На каждом десятке шагов открывались, хрустя и брызгая мутной слюною, зубастые челюсти, синие острые зубы хватали ноги: казалось, река хочет всосать в себя людей, как змея всасывает лягушат. Намокшая обувь и одежда, мешая прыгать, тянули книзу; все стали скользкими, точно облизанные, неуклюжими и немыми, двигались тяжко, медленно и покорно.
      Но Осип словно заранее сосчитал трещины во льду и такой же мокрый, как все, скакал зайцем со льдины на льдину; перескочит, остановится на секунду и, осматриваясь, звонко кричит:
      - Гляди, как надо, эй!
      Он играл с рекою: она его ловила, а он, маленький, увертывался, умея легко обмануть ее движения, обойти неожиданные западни Казалось даже, что это он управляет ходом льда, подгоняя под ноги нам большие, прочные льдины.
      - Не падай духом, божьи детки, э-эй!
      - Ай да дядя Осип! - тихо восторгался мордвин.- Ну - человек!.. Это действительно - человек...
      Чем ближе к берегу, тем более измельчен, истерт лед и всё чаще проваливались люди. Город уже почти проплыл мимо, скоро нас вынесет на Волгу, а там лед еще не тронулся и нас подтянет под него.
      - Пожалуй - потонем,- тихонько сказал мордвин, поглядывая налево в синюю муть вечера.
      Но вдруг - точно пожалев нас - огромная чка уперлась концом в берег, полезла на него, ломаясь, хрустя, и встала
      - Беги-и! - яростно закричал Осип.- Валяй во всю мочь!..
      Прыгнул на чку, поскользнулся, упал и, сидя на краю льдины, заплескиваемый водою, пропустил всех мимо себя - пятеро убежали на берег, толкаясь, обгоняя друг друга. Мордвин и я остановились, желая помочь Осипу.
      - Бегите, щенки свинячьи, ну!..
      Лицо у него было синее и дрожало, глаза погасли, рот странно открылся.
      - Вставай, дядя...
      Он опустил голову.
      - Ногу я сломил будто... не встать...
      Мы подняли его, понесли, а он, закинув руки на шеи нам, ворчал, щелкая зубами:
      - Утопнете, лешманы... ну, слава те богу, не попустил, батюшко... Глядите - троих не сдержит, шагай осторожно! Выбирай, где лед снегом не покрыт, там он тверже... бросить бы вам меня!..
      Заглянул прищуренным глазом в лицо мне и спросил:
      - А книжка-то грехов наших, поди, вовсе размокла у тебя, пропала, а?
      Когда мы сошли с куска льдины, навалившегося на берег, раздавив в щепы какую-то барку, вся часть льда, лежавшая в воде, хрустнула и, покачиваясь, захлебываясь, поплыла.
      - Ишь ты,- одобрительно сказал мордвин,- поняла дело!
      Мокрые, иззябшие и веселые, мы на берегу, в толпе слободских мещан; Боев и солдат уже ругаются с ними, мы кладем Осипа на какие-то бревна, он весело кричит:
      - Ребя, а книжка-то решилась, размокла ведь...
      Эта книжка - точно кирпич за пазухой у меня; незаметно вынув, я швыряю ее далеко в реку, и она шлепается о темную воду, как лягушка.
      Дятловы помчались в гору - в кабак за водкой, бегут, колотят друг друга кулаками и орут:
      - Р-ря!
      - Их ты-и!..
      Высокий старик с бородою апостола и глазами вора убежденно говорит над моим ухом:
      - А за то, что вы взбулгачили народ мирный, надо бы вас, анафемов, по мордам...
      Боев, переобуваясь, кричит:
      - Чем мы вас потревожили?
      - Христиане тонут,- ворчит солдат, еще более охрипший,- а вы что делали?
      - А что нам делать?
      Осип лежит на земле, вытянув ногу, и, щупая полушубок дрожащими руками, жалуется тихонько:
      - Ах, мать честная, как измочился... Спорчена одежа на нет... а - года не носил!..
      Стал он маленький, сморщился и словно тает, лежа на земле, становясь всё меньше.
      Вдруг, приподнявшись, он сел, охнул и злым, высоким голосом заговорил:
      - Понесли вас беси, дураков,- в баню, в церковь, вишь ты! Чертогоны!.. Туда же... Не проживет бог без вас свой праздник... На смерть наткнулись было... одежу всю спортили, чтоб вас рОзорвало...
      Все переобувались, отжимали одежу, устало сопя, охая, переругиваясь с мещанами, а он кричал всё горячее:
      - На-ко, что удумали, окаянные! Баня им надобна... вот,- полицию бы, она бы вам показала баню...
      Кто-то из мещан услужливо сказал:
      - За полицией послано...
      - Ты - что? - закричал Боев Осипу.- Ты зачем притворяешься?
      - Я?
      - Ты!
      - Стой! Это как же?
      - Кто подбил народ, чтоб идти, а?
      - Кто?
      - Ты!
      - Я?
      Осип задергался, точно в судороге, и сорвавшимся голосом повторил:
      - Я-а?
      - Это совсем верно,- спокойно и внятно сказал Бу-дырин.
      Мордвин тоже подтвердил, тихонько, печально:
      - Ей-богу, ты, дядя Осип!.. Ты забыл...
      - Конешно, ты заводчик делу,- угрюмо и веско крикнул солдат.
      - За-абыл он! - яростно кричал Боев.- Как же, забыл! Нет, это он пробует, нельзя ли свою вину на чужую шею хомутом одеть, знаем мы!
      Осип замолчал и, прищурив глаза, оглядел мокрых, полуодетых людей...
      Потом, странно всхлипнув - смеясь или плача - дергая плечами и разводя руки, стал бормотать:
      - А ведь - верно... и впрямь - моя затея-то... скажи на милость!
      - То-то! - победоносно крикнул солдат.
      Глядя на реку, кипевшую, как просяная каша, Осип, сморщив лицо и виновато спрятав глаза, продолжал:
      - Прямо - затмение... ах ты, батюшки! И как не утонули? Даже понять нельзя... Фу ты, господи!.. Ребята... вы - того... не сердитесь, праздника ради... простите уж!.. Помутилось в уме у меня, что ли-то... Верно: я подбил... экой старый дурак...
      - Ага? - сказал Боев.- А как бы я - утоп, чего бы ты говорил?
      Мне казалось, что Осип искренно поражен ненужностью и безумием сделанного им,- скользкий, точно облизанный, напоминая новорожденного теленка, он сидел на земле, покачивая головою, шаря руками по песку вокруг себя, и не своим голосом всё бормотал покаянные слова, ни на кого не глядя.
      Я смотрел на него, думая - где же тот воевода-человек, который, идя впереди людей, заботливо, умно и властно вел их за собою?
      В душу наливалась неприятная пустота, я подсел к Осипу и, желая что-то сохранить, тихо сказал ему:
      - Будет тебе...
      Он искоса взглянул на меня и, распутывая бороду пальцами, так же тихо молвил:
      - Видал? То-то вот...
      И снова заворчал громко, для всех:
      - Какая штука - а?
      ...На вершине горы, на фоне уже потемневшего неба, стоит черная щетина деревьев, гора прилегла к берегу, точно большой зверь. Появились синие тени вечера, они выглядывали из-за крыш домов, прижавшихся к темной коже горы, точно болячки, смотрели из рыжей, влажной пасти глинистого оврага, широко разинутой на реку,- чудилось, будто она тянется к воде, чтобы выпить ее.
      Река потемнела, шорох и скрежет льда стал глуше, ровнее; иногда льдина тыкалась краем в берег, как свинья рылом, минуту стояла неподвижно, покачнувшись, отрывалась, плыла дальше, а на место ее лениво вползала другая.
      Быстро прибывала вода, заплескивая землю, смывая грязь,- грязь расходилась темным дымом по мутно-синей воде. В воздухе стоял странный звук - хрустело и чавкало, точно огромное животное, пожирая что-то, облизывалось длинным языком.
      Из города плыл приглушенный расстоянием сладкозвучно-грустный колокольный звон.
      С горы, как два веселых щенка, катились Дятловы, с бутылками в руках, а наперерез им - вдоль берега - шел серый околодочный и двое черных полицейских.
      - Ах ты, господи! - стонал Осип, тихонько погла-живая колено.
      Мещане, завидя полицию, раздвинулись шире, выжидающе примолкли, а околодочный - сухонький человечек с маленьким лицом и рыжими усами в стрелку - подошел к нам, строго говоря сиповатым, деланным баском:
      - Это вы, дьяволы...
      Осип опрокинулся спиной на землю и торопливо заговорил.
      - Это - я, ваше благородие, я всему затейщик! Простите, праздников великих ради, ваше благородие...
      - Как же ты, старый чёрт,- закричал околодоч-ный, но крик его пропал, потонул в быстром потоке умильных, ласковых слов.
      - Квартера у нас здесь, в городу; на том берегу ничего нам нет, и денег нет у нас на хлеб, а после завтрея, ваше благородие, велик Христов день,- в баньку надобно, на церковную службу хочется, как мы христиане, ну - я и говорю "Айдате, ребята, что бог даст, не по худому делу пойдем" И за продерзость наказан я, вот - ноженьку разбил вовсе...
      - Да! - сурово крикнул околодочный.- Ну, а если б вы утопли - что тогда было бы?
      Осип глубоко и устало передохнул:
      - Что же было бы, ваше благородие? Ничего бы, чать, не было, извините...
      Полицейский ругался; все слушали его молча и внимательно, точно человек не матерей оскорблял грязно и цинично, а говорил важные слова, которые всем необходимо знать и помнить
      Потом, переписав наши имена, он ушел; мы, распив жгучую водку, согретые и приободренные, стали собираться домой - Осип, усмехаясь, поглядел вслед полиции и вдруг, легко поднявшись на ноги, истово перекрестился.
      - Вот и конец всему, слава тебе господи!..
      - Стало быть,- изумленно и разочарованно загнусил Боев,- стало быть, нога-то - цела? Не сломал, значит?
      - А тебе надо, чтобы сломать?
      - Ах,- комедьян! Петрушка ты несчастный...
      - Пошли, ребята! - скомандовал Осип, натягивая на голову мокрую шапку.
      ...Я шел рядом с ним сзади всех; он говорил мне тихонько, ласково и как бы сообщая одному ему известную тайну:
      - И что ни делай, как ни кружись, ну - без хитрости, без обману никак нельзя прожить, такая жизнь, такая она есть, пострели ее в душу... Ты бы на гору, а чёрт за ногу...
      Темно, и во тьме вспыхивают красные, желтые огни, как бы говоря:
      "Сюда идите!.."
      Идем встречу звону на гору, журчат ручьи, сбегая под ноги нам, и ласковый голос Осипа утопает в их шуме:
      - Ловко я полицию-то обошел! Вот как надобно дела делать - чтобы никто ничего не понял, а каждому чудилось, будто он и есть - главная пружина, да... Пускай каждый думает, будто его душа - дело совершила...
      Я слушаю его речь и - плохо понимаю ее.
      Да мне и не хочется понимать, в душе у меня просто и легко; я не знаю - нравится мне Осип или нет, но готов идти рядом с ним всюду, куда надобно,- хоть бы снова через реку, по льду, ускользающему из-под ног.
      Гудят, поют колокола, и радостно думается:
      "Еще сколько раз я встречу весну!.."
      Осип говорит, вздыхая:
      - А душа человечья - крылата,- во сне она летает...
      Крылата? Чудесно!..