М. Горький
      Лев Толстой
      Эта книжка составилась нз отрывочных заметок, которые я писал, живя в Олеизе, когда Лев Николаевич жил в Гаспре, сначала - тяжко больной, потом одолев болезнь. Я считал эти заметки, небрежно написанные на разных клочках бумаги, потерянными, но недавно нашел часть их. Затем сюда входит неоконченное письмо, которое я писал под впечатлением "ухода" Льва Николаевича из Ясной Поляны и смерти его. Печатаю письмо, не исправляя в нем ни слова, таким, как оно было написано тогда. И не доканчиваю его, этого почему-то нельзя сделать.
      М. Горький.
      ЗАМЕТКИ
      I
      Мысль, которая, заметно, чаше других точит его сердце,- мысль о боге. Иногда кажется, что это и не мысль, а напряженное сопротивление чему-то, что он чувствует над собою. Он говорит об этом меньше, чем хотел бы, но думает - всегда, Едва ли это признак старости, предчувствие смерти, нет, я думаю, это у него от прекрасной человеческой гордости. И - немножко от обиды, потому что, будучи Львом Толстым, оскорбительно подчинить свою волю какому-то стрептококку. Если бы он был естествоиспытателем, он, конечно, создал бы гениальные гипотезы, совершил бы великие открытия.
      II
      У него удивительные руки - некрасивые, узловатые от расширенных вен и все-таки исполненные особой выразительности и творческой силы. Вероятно, такие руки были у Леонардо да Винчи. Такими руками можно делать всё. Иногда, разговаривая, он шевелит пальцами, постепенно сжимает их в кулак, потом вдруг раскроет его и одновременно произнесет хорошее, полновесное слово. Он похож на бога, не на Саваофа или олимпийца, а на этакого русского бога, который "сидит на кленовом престоле под золотой липой", и хотя не очень величествен, но, может быть, хитрей всех других богов.
      III
      К Сулержицкому он относится с нежностью женщины. Чехова любит отечески, в этой любви чувствуется гордость создателя, а Сулер вызывает у него именно нежность, постоянный интерес и восхищение, которое, кажется, никогда не утомляет колдуна. Пожалуй, в этом чувстве есть нечто немножко смешное, как любовь старой девы к попугаю, моське, коту. Сулер - какая-то восхитительно вольная птица чужой, неведомой страны. Сотня таких людей, как он, могли бы изменить и лицо и душу какого-нибудь провинциального города. Лицо его они разобьют, а душу наполнят страстью к буйному, талантливому озорству. Любить Сулера легко и весело, и когда я вижу, как небрежно относятся к нему женщины, они удивляют и злят меня. Впрочем, за этой небрежностью, может быть, ловко скрывается осторожность. Сулер - ненадежен. Что он сделает завтра? Может быть, бросит бомбу, а может - уйдет в хор трактирных песенников. Энергии в нем - на три века. Огня жизни так много, что он, кажется, и потеет искрами, как перегретое железо.
      Но однажды он крепко рассердился на Сулера,- склонный к анархизму Леопольд часто и горячо рассуждал о свободе личности, а Л. Н. всегда в этих случаях. подтрунивал над ним.
      Помню, Сулержицкий достал откуда-то тощенькую брошюрку князя Кропоткина, воспламенился ею и целый день рассказывал всем о мудрости анархизма, сокрушительно философствуя.
      - Ах, Левушка, перестань, надоел,- с досадой сказал Л. Н.- Твердишь, как попугай, одно слово - свобода, свобода, а где, в чем его смысл? Ведь если ты достигнешь свободы в твоем смысле, как ты воображаешь,- что будет? В философском смысле - бездонная пустота, а в жизни, в практике - станешь ты лентяем, побирохой. Что тебя, свободного в твоем-то смысле, свяжет с жизнью, с людьми? Вот - птицы свободны, а все-таки гнезда вьют. Ты же и гнезда вить не станешь, удовлетворяя половое чувство твое где попало, как кобель. Подумай серьезно и увидишь - почувствуешь, что в конечном смысле свобода - пустота, безграничие.
      Сердито нахмурился, помолчал минуту и добавил потише:
      - Христос был свободен, Будда - тоже, и оба приняли на себя грехи мира, добровольно пошли в плен земной жизни. И дальше этого - никто не ушел, никто. А ты, а мы - ну, что там! Мы все ищем свободы от обязанностей к ближнему, тогда как чувствование именно этих обязанностей сделало нас людьми, и не будь этих чувствований - жили бы мы, как звери...
      Усмехнулся:
      - А теперь мы все-таки рассуждаем, как надо жить лучше. Толку от.этого не много, но уже и не мало. Ты вот споришь со мной и сердишься до того, что нос у тебя синеет, а не бьешь меня, даже не ругаешь. Если же ты действительно чувствовал бы себя свободным, так укокошил бы меня - только и всего.
      И, снова помолчав, добавил:
      - Свобода - это когда всё и все согласны со мной, но тогда я не существую, потому, что все мы ощущаем себя только в столкновениях, противоречиях.
      IV
      Гольденвейзер играл Шопена, что вызывало у Льва Николаевича такие мысли;
      - Какой-то маленький немецкий царек оказал: "Там, где хотят иметь рабов, надо как можно больше сочинять музыки". Это-верная мысль, верное наблюдение,- музыка притупляет ум. Лучше всех это понимают католики,- наши попы, конечно, не помирятся с Мендельсоном в церкви. Один тульский поп уверял меня, что даже Христос не был евреем, хотя он сын еврейского бога и мать у него еврейка; это он признавал, а все-таки говорит: "Не могло этого быть". Я спрашиваю: "Но как же тогда?" Пожал плечами и сказал: "Сие для меня тайна!"
      V
      "Интеллигент - это галицкий князь Владимирко, он еще в XII веке говорил "предерзко": "В наше время чудес не бывает". С той поры прошло шестьсот лет, и все интеллигенты долбят друг другу: "Нет чудес, нет чудес". А весь народ верит в чудеса так же, как верил в XII веке".
      VI
      "Меньшинство нуждается в боге потому, что всё остальное у него есть, а большинство потому - что ничего не имеет".
      Я бы сказал иначе: большинство верит в бога по малодушию, и только немногие - от полноты души*.
      - Вы любите сказки Андерсена? - спросил он задумчиво.- Я не понимал их, когда они были напечатаны в переводах Марко Вовчка, а лет десять спустя взял книжку, прочитал и вдруг с такой ясностью почувствовал, что Андерсен был очень одинок. Очень. Я не знаю его жизни; кажется, он жил беспутно, много путешествовал, но это только подтверждает мое чувство,- он был одинок. Именно потому он обращался к детям, хотя это ошибочно, будто дети жалеют человека больше взрослых. Дети ничего не жалеют, они не умеют жалеть.
      VII
      Советовал мне прочитать буддийский катехизис. О буддизме и Христе он говорит всегда сентиментально; о Христе особенно плохо - ни энтузиазма, ни пафоса нет в словах его и ни единой искры сердечного огня, Думаю, что он считает Христа наивным, достойным сожаления, и хотя - иногда - любуется им, но - едва ли любит. И как будто опасается: приди Христос в русскую деревню - его девки засмеют.
      ----------* Во избежание кривотолков должен сказать, что религиозное творчество я рассматриваю как художественное; жизнь Будды, Христа, Магомета - как фантастические романы. (Прим. автора.)
      VIII
      Сегодня там был великий князь Николай Михайлович, человек, видимо, умный. Держится очень скромно, малоречив. У него симпатичные глаза и красивая фигура. Спокойные жесты. Л. Н. ласково улыбался ему и говорил то по-французски, то по-английски. По-русски сказал:
      - Карамзин писал для царя, Соловьев - длинно и скучно, а Ключевский для своего развлечения. Хитрый: читаешь - будто хвалит, а вникнешь обругал.
      Кто-то напомнил о Забелине.
      - Очень милый. Подьячий такой. Старьевщик-любитель, собирает всё, что нужно и не нужно. Еду описывает так, точно сам никогда не ел досыта. Но очень, очень забавный.
      IX
      Он напоминает тех странников с палочками, которые всю жизнь меряют землю, проходя тысячи верст от монастыря к монастырю, от мощей к мощам, до ужаса бесприютные и чужие всем и всему. Мир - не для них, бог - тоже. Они молятся ему по привычке, а в тайне душевной ненавидят его: зачем гоняет по земле из конца в конец, зачем? Люди - пеньки, корни, камни по дороге,- о них спотыкаешься и порою от них чувствуешь боль. Можно обойтись и без них, но иногда приятно поразить человека своею непохожестью на него, показать свое несогласие с ним.
      X
      "Фридрих Прусский очень хорошо сказал: "Каждый должен спасаться sа fаоn"*. Он же говорил: "Рассуждайте, как хотите, только слушайтесь". Но, умирая, сознался: "Я устал управлять рабами". Так называемые великие люди всегда страшно противоречивы. Это им прощается вместе со всякой другой глупостью. Хотя противоречие-не глупость: дурак - упрям, но противоречить не умеет. Да - Фридрих странный был человек: заслужил славу лучшего государя у немцев, а терпеть не мог их, даже Гёте и Виланда не любил..."
      ----------* по-своему (франц.).
      XI
      - Романтизм - это от страха взглянуть правде в глаза,- сказал он вчера вечером по поводу стихов Бальмонта, Сулер не согласился с ним и, шепелявя от возбуждения, очень патетически прочел еще стихи.
      - Это, Левушка, не стихи, а шарлатанство, а "ерундистика", как говорили в средине века,- бессмысленное плетение слов. Поэзия безыскусственна; когда Фет писал:
      ...не знаю сам, что буду
      Петь, но только песня зреет,
      этим он выразил настоящее, народное чувство поэзии. Мужик тоже не знает, что он поет-ох, да-ойт да-эй - а выходит настоящая песня, прямо из души, как у птицы. Эти ваши новые всё выдумывают. Есть такие глупости французские "артикль де Пари", так вот это они самые у твоих стихоплётов. Некрасов тоже сплошь выдумывал свои стишонки.
      - А Беранже? - спросил Сулер.
      - Беранже - это другое! Что же общего между нами и французами? Они чувственники; жизнь духа для них не так важна, как плоть. Для француза прежде всего - женщина. Они - изношенный, истрепанный народ. Доктора говорят, что все чахоточные - чувственники.
      Сулер начал спорить с прямотой, свойственной ему, неразборчиво выбрасывая множество слов. Л. Н. поглядел на него и сказал, улыбаясь широко:
      - Ты сегодня капризничаешь, как барышня, которой пора замуж, а жениха нет...
      ХII
      Болезнь еще подсушила его, выжгла в нем что-то, он и внутренне стал как бы легче, прозрачней, жизнеприемлемее. Глаза - еще острей, взгляд пронзающий. Слушает внимательно и словно вспоминает забытое или уверенно ждет нового, неведомого еще. В Ясной он казался мне человеком, которому всё известно и больше Нечего знать,- человеком решенных вопросов.
      XIII
      Если бы он был рыбой, то плавал бы, конечно, только в океане, никогда не заплывая во внутренние моря, а особенно - в пресные воды рек. Здесь вокруг него ютится, шмыгает какая-то плотва; то, что он говорит, не интересно, не нужно ей, и молчание его не пугает ее, не трогает. А молчит он внушительно и умело, как настоящий отшельник мира сего. Хотя и много он говорит на свои обязательные темы, но чуется, что молчит еще больше. Иного - никому нельзя сказать. У него, наверное, есть мысли, которых он боится.
      XIV
      Кто-то прислал ему превосходный вариант сказки о Христовом крестнике. Он с наслаждением читал сказку Сулеру, Чехову,- читал изумительно! Особенно забавлялся тем, как черти мучают помещиков, и в этом что-то не понравилось мне. Он не может быть неискренним, но если это искренно, тогда - еще хуже.
      Потом он сказал:
      - Вот как хорошо сочиняют мужики. Всё просто, слов мало, а чувства-много. Настоящая мудрость немногословна, как - господи помилуй.
      А сказочка-свирепая.
      XV
      Его интерес ко мне - этнографический интерес. Я, в его глазах, особь племени, мало знакомого ему, и - только.
      XVI
      Читал ему свой рассказ "Бык"; он очень смеялся и хвалил за то, что знаю "фокусы языка".
      - Но распоряжаетесь вы словами неумело,- вес мужики говорят у вас очень умно. В жизни они говорят глупо, несуразно,- не сразу поймешь, что он хочет сказать. Это делается нарочно,- под глупостью слов у них всегда спрятано желание дать выговориться другому. Хороший мужик никогда сразу не покажет своего ума, это ему невыгодно. Он знает, что к человеку глупому подходят просто, бесхитростно, а ему того и надо! Вы перед ним стоите открыто, он тотчас и видит все ваши слабые места. Он недоверчив, он и жене боится сказать заветную мысль. А у вас - всё нараспашку, и в каждом рассказе какой-то вселенский собор умников. И все афоризмами говорят, это тоже неверно,- афоризм русскому языку не сроден.
      - А пословицы, поговорки?
      - Это - другое. Это не сегодня сделано.
      - Однако вы сами часто говорите афоризмами.
      - Никогда! Потом вы прикрашиваете всё: и людей и природу, особенно людей! Так делал Лесков, писатель вычурный, вздорный, его уже давно не читают. Не поддавайтесь никому, никого не бойтесь,- тогда будет хорошо...
      XVII
      В тетрадке дневника, которую он дал мне читать, меня поразил странный афоризм: "Бог есть мое желание".
      Сегодня, возвратив тетрадь, я спросил его - что это?
      - Незаконченная мысль,- сказал он, глядя на страницу прищуренными глазами.- Должно быть, я хотел сказать: бог есть мое желание познать его... Нет, не то...- Засмеялся и, свернув тетрадку трубкой, сунул ее в широкий карман своей кофты. С богом у него очень неопределенные отношения, но иногда они напоминают мне отношения "двух медведей в одной берлоге", 94.
      XVIII
      О науке.
      "Наука-слиток золота, приготовленный шарлатаном-алхимиком. Вы хотите упростить ее, сделать понятной всему народу,- значит: начеканить множество фальшивой монеты. Когда народу станет понятна истинная ценность этой монеты - не поблагодарит он нас".
      XIX
      Гуляли в Юсуповском парке. Он великолепно рассказывал о нравах московской аристократии. Большая русская баба работала на клумбе, согнувшись под прямым углом, обнажив слоновые ноги, потряхивая десятифунтовыми грудями. Он внимательно посмотрел на нее.
      - Вот такими кариатидами и поддерживалось всё это великолепие и сумасбродство. Не только работой мужиков и баб, не только оброком, а в чистом смысле кровью народа. Если бы дворянство время от времени не спаривалось с такими вот лошадями, оно уже давно бы вымерло. Так тратить силы, как тратила их молодежь моего времени, нельзя безнаказанно. Но, перебесившись, многие женились на дворовых девках н давали хороший приплод. Так что и тут спасала мужицкая сила. Она везде на месте. И нужно, чтобы всегда половина рода тратила свою силу на себя, а другая половина растворялась в густой деревенской крови и ее тоже немного растворяла. Это полезно.
      XX
      О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист, но всегда с тою грубостью русского мужика, которая - раньше - неприятно подавляла меня. Сегодня в Миндальной роще он спросил Чехова:
      - Вы сильно распутничали в юности?
      А. П. смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Л. Н., глядя в море, признался:
      - Я был неутомимый...
      Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово. Тут я впервые заметил, что он произнес это слово так просто, как будто не знает достойного, чтобы заменить его. И все подобные слова, исходя из его мохнатых уст, звучат просто, обыкновенно, теряя где-то свою солдатскую грубость и грязь. Вспоминается моя первая встреча с ним, его беседа о "Вареньке Олесовой", "Двадцать шесть и одна". С обычной точки зрения речь его была цепью "неприличных" слов. Я был смущен этим и даже обижен; мне показалось, что он не считает меня способным понять другой язык. Теперь понимаю, что обижаться было глупо.
      XXI
      Он сидел на каменной скамье под кипарисами, сухонький, маленький, серый и все-таки похожий на Саваофа, который несколько устал и развлекается, пытаясь подсвистывать зяблику. Птица пела в густоте темной зелени, он смотрел туда, прищурив острые глазки, и, по-детски - трубой сложив губы, насвистывал неумело.
      - Как ярится пичужка! Наяривает. Это-какая? Я рассказал о зяблике и о чувстве ревности, характерном для этой птицы.
      - На всю жизнь одна песня, а - ревнив. У человека сотни песен в душе, но его осуждают за ревность - справедливо ли это? - задумчиво и как бы сам себя спросил он.- Есть такие минуты, когда мужчина говорит женщине больше того, что ей следует знать о нем. Он сказал - и забыл, а она помнит. Может быть, ревность - от страха унизить душу, от боязни быть униженным и смешным? Не та баба опасна, которая держит за..., а которая - за душу.
      Когда я сказал, что в этом чувствуется противоречие с "Крейцеровой сонатой", он распустил по всей своей бороде сияние улыбки и ответил:
      - Я не зяблик.
      Вечером, гуляя, он неожиданно произнес:
      - Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной трагедией была, есть и будет - трагедия спальни.
      Говоря это, он улыбался торжественно,- у него является иногда такая широкая, спокойная улыбка человека, который преодолел нечто крайне трудное или которого давно грызла острая боль, и вдруг - нет ее. Каждая мысль впивается в душу его, точно клещ; он или сразу отрывает ее, или же дает ей напиться крови вдоволь, и, назрев, она незаметно отпадает сама.
      Увлекательно рассказывая о стоицизме, он вдруг нахмурился, почмокал губами и строго сказал:
      - Стеганое, а не стежаное; есть глаголы стегать и стяжать, а глагола стежать нет...
      Эта фраза явно не имела никакого отношения к философии стоиков. Заметив, что я недоумеваю, он торопливо произнес, кивнув головой на дверь соседней комнаты:
      - Они там говорят: стежаное одеяло!
      И продолжал:
      - А слащавый болтун Ренан...
      Нередко он говорил мне:
      - Вы хорошо рассказываете - своими словами, крепко, не книжно,
      Но почти всегда замечал небрежности речи и говорил вполголоса, как бы для себя:
      - Подобно, а рядом - абсолютно, когда можно сказать - совершенно!
      Иногда же укорял:
      - Хлибкий субъект-разве можно ставить рядом такие несхожие по духу слова? Нехорошо...
      го чуткость к формам речи казалась мне - порою - болезненно острой; однажды он сказал:
      У какого-то писателя я встретил в одной фразе кошку и кишку-отвратительно! Меня едва не стошнило. иногда он рассуждал:
      Подождем и под дождем - какая связь?
      однажды, придя из парка, сказал:
      - Сейчас садовник говорит: насилу столковался. Не правда ли - странно? Куются якоря, а не столы. Как же связаны эти глаголы - ковать и толковать? Не люблю филологов - они схоласты, но пред ними важная работа по языку. Мы говорим словами, которых не понимаем. Вот, например, как образовались глаголы просить и бросить?
      Чаще всего он говорил о языке Достоевского:
      - Он писал безобразно и даже нарочно некрасиво,- я уверен, что нарочно, из кокетства. Он форсил; в "Идиоте" у него написано: "В наглом приставании и афишевании знакомства". Я думаю, он нарочно исказил слово афишировать, потому что оно чужое, западное. Но у него можно найти и непростительные промахи; идиот говорит: "Осел - добрый и полезный человек", но никто не смеется, хотя эти слова неизбежно должны вызвать смех или какое-нибудь замечание. Он говорит это при трех сестрах, а они любили высмеивать его. Особенно Аглая. Эту книгу считают плохой, но главное, что в ней плохо, это то, что князь Мышкин - эпилептик. Будь он здоров - его сердечная наивность, его чистота очень трогали бы нас. Но для того, чтоб написать его здоровым, у Достоевского не хватило храбрости. Да и не любил он здоровых людей. Он был уверен, что если сам он болен - весь мир болен...
      Читал Сулеру и мне вариант сцены падения "Отца Сергия" - безжалостная сцена. Сулер надул губы и взволнованно заерзал.
      - Ты что? Не нравится? - спросил Л. Н.
      - Уж очень жестоко, точно у Достоевского. Эта гнилая девица, и груди у нее, как блины, и все. Почему он не согрешил с женщиной красивой, здоровой?
      - Это бмл бы грех без оправдания, а так - можно оправдаться жалостью к девице - кто ее захочет, такую?
      - Не понимаю я этого...
      - Ты многого не понимаешь, Левушка, ты не хитрый...
      Пришла жена Андрея Львовича, разговор оборвался, а когда она и Сулер ушли во флигель, Л. Н. сказал мне:
      - Леопольд - самый чистый человек, какого я знаю. Он тоже так: если сделает дурное, то - из жалости к кому-нибудь.
      XXII
      Больше всего он говорит о боге, о мужике и о женщине. О литературе редко и скудно, как будто литература чужое ему дело. К женщине он, на мой взгляд, относится непримиримо враждебно и любит наказывать ее,- если она не Кити и не Наташа Ростова, то есть существо недостаточно ограниченное. Это вражда мужчины, который не успел исчерпать столько счастья, сколько мог, или вражда духа против "унизительных порывов плоти"? Но это - вражда, и холодная, как в "Анне Карениной". Об "унизительных порывах плоти" он хорошо говорил в воскресенье, беседуя с Чеховым и Елпатьевским по поводу "Исповеди" Руссо. Сулер записал его слова, а потом, приготовляя кофе, сжег записку на спиртовке. А прошлый раз он спалил суждения Л. Н. об Ибсене и потерял записку о символизме свадебных обрядов, а Л. Н. говорил о них очень языческие вещи, совпадая кое в чем с В. В. Розановым.
      XXIII
      Утром были штундисты из Феодосии, и сегодня целый день он с восторгом говорит о мужиках. За завтраком:
      - Пришли они,- оба такие крепкие, плотные; один говорит: "Вот, пришли незваны", а другой - "Бог даст - уйдем не драны".- И залился детским смехом, так и трепещет весь.
      После завтрака, на террасе:
      - Скоро мы совсем перестанем понимать язык народа; мы вот говорим: "теория прогресса", "роль личности в истории", "эволюция науки", "дизентерия", а мужик скажет: "Шила в мешке не утаишь", и все теории, истории, эволюции становятся жалкими, смешными, потому что не понятны и не нужны народу. Но мужик сильнее нас, он живучее, и с нами может случиться, пожалуй, то же, что случилось с племенем атцуров, о котором какому-то ученому сказали: "Все атцуры перемерли, но тут есть попугай, который знает несколько слов их языка".
      XXIV
      "Телом женщина искреннее мужчины, а мысли у нее - лживые. Но когда она лжет - она не верит себе, а Руссо лгал - и верил".
      XXV
      "Достоевский написал об одном из своих сумасшедших персонажей, что он живет, мстя себе и другим за то, что послужил тому, во что не верил. Это он сам про себя написал, то есть это же он мог бы сказать про самого себя".
      XXVI
      - Некоторые церковные слова удивительно темны - какой, например, смысл в словах: "господня земля и исполнения ее". Это - не от священного писания, а какой-то популярно-научный материализм.
      - У вас где-то истолкованы эти слова,- сказал Сулер.
      - Мало что у меня истолковано... "Толк-от есть, да не втолкан весь".
      И улыбнулся хитренько.
      XXVII
      Он любит ставить трудные и коварные вопросы:
      - Что вы думаете о себе?
      - Вы любите вашу жену?
      - Как, по-вашему, сын мой Лев - талантливый?
      - Вам нравится Софья Андреевна? Лгать перед ним - нельзя, Однажды он спросил:
      - Вы любите меня, А. М.?
      Это - озорство богатыря: такие игры играл в юности своей Васька Буслаев, новгородский озорник. "Испытует", он всё пробует что-то, точно драться собирается. Это интересно, однако-не очень по душе мне. Он - черт, а я еще младенец, и не трогать бы ему меня.
      XXVIII
      - Может быть, мужик для него просто - дурной запах, он всегда чувствует его и поневоле должен говорить о нем.
      Вчера вечером я рассказал ему о моей битве с генеральшей Корнэ, он хохотал до слез, до боли в груди, охал и всё покрикивал тоненько:
      - Лопатой! По... Лопатой, а? По самой, по... И - широкая лопата?
      Потом, отдохнув, сказал серьезно:
      - Вы еще великодушно ударили, другой бы - по голове стукнул за это. Очень великодушно. Вы понимали, что она хотела вас?
      - Не помню; не думаю, чтобы понимал...
      - Ну, как же! Это ясно. Конечно, так.
      - Не тем жил тогда...
      - Чем ни живи - всё равно! Вы не очень бабник, как видно. Другой бы сделал на этом карьеру, стал домовладельцем и спился с круга вместе с нею.
      Помолчав:
      - Смешной вы. Не обижайтесь,- очень смешной! И очень странно, что вы все-таки добрый, имея право быть злым. Да, вы могли бы быть злым. Вы крепкий, это хорошо...
      И, еще помолчав, добавил задумчиво:
      - Ума вашего я не понимаю - очень запутанный ум, а вот сердце у вас умное... да, сердце умное!
      Примечание. Живя в Казани, я поступил дворником и садовником к генеральше Корнэ. Это была француженка, вдова генерала, молодая женщина, толстая, на крошечных ножках девочки-подростка; у нее были удивительно красивые глаза, беспокойные, всегда жадно открытые. Я думаю, что до замужества она была торговкой или кухаркой, быть может, даже "девочкой для радости". С утра она напивалась и выходила на двор или в сад в одной рубашке, в оранжевом халате поверх ее, в красных татарских туфлях из сафьяна, а на голове грива густых волос. Небрежно причесанные, они падали ей на румяные щеки и плечи. Молодая ведьма. Она ходила по саду, напевая французские песенки, смотрела, как я работаю, и время от времени, подходя к окошку кухни, просила:
      - Полин, давайте мне что-нибудь...
      "Что-нибудь" всегда было одним и тем же - стаканом вина со льдом.
      В нижнем этаже ее дома жили сиротами три барышни, княжны Д.-Г., их отец, интендант-генерал, куда-то уехал, мать умерла. Генеральша Корнэ невзлюбила барышень и старалась сжить их с квартиры, делая им различные пакости. По-русски она говорила плохо, но ругалась отлично, как хороший ломовой извозчик. Мне очень не нравилось ее отношение к безобидным барышням,- они были такие грустные, испуганные чем-то, беззащитные. Однажды около полудня две из них гуляли в саду, вдруг пришла генеральша, пьяная, как всегда, и начала кричать на них, выгоняя из сада. Они молча пошли, но генеральша встала в калитке, заткнув ее собой, как пробкой, и начала говорить им те серьезные русские слова, от которых даже лошади вздрагивают. Я попросил ее перестать ругаться и пропустить барышень, она закричала:
      - Я снай тибе! Ти - им лязит окно, когда ночь...
      Я рассердился, взял ее за плечи и отвел от калитки, но она вырвалась, повернулась ко мне лицом и, быстро распахнув халат, подняв рубаху, заорала:
      - Я луччи эти крис!
      Тогда я окончательно рассердился, повернул ее затылком к себе и ударил лопатой пониже спины, так что она выскочила в калитку и побежала по двору, сказав трижды, с великим изумлением:
      - О! О! О!
      После этого, взяв паспорт у ее наперсницы Полины, бабы тоже пьяной, но весьма лукавой,- взял под мышку узел имущества моего и пошел со двора, а генеральша, стоя у окна с красным платком в руке, кричала мне:
      - Я не звать полис - нитщего - слюший! Иди еще назади... Не надо боясь...
      XXIX
      Я спросил его:
      - Вы согласны с Познышевым, когда он говорит, что доктора губили и губят тысячи и сотни тысяч людей?
      - А вам очень интересно знать это?
      - Очень,
      - Так я не скажу!
      И усмехнулся, играя большими пальцами своих рук.
      Помнится,- в одном из его рассказов есть такое сравнение деревенского коновала с доктором медицины:
      "Слова "гильчак", "почечуй", "спущать кровь" разве не те же нервы, ревматизмы, организмы и так далее?"
      Это сказано после Дженнера, Беринга, Пастера. Вот озорник!
      XXX
      Как странно, что он любит играть в карты. Играет серьезно, горячась. И руки у него становятся такие нервные, когда он берет карты, точно он живых птиц держит в пальцах, а не мертвые куски картона
      XXXI
      - Диккенс очень умно сказал: "Нам дана жизнь с непременным условием храбро защищать ее до последней минуты". Вообще же это был писатель сентиментальный, болтливый и не очень умный. Впрочем, ой умел построить роман, как никто, и уж, конечно, лучше Бальзака. Кто-то слазал: "Многие одержимы страстью писать книги, но редкие стыдятся их потом". Бальзак не стыдился, и Диккенс тоже, а оба написали не мало плохого. А все-таки Бальзак - гений, то есть то самое, что нельзя назвать иначе,- гений...
      Кто-то принес книжку Льва Тихомирова "Почему я перестал быть революционером",- Лев Николаевич взял ее со стола и сказал, помахивая книжкой в воздухе:
      - Тут всё хорошо сказано о политических убийствах, о том, что эта система борьбы не имеет в себе ясной идеи. Такой идеей, говорит образумевшнй убийца, может быть только анархическое всевластие личности и презрение к обществу, человечеству. Это - правильная мысль, но анархическое всевластие - описка, надо было сказать - монархическое. Хорошая, правильная идея, на ней споткнутся все террористы, я говорю о честных. Кто по натуре своей любит убивать - он не споткнется. Ему - не на чем споткнуться. Но он просто убийца, а в террористы попал случайно...
      XXXII
      Иногда он бывает самодоволен и нетерпим, как заволжский сектант-начетчик, и это ужасно в нем, столь звучном колоколе мира сего. Вчера он сказал мне:
      - Я больше вас мужик и лучше чувствую по-мужицки.
      О господи! Не надо ему хвастать этим, не надо!
      XXXIII
      Прочитал ему сцены из пьесы "На дне"; он выслушал внимательно, потом спросил:
      - Зачем вы пишете это? Я объяснил как умел.
      - Везде у вас заметен петушиный наскок на всё - И еще-вы всё хотите закрасить все пазы и трещины своей краской. Помните, у Андерсена сказано: "Позолота-то сотрется, свиная кожа останется", а у нас мужики говорят: "Всё минется, одна правда останется". Лучше не замазывать, а то после вам же худо будет. Потом - язык очень бойкий, с фокусами, это не годится. Надо писать проще, народ говорит просто, даже как будто - бессвязно, а - хорошо. Мужик не спросит: "Почему треть больше четверти, если всегда четыре больше трех", как спрашивала одна ученая барышня. Фокусов - не надо.
      Он говорил недовольно, видимо, ему очень не понравилось прочитанное мною. Помолчав, глядя мимо меня, хмуро сказал:
      - Старик у вас - несимпатичный, в доброту его - не веришь. Актер ничего, хорош. Вы "Плоды просвещения" знаете? У меня там повар похож на вашего актера. Пьесы писать трудно. Проститутка тоже удалась, такие должны быть. Вы видели таких?
      - Видел.
      - Да, это заметно. Правда даст себя знать везде. Вы очень много говорите от себя, потому - у вас нет характеров, и все люди - на одно лицо. Женщин вы, должно быть, не понимаете, они у вас не удаются, ни одна. Не помнишь их...