты... несообразная баба! Как я теперь буду? Так прямо ему в глаза и тово... сразу?.. У меня жена дома-то! Мать ему... Должна ты была это сообразить!
      - Очень нужно мне соображать! Боюсь я его, что ли? Али тебя? - спросила она, пренебрежительно щуря свои зеленые глаза. - А как ты давеча завертелся перед ним! То-то смешно мне было!
      - Смешно тебе! А я как буду?
      - А ты думал бы об этом раньше!
      - Да я знал, что ли, что его так вот вдруг выбросит сюда из моря-то?
      Скрипел песок под ногами Якова, и они оборвали свой разговор. Яков принес легонькую котомку, бросил ее в угол и искоса, недобрыми глазами, взглянул на женщину.
      Она с увлечением щелкала семечки, а Василий присел на обрубок, потер руками колени и с улыбкой заговорил:
      - Так вот ты, значит, и явился... как это ты надумал?
      - Да так... Писали мы тебе...
      - Когда? Я никакого письма не получал!..
      - Ну? А мы писали...
      - Потерялось, видно, письмо-то, - огорчился Василий. - Ишь ты, черт его возьми... а? Когда нужно - оно и потерялось...
      - Стало быть, ты не знаешь наших-то делов? - спросил Яков, недоверчиво взглянув на отца.
      - Да откуда? Не получал я письма!
      Тогда Яков рассказал ему, что лошадь у них пала, хлеб весь они съели еще в начале февраля; заработков не было. Сена тоже не хватило, корова чуть с голоду не сдохла. Пробились кое-как до апреля, а потом решили так: ехать Якову после пахоты к отцу, на заработки, месяца на три. Об этом они написали ему, а потом продали трех овец, купили хлеба да сена, и вот Яков приехал.
      - Вот оно что! - воскликнул Василий. - Та-ак... А... как же вы... денег я вам посылал...
      - Велики ли деньги? Избу чинили... Марью замуж выдали... Плуг я купил... Ведь пять годов... время-то прошло!
      - Да-а! Не хватило, значит? Такое дело... А уха-то у меня сбежит! - Он встал и вышел вон.
      Присев на корточки перед костром, над которым висел закипавший котелок, сбрасывая пену в огонь, Василий задумался. Все, что рассказал ему сын, не особенно сильно тронуло его, но породило в нем неприятное чувство к жене и Якову. Сколько он им за пять лет денег переслал, а они все-таки не справились с хозяйством. Если бы не Мальва, он сказал бы Якову кое-что. Самовольно, без отцова разрешения из деревни ушел - хватило ума на это, - а с хозяйством справиться не мог! Хозяйство, о котором Василий, живя до сего дня жизнью приятной и легкой, вспоминал очень редко, теперь вдруг напомнило ему о себе, как о бездонной яме, куда он пять лет бросал деньги, как о чем-то лишнем в его жизни, не нужном ему. Он вздохнул, мешая ложкой уху.
      В блеске солнца маленький желтоватый огонь костра был жалок, бледен. Голубые, прозрачные струйки дыма тянулись от костра к морю, навстречу брызгам волн. Василий следил за ними и думал о том, что теперь ему хуже будет жить, не так свободно. Наверное, Яков уже догадался, кто эта Мальва...
      А она сидела в шалаше, смущая парня задорными, вызывающими глазами, в которых, не исчезая, играла улыбка.
      - Чай, поди-ка, невесту в деревне-то оставил? - вдруг сказала она, заглядывая в лицо Якова.
      - Может, и оставил, - неохотно ответил тот.
      - Красивая, что ли? - небрежно спросила она.
      Яков промолчал.
      - Что молчишь?.. Лучше меня, али нет?
      Он посмотрел ей в лицо, не желая этого. Щеки у нее были смуглые, полные, губы сочные, - полураскрытые задорной улыбкой, они вздрагивали. Розовая ситцевая кофта как-то особенно ловко сидела на ней, обрисовывая круглые плечи и высокую, упругую грудь. Но не нравились ему ее лукаво прищуренные, зеленые, смеющиеся глаза.
      - Зачем ты так говоришь? - вздохнув, сказал он просящим голосом, хотя желал говорить с ней строго.
      - А как надо говорить? - засмеялась она.
      - И смеешься тоже... чему?
      - Над тобой смеюсь...
      - Ну, что я тебе? - обиженно спросил он и снова опустил глаза под ее взглядом.
      Она не ответила.
      Яков догадывался о том, кто она отцу, и это мешало ему свободно говорить с ней. Догадка не поражала его: он слыхал, что на отхожих промыслах люди сильно балуются, и понимал, что такому здоровому человеку, как его отец, без женщины трудно было бы прожить столько времени. Но все-таки неловко и перед ней и перед отцом. Потом он вспоминал свою мать - женщину истомленную, ворчливую, работавшую там, в деревне, не покладая рук...
      - Готова ушица! - объявил Василий, являясь в шалаш. - Достань-ка ложки, Мальва!
      Яков взглянул на отца и подумал:
      "Видно, часто она у него бывает, коли знает, где ложки лежат!"
      Взяв ложки, она сказала, что надо пойти помыть их и что в корме лодки у нее есть водка.
      Отец и сын посмотрели вслед ей и, оставшись один на один, помолчали.
      - Ты с ней как встретился? - спросил Василий.
      - А я спрашивал про тебя в конторе, и она была там... И говорит: "Чем, говорит, идти пешком по песку, поедем в лодке, я тоже к нему". Вот и приехали.
      - Да-а... А я, бывало, думаю: "Каков-то теперь Яков?"
      Сын добродушно усмехнулся в лицо отца, и эта усмешка придала Василию храбрости.
      - А... ничего бабенка-то?
      - Ничего, - неопределенно сказал Яков, моргнув глазами.
      - Никакого лешего не поделаешь, брат ты мой! - воскликнул Василий, взмахивая руками. - Терпел я сначала - не могу! Привычка... Я женатый человек. Опять же и одежду она починит и другое прочее... И вообще... эхма! От женщины, как от смерти, никуда не уйдешь! - искренно закончил он свое объяснение.
      - Мне что? - сказал Яков. - Это твое дело, я тебе не судья.
      А про себя думал:
      "Станет тебе такая штаны чинить..."
      - Опять же мне всего сорок пять лет... Расхода на нее немного, не жена она мне... - говорил Василий.
      - Конечно, - соглашался Яков и думал: "А все, чай, треплет карман-то!"
      Пришла Мальва с бутылкой водки и связкой кренделей в руках; сели есть уху. Ели молча, кости обсасывали громко и выплевывали их изо рта на песок к двери. Яков ел много и жадно; это, должно быть, нравилось Мальве: она ласково улыбалась, глядя, как отдуваются его загорелые щеки, быстро двигаются влажные, крупные губы. Василий ел плохо, но старался показать, что он очень занят едой, - это нужно было ему для того, чтоб без помехи, незаметно для сына и Мальвы, обдумать свое отношение к ним.
      Ласковую музыку волн перебивали хищные крики чаек. Зной становился менее жгучим, уже иногда в шалаш залетала прохладная струя воздуха, пропитанного запахом моря.
      После вкусной ухи и водки глаза Якова осовели. Он начал глуповато улыбаться, икать, позевывать и смотреть на Мальву так, что Василий нашел нужным сказать ему:
      - Ты приляг тут, Яшутка, пока до чаю... а там мы тебя разбудим.
      - Это можно-о... - согласился Яков, сваливаясь на кули. - А... вы куда? Ха-ха!
      Василий, смущенный его смехом, торопливо вышел, а Мальва поджала губы, сдвинула брови и ответила Якову:
      - А куда мы пойдем - это не твое дело! Ты что? Ты еще нашему богу - бя! Вот ты что, паренек!..
      - Я? Ладно! - воскликнул Яков вслед ей. - Па-а-го-ди... Я тебе покажу! Ишь ты какая...
      Он поворчал еще немного и заснул с пьяной, сытой улыбкой на раскрасневшемся лице.
      Василий воткнул в песок три багра, соединил их верхние концы, набросил на них рогожу и, так устроив тень, лег в ней, закинув руки за голову, глядя на небо. Когда Мальва опустилась на песок рядом с ним, он повернул к ней свое лицо, и на нем она увидела обиду и недовольство.
      - Что - мало рад сыну-то? - спросила она, засмеявшись.
      - Вон он... смеется надо мной... из-за тебя!.. - угрюмо сказал Василий.
      - Ну? Из-за меня? - лукаво удивилась она.
      - А как же?
      - Ах ты, жалкенький! Что же теперь? Не ходит к тебе, что ли? а? Ну - не буду!..
      - Ишь ты, ведьма какая! - укорил ее Василий. - Эх вы, люди! Он смеется, ты тоже... а вы мне самые близкие! За что же смеетесь? Черти! - Он отвернулся от нее и замолчал.
      Мальва, обняв руками колени, тихонько покачивала корпусом, рассматривая зелеными глазами сверкающее, веселое море, и улыбалась одною из тех торжествующих улыбок, которых так много у женщины, понимающей силу своей красоты.
      Парусное судно скользило по воде, как большая, неуклюжая птица с серыми крыльями. Оно было далеко от берега и шло еще дальше, туда, где море и небо сливалось в синюю бесконечность.
      - Что молчишь? - спросил Василий.
      - Думаю, - сказала Мальва.
      - Про что это?
      - Так, - повела она бровями и, помолчав, добавила: - Сын у тебя молодец парень...
      - А тебе что? - ревниво воскликнул Василий.
      - Мало ли что...
      - Ты - смотри! - окинул он ее суровым взглядом полным подозрения. - Ты не дури! Я хотя и смирный, но ты меня не дразни, - да!
      Он стиснул зубы и сжал кулаки, продолжая:
      - Ты сегодня сразу, как приехала, играть начала что-то... Я еще не понимаю этого... ну, смотри, пойму, неладно тебе будет! И улыбочки у тебя этакие... и все такое... Я тоже с вашей сестрой умею обращаться...
      - А ты меня, Вася, не пугай... - равнодушно и не глядя на него, попросила она.
      - То-то! Не шути же...
      - А ты уж не стращай...
      - Я и взбучку дам, коли баловать начнешь... - грозил Василий, озлобляясь.
      - Бить станешь? - обернулась она к нему, с любопытством глядя в его взволнованное лицо.
      - А что ты за графиня? И вздую...
      - Да я тебе что - жена, что ли? - вразумительно и спокойно спросила Мальва и, не дожидаясь ответа, продолжала: - Привыкши бить жену на за что ни про что, ты и со мной так же думаешь? Ну, нет. Я сама себе барыня, и никого не боюсь. А ты вон - сына боишься: давеча как заюлил перед ним - стыд! А еще грозишь мне!
      Она презрительно качнула головой и замолчала. Ее холодные, пренебрежительные слова подавили озлобление Василия. Никогда еще он не видал ее такой красивой.
      - Разошлась, раскаркалась... - молвил он, и злясь и любуясь ею.
      - И еще скажу тебе вот что. Ты Сережке бахвалился, что я без тебя, как без хлеба, жить не могу! Напрасно ты это... Может, я не тебя люблю и не к тебе хожу, а люблю я только место это... - Она широко повела рукой вокруг себя. - Может, мне то нравится, что здесь пусто - море да небо и никаких подлых людей нет. А что ты тут - это все равно мне... Это вроде платы за место... Сережка был бы - к нему бы я ходила, сын твой будет - к нему пойду... А еще лучше, кабы вас вовсе никого не было... обрыдли вы мне!.. Если я с моей красотой захочу - я всегда себе мужика, какого мне нужно, выберу...
      - Вот ка-ак?! - свирепо зашипел Василий и вдруг схватил ее за горло. Так вот что-о?
      Он встряхивал ее, но она не отбивалась, хотя лицо ее краснело и глаза наливались кровью. Она просто положила обе свои руки на его руку, давившую ее горло, и упорно смотрела ему в лицо.
      - Так в тебе вон что есть? - хрипел Василий, все свирепея. - А молчала, шкура... а - обнимала... а - ласки мне... я ж тебе дам!
      Он пригнул ее к земле и с наслаждением ударил по шее раз, два, тяжелыми ударами крепко стиснутого кулака. Приятно было ему, когда кулак с размаху падал на ее упругую шею.
      - На... Что, змея? - с торжеством спросил он ее и отшвырнул от себя.
      Она, не охнув, молчаливая и спокойная, упала на спину, растрепанная, красная и все-таки красивая. Ее зеленые глаза смотрели на него из-под ресниц с холодной ненавистью. Но он, отдуваясь от возбуждения и приятно удовлетворенный исходом злобы, не видал ее взгляда, а когда с торжеством взглянул на нее - она улыбалась, - дрогнули ее полные губы, вспыхнули глаза, на щеках явились ямки. Василий изумленно посмотрел на нее.
      - Что ты, - черт! - грубо дернув ее за руку, крикнул он.
      - Васька!.. Это ты бил меня? - полушепотом спросила она.
      - Ну, а кто? - Ничего не понимая, он смотрел на нее и не знал, что ему делать. Не ударить ли ее еще раз? Но в нем уже не было злобы, и рука его не поднималась на нее.
      - Стало быть, ты меня любишь? - снова спросила она, и от ее шепота ему стало жарко.
      - Ладно, - угрюмо сказал он. - Так ли тебя надо!
      - А ведь я думала, что ты уже не любишь меня... думаю: "Вот теперь сын к нему приехал... прогонит он меня..."
      Она засмеялась странным, слишком громким смехом.
      - Дуреха! - сказал Василий, тоже невольно усмехаясь. - Сын, - что он мне за уставщик?
      Ему стало совестно перед ней и жалко ее, но, вспомнив ее речи, он заговорил строго:
      - Сын тут ни при чем... А что я ударил тебя - сама виновата, зачем дразнила?
      - Так ведь я это нарочно, - пытала тебя... - И она прижалась к нему плечом.
      - Пытала! Чего пытать? Вот и допыталась.
      - Ничего! - уверенно сказала Мальва, щуря глаза, - я не сержусь - ведь любя побил? А я тебе за это заплачу... - Она в упор посмотрела на него и, понизив голос, повторила: - Ох, как заплачу!
      Василий в этих словах услыхал обещание, приятное ему, оно сладко волновало; улыбаясь, он спросил:
      - А как?.. Ну-ка?!
      - Увидишь, - спокойно сказала Мальва, но губы у нее дрогнули.
      - Эх ты, милушка моя! - воскликнул Василий, крепко стиснув ее руками влюбленного. - А знаешь, как побил я тебя - дороже ты мне стала! Право! Роднее... али как?
      Чайки носились над ними. Ласковый ветер с моря приносил брызги волн почти к их ногам, а неугомонный смех моря все звучал...
      - Эх, дела наши! - свободно вздохнул Василий, задумчиво лаская женщину, прильнувшую к нему. - И как все устроено на свете: что грешно, то и сладко. Ты вот ничего не понимаешь - а я иной раз задумаюсь про жизнь - даже страшно станет! Особливо ночью... не спится когда... Смотришь: перед тобой море, над тобой - небо, кругом темно таково, жутко... а ты тут - один! И станешь тогда сам для себя таким ма-аленьким, маленьким... земля под тобой шатается, и никого-то на ней, кроме тебя, нет. Хоть бы ты была в ту пору... все-таки двое...
      Мальва, закрыв глаза, лежала у него на коленях и молчала. Грубоватое, но доброе, коричневое от солнца и ветра лицо Василия наклонилось над ней, его большая выцветшая борода щекотала ее шею. Женщина не двигалась, только грудь ее вздымалась высоко и ровно. Глаза Василия то блуждали в море, то останавливались на этой груди, близкой к нему. Он стал целовать ее в губы, не торопясь, чмокая так громко, точно горячую и жирно намасленную кашу ел.
      Часа три они провели так; когда солнце начало спускаться в море, Василий сказал скучным голосом:
      - Ну, пойду чай кипятить... скоро гость проснется!
      Мальва ленивым движением разнежившейся кошки отодвинулась в сторону, он неохотно встал и пошел к шалашу. Женщина, чуть приподняв ресницы, посмотрела вслед ему и вздохнула, как вздыхают люди, сбросив ношу, утомившую их.
      Потом они, трое, сидели вокруг костра и пили чай.
      Солнце окрашивало море в живые краски заката, зеленоватые волны блестели пурпуром и жемчугом.
      Василий, прихлебывая чай из белой глиняной кружки, расспрашивал сына о деревне, сам вспоминал о ней. Мальва, не вмешиваясь, слушала их медленные речи.
      - Живут, стало быть, мужички?
      - Живут, как-никак... - отвечал Яков.
      - Нашему брату - много ли надо? Избу, да хлебушка вдоволь, да в праздник водки стакан... Но и этого нет... Разве бы я ушел сюда, ежели бы можно было кормиться дома-то? В деревне я сам себе хозяин, всем равный человек, а здесь вот - слуга...
      - Зато здесь сытнее и работа легче...
      - Ну, этого тоже не скажи! Бывает так, что все кости ноют. Опять же здесь чужому работаешь, а там - самому себе.
      - А выработаешь больше, - спокойно возражал Яков.
      Внутренно Василий соглашался с доводами сына: в деревне и жизнь и работа тяжелее, чем здесь; но ему почему-то не хотелось, чтобы Яков знал это. И он сурово сказал:
      - Ты считал заработок-то здешний? В деревне, брат...
      - Как в яме: и темно, и тесно, - усмехнулась Мальва. - А особенно бабье житье - одни слезы.
      - Бабье житье одинаково везде... и свет везде один, одно солнце!.. нахмурился Василий, взглянув на нее.
      - Ну это ты врешь! - воскликнула она, оживляясь. - Я в деревне-то хочу не хочу, а должна замуж идти. А замужем баба - вечная раба: жни, да пряди, за скотом ходи, да детей роди... Что же остается для нее самой? Одни мужевы побои да ругань...
      - Не всё побои, - перебил ее Василий.
      - А здесь я ничья, - не слушая его, говорила она. - Как чайка, куда захочу, туда и полечу! Никто мне дороги не загородит... Никто меня не тронет!..
      - А как тронет? - усмехаясь, напоминающим тоном спросил Василий.
      - Ну, - я уж заплачу! - тихо сказала она, и разгоревшиеся глаза ее погасли.
      Василий снисходительно засмеялся.
      - Эх ты, - бойка ты, да слаба! Бабьи слова говоришь. В деревне баба нужный для жизни человек... а здесь - так она... для баловства только живет... - Помолчав, он добавил: - Для греха.
      Яков, когда их разговор оборвался, сказал, задумчиво вздохнув:
      - И конца, кажись, нет этому морю...
      Все трое молча взглянули в пустыню перед ними.
      - Ежели бы все это земля была! - воскликнул Яков, широко размахнув рукой. - Да чернозем бы! Да распахать бы!
      - Вон что! - добродушно засмеялся Василий, одобрительно взглянув в лицо сына, даже покрасневшее от силы выраженного желания. Ему приятно было слышать в словах сына любовь к земле, и он подумал, что эта любовь, быть может, скоро и настоятельно позовет Якова от соблазнов вольной промысловой жизни назад в деревню. А он останется здесь с Мальвой - и все пойдет по-старому.
      - Это, Яков, хорошо ты сказал! Крестьянину так и следует. Крестьянин землей и крепок: докуда он на ней - жив, сорвался с нее - пропал! Крестьянин без земли - как дерево без корня: в работу оно годится, а прожить долго не может - гниет! И красоты лесной нет в нем - обглоданное, обстроганное, невидное!.. Это ты, Яков, очень хорошие слова сказал.
      Море, принимая солнце в свои недра, встречало его приветливой музыкой плеска волн, разукрашенных его прощальными лучами в дивные, богатые оттенками цвета. Божественный источник света, творящего жизнь, прощался с морем красноречивой гармонией своих красок, чтобы далеко от трех людей, следивших за ним, разбудить сонную землю радостным блеском лучей восхода.
      - У меня душа тает, когда я смотрю, как солнышко заходит, право, ей-богу! - сказал Василий Мальве.
      Она промолчала. Голубые глаза Якова улыбались, блуждая в дали моря. Долго все трое задумчиво смотрели туда, где гасли последние минуты дня. Пред ними тлели уголья костра. Сзади ночь развертывала по небу свои тени. Желтый песок темнел, чайки исчезли, - все вокруг становилось тихим, мечтательно ласковым... И даже неугомонные волны, взбегая на песок косы, звучали не так весело и шумно, как днем.
      - Что я сижу? - сказала Мальва. - Надо идти.
      Василий поежился и взглянул на сына.
      - Куда торопиться? - невольно пробормотал он. - Погоди, - вот месяц взойдет...
      - А что - месяц? Я и так не боюсь, - не в первый раз мне ночью отсюда уходить!
      Яков взглянул на отца и прищурил глаза, скрывая усмешку, потом посмотрел на Мальву, - она тоже смотрела на него, - и ему стало неловко.
      - Ну, что ж! Иди! - разрешил Василий, недовольный и скучный.
      Она встала, простилась и медленно пошла вдоль берега косы; волны, подкатываясь ей под ноги, точно заигрывали с ней. В небе трепетно вспыхивали звезды - его золотые цветы. Яркая кофточка Мальвы, удаляясь от Василия и его сына, провожавших ее глазами, линяла в сумраке.
      Милый мой... скорей иди!
      Да-ах! Прижми-ись к моей груди!
      запела Мальва высоким и резким голосом.
      Василию показалось, что она остановилась и ждет. Он с ожесточением плюнул, думая: "Это она нарочно, дразнит меня, дьяволица!"
      - Ишь ты! Поет! - усмехнулся Яков.
      Она была для их глаз только серым пятном в сумраке.
      Не-е-жа-алей моих грудей,
      Двоих бе-елых лебедей!
      разносился над морем ее голос.
      - Ишь как! - воскликнул Яков и всем телом потянулся туда, откуда неслись соблазнительные слова.
      - Значит, не сладил ты там с хозяйством-то? - раздался суровый голос Василия.
      Яков, недоумевая, взглянул на него и принял прежнюю позу.
      Утопая в шуме волн, до их слуха доносились отдельные, разорванные слова задорной песни:
      ...Ах ...спать не в мочь
      ...Одной... в эту ночь!
      - Жарко! - тоскливо воскликнул Василий, возясь на песке. - Ночь ведь... а жарко! Экая проклятая сторона...
      - Это - песок... нагрелся за день-то... - отворотясь в сторону и как будто запинаясь, сказал Яков.
      - Ты чего?.. Смеешься никак? - сурово спросил его отец.
      - Я? - невинно спросил Яков. - Чему это?
      - То-то, мол, ровно бы нечему...
      Они замолчали.
      А сквозь шум волн до них долетали не то вздохи, не то тихие, ласково зовущие крики.
      Прошло две недели, снова наступило воскресенье, и снова Василий Легостев, лежа на песке около своего шалаша, смотрел в море, ждал Мальву.