- Было...
      - А ты что?
      - А я... слушал...
      - Мм... что же слышал?
      - "Сильному, говорит, простится, - а слабому нет прощения..."
      - Премудрость, подумаешь!.. Это и блохи знают... Презрительное отношение крестного к Щурову почему-то раздражало Фому, и, глядя в лицо старика, он
      с усмешкой сказал:
      - А вас он не любит...
      - Меня, брат, никто не любит! - с гордостью сказал Маякин. - И любить меня не за что, я не девка... Но зато -уважают меня... А уважают только тех, кого побаиваются...
      И старик хвастливо подмигнул крестнику.
      - Говорит он увесисто...-повторил Фома. -Жалуется... "Вымирает, говорит, настоящий купец... Всех, говорит, людей одной науке учат... чтобы все были одинаковы... на одно лицо..."
      - Считает так, что - не годится это? Дурак! - презрительно сказал Маякин.
      - А почему это хорошо? -спросил Фома, недоверчиво поглядывая на крестного.
      - Ежели видим мы, что, взяв разных людей, сгоняют их в одно место и внушают всем одно мнение, - должны мы признать, что это умно... Потому- что такое человек в государстве? Не больше как простой кирпич, а все кирпичи должны быть одной меры, -понял? Людей, которые все одинаковой высоты и веса, как я хочу, так и положу...
      - Кому же приятно кирпичом-то быть, -хмуро сказал Фома.
      - Речь не о приятном, а о деле... Не всякому человеку можно рожу стереть, но ежели иного побить молотом, он будет золотом... А башка лопнет- что поделаешь? Слаба, значит, была...
      - Говорил он также насчет труда... "Всё, говорит, машины работают, а люди от этого балуются..."
      - Поехала кума, неведомо куда! - пренебрежительно махнул рукой Маякин. -Удивительно мне -какой у тебя аппетит на всякую пустяковину! "Машина"! Он бы, старый пень, подумал - какая она, машина-то? Железная! -стало быть, ее не жалко, завел- она и кует тебе рубли... без всяких слов, без хлопот... пустил, она и вертится! А человек -он беспокойный и жалкий... он очень жалок порой бывает! Воет, ноет, плачет, просит... пьян напивается... в нем лишнего для меня- ах, как много! А в машине, как в аршине, - ровно столько содержания, сколько требуется для дела... Ну, я пойду одеваться... пора.
      Он встал и ушел, громко шаркая туфлями по полу. Фома посмотрел вслед ему и вполголоса сказал, хмуря брови:
      - Леший разве разберет всё это... один говорит так, другой - этак...
      - Вот и в книгах тоже, -тихо сказала Любовь. Фома взглянул на нее, добродушно улыбаясь. И она ответила ему неясной улыбкой. Глаза у нее смотрели
      устало, печально...
      - Всё читаешь? -спросил Фома.
      - Да -а... - уныло ответила девушка.
      - И тоскуешь?
      - Тошно... Одна потому что... Слова не с кем сказать...
      - Плохо твое дело...
      Она ничего не сказала на это, а лишь опустила голову и стала медленно перебирать пальцами кружево полотенца.
      - Шла бы замуж... - сказал Фома, чувствуя, что ему жалко ее.
      - Отстань, пожалуйста...- некрасиво наморщив лоб, ответила Любовь.
      - Чего отстань? Ведь пойдешь же...
      - Вот! - со вздохом и тихо воскликнула девушка. - Вот я и думаю -надо... А как пойдешь? Ты знаешь ли - я такое чувствую теперь, - как будто между мною и людьми туман стоит... густой, густой туман!..
      - От книг, - уверенно вставил Фома.
      - Подожди! И я перестаю понимать, что делается... Всё мне не нравится, всё чужое стало... Всё не так, как надо, всё не то... Я понимаю это, а сказать, что не так и почему, -не могу!..
      - "Не так, не так..."-забормотал Фома. -Это у тебя от книг... Хоть я и сам тоже чувствую, что не так... Это может и оттого, что еще молоды мы...
      - Мне сначала казалось, - не слушая его, говорила Любовь, - что я в книгах всё понимаю...
      - Бро -ось ты их! - посоветовал Фома пренебрежительно.
      - Ах, полно! Разве это можно бросить? Ты знаешь -сколько разных мыслей на свете! О, господи! И есть такие, что голову жгут... В одной книге сказано, что всё существующее на земле разумно...
      - Всё? - спросил Фома.
      - Всё! А в другой - напротив.
      - Погоди! Разве это не чепуха?
      - О чем разговор? - спросил Маякин, являясь в дверях, одетый в длинный сюртук и с какими-то медалями на шее и груди.
      - Так...- хмуро сказала Любовь.
      - Насчет книг, - добавил Фома.
      - Каких книг?
      - Да вот она читает... прочитала, что всё на земле - разумно...
      - Ну!
      - Ну, а я говорю - враки!
      - Н -да...-Яков Тарасович задумался, пощипывая бородку и прищурив глаза.
      - Это что за книга? -спросил он у дочери, помолчав.
      - Маленькая такая... желтая...-неохотно сказала Любовь.
      - Ты ее положи-ка на стол мне... Это неспроста тоже сказано- всё на земле разумно! Ишь... догадался какой-то!.. Н -да... это очень даже ловко выражено... И кабы не дураки -то совсем бы это верно было... Но как дураки всегда не на своем месте находятся, - нельзя сказать, что всё на земле разумно... Прощай, Фома! Посидишь, али подвезти?..
      - Посижу еще...
      Любовь и Фома снова остались вдвоем.
      - Какой он у тебя, -кивнув головой вслед крестному, сказал Фома.
      - Какой?
      - На всё откликается, всё своим словом покрыть хочет...
      - Да -а... умный!.. А вот не понимает, как тяжело мне жить...- печально сказала Любовь.
      - Я тоже не понимаю... выдумываешь ты много...
      - Что я выдумываю? - раздраженно крикнула девушка.
      - Да, -всё это... не твои ведь мысли-то- чужие!..
      - Чужие... чужие...
      Она хотела сказать что-то резкое, но оборвалась и замолчала. Фома смотрел на нее и, поставив рядом с нею Медынскую, грустно подумал:
      "Какое всё разное... и люди и женщины... И чувствуешь всегда разное..."
      На улице темнело, а в комнате уже было совсем темно. Ветер качал липы. сучья их царапались о стены дома, точно холодно им было и они просились в комнаты...
      - Люба! - тихо сказал Фома.
      Она подняла голову и посмотрела на него.
      - Знаешь... я ведь поссорился с Медынской -то...
      - Из-за чего? -оживляясь, спросила Любовь.
      - А -так уж!.. Она обидела меня...
      - Ну, это хорошо, что поссорился, - одобрительно сказала девушка, -а то бы она тебя завертела... она- дрянь, кокетка... ух, какие я про нее вещи знаю!
      - Совсем она не дрянь, - угрюмо сказал Фома. - И ничего ты не знаешь... Всё вы врете!
      - Ну уж, извини!
      - Нет... вот что, Люба, -тихо и просительно сказал Фома, - ты не говори мне про нее худо... Я всё знаю... ей-богу! Она сама сказала...
      -Са -ама?! -удивленно воскликнула Люба. -Какая... странная! Что же она сказала?..
      - Виновата...-с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.
      - Только? - в вопросе девушки звучало разочарование; Фома услышал его и с надеждой спросил:
      - Мало разве?..
      - Очень ты любишь ее?
      Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:
      - Не знаю... Кажется... что теперь больше, чем прежде...
      - Удивляюсь я, как можно любить такую? -пожав плечами, спросила девушка.
      - Еще как можно! - воскликнул Фома.
      - Не понимаю... Нет, это только потому ты привязался к ней, что лучше ее не видал...
      - Не видал! -согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал: -Может, лучше и нет... Она для меня - очень нужна! - задумчиво и тихо продолжал он. -Боюсь я ее, -то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала... Иной раз тошно мне! Подумаешь - кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и -не решишься... И во всем так -подумаешь о ней: "А как она узнает?" И побоишься сделать...
      - Да -а, - задумчиво протянула девушка, - значит, ты ее любишь... Я бы тоже... если б любила, то думала бы о нем... что он скажет?
      - И всё у нее - особенное, - рассказывал Фома. - Говорит она по-своему... красива как, господи! И такая маленькая... как ребенок...
      - Что же у вас вышло? - спросила Любовь. Фома вместе со стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал рассказывать. Он говорил, и по мере того, как вспоминал слова, сказанные им Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.
      - Я ей: "Эх ты! Играла ты со мной -зачем?" - гневно и с упреком говорил он. А Люба, с румянцем оживления на щеках, одобрительно кивая головой, поощряла его:
      - Вот -хорошо! Ну, а она?
      - Молчит! - тоскливо сказал Фома, передергивая плечами. -То есть она говорила... да что в том?
      Он махнул рукой и замолчал. Люба, играя своей косой, тоже молчала. Самовар потух уже. А тьма в комнате всё сгущалась, в окна смотрело что-то мутное.
      - Зажгла бы ты огонь!.. -предложил Фома.
      - Какие мы с тобой оба несчастные...-сказала Люба и вздохнула.
      Фоме не понравилось это.
      - Я -не несчастный...-твердо возразил он. - Я просто не привык еще жить...
      - Человек, который не знает, что он сделает завтра, -несчастный! -с грустью говорила Люба. -Я- не знаю. И ты тоже... У меня сердце никогда не бывает спокойно -всё дрожит в нем какое-то желание...
      - Это и у меня есть, -сказал Фома. -Эх!.. Надо однако идти в клуб...
      - Не уходи...-попросила Люба.
      - Надо, там ждет меня один... Прощай!
      - До свиданья! - Она протянула ему руку и печально посмотрела в глаза его.
      - Спать ляжешь? - спросил Фома, крепко пожимая ее руку.
      - Почитаю немножко...
      - Ты к этому -как пьяница к водке...-с сожалением сказал он.
      - Что же есть лучше?
      Идя по улице, он взглянул на окна дома и в одном из них увидал лицо Любы, такое же неясное, как всё, что говорила девушка, как ее желания. Фома кивнул ей головой и подумал:
      "Тоже заплуталась, как и та..."
      При этом воспоминании он тряхнул головой, как бы желая спугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.
      Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая пыль в лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома морщился от пыли, щурил глаза и думал:
      "Ежели теперь встретится мне женщина - значит, Софья Павловна встретит меня ласково, по-старому... Завтра пойду к ней... А ежели мужчина -не пойду завтра, - погожу еще..."
      Встретилась ему собака, и это так раздражило его, что ему захотелось ткнуть палкой собаку...
      А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стоя около двери, беседовал с каким-то толстым и усатым человеком, но, увидав Гордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь я говоря:
      - Здравствуйте, скромный миллионщик! Он нравился Фоме за свой веселый нрав, и Фома всегда встречал его с удовольствием. Добродушно и крепко пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:
      - А почему вы знаете, что я скромный?
      - Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не пьет, не играет, не любит женщин... ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша несравненная патронесса завтра уезжает за границу на всё лето.
      - Софья Павловна? - медленно спросил Фома.
      - Ну да! Заходит солнце моей жизни... а может быть, и вашей?
      Ухтищев состроил комически-коварную гримасу и заглянул в лицо Фомы.
      А тот стоял пред ним и чувствовал, что голова у него спускается на грудь и он не может помешать этому...
      - Уезжает Медынская? -раздался жирный басовой голос. - Славно! Я рад...
      - Позвольте - почему? - воскликнул Ухтищев. Фома глуповато улыбался и растерянно смотрел на усатого человека-собеседника Ухтищева. Тот важным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые, жирные, противные слова:
      - А по -отому, что в городе одной кокоткой будет меньше...
      - Фи, Мартын Никитич! - укоризненно сказал Ухтищев, наморщивая брови.
      - Почем вы знаете, что она кокетка? - угрюмо спросил Фома, подвигаясь к усатому господину. Тот окинул его пренебрежительным взлядом, отворотился в сторону и, дрыгнув ляжкой, протянул:
      - Я не сказал - ко -окетка...
      - Нельзя, Мартын Никитич, говорить так о женщине, которая...- заговорил Ухтищев убедительным голосом, но Фома перебил его:
      - Позвольте! Я желаю спросить господина, что такое, - какое он слово сказал?
      И, проговорив это твердо и спокойно, Фома сунул руки глубоко в карманы брюк, а грудь выпятил вперед, отчего вся его фигура сразу приняла явно вызывающий вид... Усатый господин вновь оглянул его и насмешливо улыбнулся...
      - Господа! - тихо воскликнул Ухтищев.
      - Я сказал -ко -ко -тка...-произнес усатый человек, так двигая губами, точно он смаковал слово. - А если вы не понимаете этого -могу пояснить...
      - Да уж, - глубоко вздыхая, сказал Фома, не сводя с него глаз, - вы объясните...
      Ухтищев всплеснул руками и сунулся куда-то в сторону от них...
      - Кокотка, если вам угодно знать, - продажная женщина...-вполголоса сказал усатый, приближая к Фоме свое большое, толстое лицо.
      Фома тихо зарычал и, прежде чем тот успел отшатнуться от него, правой рукой вцепился в курчавые с проседью волосы усатого человека. Судорожным движением руки он начал раскачивать его голову и всё большое, грузное тело, а левую руку поднял вверх и глухим голосом приговаривал в такт трепки:
      - За глаза -не ругайся -а ругайся -в глаза прямо -в глаза- прямо в глаза...
      Он испытывал жгучее наслаждение, видя, как смешно размахивают в воздухе толстые руки и как ноги человека, которого он трепал, подкашиваются под ним, шаркают по полу. Золотые часы выскочили из кармана и катались по круглому животу, болтаясь на цепочке. Опьяненный своей силой и унижением этого солидного человека, полный кипучего злорадства, вздрагивая от счастья мстить, Фома возил его по полу и глухо, злобно рычал в дикой радости. Он в эти минуты переживал чувство освобождения от скучной тяжести, давно уже стеснявшей грудь его тоскою и недомоганьем. Его схватили сзади за талию и плечи, схватили за руку и гнут ее, ломают, кто-то давит ему пальцы на ноге, но он ничего не видал, следя налитыми кровью глазами за темной и тяжелой массой, стонавшей, извиваясь под его рукой... Наконец его оторвали, навалились на него, и, как сквозь красноватый дым, он увидел пред собой, на полу, у ног своих, избитого им человека. Растрепанный, взъерошенный, он двигал по полу ногами, пытаясь встать; двое черных людей держали его под мышки, руки его висели в воздухе, как надломленные крылья, и он, клокочущим от рыданий голосом, кричал Фоме:
      - Меня бить... нельзя! Нельзя! Я имею орден... подлец! О, подлец! У меня дети... меня все знают! Мер -рзавец... Дикарь... о -о-о! Дуэль!
      А Ухтищев звонко говорил прямо в ухо Фоме:
      - Пойдемте! Голубчик, бога ради...
      - Погоди, я дам ему в рожу пинка...- попросил Фома. Но его потащили куда-то. В ушах его звенело, сердце билось быстро, но он чувствовал себя легко и хорошо. И на подъезде клуба, глубоко и свободно вздохнув, он сказал Ухтищеву, добродушно улыбаясь:
      - Здорово я ему задал, а?
      - Слушайте! - возмущенно воскликнул веселый секретарь. - Это, извините, дико! Это, чёрт возьми... я первый раз вижу!
      - Милый человек! - ласково сказал Фома. - Аль он не стоит трепки? Не подлец он? Как можно за глаза сказать такое? Нет, ты к ней поди и ей скажи... самой ей, прямо!..
      - Позвольте, - дьявол вас возьми! Да ведь не за нее же только вы его отдули?
      - То есть как не за нее? А за кого? - удивился Фома.
      - За кого? Я не знаю... очевидно, у вас были счеты! Фу, господи! Вот сцена! Вовеки не забуду!
      - Он, этот самый, кто такой? - спросил Фома и вдруг засмеялся. - Как он кричал, - дурак!
      Ухтищев пристально взглянул в лицо и спросил его:
      - Скажите - вы в самом деле не знаете, кого били? И действительно за Софью Павловну только?
      - Вот - ей-богу! - побожился Фома.
      - Чёрт знает что такое!.. - Он остановился, с недоумением пожал плечами и, махнув рукой, вновь зашагал по тротуару, искоса поглядывая на Фому. -Вы за это поплатитесь, Фома Игнатьич...
      - К мировому он меня?
      - Дай боже, чтобы так... Он вице-губернатора зять
      - Н -ну -у?! - протянул Фома, и лицо у него вытянулось.
      - Н -да-с. Говоря по совести, он и мерзавец и мошенник... Исходя из этого факта, следует признать, что трепки он стоит... Но принимая во внимание, что дама, на защиту коей вы выступили, тоже...
      - Барин! -твердо сказал Фома, кладя руку на плечо Ухтищева. - Ты мне всегда очень нравился... и вот идешь со мной теперь... Я это понимаю и могу ценить... Но только про нее не говори мне худо. Какая бы она по-вашему ни была, - по-моему... мне она дорога... для меня она -лучшая! Так я прямо говорю... уж если со мной ты пошел -и ее не тронь... Считаю я ее хорошей стало быть, хороша она...
      Ухтищев услыхал в голосе Фомы большое волнение, взглянул на него и задумчиво сказал:
      - Любопытный вы человек, надо сознаться...
      - Я человек простой... дикий! Побил вот, и - мне весело... А там будь что будет,..
      - Боюсь - нехорошо будет... Знаете, - откровенность за откровенность, - и вы мне нравитесь... хотя - гм! -опасно с вами... Найдет этакий... рыцарский стих, и получишь от вас выволочку...
      - Ну уж! Чай, я еще первый раз это... не каждый день бить людей буду...сконфуженно сказал Фома. Его спутник засмеялся.
      -Экое вы -чудовище! Вот что -драться дико... скверно, извините меня... Но, скажу вам, - в данном случае вы выбрали удачно... Вы побили развратника, циника, паразита... и человека, который, ограбив своих племянников, остался безнаказанным.
      - Вот и слава богу! - с удовольствием выговорил Фома. - Вот я его и наказал немножко...
      - Немножко? Ну, хорошо, положим, что это немножко... Только вот что, дитя мое... позвольте мне дать вам совет... я человек судейский... Он, этот Князев, подлец, да! Но и подлеца нельзя бить, ибо и он есть существо социальное, находящееся под отеческой охраной закона. Нельзя его трогать до поры, пока он не преступит границы уложения о наказаниях... Но и тогда не вы, а мы, судьи, будем ему воздавать... Вы же - уж, пожалуйста, потерпите...
      - А скоро он вам попадется в руки-то? - наивно спросил Фома.
      - Н -неизвестно... Так как он малый неглупый, то, вероятно, никогда не попадется... И будет по вся дни живота его сосуществовать со мною и вами на одной и той же ступени равенства пред законом... О боже, что я говорю! комически вздохнул Ухтищев.
      - Секреты выдаешь? - усмехнулся Фома.
      - Не то, чтобы секреты, а... не надлежит мне быть легкомысленным... Ч-чёрт! А ведь... меня эта история оживила... Право же, Немезида даже и тогда верна себе, когда она просто лягается, как лошадь...
      Фома вдруг остановился, точно встретил какое-то препятствие на пути своем.
      - А началось это ведь с того, - медленно и глухо договорил Фома, - что вы сказали - уезжает Софья Павловна...
      - Да, уезжает... Ну-с!
      Он стоял против Фомы и с улыбкой в глазах смотрел на него. Гордеев молчал, опустив голову и тыкая палкой в камень тротуара.
      - Идемте?
      Фома пошел, равнодушно говоря:
      - Ну и пусть уезжает...
      Ухтищев, помахивая тросточкой, стал насвистывать, поглядывая на своего спутника.
      - Не проживу я без нее? - спросил Фома, глядя куда-то пред собой, и, помолчав, ответил тихо и неуверенно: - Еще как...
      - Слушайте! - воскликнул Ухтищев, - я дам вам хороший совет... человек должен быть самим собой... Вы человек эпический, так сказать, и лирика к вам не идет. Это не ваш жанр...
      - Ты, барин, говори со мной попроще как-нибудь, - сказал Фома, внимательно прослушав его речь.
      - Попроще? Я хочу сказать - бросьте вы думать об этой даме... Она для вас -пища ядовитая...
      - Вот и она говорила то же, - угрюмо вставил Фома.
      - Говорила?.. -переспросил Ухтищев.-Гм... Вот что... А не пойти ли нам поужинать?
      - Пойдем,- согласился Фома и вдруг ожесточенно зарычал, сжав кулаки и взмахивая ими. -Пойдем, так пойдем! И так я завинчу... так я, после всего этого, раскачаюсь - держись!
      - Ну, зачем же? Мы - скромненько...
      - Нет, погоди! - тоскливо сказал Фома, взяв его за плечо. -Что такое? Хуже я людей? Все живут себе... вертятся, суетятся, имеют каждый свой пункт... А мне - скучно... Все довольны собой, а что они жалуются - врут, сволочи! Это так они, - притворяются для красы... Мне притворяться нечего - я дурак... Я, брат, ничего не понимаю... Я думать не умею... мне тошно... один говорит то, другой - другое... А она... эх! Знал бы ты... я ведь на нее надеялся... я от нее ждал... чего я ждал? Не знаю!.. Но она -самая лучшая... И я так верил -скажет она мне однажды такие слова... особенные... Глаза, брат, у нее больно хороши! Господи!.. Смотреть в них стыдно... Ведь я не то что с любовью к ней, - я к ней со всей душой... Я думал, что, коли она такая красавица, значит, около нее я и стану человеком!
      Ухтищев смотрел, как рвется из уст его спутника бессвязная речь, видел, как подергиваются мускулы его лица от усилия выразить мысли, и чувствовал за этой сумятицей слов большое, серьезное горе. Было что-то глубоко трогательное в бессилии здорового и дикого парня, который вдруг начал шагать по тротуару широкими, но неровными шагами. Подпрыгивая за ним на коротеньких ножках, Ухтищев чувствовал себя обязанным чем-нибудь успокоить Фому. Всё, что Фома сказал и сделал в этот вечер, возбудило у веселого секретаря большое любопытство к Фоме, а потом он чувствовал себя польщенным откровенностью молодого богача. Откровенность эта смяла его своей темной силой, он растерялся под ее напором, и хотя у него, несмотря на молодость, уже были готовые слова на все случаи жизни, - он не скоро нашел их.
      . - Э, батенька! - заговорил он, ласково взяв Фому под руку. - Так нельзя! Только что вступили вы в жизнь и - уж философствуете! Нет, так нельзя! Жизнь -для жизни нам дана! Значит -живи и жить давай другим... Вот философия! А женщина эта - ба! Да разве в ней весь свет уж так и сошелся клином?
      Я вас, если хотите, познакомлю с такой ядовитой штукой, что сразу от вашей философии не останется в душе у вас ни пылинки! О, за -амечательный бабец! И как она умеет пользоваться жизнью! Тоже, знаете, нечто эпическое. И красива, Фрина, могу сказать! И как она будет вам под пару! Ах, чёрт! Право же, это блестящая идея, -я вас познакомлю! Надо клин клином вышибать...
      - Мне совестно...- угрюмо и тоскливо сказал Фома. - Пока она жива - я на баб смотреть не могу даже...
      - Такой здоровый, свежий человек - хо-хо! - воскликнул Ухтищев и тоном учителя начал убеждать Фому в необходимости для него дать исход чувству в хорошем кутеже.
      - Это будет великолепно, и это необходимо вам - поверьте! А совесть, - вы меня извините! Вы несколько неверно определяете, это не совесть мешает вам, а - робость! Вы живете вне общества, застенчивы и неловки. Вы смутно чувствуете всё это... и вот это чувствование принимаете за совесть. О ней же в данном случае не может быть и речи, - при чем тут совесть, когда веселиться для человека естественно, когда это его потребность и право?
      Фома шел, соразмеряя шаги свои с шагами спутника, и смотрел вдоль дороги. Она тянулась между двух рядов зданий, походила на огромную канаву и была полна тьмы. Казалось - ей конца нет, и по ней медленно течет вдаль что-то темное, неиссякаемое, мешающее дышать. Убедительно-ласковый голос Ухтищева однотонно звучал в ушах Фомы, и хотя он не вслушивался в слова речи, но чувствовал, что они какие-то клейкие, пристают к нему и он невольно запоминает их. Несмотря на то, что рядом с ним шел человек, он чувствовал себя одиноким, потерявшимся во тьме. Она обнимала его и медленно влекла за собою, а он ощущал, как его тянет куда-то, и не имел желания остановить себя. Какая-то усталость мешала ему думать, в нем не было желания сопротивляться увещаниям спутника - и чего ради сопротивлялся бы он?..
      - Живут однажды, - говорил Ухтищев, упиваясь своей мудростью, - и не мешает поэтому торопиться жить... Ей-богу, так! Да что тут говорить - вы разрешите мне встряхнуть вас? Поедемте сейчас в один дом... живут там две сестрицы... ах, как они живут! Решайте!
      - Что ж? Я поеду...- сказал Фома спокойно и зевнул. -Не поздно ли? -спросил он, взглянув на небо, покрытое тучами.
      - К ним никогда не поздно! - весело воскликнул Ухтищев.
      VIII
      На третий день после сцены в клубе Фома очутился в семи верстах от города, на лесной пристани купца Званцева, в компании сына этого купца, Ухтищева, какого-то солидного барина в бакенбардах, с лысой головой и красным носом, и четырех дам... Молодой Званцев носил пенсне, был худ, бледен, и когда он стоял, то икры ног его вздрагивали, точно им противно было поддерживать хилое тело, одетое в длинное клетчатое пальто с капюшоном, и смешную маленькую головку в жокейском картузе. Господин с бакенбардами называл его Жаном и произносил это имя так, точно страдал застарелым насморком. Дамой Жана была высокая женщина с пышной грудью. Голова ее была сжата с боков, низкий лоб опрокинулся назад, длинный нос придавал ее лицу что-то птичье. Это некрасивое лицо было совершенно неподвижно, и лишь глаза на нет - маленькие, круглые, холодные - постоянно улыбались проницательной и хитрой улыбкой. Даму Ухтищева звали Верой, это была высокая женщина, бледная, с рыжими волосами. Их было так много, что, казалось, женщина надела на голову себе огромную шапку и она съезжает ей на уши, щеки и высокий лоб; из-под него спокойно и лениво смотрели большие голубые глаза.
      Господин с бакенбардами сидел рядом с молоденькой девушкой, полной, свежей и, не умолкая, звонко хохотавшей над тем, что он, склонясь к плечу ее, шептал ей в ухо.
      А дама Фомы была стройная брюнетка, одетая во всё черное. Смуглолицая, с волнистыми волосами, она держала голову так прямо и высоко и так снисходительно смотрела на всё вокруг нее, что было сразу видно, - она себя считала первой здесь.
      Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутого далеко в пустынную гладь реки. На плоту были настланы доски, посреди их стоял грубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины с провизией, бумажки конфект, корки апельсин... В углу плота насыпана груда земли, на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя на корточках, грел руки над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь на столе пред ними стояли вина и фрукты.
      Утомленная двухдневным кутежом и только что оконченным обедом, компания была настроена скучно. Все смотрели на реку, беседовали, но разговор то и дело прерывался паузами. День был ясен и по -вешнему бодро молод. Холодно-светлое небо величаво простерлось над мутной водою широко разлившейся реки. Далекий горный берег был ласково окутан синеватой дымкой мглы, там блестели, как большие звезды, кресты церквей. У горного берега река была оживлена - сновали пароходы, шум их доносился тяжким вздохом сюда, в луга, где тихое течение волн наполняло воздух звуками мягкими. Огромные баржи тянулись там одна за другой против течения, - точно свиньи чудовищных объемов взрывали гладь реки. Черный дым тяжелыми порывами лез из труб пароходов и медленно таял в свежем воздухе. Порой гудел свисток - как будто злилось и ревело большое животное, ожесточенное трудом. В лугах было тихо, спокойно. Одинокие деревья, затопленные разливом, уже покрывались ярко-зелеными блестками листвы. Скрывая их стволы и отразив вершины, вода сделала их шарообразными, и казалось, что при малейшем дуновенье ветра они поплывут, причудливо красивые, по зеркальному лону реки...
      Рыжая женщина, задумчиво глядя вдаль, тихо и грустно запела:
      Вдоль по Волге ре -ке
      Легка лодка плы -э -вё -от...
      Брюнетка, презрительно прищурив свои большие строгие глаза, сказала, не глядя на нее:
      - Нам и без этого скучно...
      - Не тронь, пусть поет! - добродушно попросил Фома, заглядывая в лицо своей дамы. Он был бледен, в глазах его вспыхивали какие-то искорки, по лицу блуждала улыбка, неясная и ленивая.
      - Давайте хором петь!.. - предложил господин с бакенбардами.
      - Нет, пускай вот они две споют! -оживленно воскликнул Ухтищев. -Вера, спой эту, -знаешь? "На заре пойду..." Павленька, спойте!
      Хохотунья взглянула на брюнетку и почтительно спросила ее:
      - Можно спеть, Саша?
      - Я сама буду петь! -заявила подруга Фомы и, обратившись к даме с птичьим лицом, приказала ей: - Васса, пой!
      Та тотчас погладила рукой горло и уставилась круглыми глазами в лицо сестры. Саша встала на ноги, оперлась рукой о стол и, подняв голову, сильным, почти мужским голосом певуче заговорила:
      Хорошо -о тому на свете жить,
      У кого нету заботушки,
      В ретивом сердце зазнобушки!
      Ее сестра качнула головой и протяжно, жалобно, высоким контральто застонала:
      Эх -у -ме -ня -у- кра- сно- й- де- еви- цы...
      Сверкая глазами на сестру, Саша низкими нотами сказала:
      Как былинка, сердце высохло -о-о!
      Два голоса обнялись и поплыли над водой красивым, сочным, дрожащим от избытка силы звуком. Один жаловался на нестерпимую боль сердца и, упиваясь ядом жалобы своей, - рыдал скорбно, слезами заливая огонь своих мучении. Другой - низкий и мужественный - могуче тек в воздухе, полный чувства обиды. Ясно выговаривая слова, он изливался густою струёй, и от каждого слова веяло местью.
      Уж я ему это выплачу...
      - жалобно пела Васса, закрыв глаза.
      За -азноблю его, по -овысушу...
      - уверенно и грозно обещала Саша, бросая в воздух крепкие, сильные звуки... И вдруг, изменив темп песни и повысив голос, она запела так же протяжно, как сестра, сладострастные угрозы:
      Суше ветра, су -уше буйного,
      Суше тон травы коше -оные...
      Ой, коше -ные, просушеные...
      Фома, облокотясь на стол, смотрел в лицо женщины, в черные полузакрытые глаза ее. Устремленные куда-то вдаль, они сверкали так злорадно, что от блеска их и бархатистый голос, изливавшийся из груди женщины, ему казался черным и блестящим, как ее глаза. Он вспоминал ее ласки и думал:
      "И откуда она, такая? Даже боязно с ней..." Ухтищев, прижавшись к своей даме, с блаженным лицом слушал песню и весь сиял от удовольствия. Господин в бакенбардах и Званцев пили вино и тихо шептались о чем-то, наклонясь друг к другу. Рыжая женщина задумчиво рассматривала ладонь руки Ухтищева, держа ее в своих руках, а веселая девушка стала грустной, наклонила низко голову и слушала песню, не шевелясь, как очарованная. От костра шел мужик. Он ступал по доскам осторожно, становясь на носки сапог, руки его были заложены за спину, а широкое бородатое лицо всё преобразилось в улыбку удивления и наивной радости.