Там он долго и внимательно смотрел на реку, на тёмную стену леса и в небо, усеянное звёздами; прислушивался к утихавшему шуму города и, подозрительно поглядывая на проходивших мимо женщин, окрикал извозчиков строгим "тише, чёрт!", если извозчик ехал быстро, и ещё более строгим "ну ты, ползи!", коли извозчик ехал тихо. Ни в том, ни в другом окрике не было решительно никакой надобности, но без этого Арефий не пропускал мимо себя ни одного из извозчиков. Все они казались отчаянными дармоедами и лентяями, живущими на счёт сил своих лошадей, которые уже по одному тому были намного лучше и разумнее своих хозяев, что не сквернословили.
      Иногда мимо Арефия, громыхая бубенцами, мчалась тройка, гикал ямщик, визжали женщины, слышался сиплый и пьяный смех мужчин... Арефий вскакивал на ноги и, ощущая в себе горячее желание отправить всю эту компанию в часть, долго провожал их строгим взглядом.
      С того времени, как Паньке минуло шесть лет и он стал бегать по улице, Арефий начал также очень строго и недоброжелательно относиться к уличным мальчишкам и быстро успел выработать в них враждебно задорное отношение к себе. Он никак не мог помириться с тем фактом, что все они смеют относиться к его Паньке так дурно и зло, и сначала не хотел верить в это, но случайно подсмотрел две-три сценки, подслушал два-три глупых ругательства по адресу своего приёмного сына, убедился, что это так, что его Паньку никто не любит, кроме него, глубоко задумался и, незаметно для самого себя, объявил мальчишкам жестокую войну, не позволяя им шуметь и играть на улице, часто в своих придирках к ним доходя до смешного, и, наконец, убедил себя, что он имеет дело не с детьми, как это может показаться сначала, а с маленькими людьми, которым вполне доступны и понятны все дурные чувства и наклонности больших.
      Это убеждение часто приводило Арефия к очень острым столкновениям с обывателями, а во время столкновений ему не раз приходилось выслушивать много нелестных эпитетов по адресу Паньки. Всегда после таких столкновений он становился ещё мрачней и всё лицо его, стянутое глубокими морщинами, утопало в бороде, усах и бровях, из-под которых сурово сверкали глаза, делавшиеся от времени всё более беспокойными и нервно-подвижными.
      Когда он читал свои излюбленные жития святых, голос его становился всё глуше день ото дня, а порой начинал дрожать и странно, металлически звенеть.
      Но в отношениях к Паньке не происходило никаких перемен. Всё то же молчание. Редко - отрывистые и краткие разговоры, по тону нимало не отличавшиеся от всего, что говорил он с кем-либо, кроме извозчиков и женщин. Это был совершенно спокойный, почти равнодушный тон; им он рапортовал начальству, им отдавал приказы дворникам, им уговаривал пьяных идти домой и им же отвечал на вопросы прохожих. Последнее, впрочем, случалось редко, ибо его суровая, большая фигура, с лицом, глухо спрятанным в чёрную бороду, не располагала к разговорам.
      С течением времени он всё менее сидел в своей будке; даже ночью, когда дежурить на улице он не видел ни малейшей надобности, он всё-таки выходил и садился на лавку под кусты бузины.
      Неподвижно, как пень, он сидел всю ночь до рассвета и иногда, так сидя, тут и засыпал. Вообще же смотрел в поле за реку очень пристально и долго, не отрывая глаз от избранной точки. А иногда вставал и шёл к реке, садился там на камни и сидел, точно к чему-то прислушиваясь... Река катилась в даль и тихо, тихо шептала о чём-то берегу...
      А Панька, вырастая, всё более уходил в глубь себя, становился всё более скучен и молчалив для детей-сверстников и почти уже не делал попыток установить какие-либо сношения с ними, помня прежние попытки, которые принесли ему гораздо более огорчений, чем радостей.
      После одной из таких попыток он вошёл в будку взволнованный, со стиснутыми зубами, с синяком под глазом и рассечённой в кровь губой.
      - Что, опять подрался? - спросил Арефий, довольно одобрительно поглядывая на него. - Экий ты, братец мой, воин, всё дерёшься!
      Панька молча сел на лавку и, пососав губу, плюнул.
      Арефию очень нравилось в Паньке то, что он ни разу не прибегал к нему с жалобами и со слезами, а расправлялся с врагами, поскольку мог, своими средствами и никогда, какой бы урон ни потерпел, не плакал.
      - С кем ты это похлестался теперь? с Огузковым, что ли, опять?
      В другое время Арефий не говорил бы с Панькой больше, но теперь, чувствуя, что Панька чем-то крепко задет за живое, пытался доискаться истины. Ему не пришлось особенно хлопотать об этом, потому что Панька вдруг наклонил голову и глухо, весь дрогнув, спросил:
      - Где у меня отец с матерью?
      Арефий, возившийся перед печью, уронил из рук ухват и вытянулся перед Панькой, как будто Панька был частным приставом, вытянулся и, широко раскрыв глаза, с некоторым страхом стал смотреть на его согнутую фигуру. Панька не видал его позы и мины и долго ждал ответа, но не получил его.
      - А что они были за люди такие? - поднял голову Панька и скверно, не по-детски улыбнулся в изумлённое и испуганное лицо Арефия.
      На этот раз Арефий нашёлся.
      - Мать твоя - шкура барабанная, а отец - мерзавец! - рыкнул он на всю будку и подкрепил своё определение отчаянным ругательством по адресу родителей Паньки, ругательством, какого Панька не слыхал от него ни прежде, ни после.
      Панька снова согнулся и замолчал.
      Арефий сел на лавку, не обращая внимания на то, что в печке кипел какой-то горшок с водой и заливал яростно шипевшие дрова. Молчали долго и внушительно.
      - Знал ты их? - робко спросил, наконец, Панька.
      - Знал... - загудел Арефий. - Как не знать! Уж коли своего ребёнка под забор бросили, значит - подлецы.
      - А живы они?
      - Ну, уж не знаю... Нет, наверное, сдохли оба. Она, чай, от тоски по тебе, а он спился с кругу или что ни то в таком роде, тоже под забором, верно, и сдох... как собака.
      - А ты... их видел?
      - Никогда я во весь век свой такой дряни не видывал! Видел бы я их!..
      Панька понял из заключительного возгласа, что если б Арефий видел его родителей, то им, наверное, от этого было бы очень нехорошо, - понял и никогда более не заводил с ним разговоров об этом тёмном вопросе. И только однажды как-то Арефий сам заговорил об этом, исходя от какой-то тайной мысли, кажется, несколько романтического характера:
      - А видно, что ты не простых, чёрных людей сын. Ум у тебя не простой и всё прочее. Не чернь.
      Из каких наблюдений вывел Арефий заключение о происхождении Паньки от таких сложных и светлых людей, коим был неизвестен инстинкт любви к детищу, это было его тайной, Панька же не давал ему большого материала для такого вывода. И кроме этого вопрос о происхождении Паньки не подымался ни разу.
      Думал ли Панька о нём? Может быть. Он всегда так много думал и так подозрительно упорно молчал, что, наверное, не оставлял и этот вопрос без исследования.
      Нет границ фантазии человека, фантазии же ребёнка ещё меньше границ, ибо душа ребёнка ещё более тайна, чем душа взрослого, - в ней нет тех маленьких дрянных чёрточек, которые так ясно видны в искушённой жизнью душе большого человека.
      Как-то раз, возвратившись из части, Арефий обратил внимание на скворца, который за последнее время вёл себя очень странно: сидит, сидит неподвижно на жердочке клетки и вдруг полетит с неё кувырком вниз. Часто он попадал в чашечку с водой и потом долго отряхивался, щёлкая клювом и хлопая крыльями. Всегда после таких падений ему дорого стоило взобраться на жердь, куда прежде он взлетал сразу, а когда он взбирался, то садился не посредине её, как прежде, а к краю, прижимаясь боком к стенке клетки. В этот день хромая птица то и дело встряхивала крыльями, стараясь удержаться своей ногой за жердь и, видимо, теряя силы.
      - Умереть хочет хромой-то! - сообщил Арефий Паньке, критически осмотрев птицу.
      - Ну? - немного тревожно произнёс Панька, любивший этого скворца больше других птиц.
      - Верно. Умрёт. Он ведь старый уж...
      - Не тронь его, пусть...
      Панька поднял голову и печально уставился на птицу, всё сильнее качавшуюся на жерди.
      - Может, вынести его на волю? - спросил он Арефия.
      - Можно и вынести!
      И вот они сняли клетку и вынесли её под куст бузины перед будкой. Был весёлый мартовский день, всюду на солнце сияли лужи, рыхлый снег сочился водой, и даль давно уж не была так широко открыта и заманчиво свободна от серых масс зимних облаков. За рекой вилась дорога чёрно-коричневой широкой полосой, и по обеим сторонам её сверкали на солнце яркие пятна проталин. Небо было ярко, и весело сияло в нём молодое солнце весны. Но скворца уже не могло оживить всё это. Он спокойно оглянулся вокруг, качнул головой, протяжно и тихо свистнул, упал с жердочки и умер.
      Это случилось как раз в ту секунду, когда Панька хотел отворить дверцу клетки и, вынув из неё скворца, положить его на проталинку.
      Панька отшатнулся и жалобно смотрел, как в предсмертной судороге вытягивалась лапка птицы, и, когда наконец, дрогнув, замерла, по его лицу одна за другой покатились слёзы... Вынув птицу из клетки, он повёртывал её в руках, и слёзы из его глаз капали на её перья.
      - Значит, коли я умру, так ты тоже заплачешь? - тихо спросил его Арефий, наклоняясь к его лицу.
      Панька бросил птицу на землю и, схватив руками шею Арефия, ткнулся ему в грудь головой, что-то бормоча сквозь сотрясавшие его рыдания.
      - Ну, ладно, ладно. Не плачь. Ничего... Не без добрых людей свет. Проживёшь. Трудно тебе только, не умеешь ты кориться. Это горе. Ну, а без этого - вдвое, потому тогда все на тебе поедут. Но ничего. Пробьёшься. Главное - учись! - Кое-как, рубя слова, как топором, Арефий успокоил Паньку, и они вместе устроили похороны скворца: вырыли у корней бузины ямку, выложили её мелкими черепками и засыпали землёй.
      Панька, сильно удручённый этим событием, выпросил у Арефия позволение поставить над могилой крест и принялся строгать его из лучинок, а Арефий, погружённый в тяжёлые думы, избороздившие ему весь лоб морщинами, сел в угол на лавку и исподлобья наблюдал за ним.
      - Есть у меня такая дума, что я умру скоро. Тошно мне очень бывает порой... Ну, так вот...
      Панька положил нож на стол и стал внимательно слушать.
      - Перво-наперво, за Михайлом у меня в долгу тридцать пять рублей с двугривенным, да вот в сундуке лежит семнадцать с половиной. Дать их тебе в руки нельзя, а вот я отнесу на почту в кассу, есть там такая касса, и возьму жёлтенькую книжку оттуда. Ты эту книжку храни. Ну, положим, я тебя хочу пристроить в мастерство. Ах, Панька, и скверно же тебе там будет! ух, как скверно! Народ - оголтелые собаки. Пьяницы, воры, матерщинники, развратники, - просто прелесть! бить тебя будут. Поносить тебя будут... Э-хе-хе!..
      Арефий встал, снял с полки шапку, резким жестом надел её на голову и ушёл из будки, оставив Паньку, подавленного предсказаниями, доделывать крест на могилу покойного скворца.
      Воротился в будку Арефий поздно ночью, когда Панька уже спал, но к затронутой теме уже не возвращался.
      Прошло ещё месяца два. Не так давно Панька вдруг возымел охоту к ученью и теперь все дни проводил за книжками, но мудрые науки давались ему с трудом. Весьма часто эти книжки выводили его из терпения; в поте лица разбирая одно какое-нибудь слово, он вдруг открывал, что оно ему давным-давно знакомо. Это его бесило, и он ставил вопрос: зачем тут написаны такие слова?
      Как-то раз, в раздражении на науку, он заявил Арефию, что все эти книжки написаны "нарочно" и ничего в них нужного ему, Паньке, нет.
      - А тебе чего нужно? - спросил Арефий.
      - Мне-то? - задумался Панька. - Вот тут написано: "Наши дети сели и съели ягоды" и ещё: "Ель, мель, шмель, ел, мел, смел"... Это зачем мне нужно?
      - Да, это действительно не тово... Ну, а ты читай дальше.
      Панька читал дальше и всё-таки был недоволен, не находя ничего такого, что отвечало бы на смутные запросы его души. В этот день он прочитал две сказки и, по обыкновению, возмущённо размышлял на тему - зачем они ему нужны?
      С улицы издалека доносились крики и смех мальчишек, и в окно будки весело заглядывало солнце. Это ещё более злило Паньку, не позволяя ему сосредоточиться на книжках. Птицы задорно щебетали, прыгая в клетках, и Панька, искоса поглядывая на них, вспоминал своё давнишнее желание выпустить всех птиц на волю. Где-то вдали глухо гремела пролётка. Панька посмотрел в окно. По улице шёл булочник, и Панька почувствовал, что ему хочется есть... Арефий что-то долго не идёт сегодня.
      Дребезжание пролётки всё приближалось к будке, и вон она появилась из-за угла; на ней сидит полицейский, но не Арефий. Это Михайло... "А чего ему нужно?" - подумал Панька и, выйдя на улицу, встал у двери будки.
      Михайло ещё издали махал что-то руками, как бы подзывая Паньку к себе. Панька смотрел на него и, видя, что весь он как-то странно растрёпан, фуражка сдвинута вбок и на затылок, шинель расстёгнута, догадался, что произошло нечто важное.
      - Садись скорей! - крикнул Михайло.
      - Ну? - спросил Панька, прыгая в пролётку.
      - Вези назад в больницу! - толкая извозчика в спину, скомандовал Михайло.
      - Что... вышло?! - крикнул Панька, бледнея и дёргая Михайла за обшлаг.
      - Вышло плохо. Арефий-то с ума спёр. Спятил с ума. Помешался. Понимаешь? Пришёл к частному приставу и говорит: "Мучьте меня, я христианин. Мучьте, не хочу я с вами, говорит, больше никакого отношения иметь". Гоголев было его в зубы. Ну, он ничего, - "бей, говорит, Диоскор, но я пребуду христианином до века". Ишь ведь какая чепуха!.. Пока что, он, Арефий-то, давай с полки хватать дела, да обземь их, да ногами по ним: "Сокрушу, говорит, ваших идолов в прах", и прочее такое. Ну, конечно, его сейчас верёвкой и в больницу, а он-то говорит, а он-то говорит!.. Н-да! вот они, книжки-то, и сказались. Эх ты, горе - эта грамота! Думается, от неё и всякое недоброе в голову идёт. Сейчас это - как, да почему, да зачем, да тьфу!.. и с ума спятишь. Жалко малого-то, страсть как! товарищ ведь, старый друг!
      Панька сидел подавленный, угрюмый и бледный и молча слушал, припоминая Арефия, каким он видел его вчера, третьего дня и дальше, в глубь прошлого... Ничего не было заметно за старым полицейским солдатом, кроме того разве, что он сильно худел день ото дня, что у него всё глубже вваливались глаза и взгляд их, обыкновенно мало подвижный, мрачный, за последнее время был как-то особенно жив и странно поблескивал то будто радостью, то страхом перед чем-то.
      Раз, впрочем, не так давно, он заговорил о жизни в Ташкенте, о жаре, песке, диких тамошних людях и о каких-то поступках, за которые этих людей нужно убивать, как крыс. Но, поговорив об этом, он снова замолчал и всё время, до сегодняшнего утра, был человеком как следует.
      - А он что - выздоровеет от этого? - прервал Панька разглагольствования Михайла.
      - Он-то? Ну... известно... конечно... выздоровеет. А что доктор разве он может что знать вперёд? Никогда! Доктор может лечить, и всё тут, и больше этого ему не дано. А ты будку запер? Извозчик, стой! А будку ты запер, а?!.
      - Наплевать на будку! - махнув рукой, с раздражением крикнул Панька. Разве что говорил доктор? Ты скажи, говорил? Эх, зачем ты остановил извозчика! Едем, дядя Михайло, скорей!
      - Как едем, коли ты не запер будку! Ах ты, братец мой!.. едем, говорит! Ну ж дитё!.. Растаскают ведь всю будку! Извозчик, назад! Поезжай, дурак, назад!
      - Милый дядя Михайло! Не надо!.. Едем туда, к тяте Арефе!.. пёс с ней, с будкой! - кричал Панька, волнуясь.
      - Невозможно, чудак! Я один ворочусь ин. Один! Извозчик, вези его, вези в больницу! Ну, пошёл! где сумасшедших сажают, вези! А ты спроси там, Панька...
      Но пролётка загремела, и Панька не расслышал, что надо спросить. Он ёрзал по сиденью пролётки и всё понукал извозчика: "Скорее поезжай!"
      - Сейчас приедем! - убедительно отвечал извозчик, чмокал губами, махал кнутом в воздухе и корил лошадь, возглашая: - Ну, куда ты прёшь, дура? Али ты тоже с ума сошла? - и, дёргая вожжами, сворачивал ей голову то вправо, то влево, на что она отвечала ему негодующими взмахами жидкого хвоста и недовольным фырканьем.
      Михайло своим печальным сообщением точно сорвал с мозга Паньки какую-то пелену, мешавшую ему до сего дня правильно понимать и воспринимать окружающее. Панька почувствовал себя одиноким, беззащитным и инстинктивно как-то насторожился, подозрительно и недоверчиво поглядывая вокруг и усиленно пытаясь заглушить неотвязно нывшую в его груди холодную тоску, позывавшую его расплакаться. Всё - извозчик, улица, люди, шедшие по ней во все стороны, - теперь показалось ему более чуждым, чем вчера, например, и возбуждало в нём боязливое опасение чего-то обидного и нежелательного. И даже небо, ясное, горячее летнее небо, вчера тёплое, ласковое, сегодня стало каким-то бездушным, сухим и не имеющим к нему, Паньке, никакого отношения.
      - Ты как думаешь, выздоровеет он? - спросил Панька у извозчика, подъезжая к решётчатому забору, за которым стояло жёлтое холодное и скучное здание больницы.
      - Он-то? Вы-ыздоровеет! Налево, чёртова кукла, налево! Экая непутёвая планида!
      Но раньше, чем "чёртова кукла" и "непутёвая планида" успела поворотить налево, Панька спрыгнул с пролётки и стрелой помчался к жёлтой стене, на которой тёмное пятно отворенной двери смотрело глубоким зевом.
      Этот зев поглотил Паньку, обдал скверным, прохладным веянием и остановил его, недоумевающего, куда теперь идти.
      - Тебе что? - спросили его откуда-то.
      Опустив низко голову и не пытаясь посмотреть, кто с ним говорит, Панька торопливо забормотал:
      - Будочник один... сумасшедший... сегодня привезли... укажите, где это.
      - А!.. иди прямо, прямо. Отец, что ли, будет тебе?
      Панька поднял голову. Перед ним двигалась чья-то широкая спина в красной рубахе.
      - Отец, мол, что ли? - говорила эта фигура тенором, не оборачиваясь лицом к Паньке, и вдруг стала так неожиданно и быстро, что Панька ткнулся в неё лицом.
      - Вот, Николай Николаевич, сын к сегодняшнему полицейскому пришёл.
      К Паньке подошёл господин в очках и взял его за подбородок.
      - Ну, что же тебе, мальчик, нужно? - спросил он ласково и тихо.
      Панька удивлённо вскинул на него глазами. Лицо у господина было худое, бледное и такое маленькое.
      - Что же ты хочешь? а?
      - К нему бы...
      - Да нельзя этого. Нельзя.
      Панька сморщился и молча заплакал. У него кружилась голова.
      - Как же теперь... я-то? - сквозь слёзы спросил он.
      Но господина около него уже не было, стоял один только человек в красной рубахе и белом фартуке. Он стоял перед Панькой, заложив руки назад, и, закусив губу, задумчиво поглядывал на него. Панька плотно прижался к стене и всхлипывал.
      - Нишкни! Айда-ка со мной скорей, чтоб не видел доктор-то, ну! - и, схватив Паньку за руку, он помчал его в глубь коридора.
      - Гляди!
      Паньку сзади схватили руками, подняли на воздух и ткнули в круглое стекло, вставленное в дверном отверстии, а за дверью гудел могучий бас Арефия.
      Он стоял среди комнаты в длинном белом халате, с руками, туго закрученными назад, в длинном колпаке, падавшем ему на спину, и говорил. Всё его лицо и голова были обриты, от этого большие уши казались оттопырившимися, щёки пожелтели и ввалились, скулы стали острыми, глаза, широко раскрытые, совсем ушли в глубокие, чёрные ямы, под одним из них образовался багровый подтёк, а на левой скуле резко бросалась в глаза красная звёздочка, из которой вытекали капельки крови и, тонкой лентой перерезывая щёку, спускались на шею и пропадали за воротом халата. Арефий стал страшно худ и высок.
      - Вот вы ввергли меня в темницу! - гудел он, страшно сверкая глазами. - Терплю во имя бога моего и претерплю до века. Но разрушил я кумиры ваши и поверг во прах жертвенники! И поверг во прах жертвенники и, доколе не вырвали вы языка моего, обличаю вас, окаянные! Вы забыли бога истинного и во мраке, блуде, скверне коснеете, анафемы! Ан-нафемы!! Ан-наа-афемы!!. Вы скверните души младенцев!.. Нет вам спасения!.. Вы, язычники скверные, нет вам спасения! Нет вам спасения!! Обломки вы! Обломки! Вы мучили меня... За что вы мучили и били меня?! За истину, за бога в сердце моём!..
      Его бас то гремел, то понижался до шёпота, тоскливого и тихого шёпота, заставлявшего Паньку дрожать, как в лихорадке, и боязливо отшатываться от оконца.
      - Жду смерти моей, язычники! Жду славы моей! Где палачи и мучители? Ана-афемы! анафемы! анафемы!!.
      Дикие, страшные крики потрясали дверь, и стекло, в которое смотрел Панька, тихо дребезжало.
      - Ну, будет, довольно. Иди скорей домой! Иди, а то доктор увидит.
      Сопровождаемый криками Арефия, Панька, ничего не понимая и не видя, вышел из коридора и пошёл куда-то. Шёл он долго, и в ушах его гремели проклятия Арефия и раздавался его страшный шёпот. Угловатое, жёлтое и бритое лицо то увеличивалось до необъятных размеров, глаза делались величиной с солнце и блестели так же ярко, но только чёрным, мрачным блеском, то вдруг оно раскалывалось на множество маленьких лиц, градом сыпавшихся откуда-то перед глазами Паньки, пронзая его сердце тысячами острых взглядов и наполняя его отчаянной, становившейся всё тяжелее тоской.
      В памяти Паньки на миг вставали разные картины прошлого с Арефием, здоровым, бородатым, молчаливым... вставали, исчезали, заменялись другими, снова исчезали... Какой-то вихрь крутил мозги мальчика, заставляя его то сразу видеть чуть не всё своё прошлое, то вдруг погружая его в странную тьму без дум, без образов и снова открывая перед ним то один былой эпизод, то целую цепь их, связанных без всякого порядка во времени тоскливой и тупой болью воспоминания о них, жалости к Арефию, страха за себя, целым хаосом чувств, сменявших одно другое, перепутывавшихся между собой и камнем давивших на голову, плечи и грудь Паньки...
      Перед ним была река. От неё веяло холодом. Тёмная, о чём-то тихо шептавшая, она лилась в даль, плотно закрытую ночью, и терялась в ней. Над нею небо, густо покрытое лохматыми, рваными облаками; в разрывы их блестели его голубые клочья с двумя-тремя звёздочками в том и другом из них. Всё небо было такое рваное, ветхое, казалось, готовое вот-вот упасть на землю и в покойную, сонную реку, отражавшую в своих тёмных волнах не закрытые облаками его голубые бедные куски и жалкие, одинокие звёзды на них. За рекой темнела даль и страшно молчала.
      Панька быстро направился к своей будке. Но она была заперта на замок. Тогда, постояв немного, он лёг под куст бузины и лежал кверху лицом, следя за медленно ползавшими по небу облаками до той поры, пока не уснул тяжёлым сном, полным кошмаров.
      Паньку разбудили чувствительные толчки в бок, он открыл глаза, мельком увидал, что над ним склонилось чьё-то знакомое лицо, и снова зажмурился от солнечных лучей, ударявших прямо ему в голову.
      Этого времени ему было достаточно, чтоб ярко вспомнить всё происшедшее вчера.
      - Ну-ка, вставай! - раздался над ним женский голос.
      Он быстро встал. Перед ним была тётка Марья, смотревшая на него с ласковым любопытством.
      - Идём-ка ко мне. Ишь ведь, бедненький, где уснул! Ты что же не приходил ко мне ночевать-то?
      Панька молчал. Он не любил тётку Марью. Ему не нравилось в ней и то, что она такая большая и сильная, и то, что она всегда так много ругается, и её серые глаза, и голос, грудной и грубый, и вся она, энергичная, вечно настороже или вечно воевавшая с чем-нибудь.
      Они пошли рядом друг с другом.
      - Ну, уж ты не больно убивайся. Ничего, бог да добрые люди помогут, проживёшь. Только и сам рта не разевай. Смотри, вникай, понимай, что к чему. Учись жить-то, дело это трудное. Зевать ни-ни, невозможно! А то в дураках и останешься. Может, это и к добру ещё для тебя-то случилось. Потому, что ты от Арефья-то видел? Ни внимания настоящего, ни науки. Баловство одно. Точно с большим, он с тобой обращался! разве это идёт? Ребёнок ты есть, ну и нужно с тобой быть, как с ребёнком. И сам-то он был, к слову сказать, дурак дураком. Нужно жить, а он в книжку читает. Эка мудрость, книжку-то читать! А ты вот век проживи, в люди пролезь, силу себе прикопи, уваженье заслужи, это помудрее всякой книжки будет! Одиннадцать годов будочником пробыл, и ни-ни, ни синь-пороха нет!..
      Панька слушал, сердился и неодобрительно мычал в ответ на боевую философию Марьи. А когда она обругала Арефия дураком, он даже смело дёрнул её за платье, как бы желая остановить её от дальнейшего поношения своего воспитателя, но она, в пылу своего ораторства, не заметила его попытки и с жаром продолжала далее:
      - Людям не верь. Ласкают - врут, хвалят - врут, ругают - правда, да и то не совсем, пересаливают. Ко всякому человеку первоначально с опаской, подумай, - нельзя ли ему из тебя каких ни то соков выжать, а потом, коли видишь - нельзя, подходи вплоть, да и то остерегись - и себе-то не верь. И к самому себе нужно зачастую относиться, как к чужому. Потому человек и для себя добро-то плохо понимает; думает, вот оно где, ан нет, шалишь! в лужу сел!
      Увлечённая собственной мудростью, тётка Марья забыла о том, с кем имеет дело и, входя всё в большие и большие тонкости, дошла до того, что вдруг заявила:
      - А с нашей сестрой держи ухо востро!..
      Но тут случайно взгляд её упал на слушателя. Он семенил рядом с ней, еле успевая за её крупными, мужскими шагами, и в своей красной рубашонке, босиком, с хмурой, рябой рожицей, ещё смятой сном, и с растрёпанными волосами был так по-детски мизерен и жалок по сравнению с её могучей фигурой.
      - Тьфу!..
      Этим энергичным плевком она поставила точку своим поучениям и уже вплоть до части не сказала Паньке ни слова более.
      Когда они вошли в коридор части, навстречу им вышел Михайло с каким-то горшком в руках.
      - А-а, пришли! Важно! Обедать бы пора, Семёновна, а? Где ж ты был? Ночевал где?
      - Там... у будки...
      - Ишь ты!.. - вдумчиво протянул Михайло, входя в комнату сзади их.
      Марья уже разделась и шарила ухватом в печке.
      - Творог вот у меня... куда бы его? а?..
      - Откуда творог? - оживлённо осведомилась Марья, принимая из рук мужа горшок и засовывая в него нос. - Хороший, свежий творог!..
      - А это мне мужичок один подарил... за услугу, - объяснил Михайло и, хитро подмигнув жене, щёлкнул языком.
      - Ах ты, чучело моё огородное! - ласково щёлкнула его Марья по затылку.
      - Ироиня! жена благоверная! Ещё кое-что имею!.. Давай обедать только, покормишь хорошо - скажу.
      - Ну-ну-ну!.. - наступала на него Марья с выражением крайнего любопытства на лице.
      Михайло сунул руку в карман и позвенел мелочью, с торжеством на лоснящемся бритом лице.
      - Сколько? - радостным шёпотом спросила Марья.
      - Полтора с пятаком, да огурцов ведёрко!
      - То-олько!.. - уже с некоторым разочарованием протянула жена. - В середу-то богаче было.
      - Ну, так то в середу, а нынче - пятница. Базар базару рознь. И то сегодня новый-то частный, Карпенко, что-то уж косо поглядывал. Черти проклятые! Женился на двух-то каменных лавках, да на таких деньгах - и стал чист, как яичко. Жени-ка меня!
      - Я те вот, старого пса, ухватом женю!
      Панька всё время разговора между супругами стоял у двери и, глядя на них, чувствовал себя тут лишним, забытым и для людей этих ни на что не нужным. Он несколько раз пытался представить себе, что будет с ним дальше, - и не мог.
      - Дяденька!.. - прервал он обмен любезностей между супругами. - Скоро ли пойдём туда?
      - Это куда - туда? - обернулся к нему Михайло.
      - В больницу-то...
      - А зачем ты туда пойдёшь? Али и ты с ума сходишь? Садись-ка вот на лавку, да сиди, обедать будем. Сейчас вот наши ребятишки из школы придут, гулять пойдёте вместе, и всё такое...
      Панька сел на лавку и погрузился в тоску, не слыша и не видя ничего, происходящего вокруг него. Спустя некоторое время его позвали обедать. Он сел за стол и, почувствовав, что есть ему не хочется, положил взятую ложку.
      - Ну, чего ж ты? - спросила Марья довольно сурово.
      - Не хочу... - тихо ответил Панька.
      Тут оба супруга наперерыв стали ему читать длинную нотацию, которая, впрочем, ничуть не мешала им быстро и успешно опоражнивать большую глиняную миску какого-то варева, издававшего густой запах топлёного жира и прелой капусты.
      "Анафемы!.." - гудело в ушах Паньки глухими металлическими ударами.
      - Анафемы!.. - шёпотом повторял он про себя и, представляя себе испитое, безумное лицо Арефия, вздрагивал и шевелил губами. У него то отливала кровь от лица, то вновь горячей волной била в него и, сообразно с этим, рябины то, бледнея, ярко вырисовывались на щеках и на лбу, то сливались в сплошные красные пятна.
      - Ты чего шепчешь там? Эй ты, пёстрый-вострый! волчонок! - крикнул ему Михайло, вылезая из-за стола.
      - Я пойду... - решительно произнёс Панька и встал с лавки.
      - Куда? - строго спросила Марья.
      - На будку пойду.
      - Зачем на будку? Новый полицейский там. Не знает он тебя, прогонит вон... сиди-ка знай!
      Панька сел и задумался. Михайло забрался за ситцевый полог на постель и заставил её скорбно заскрипеть.
      - А как же птицы? - подумав, произнёс Панька и вопросительно взглянул на Марью.
      - Выпустил я их, всех выпустил. И какое там было имущество, забрал сюда. Нечего, значит, тебе там делать! - ответил Михайло из-за полога и аппетитно зевнул.
      - А укладка где? - немного спустя спросил Панька. Михайло уже всхрапывал. Марья села к окну и что-то шила. Паньке никто не отвечал. Тогда он с ногами забрался в угол на лавку и замер там, сжавшись комком.
      "Куда его теперь понесёт?" - подумал он. Ему представилась река и те щепки, которые плывут по ней. Иная из них прибивается к берегу и останавливается. Панька помнит, что он всегда толкал такие щепки в воду. Ему не нравилось в них то, что они не хотят плыть дальше, туда, где пропадает река... "А куда пропадает река?" - "В другую, и с ней - в море", - говорил Арефа. Море - это очень много воды, так много, что, если отъехать от берега настолько далеко, что он пропадёт из глаз, другого берега всё-таки не увидишь, и не увидишь через день, и два, и три. "А может, Арефий говорил одну чушь? ведь он сумасшедший... Всегда он был сумасшедший?.."