А.М.Горький
      Легкий человек
      Утром, часов в шесть, ко мне на постель валится некая живая тяжесть, тормошит меня и орет прямо в ухо:
      - Вставай!
      Это - Сашка, наборщик, забавный мой товарищ, парень лет девятнадцати, рыжий, вихрастый, с зелеными глазами ящерицы и лицом, испачканным свинцовой пылью.
      - Айда гулять! - кричит он, стаскивая меня с постели.- Кутнем сегодня, у меня - деньги, шесть двадцать, и - Степаха именинница! Где у тебя мыло?
      Он идет в угол, к рукомойнику, ожесточенно моется, фыркает и, не умолкая, говорит:
      - Слушай,- звезда - по-немецки - астра?
      - Это, кажется, по-гречески.
      - По-гречески? У нас, в газете, новая корректорша стихи печатает, подписывается - Астра. Фамилия у ней - Трушеникова, а зовут - Авдотья Васильевна. Хорошая дамочка,- красивая, только - очень толстая... Дай-ка гребенку...
      Раздирая гребнем густую рыжую паклю на голове, он морщится, ругается и неожиданно, на полуслове, умолкает, внимательно рассматривая отражение своего лица в мутном стекле окна.
      За окном, на кирпичной стене, мокрой от ночного дождя, играет солнце, красит стену. На воронке водосточной трубы сидит галка, чистит перья.
      - Рожа у меня плохо выдумана,- говорит Сашка.- Гляди, какая галка нарядная! Дай-ка мне иглу с ниткой, я пуговицу пришью...
      Он вертится, точно обожженный, так вертится, что ветер ходит, сдувая клочья бумаги со стола.
      Потом, стоя у окна и неумело работая иглой,- спрашивает:
      - Был такой король - Лодырь?
      - Лотарь. Зачем он тебе?
      - Смешно! Я думал - Лодырь, от него и пошли все лодыри! Сначала пойдем в трактир, чаю напьемся, потом - к поздней обедне в монастырь, на монахинек поглядим - люблю монахинек! А - переспектива - это что?
      Он набит вопросами, как погремушка горохом. Объясняю ему, что такое перспектива, и он, не дослушав, рассказывает:
      - Ночью в типографию ввалился этот - фельетонист,- Красное Домино, конечно - пьяненький, как баба, и - пристал ко мне: какие у тебя переспективы?
      Пришив к пиджаку пуговицу выше, чем следовало, он перекусывает нитку белыми зубами, облизывает красные пухлые губы и жалобно бормочет:
      - Лизочка верно говорит,- надобно читать книжки, а то - так и умрешь мужиком, ничего не зная. А - когда читать? Вот и некогда!
      - Ты поменьше бегай за девицами...
      - Али я - мертвый? Не старик же я! Погоди,- женюсь - перестану!
      И, потягиваясь, он сладко мечтает:
      - Женюсь на Лизочке. Эх, и модница же! У нее, брат, платье есть эдакое - барежевое, что ли,- ух! До того она хороша в нем, что у меня даже ноги трясутся. Так бы всю и съел!
      Играя роль солидного человека, я замечаю:
      - Смотри, тебя не съели бы!
      Он самонадеянно ухмыляется, встряхнув кудрями.
      - Намедни у нас в газете студенты спорили: один говорит - любовь дело опасное, а другой - нет, безопасное! Ловкачи! Девицы студентов любят, всё равно как военных.
      Выходим на улицу,- булыжники мостовой, омытые дождем, блестят, как черепа лысых чиновников. Небо загромождено клочьями снежно-белых облаков, среди облачных сугробов гуляет солнце. Крепкий осенний ветер гонит людей по улице, точно увядшие листья, толкает нас, свистит в ушах. Сашка ежится, засунув руки глубоко в карманы промасленных штанов, на нем легкий летний пиджачок, синяя рубаха, истоптанные рыжие сапоги.
      По небу полуночи ангел летел
      - читает он в такт шагам.- Люблю эту штуку! Который написал?
      - Лермонтов.
      - Я его всё с Некрасовым путаю.
      И долго на свете томилась она,
      Желанием чудным полна.
      Прищурив зеленые глаза, он повторяет вполголоса, раздумчиво:
      Желанием чудным полна...
      - Ах ты, господи! Как я это понимаю хорошо! До того даже, что сам бы полетел... "желанием чудным"...
      Из ворот угрюмого дома выходит девушка, празднично одетая, в юбке цвета "бордо", в черненькой кофточке со стеклярусом, в золотисто-шелковом платке.
      Сашка, сорвав с головы измятый картуз, почтительно кланяется ей:
      - С ангелом, барышня!
      Милое круглое лицо девушки ласково улыбается, но тотчас же тонкие брови строго нахмурились и сердитый голосок полуиспуганно говорит:
      - Я вас вовсе не знаю!
      - Так это - ничего! - весело отвечает Сашка.- И всегда так: сначала не знают, потом - познакомятся и влюбятся...
      - Если вы хотите озорничать...- говорит барышня, оглядываясь; улица пустынна, только далеко, в конце ее, едет воз капусты.
      - Мы - смирные! - уверяет Сашка, идя обок с девушкой и заглядывая в лицо ей.- Вижу я, что вы именинница.
      - Пожалуйста, отстаньте!
      Четко щелкая каблуками по кирпичу панели, барышня идет быстрее,- Сашка приостановился и бормочет:
      - Можно, отстал. Гордая какая! Эх, костюма нет у меня подходящего к характеру! Кабы другой костюм, так небойсь заинтересовалась бы.
      - Ты почему узнал, что она именинница?
      - А - как же? Выпялилась в самое лучшее свое и в церковь идет. Бедный я очень! Эхма, кабы денег тьма! Купил бы деревеньку да и жил помаленьку... Гля-ди-ко!
      Четверо бородатых мужиков вынесли из переулка некрашеный гроб, впереди их, с крышкой на голове, шагает мальчик, а сзади - высокий нищий, с посохом в руке; лицо у него суровое, каменное, идет он и, не отрываясь, смотрит красными глазами на серый нос покойника, высунутый из гроба.
      - Плотник помер,- умозаключает Сашка, сняв картуз.- Упокой господи подальше от родных и знакомых!
      И, улыбаясь во всю рожу, весело поблескивая неугасимыми глазами, Сашка объясняет:
      - Покойника встретить - удачу сулит. Сворачивай!
      Мы входим в трактир "Москва", в маленькую комнатку, тесно заставленную стульями и столами; на столах - розовые скатерти, на окнах - голубые выцветшие занавески и много цветов в горшках, над цветами - канарейки в клетках. Пестро, тепло и уютно.
      Заказав жареной колбасы, чаю, полбутылки водки и десяток папирос "Персичан",- Сашка барином усаживается за стол у окна и рассуждает:
      - Люблю жить вежливо, с уважением. Ты вот все рассуждаешь, то - не так, это - не так, а - почему? Всё - как надо. У тебя характер не человечий, несогласный. Ты, брат, какой-то ер,- слово и без ера понятно, ну - для порядка, для красоты, что ли,- ставят ер в конце.
      Пока он пробирает меня, я, глядя на него, думаю:
      "Сколько жизни вмещено в этом парне! Человек, вместивший так много, не пройдет жизнь не замечен людьми".
      А ему уже надоела проповедь, он взял нож и, шаркая им по тарелке, раздражает птиц. Комната оглашается пронзительными трелями канареек.
      - Заорали! - удовлетворенно говорит Сашка, бросая нож, и, запустив пальцы в рыжие свои волосы, думает вслух:
      - На Лизочке - не женишься, где там! Может,- так как-нибудь выйдет,влюбится она в меня? Я ее - без ума люблю!
      - А Зина как же?
      - Ну,- Зинка - простеха, а Лизочка - модница,- объясняет Сашка.
      Он - сирота, подкидыш; семи лет он уже работал у скорняка, потом у водопроводчика, два года жил подручным на мельнице у монахов и уже второй год - наборщик. Работать в газете ему очень нравится. Грамоте он научился между делом, незаметно для себя, и грамота сильно тянет его к своим тайнам. Особенно любит он читать стихи и даже сам пишет,- иногда он приносит мне испачканные свинцом клочья бумаги, на ней вытянуты в правильные строчки каракули карандаша. Стихи всегда одного содержания и такой, приблизительно, формы:
      Я полюбил тебя с первого разу,
      Как только увидал на Черном озере,
      И все теперь думаю про твою красу,
      Радость моя и мое горе!
      Когда я говорю ему, что это еще не стихи,- он удивляется:
      - Отчего? Видишь - у, и здесь - у; здесь - е, и тут - е!
      - А ты вспомни, как звучат стихи Лермонтова...
      - Ну, так он долго учился, а я - только начал! Погоди, я тоже привыкну.
      Его самонадеянность уморительная, но - в ней нет ничего неприятного. Просто он уверен, что жизнь влюблена в него, как прачка Степаха, он может делать всё, что хочет, и всюду его ждет успех.
      Монастырский колокол неуверенно зовет к поздней обедне. Канарейки замолчали, прислушиваясь к звону, от которого дребезжат стекла в рамах.
      Сашка бормочет:
      - Идти к обедне али нет?
      И решает:
      - Идем!
      Дорогой он жалобно возмущается:
      - Скажи, пожалуйста, что за диво? Всегда в монастыре скучно мне, а ходить я туда все-таки люблю! Монахиньки эти, молоденькие,- жалко их!
      В храме он становится у притвора, где стоят нищие и разные мытари; его зеленоватые глаза широко, удивленно раскрыты и смотрят на клирос, где стоит толпа белолицых клирошанок в острых шлычках. Все они - прямые и точно вырублены из черного камня. Поют согласно, и что-то удивительно чистое звучит в серебряных голосах. Блестит золото иконостаса, стекла киотов отражают огоньки свеч, похожие на золотых мух.
      Вздыхают мытари и шепчут свои скромные молитвы, поднимая выцветшие глаза в купол храма. Будни, народа немного, пришли только те, кому нечего делать, некуда девать себя.
      Впереди Сашки стоит, перебирая четки, большая монахиня в клобуке; Сашка - по плечо ей и привстает на цыпочки, чтоб заглянуть в ее круглое лицо, в невидимые ему глаза,- привстал и нахально заглядывает, полуоткрыв рот, как для поцелуя.
      Монахиня, чуть наклонив голову, двигает шеей и смотрит на него, как сытая кошка на мышь; он сразу осел, дернул меня за рукав и вышел на паперть.
      - Ух, как она поглядела на меня! - говорит он, испуганно закрыв глаза. Потом, вытащив картуз из кармана пиджака, отирает им потное лицо и морщится.
      - Уй, как она... словно я - чёрт! Даже сердце у меня екнуло! И смеется:
      - Должно быть, солон ей пришелся наш брат!
      Он - добрый, Сашка, но жалости к людям у него нет. Он может дать денег нищему больше и дает охотнее, чем богатый, но он дает потому, что не любит нищету. Маленькие драмы буден не вызывают его сочувствия, он рассказывает о них - смеясь:
      - Знаешь,- Мишка Сизов в тюрьму попал! - говорит он оживленно.Ходил-ходил, искал-искал работы да и украл зонтик, его схватили,- не умеет воровать! К мировому. Я иду,- глядь, а его, как барана, будочник ведет. Морда бледная, губы распустил. Кричу: "Мишка!" А он молчит, будто не узнал меня.
      Мы заходим в лавку, где Сашка покупает фунт мармеладу, объясняя мне:
      - Надо бы Степахе кондитерский пирог купить, да я не люблю этих пирогов, мармалад - лучше!
      Купив еще пряников и орехов, он заходит в винный погребок и покупает две бутылки наливок; одна цвета сурика, а другая - купоросного масла. Затем, шагая по улице с кульком под мышкой, он, на ходу, сочиняет историю монахини.
      - Здоровенная женщина! Наверное - лавочницей была, обличье бакалейное. Вот, наверное, мужа-то обманывала! А он, поди, жиденький был... До чего эти бабы ловкие! Например - Степаха...
      Но мы уже подошли к ворогам коричневого домика с зелеными ставнями. Сашка, хозяйским пинком ноги, открывает калитку и, ухарски сдвинув картуз набекрень, шествует по двору, засыпанному желтым листом березы, липы и бузины. В глубине двора, приткнувшись к забору сада, торчит баня, обложенная дерном до высоты окон. На крыше ее желто-зеленый мох, над крышей качаются ветви деревьев, неохотно роняя листья. Баня, похожая на жабу, смотрит на нас двумя окнами угрюмо и недоверчиво.
      Нам открывает дверь дородная женщина лет сорока, с большим рябым лицом и веселыми глазами, ее крупные красные губы ласково улыбаются.
      - Какие дорогие гости,- поет она, а Сашка, взяв ее за толстые плечи, говорит в лицо ей:
      - Со днем ангела, Степанида Якимовна, и принямши святых тайн!
      - Да я не причащалась!
      - Ну, всё едино!
      Он троекратно целует ее в губы, потом оба они отирают следы поцелуев, она - ладонью, а Сашка - тульей карту за.
      В темном передбаннике, заставленном корчагами, корзинами и корытами, возится около самовара дочь Степахи. Паша, подросток; у нее большие, тупо изумленные глаза рахитика и чудесная толстая коса, нежно-золотистого цвета.
      - С именинницей, Паня!
      - Ладно,- отвечает девочка.
      - Чучело! - внушает ей Степаха.- Надо сказать - благодарствую!
      - Да - ладно! - с сердцем повторяет девочка.
      Треть жилища прачки занимает большая печь; там, где когда-то был полок, стоит широкая кровать, в углу, под образами, стол, покрытый к чаю, у стены - широкая скамья, на нее удобно поставить корыто. В открытое окно смотрит глазами нищей мохнатая собака, положив на подоконник тяжелые лапы со сломанными когтями; на окнах - горшки герани и фуксии.
      - Умеет жить,- говорит Сашка, оглядывая убогую комнату, и подмигивает мне: дескать - это я шучу!
      Хозяйка озабоченно вынимает из печи пирог и щелкает ногтем по его румяной корке. Паша вносит самовар, светлый, как солнце, и угрюмо косится в сторону Сашки, а он говорит, облизывая губы:
      - Чёрт! Надо мне жениться - люблю пироги!
      - Женятся не ради пирогов,- разумно замечает Степаха.
      - Я понимаю!
      Полногрудая прачка весело смеется, но глаза ее смотрят серьезно, когда она говорит:
      - Успеешь жениться, и меня забыть успеешь.
      - А ты скольких забыла? - спрашивает Сашка, ухмыляясь.
      Степаха тоже улыбается; одетая пестро не по годам, она похожа не на прачку, а на сваху, на гадалку.
      Дочь же ее, точно тихий гномик грустной сказки, лишняя среди нас да, кажется, и вообще лишняя на земле. Ест она осторожно, точно это не пирог, а костистая рыба. И почти каждую минуту ее большущие глаза медленно передвигаются в сторону Сашки; на его тонкое, подвижное лицо девочка смотрит странно, как слепая.
      Под окном просительно и тихо ноет собака, с улицы доносится медная военная музыка, мерный, тяжкий топот сотен ног, большой барабан глухо отбивает такт марша.
      Степаха говорит дочери:
      - Что не бежишь на солдат глядеть?
      - Не хочу.
      - Славно! - восклицает Сашка, бросая собаке корку пирога.- Как будто ничего больше и не надо мне!
      Степаха смотрит на него глазами матери, оправляя кофту на высокой груди.
      - Ну, и - врешь,- говорит она, вздохнув.- Тебе много надо...
      - Я - не вру, это я про сейчас сказал,- сейчас мне ничего не надо; вот только Панька не ковыряла бы меня глазами.
      - Больно нужно мне,- тихо и презрительно заметила девочка; мать ее сердито сдвигает брови, но - молчит, поджав губы.
      Сашка беспокойно передернулся, искоса поглядел на девочку и заговорил горячо:
      - Есть у меня какая-то дыра в душе, ей-богу! Хочется, чтоб душа была полна, спокойна, а я ничем не могу ее набить! Ты понимаешь, Максимыч,когда мне нехорошо, так я хочу, чтоб было хорошо, а добьюсь хорошего часа,так мне делается скушно! Отчего это?
      Ему уже "сделалось скушно", я вижу это: живые глаза его беспокойно бегают по комнате, щупая ее убожество, в них горят едкие критические огоньки. Ясно, что он чувствует себя человеком, который попал не на свое место, но только сейчас догадался об этом.
      Он пламенно говорит о беспорядке жизни, о слепоте людей, которые не видят этого обидного беспорядка, привыкли к нему. Мысли его мечутся, как испуганные мыши, и трудно следить за их быстрой путаницей.
      - Неправильно поставлено всё,- вот что я вижу! Стоит церковь, а рядом - пес знает что! Иннокентий Васильевич Земсков стихи печатает, пишет:
      Благодарю за те мгновенья,
      Что освещают сердца тьму,
      За сладкий миг прикосновенья
      К святому телу твоему,
      - а сам у сестры неправильно дом отсудил и намедни горничную свою, Настю, за косу драл...
      - За что? - спрашивает Степаха, разглядывая свои стертые руки, красные, как лапы гусыни; лицо у нее каменное, глаза она прячет.
      - Не знаю за что... Та хотела даже к мировому подать, ну - он дал ей три рубля,- отказалась. Дура!
      Сашка неожиданно вскакивает со стула.
      - Ну, нам пора идти!
      - Куда? - спрашивает хозяйка.
      - Дело есть,- врет Сашка.- Вечером я приду...
      Он протягивает руку Паше, та смотрит на его пальцы, несколько секунд не решается коснуться их, потом пожимает руку Сашке так, точно отталкивает ее.
      Уходим. На дворе Сашка бормочет, туго натягивая картуз:
      - Чёрт... Не любит меня девчушка... Да и мне стыдно пред нею. Не приду я вечером...
      Неприятные мысли точно сыпью выходят на его лицо, он краснеет.
      - Надобно бросить Степаху,- это нехорошее баловство! И вдвое старше она меня, и всё...
      Но, свернув за угол улицы, он уже ухмыляется и размышляет тепло, без тени хвастовства:
      - Любит она меня, как цветок холит, ей-богу, право! Даже - совестно. До того иной раз хорошо с ней... лучше матери родной! Замечательно. Эх, бабы,- знаешь, брат, трудно с ними! Хороший народ, между прочим... Очень много надо любить их... а - разве угодишь на всех?
      - Так ты бы хоть одну хорошо полюбил,- предлагаю я.
      - Одну, одну,- задумчиво ворчит он.- Попробуй-ка одну-то...
      Он смотрит в даль, за синюю полосу реки, на рыжие луга, на черный, встрепанный осенним ветром кустарник, бедненько одетый золотом листьев. Лицо Сашки - мило-задумчивое, видно, что он по горло сыт приятными воспоминаниями и они играют на душе его, как лучи солнца на воде ручья.
      - Сядем,- предлагает он, остановясь у глинистого обрыва, за стеною монастыря.
      Ветер гонит клочья облаков, по лугам летят тени; на реке стучит рыбак, конопатит лодку.
      - Слушай,- говорит Сашка,- давай поедем в Астрахань?
      - Зачем?
      - Так. А то - в Москву?
      - А как же - Лиза?
      - Лиза... н-да-а...
      И, в упор глядя на меня, спрашивает:
      - Влюбился я в нее али нет еще?
      - Ты бы околодочного спросил об этом.
      Он хохочет; смех у него легкий, ребячий. Взглянул на солнце, на тени и вскакивает на ноги.
      - Сейчас конфетчицы выйдут, - айда!
      Он быстро шагает в улицу, озабоченный, засунув руки в карманы, нахлобучив картуз на глаза. Из ворот одноэтажного, казарменной постройки, дома одна за другою шумно выбегают девицы в платочках и серых передниках. Вот и Зина, стройная брюнетка с монгольским лицом и раскосыми глазами, в красной кофте, туго охватывающей ее бюст.
      - Идем кофей пить,- говорит Сашка, хватая ее за руку, и сразу же торопливо начинает:
      - Неужто ты все-таки выйдешь за эту плешивую собаку? Ведь он тебя ревновать будет...
      - Всякий муж должен ревновать,- серьезно говорит Зина.- А что - за тебя идти?
      - И за меня - не надо!
      - Брось,- говорит девица, хмурясь.- Что не работаешь?
      - Гуляю.
      - Эх ты... Не хочу я кофею
      - Вот еще! - восклицает Сашка, увлекая ее за собою в дверь булочной; там, сидя у окна за маленьким столиком, он спрашивает Зину:
      - Ты мне веришь?
      - Верю всякому зверю, лисе и ежу, а тебе - погожу! - медленно отвечает конфетчица.
      - Ну, тогда я пропал через тебя!
      Сашка уверен, что в эту минуту он переживает сердечную драму,- губы у него дрожат, глаза увлажнены, он - искренно взволнован.
      - Ну,- пропал я, утопился в своих слезах, ладно, туда мне и дорога, если я не умею счастья поймать. Только и тебе сладко не будет! Уж я тебе покою не дам. Пускай он - домохозяин и лошади у него, ну, а ты - ни куска не съешь, меня не вспомнив! Так и знай...
      - Пора перестать мне в куклы играть,- тихо и сердито говорит конфетчица.
      - Я для тебя - кукла, да?
      - Не про тебя сказано.
      - Вот, Максимыч, гляди на них! Змеиная порода, никакого чувства нет. Ужалит в сердце, ты - страдаешь, а она говорит: ах ты, кукла!
      Сашка возмущен, у него даже руки дрожат, а глаза гневно потемнели.
      - Как жить с эдакими? - спрашивает он.
      "Хороший актер",- думаю я, наблюдая за ним почти с восхищением.
      Его игра явно подкупает конфетчицу, трогает ее; вытерев губы уголком платка, она ласково спрашивает:
      - В воскресенье ты свободен?
      - От - чего? От тебя?
      - Не дури... Поди-ка сюда...
      Они отходят в сторону, и Сашка, сверкая глазами, вполголоса, пламенно и долго говорит что-то, а девица восклицает раздраженно и тоскливо:
      - Господи! Да какой же ты муж?
      - Я? - кричит Сашка.- Вот какой!
      И, не стесняясь соседней булочницы, быстро и крепко обняв девушку, он целует ее в губы.
      - Что ты? - пугливо и сконфуженно вскакивает она, вырываясь.Сумасшедший...
      Она птицей вылетела за дверь, а Сашка, устало присаживаясь к столу, говорит, неодобрительно качая головой:
      - Ну - характер! Зверь, а не девица.
      - Чего тебе надо от нее?
      - Не хочу, чтобы она выходила за плешивого кучера! Безобразие какое... Не могу, не люблю я этого!
      Допив остывший кофе, он, видимо, уже забыл пережитую драму и лирически рассуждает:
      - Знаешь,- в праздник ли или в будни, когда девицы кучей идут куда-нибудь,- гуляют или с работы, из гимназий,- так у меня даже сердце дрожит! Господи боже, думаю, сколько их! И ведь каждая кого-нибудь любит, ну - еще не любит, так завтра полюбит, через месяц - всё едино! Тут я понимаю: это жизнь! Разве есть что лучше любви? Ты только подумай - что такое ночь? Все обнимаются, целуются,- эх ты, брат! Это - такое, знаешь... этого даже и не назовешь никак! Действительно - послал нам бог радость...
      Вскочив со стула, он говорит:
      - Айда, пошляемся по городу!
      Небо затянуто серой тучей, моросит дождь, мелкий, точно пыль. Холодно, сыро и печально. Но Сашка, ничего не видя, кутается в свой легкий, летний пиджачок и, не умолкая, говорит обо всем, что схватывают его жадные глаза в окнах магазинов,- о галстухах, револьверах, детских игрушках и дамских платьях, о машинах, конфектах и церковной утвари. Крупные черные буквы театральной афиши бросаются в глаза ему.
      - "Уриель Акоста" - это я видел! А - ты? Ловко говорит еврей,помнишь? Только - всё это неправда: в театре они - один народ, а на улице, на базаре - Другой. Я люблю веселых людей - евреев, татар, ты гляди, как хорошо татары смеются... Хорошо, когда в театре не настоящее показывают, а что-нибудь издалека - бояр, иностранцев. А за настоящее - покорно благодарю, у самих много! Ну, а если настоящее, так уж во всей правде и без жалости! В театре надо бы детям играть, уж они, когда играют, так по-настоящему!
      - Да ведь ты настоящего не любишь?
      - Почему? Ежели интересно, так люблю...
      Снова выглянуло солнце, неохотно освещая мокрый город. Мы бродим по улицам до вечерен, а в час, когда монастырский колокол зовет к службе,Сашка тащит меня на пустырь, к забору сада, который принадлежит строгому чиновнику Ренкину, отцу прекрасной девицы Лизы.
      - Погоди меня - ладно? - просит он, вскакивая на забор, точно кошка; уселся на столбе и тихонько свистит; потом, радостно и вежливо сорвав картуз с головы, беседует с девицей, невидимой мне, извиваясь и рискуя свалиться.
      - Здрассте, Лизавета Яковлевна!
      Мне не слышно, чем отвечают с той стороны забора, но в щель между досками я вижу сиреневую юбку и тонкую кисть белой руки с большими садовыми ножницами в ней.
      - Нет,- грустно врет Сашка,- не успел, не прочитал, у меня ведь работа каторжная, ночная, а днем выспаться надо, и - товарищи одолевают. Набираешь букву за буквой и всё думаешь про вас... Да, конечно. Только - я не очень люблю сплошной шрифт, вот - стихи гораздо легче читать... Можно спрыгнуть к вам? Почему - нельзя? Некрасов? Да... очень, только у него про любовь мало говорится... Зачем же вы сердитесь? Подождите,- разве это обидно? Вы спросили - что мне нравится, а я сказал, что больше всего - любовь,- она всем нравится... Лизавета же Яковлевна,- постойте...
      Он замолчал, свисая в сад, как пустой мешок, потом, выпрямившись, несколько секунд сидит на заборе унылой вороной, похлопывая козырьком картуза по колену. Заходящее солнце красиво освещает его рыжие вихры, ветер ласково треплет их.
      - Ушла,- сердито говорит он, спрыгнув на землю.- Обиделась, что я книгу не прочитал,- чёрт ее дери, книгу! Дала какой-то утюг,- книга! Полтора вершка толщины... Идем!
      - Куда?
      - Всё равно.
      Сашка идет медленно, нога за ногу, лицо у него усталое, глаза обиженно заглядывают в окна, освещенные косыми лучами солнца.
      - Ведь - полюбит же кого-нибудь,- жалуется он - Вот и полюбила бы меня. А ей надо, чтоб я книжки читал. Нашла дурака! У нее такие глаза, что свету божьего не видишь, а она - читайте книжки! Даже - глупо. Конечно,- я не пара ей... Ну, так ведь - господи! Не всегда же свой своего любит!
      Помолчав минуту, он тихонько бормочет:
      И долго на свете томилась она,
      Желанием чудным полна...
      - Да и осталась старой девой, дура!
      Я смеюсь, а он, удивленно посмотрев на меня, спрашивает:
      - Чепуху говорю? Эх, брат, Максимыч,- сердце у меня растет и растет без конца, и будто я весь - только одно сердце!
      Мы снова на краю города, но уже на другом, противоположном краю; пред нами - поле, вдали институт благородных девиц, большой белый дом, за высокой кирпичной решеткой в каменных столбах. Черные деревья окружают дом.
      - Книжку я ей прочитаю, это меня не убьет,- рассуждает Сашка.Переспектива... чёрта с два! Вот что, брат,- пойду к Степахе... пойду, положу голову на коленки ей и буду спать. Потом - проснусь, выпьем и опять спать. У ней и ночую. А не плохо день сожгли мы с тобой?
      Он крепко тискает мою руку, ласково смотрит в глаза мне.
      - Люблю я гулять с тобой; и рядом ты и будто нет тебя. Ничему не мешаешь. Это и есть - настоящий товарищ!
      Сказав столь сомнительный комплимент, Сашка повертывается и быстро идет назад в город. Руки у него засунуты в карманы, картуз едва держится на затылке, он посвистывает. Такой тонкий, острый, точно гвоздь с золотой шляпкой.
      Мне жалко, что он идет к Степахе, но я понимаю - надо же Сашке отдать себя кому-нибудь, надо же ему растратить богатства души своей!
      В спину ему уперлись красные лучи солнца и точно толкают парня.
      На земле холодновато, в поле - пусто, город тихонько рычит; Сашка наклонился, поднял камень и, размахнувшись, далеко бросает его.
      Потом кричит мне:
      - До увиданья!