Как-то раз Фома сказал ей:
      - Однако сколько мы с тобой денег-то посеяли.
      Она взглянула на него и спросила:
      - А куда их беречь?
      "Куда, в самом деле?" -подумал Фома. удивленный тем, что она так просто рассуждает.
      - Ты кто такая? -спросил он ее в другой раз.
      - Разве забыл, как меня зовут?
      - Ну, вот еще!
      - Так чего ж тебе надо?
      - Я насчет происхождения спрашиваю...
      - А! Ну, ярославская я, -из Углича, мещанка... Арфистка... Что же, - слаще я для тебя буду, когда ты узнал, кто я?
      - Разве я узнал? - усмехаясь, спросил Фома.
      -Мало тебе! А больше -я ничего не скажу... На что? Все из одного места родом -и люди и скоты... Пустяки все эти разговоры... Ты вот давай подумаем, как нам жить сегодня?
      В этот день они катались на пароходе с оркестром музыки, пили шампанское и все страшно напились. Саша пела какую-то особенную, удивительно грустную песню, и Фома плакал, как ребенок, растроганный пением. Потом он плясал с ней "русскую", устал, бросился за борт и едва не утонул.
      Теперь, вспоминая это, - и многое другое, - он чувствовал стыд за себя и недовольство Сашей. Он смотрел на ее стройную фигуру, слушал ровное дыхание ее и чувствовал, что не любит эту женщину, не нужна ему она. В его похмельной голове медленно зарождались какие-то серые, тягучие мысли. Как будто всё, что он пережил за это время, скрутилось в нем в клубок тяжелый и сырой, и вот теперь клубок этот катается в груди его, потихоньку разматываясь, и его вяжут тонкие серые нити.
      "Что это со мной происходит? - думал он. - Кто я такой?"
      Его поразил этот вопрос, и он остановился над ним, пытаясь додуматься почему он не может жить спокойно и уверенно, как другие живут? Ему стало еще более совестно от этой мысли, он завозился на сене и с раздражением толкнул локтем Сашу.
      - Тише!.. - сквозь сон сказала она.
      - Ну, ладно, не велика барыня! - пробормотал Фома.
      - Что?
      - Ничего...
      Она повернулась спиной к нему и, сладко зевнула, заговорила лениво:
      - Видела во сне, будто опять арфисткой стала. Пою соло, а против меня стоит большущая грязная собака, оскалила зубы и ждет, когда я кончу... А мне страшно ее... и знаю я, что она сожрет меня, как только я перестану петь... и вот я всё пою, пою... и вдруг будто не хватает у меня голосу... Страшно! А она - щелкает зубами... К чему это?..
      - Погоди болтать! - угрюмо остановил ее Фома. - Ты вот что скажи: что ты про меня знаешь?
      - А вот знаю, что проснулся ты, - не поворачиваясь к нему, ответила она.
      - Это верно -проснулся я, -задумчиво молвил Фома и, закинув руки за голову, продолжал. - Оттого тебя и спрашиваю -какой я, по-твоему, человек?
      - Похмельный, - зевнув, ответила Саша.
      - Александра! - просительно воскликнул Фома. - Не балуй! Ты скажи по совести, что ты обо мне думаешь?
      - Ничего не думаю! - сухо ответила она. Он тяжело вздохнул и замолчал. Полежав с минуту тоже молча, Саша заговорила обычным своим, равнодушным голосом:
      - Скажи ему! С какой это стати стану я думать о всяком? Мне о себе подумать и то -некогда... А может, не хочется...
      Фома сухо засмеялся и сказал:
      - Мне бы не хотеть ничего! . Женщина подняла голову с подушки, заглянула в лицо Фомы и снова легла, говоря:
      - Мудришь ты.. Смотри -добра от этого тебе не будет... Ничего я не могу сказать про тебя... Ну, вот скажу я тебе - других ты лучше... Что же из этого будет?
      - А почему лучше? -задумчиво спросил Фома.
      - Да -так! Песню хорошую поют -плачешь ты... подлость человек делает бьешь его... С женщинами -прост, не охальничаешь над ними.. Ну, и удалым можешь быть...
      Всё это не удовлетворяло Фому.
      - Не то ты говоришь! - тихо сказал он.
      - Ну, и не знаю. чего тебе надо... Баржу поднимут - что будем делать?
      - Что нам делать? - спросил Фома.
      - В Нижний поедем или в Казань?
      - Зачем?
      - Кутнем. .
      - Не хочу я больше кутить...
      Оба они долго молчали, не глядя друг на друга.
      - Тяжелый у тебя характер, - заговорила Саша. - Скучный.
      - Пьянствовать я больше не буду! - твердо сказал Фома.
      - Врешь! - возразила Саша спокойно.
      - Вот увидишь. Ты что думаешь - хорошо так жить?
      - Увижу.
      - Нет, ты скажи - хорошо?
      - А - что лучше?
      Фома посмотрел на нее сбоку и с раздражением сказал:
      - Экие у тебя слова -противные!..
      - И тут не угодила! - усмехнувшись, молвила Саша.
      - Нар -род! - говорил Фома, болезненно сморщив лицо. -Живут тоже... а как? Лезут куда-то... Таракан ползет - и то знает, куда и зачем ему надо, а ты что? Ты - куда?..
      - Погоди! -спокойно остановила его Саша. -Тебе до меня какое дело? Ты. от меня берешь, чего хочешь, а в душу мне не лезь!
      - В ду -ушу! - презрительно протянул Фома. - В какую душу?
      Она стала ходить по комнате, собирая разбросанную одежду. Фома наблюдал за ней и был недоволен тем, что она не рассердилась на него за слова о душе. Лицо у нее было равнодушно, как всегда, а ему хотелось видеть ее злой или обиженной, хотелось чего-то человеческого.
      - Душа! - воскликнул он, добиваясь своего. - Разве человеку с душой можно жить так, как ты живешь? В душе - огонь горит... стыд в ней...
      Она в это время, сидя на лавке, надевала чулки, но при его словах подняла голову и уставилась в лицо ему строгими глазами.
      - Что смотришь? -спросил Фома.
      - Ты это зачем говоришь? -ответила она ему, не спуская с него глаз.
      В ее вопросе было что-то угрожающее. Фома почувствовал робость пред ней и уже без задора в голосе сказал:
      - Как же не говорить?
      - Э -эх ты! - вздохнула Саша и снова принялась одеваться.
      - А что я?
      - Да так... Ровно ты от двух отцов родился... Знаешь ты, что я заметила за людьми?
      - Ну?
      - Который человек сам за себя отвечать не может, значит-боится он себя, значит -грош ему цена!
      - Это ты про меня? -спросил Фома, помолчав. Она накинула на плечи широкий розовый капот и, стоя среди комнаты, сказала низким, глухим голосом человеку, лежавшему у ног ее:
      - О душе моей ты не смеешь говорить... Нет тебе до нее дела! Я -могу говорить! Я бы, захотевши, сказала всем вам -эх как! Есть у меня слова про вас... как молотки! Так бы по башкам застукала я... с ума бы вы посходили... Но -словами вас не вылечишь... Вас на огне жечь надо, вот как сковороды в чистый понедельник выжигают...
      Вскинув руки к голове, она порывисто распустила волосы, и когда они тяжелыми черными прядями рассыпались по плечам ее, -женщина гордо тряхнула головой и с презрением сказала:
      - Не смотри, что я гулящая! И в грязи человек бывает чище того, кто в шелках гуляет... Знал бы ты, что я про вас, кобелей, думаю, какую злобу я имею против вас! От злобы и молчу... потому -боюсь, что, если скажу ее, - пусто в душе будет... жить нечем будет!..
      Теперь она снова нравилась ему. В словах ее было что-то родственное его настроению. Он, усмехнувшись, с удовольствием в голосе и на лице сказал ей:
      - И я тоже чувствую - растет у меня в душе что-то... Эх, заговорю и я своими словами, придет время.
      - Против кого это? - небрежно спросила Саша.
      - Против всех! -воскликнул Фома, вскакивая на ноги. -Против фальши!.. Я спрошу...
      - Спроси-ка: самовар готов? - равнодушно приказала ему Саша.
      Фома взглянул на нее и с сердцем крикнул:
      - Пошла к чёрту! Спрашивай сама...
      - Чего ты лаешь? И она ушла из избы...
      ...Ветер резкими порывами летал над рекой, и покрытая бурыми волнами река судорожно рвалась навстречу ветру с шумным плеском, вся в пене гнева. Кусты прибрежного ивняка низко склонялись к земле, дрожащие, гонимые ударами ветра. В воздухе носился свист, вой и густой, охающий звук, вырывавшийся из десятков людских грудей:
      - Идет -идет-идет!
      - У горного берега стояли на якорях две порожние баржи, высокие мачты их, поднявшись в небо, тревожно покачивались из стороны в сторону, выписывая в воздухе невидимый узор. Палубы барж загромождены лесами из толстых бревен; повсюду висели блоки; цепи и канаты качались в воздухе; звенья цепей слабо брякали... Толпа мужиков в синих и красных рубахах волокла по палубе большое бревно и, тяжело топая ногами, охала во всю грудь:
      - Идет - идет - идет!
      К лесам тоже прилепились синие и красные комья; ветер, раздувая рубахи и порты, придавал людям странные формы, делая их то горбатыми, то круглыми и надутыми, как пузыри. Люди на лесах и палубах что-то вязали, рубили, пилили, вбивали гвозди, везде мелькали большие руки с засученными по локти рукавами рубах. Ветер разносил над рекой бодрый шум: пила грызла дерево, захлебываясь от злой радости; сухо кряхтели бревна, раненные топорами; болезненно трещали доски, раскалываясь под ударами, ехидно взвизгивал рубанок. Железный лязг цепей и стонущий скрип блоков сливались с шумом волн, ветер гулко выл и гнал по небу тучи.
      - Pe-ебя-а-тутки, бе -ерем, давай!
      - Разуда -алый ещо -о разок!.. -просительно выводил кто-то высоким голосом...
      Фома, красивый и стройный, в коротком драповом пиджаке и в высоких сапогах, стоял, прислонясь спиной к мачте, и, дрожащей рукой пощипывая бородку, любовался работой. Шум вокруг него вызывал и в нем желание кричать, возиться вместе с мужиками, рубить дерево, таскать тяжести, командовать -заставить всех обратить на себя внимание и показать всем свою силу, ловкость, живую душу в себе. Но он сдерживался и стоял молча, неподвижно: ему было стыдно. Он хозяин тут над всеми, и если примется работать сам -никто не поверит, что он работает просто из охоты, а не для того, чтоб подогнать их, показать им пример.
      Русый и кудрявый парень с расстегнутым воротом рубахи то и дело пробегал мимо него то с доской на плече, то с топором в руке; он подпрыгивал, как разыгравшийся козел, рассыпал вокруг себя веселый, звонкий смех, шутки, крепкую ругань и работал без устали, помогая то одному, то другому, быстро и ловко бегая по палубе, заваленной щепами и деревом. Фома упорно следил за ним и чувствовал зависть к этому парню.
      "Счастливый, должно быть..."-думал Фома. Эта мысль вызывала в нем острое желание оборвать парня, сконфузить его. Все вокруг охвачены пылом спешной работы, дружно и споро укрепляли леса, устраивали блоки, готовясь поднять со дна реки затонувшую баржу; все были бодра веселы и -жили. Он же стоял в стороне от них, не зная, что делать, ничего не умея, чувствуя себя ненужным в этом большом труде. Обидно было ему чувствовать себя лишним среди людей, и чем больше он присматривался к ним, тем более крепла эта обида. Его колола мысль, что ведь вот -для него всё это делается, а однако он тут ни при чем...
      "Где же мое место? - угрюмо думалось ему. - Где мое дело?.."
      Подрядчик, маленький мужичок с острой седенькой бородкой и узенькими глазками на сером сморщенном лице, подошел к нему и сказал негромко, с какой-то особенной ясностью в словах:
      - Всё изготовили, Фома Игнатьич, всё теперь как сдедоваит... Благословясь - начать бы!..
      - Начинай...- кротко сказал Фома, отвертываясь в сторону от проницательного взгляда узких глаз мужика.
      - Вот и слава тебе, господи! -сказал подрядчик, неторопливо застегивая поддевку и приосаниваясь. Потом он, медленно поворачивая голову, оглядел леса на баржах и звонко крикнул'
      - По -о местам, ребятушки!
      Мужики живо столпились в отдельные плотные группы у воротов, по бортам, и говор их умолк. Некоторые ловко взобрались на леса и смотрели оттуда, держась за веревки.
      - Смотри, ребята! -раздавался звонкий и спокойный голос подрядчика. - Всё ли как быть надо? Придет пора бабе родить - рубах неколи шить... Ну - молись богу!
      Бросив картуз на палубу, подрядчик поднял лицо к небу и стал истово креститься. И все мужики, подняв головы к тучам, тоже начали широко размахивать руками, осеняя груди знамением креста. Иные молились вслух; глухой, подавленный ропот примешался к шуму волн:
      - Господи, благослови!.. Пресвятая богородица... Никола Угодник...
      Фома слушал эти возгласы, и они ложились на душу ему как тяжесть. У всех головы были обнажены, а он забыл снять картуз, и подрядчик, кончив молиться, внушительно посоветовал ему:
      - Попросить бы и вам господа-то...
      - Ты знай свое дело, -меня не учи! -сердито взглянув на него, ответил Фома. Чем дальше шло дело -тем тяжелей и обидней было ему видеть себя лишним среди спокойно уверенных в своей силе людей, готовых поднять для него несколько десятков тысяч пудов со дна реки. Ему хотелось, чтоб их постигла неудача, чтобы все они сконфузились пред ним, в голове его мелькала злая мысль:
      "Может, еще цепи порвутся..."
      - Слушай!--кричал подрядчик. И вдруг, всплеснув руками в воздухе, он пронзительно закричал: - По -о -оше -о -ол!
      Рабочие подхватили его крик, и все в голос, возбужденно и с напряжением закричали:
      - По -оше -ол! Иде -от...
      Блоки визжали и скрипели, гремели цепи, напрягаясь под тяжестью, вдруг повисшей на них, рабочие, упершись грудями в ручки ворота, рычали, тяжело топали по палубе. Между барж с шумом плескались волны, как бы не желая уступать людям свою добычу. Всюду вокруг Фомы натягивались и дрожали напряженно цепи и канаты, они куда-то ползли по палубе мимо его ног, как огромные серые черви, поднимались вверх, звено за звеном, с лязгом падали оттуда, а оглушительный рев рабочих покрывал собой все звуки.
      - Ве -есь, по -ошел, весь пошел -поше -ол...-пели они стройно и торжествующе. А в густую волну их голосов, как нож в хлеб, вонзался и резал ее звонкий голос подрядчика;
      - Ребяту -ушки- и! Разо -ом... раз -ом... Фомой овладело странное волнение: ему страстно захотелось влиться в этот возбужденный рев рабочих, широкий и могучий, как река, в раздражающий скрип, визг, лязг железа и буйный плеск волн. У него от силы желания выступил пот на лице, и вдруг, оторвавшись от мачты, он большими прыжками бросился к вороту, бледный от возбуждения.
      - Разо -ом! Разо -ом!.. -кричал он диким голосом. Добежав до ручки ворота, он с размаха ткнулся об нее грудью и, не чувствуя боли, с ревом начал ходить вокруг ворота, мощно упираясь ногами в палубу. Что-то горячее лилось в грудь ему, заступая место тех усилий, которые он тратил, ворочая рычаг. Невыразимая радость бушевала в нем и рвалась наружу возбужденным криком. Ему казалось, что он один, только своей силой ворочает рычаг, поднимая тяжесть, и что сила его всё растет. Согнувшись и опустив голову, он, как бык, шел навстречу силе тяжести, откидывавшей его назад, но уступавшей ему все-таки. Каждый шаг вперед всё больше возбуждал его, потраченное усилие тотчас же заменялось в нем наплывом жгучей гордости. Голова у него кружилась, глаза налились кровью, он ничего не видел и лишь чувствовал, что ему уступают, что он одолеет, что вот сейчас он опрокинет силой своей что-то огромное, заступающее ему путь, опрокинет, победит и тогда вздохнет легко и свободно, полный гордой радости. Первый раз в жизни он испытывал такое одухотворяющее чувство и всей силой голодной души своей глотал его, пьянел от него и изливал свою радость в громких, ликующих криках в лад с рабочими:
      - Ве -есь по -ошел, весь пошел, поше -ол...
      - Сто -ой! Крепи! Стой, ребята!..
      Фому толкнуло в грудь и откинуло назад...
      - С благополучным окончанием, Фома Игнатьич! - поздравлял его подрядчик, и морщины дрожали на лице его радостными лучами. -Слава тебе, господи! Устали?
      Холодный ветер дул в лицо Фомы. Довольный, хвастливый шум носился вокруг него; ласково переругиваясь, веселые, с улыбками на потных лицах, мужики подходили к нему и тесно окружали его. Он растерянно улыбался: возбуждение еще не остыло в нем и не позволяло ему понять, что случилось и отчего все вокруг так радостны и довольны.
      - Сто семьдесят тысяч пуд ровно редьку из грядки выдернули!
      Фома, стоя на груде каната, смотрел через головы рабочих и видел: среди барж, борт о борт с ними, явилась третья, черная, скользкая, опутанная цепями. Всю ее покоробило, она точно вспухла от какой-то страшной болезни и, немощная, неуклюжая, повисла над водой между своих подруг, опираясь на них. Сломанная мачта печально торчала посреди нее; по палубе текли красноватые струи воды, похожей на кровь. Всюду на палубе лежали груды железа, мокрые обломки дерева.
      - Подняли? -спросил Фома, не зная, что ему сказать при виде этой безобразной тяжелой массы, и снова чувствуя обиду при мысли, что лишь ради того, чтобы поднять из воды эту грязную, разбитую уродину, он так вскипел душой, так обрадовался...
      - Что она...- неопределенно сказал Фома подрядчику.
      - Ничего! Разгрузить скорее да человечков двадцати артельку плотников на нее спустить -они ее живо в образ приведут! -утешающим голосом говорил подрядчик.
      А русый парень, широко и весело улыбаясь в лицо Фомы, спрашивал:
      - Водчонка -то будет?
      - Успеешь! -сурово сказал ему подрядчик. -Видишь - устал человек...
      Тогда мужики заговорили:
      - Как не устать!
      - Легкое ли дело!
      - С непривычки, известно, устанешь...
      - С непривычки и кашу есть трудно...
      - Не устал я...- хмуро сказал Фома, и снова раздались почтительные возгласы мужиков, всё плотнее обступавших его:
      - Работа, ежели в охоту кому, - дело приятное.
      - Та же игра...
      - Вроде как с бабой побаловаться...
      Только русый парень твердо стоял на своем:
      - Ваше степенство! На ведерочко бы, а? -говорил он, улыбаясь и вздыхая.
      Фома смотрел на бородатые лица пред собой и чувствовал в себе желание сказать им что-нибудь обидное. Но в голове его всё как-то спуталось, он не находил в ней никаких мыслей и наконец, не отдавая себе отчета в словах, сказал с сердцем:
      - Вам бы всё пьянствовать только! Вам всё равно, что ни делать! А вы бы подумали -зачем? К чему?.. Эх вы! Понимать надо...
      На лицах людей, окружавших его, выразилось недоумение; синие и красные бородатые фигуры начали вздыхать, почесываться, переминаться с ноги на ногу. Иные, безнадежно посмотрев на Фому, отворотились в сторону.
      - Н -да! -вздохнув, сказал подрядчик. -Это... не мешает! То есть -чтобы подумать! Это слова... от ума!
      - Разве наше дело понимать? - сказал русый парень, тряхнув головой. Ему уже скучно стало говорить с Фомой; он заподозрил его в нежелании дать на водку и сердился немножко.
      - Вот то-то! - поучительно сказал Фома, довольный тем, что парень уступил ему, и не замечая косых, насмешливых взглядов. - А кто понимает... тот чувствует, что нужно - вечную работу делать!
      - Для бога, значит! - пояснил подрядчик, оглядывая мужиков, и, благочестиво вздохнув, добавил: - Это верно, -ох, верно это!
      А Фома воодушевлялся желанием говорить что-то правильное и веское, после чего бы все эти люди отнеслись к нему как-нибудь иначе, - ему не нравилось, что все они, кроме русого, молчат и смотрят на него недружелюбно, исподлобья, такими скучными, угрюмыми глазами.
      - Нужно такую работу делать, -говорил он, двигая бровями, - чтобы и тысячу лет спустя люди сказали: вот это богородские мужики сделали... да!..
      Русый парень с удивлением взглянул на Фому и спросил:
      - Волгу, что ли, нам выпить? -А потом фыркнул, покачал головой и заявил: -Не сможем мы этого, - полопаемся все!..
      Фома сконфузился от его слов и посмотрел вокруг себя: мужики улыбались хмуро, пренебрежительно. Эти улыбки кололи его, как иглы.
      Какой-то серьезный мужик с большой сивой бородой, до этой поры не открывавший рта, вдруг открыл его, подвинулся к Фоме и медленно выговорил:
      - А ежели нам и Волгу досуха выпить да еще вот этой горой закусить -и это забудется, ваше степенство. Всё забудется, -жизнь-то длинна... Таких делов, чтобы высоко торчали, - не нам делать...
      Сказал и, сплюнув под ноги себе, равнодушно отошел от Фомы, войдя в толпу, как клин в дерево. Его речь окончательно пришибла Фому: он чувствовал, что мужики считают его глупым и смешным. И, чтобы спасти свое хозяйское значение в их глазах, чтобы снова привлечь к себе уже утомленное внимание мужиков, он напыжился, смешно надул щеки и внушительным голосом бухнул:
      - Жертвую, - на три ведра!
      Краткие речи всегда более содержательны и способны вызвать сильное впечатление. Мужики почтительно расступились перед Фомой, низко кланяясь ему и с веселыми, благодарными улыбками благодаря его за щедрость дружным, одобрительным гулом.
      - Перемахните-ка меня на берег, - сказал Фома, чувствуя, что вновь возникающее возбуждение недолго продержится в нем. Какой-то червь сосал его сердце.
      - Тошно мне! -сказал он, придя в избу, где Саша, в нарядном красном платье, хлопотала около стола, расставляя на нем вина и закуски. -Александра! Хоть бы ты что-нибудь сделала со мной, что ли... а?
      Она внимательно посмотрела на него и, севши на лавку плечом к плечу с ним, сказала:
      - Коли тошно -значит, хочется чего-нибудь... Чего тебе надо?
      - Не знаю я! - грустно качнув головой, ответил Фома.
      - А ты подумай...
      - Не умею я думать...
      - Эх ты, дитятко! - тихо и пренебрежительно сказала Саша, отодвигаясь от него. - Лишняя тебе голова-то...
      Фома не уловил ее тона, не заметил движения. Упираясь руками в лавку, он наклонился вперед, смотрел в пол и говорил, качаясь всем корпусом:
      - Иной раз думаешь, думаешь... всю тебе душу мысли, как смолой, облепят... И вдруг всё исчезнет из тебя, точно провалится насквозь куда-то... В душе тогда -как в погребе темно. Даже страшно... как будто ты не человек, а овраг бездонный...
      Саша искоса взглянула на него и вполголоса задумчиво запела:
      Эх, и дунет ветер-туман со моря пойдет...
      - Кутить я не хочу... Всё одно и то же: и люди, и забавы, и вино... Злой я становлюсь -так бы всех и бил... Не нравятся мне люди... Никак не поймешь -зачем живут?
      Ой, и тошно без тебя мне, милый, жить...
      - пела Саша, глядя в стену пред собой. А Фома всё качался и говорил:
      - Однако - все живут, шумят, а я только глазами хлопаю... Мать, что ли, меня бесчувственностью наградила? Крестный говорит - она как лед была... И всё ее тянуло куда-то... Пошел бы к людям и сказал: "Братцы, помогите! Жить не могу!" Оглянешься - некому сказать... Все -сволочи!
      Фома крепко, неприлично выругался и умолк. Саша, оборвав песню, отодвинулась еще дальше от него. Бушевал ветер, бросая пыль в стекла окон. На печи тараканы шуршали, ползая в лучине. На дворе жалобно мычал теленок.
      Саша с усмешкой взглянула на Фому и сказала:
      - Вон еще один несчастненький мычит... Шел бы ты к нему; может, споетесь...-И, положив руку на его кудрявую голову, она шутливо толкнула ее. -Чего ты скрипишь? Гулять тошно -делом займись...
      - Господи ,- качнул головой Фома, - трудно говорить так, чтобы понимали тебя... трудно! - И с раздражением он почти закричал: -Какое дело? Что оно, дело? Только звание одно - дело, а так, ежели вглубь, в корень посмотреть, -бестолочь! Какой прок в делах? Деньги? Много их у меня!.. Задушить могу ими до смерти, засыпать тебя с головой... Обман один- дела эти все... Вижу я дельцов -ну что же? Нарочно это они кружатся в делах, для того, чтобы самих себя не видать было... Прячутся, дьяволы... Ну-ка освободи их от суеты этой, что будет? Как слепые, начнут соваться туда и сюда... с ума посходят! Ты думаешь, есть дело -так будет от него человеку счастье? Нет, врешь! Тут -не всё еще!.. Река течет, чтобы по ней ездили, дерево растет для пользы, собака-дом стережет... всему на свете можно найти оправдание! А люди -как тараканы -совсем лишние на земле... Всё для них, а они для чего? В чем их оправдание?
      Фома торжествовал. Ему показалось, что он нашел что-то хорошее для себя и сильное против людей. Он громко смеялся.
      - Голова у тебя не болит? - заботливо спросила Саша, испытующим взглядом глядя в лицо ему.
      - Душа у меня болит! - азартно воскликнул Фома. -И оттого болит, что -не мирится! Давай ей ответ, как жить? Для чего? Вот -крестный, -он с умом! Он говорит -жизнь делай! А все говорят -заела нас жизнь!
      - Слушай! -серьезно сказала Саша. -По-моему, надо тебе жениться - вот и всё!
      - Зачем? -передернув плечами, спросил Фома.
      - Хомут тебе надо...
      - Ладно! Живу с тобой... Чай, ведь все вы одинаковы? Одна другой не слаще... До тебя была у меня одна, - из таких же. Нет, та по своей охоте... понравился я ей, она и... Хорошая была... А впрочем, - всё одно, то же самое, совсем как у тебя, хоша ты ее краше... Но -барыня одна приглянулась мне... настоящая барыня, дворянка! Говорили, гуляет... До нее не достиг... Н -да -а... Умная, образованная, в красоте жила... Я, бывало, думал -вот где отведаю настоящего-то!.. Не до -стиг... Может, если бы удалось, -другой бы оборот всё приняло... Тянуло меня к ней... А теперь вот -залил ее вином -забываю... И это нехорошо... Эх ты, человек! Подлец ты, если по совести сказать...
      Фома замолчал, задумался. А Саша встала со скамьи и прошлась по избе, покусывая губы. Потом остановилась против него и, закинув руки на голову, сказала:
      - Знаешь что? Уйду я от тебя...
      - Куда? -спросил Фома, не поднимая головы.
      - Не знаю... всё равно! Лишнее ты говоришь... Скучно с тобой...
      Фома поднял голову, взглянул на нее и уныло засмеялся:
      - Ну -у? Неужто?
      - Я тоже из таких... тоже -придет мое время, - задумаюсь... И тогда пропаду... Но теперь мне еще рано... Нет, я еще поживу... а потом уж -будь что будет!
      - А я - тоже пропаду? - равнодушно спросил Фома, уже утомленный своими речами.
      - А как же! -спокойно и уверенно ответила Саша. -Такие люди пропадают...
      Они с минуту молчали, глядя в глаза друг другу.
      - Что же будем делать? - спросил Фома.
      - Обедать надо.
      - Нет, вообще? Потом?
      - Н -не знаю...
      - Так уходишь ты?
      - Уйду... Давай еще покутим на прощанье! Поедем в Казань да там-с дымом, с полымем -и кутнем. Отпою я тебя...
      - Это можно! -согласился Фома. -На прощанье -следует!.. Эх ты... дьявол. Житье! Слушай, Сашка, про вас, гулящих, говорят, что вы до денег жадные и даже воровки...
      - Пускай говорят...-спокойно сказала Саша.
      - Разве тебе не обидно это? - с любопытством спросил Фома. - Вот ты - не жадная, - выгодно тебе со мной, богатый я, а ты - уходишь... Значит - не жадная...
      - Я-то? - Саша подумала и сказала, махнув рукой: -Может, и не жадная- что в том? Я ведь еще не совсем... низкая, не такая, что по улицам ходят... А обижаться - на кого? Пускай говорят, что хотят... Люди же скажут, а мне людская святость хорошо известна! Выбрали бы меня в судьи -только мертвого оправдала бы!.. -И, засмеявшись нехорошим смехом, Саша сказала: -Ну, будет пустяки говорить... садись за стол!..
      ...На другой день утром Фома и Саша стояли рядом на трапе парохода, подходившего к пристани на Устье. Огромная черная шляпа Саши привлекала общее внимание публики ухарски изогнутыми полями и белыми перьями; Фоме было неловко стоять рядом с ней и чувствовать, как по его смущенному лицу ползают любопытные взгляды. Пароход шипел и вздрагивал, подваливая бортом к конторке, усеянной ярко одетой толпой народа, и Фоме казалось, что он видит среди разнообразных лиц и фигур кого-то знакомого, кто как будто всё прячется за спины других, но не сводит с него глаз.
      - Пойдем в каюту! - беспокойно сказал он своей подруге.
      - А ты не учись грехи от людей прятать, - усмехаясь, ответила Саша. -Знакомого, что ли, увидал?
      - Кто-то караулит меня...
      Всмотревшись в толпу на пристани, он изменился в лице и тихо добавил:
      - Это крестный...
      У борта пристани, втиснувшись между двух грузных женщин, стоял Яков Маякин и с ехидной вежливостью помахивал в воздухе картузом, подняв кверху иконописное лицо. Бородка у него вздрагивала, лысина блестела, и глазки сверлили Фому, как буравчики.
      - Н -ну, ястреб! - пробормотал Фома, тоже сняв картуз и кивая головой крестному.
      Его поклон доставил Маякину, должно быть, большое удовольствие, -старик как-то весь извился, затопал ногами, и лицо его осветилось ядовитой улыбкой.
      - Видно, будет мальчику на орешки! -подзадоривала Саша.
      Ее слова вместе с улыбкой крестного точно угли в груди Фомы разожгли.
      - Поглядим, что будет.. -сквозь зубы сказал он и вдруг оцепенел в злом спокойствии. Пароход пристал, люди хлынули волной на пристань. Затертый толпою Маякин на минуту скрылся из глаз и снова вынырнул, улыбаясь торжествующей улыбкой. Фома, сдвинув брови, в упор смотрел на него и подвигался навстречу ему, медленно шагая по мосткам. Его толкали в спину, навалились на него, теснили -всё это еще более возбуждало. Вот он столкнулся со стариком, и тот встретил его вежливеньким поклоном и вопросом.
      - Куда изволите путешествовать, Фома Игнатьич?
      - По своим делам, - твердо ответил Фома, не здороваясь с крестным.
      - Похвально, сударь мой! -весь просияв, сказал Яков Тарасович- Барынька-то с перьями как вам приходится?
      - Любовница, -громко сказал Фома, не опуская глаз под острым взглядом крестного.
      Саша стояла сзади него и из-за плеча спокойно разглядывала маленького старичка, голова которого была ниже подбородка Фомы, Публика, привлеченная громким словом Фомы, посматривала на них, чуя скандал. Маякин, тотчас же почуяв возможность скандала, сразу и верно определил боевое настроение крестника. Он поиграл морщинами, пожевал губами и мирно сказах Фоме:
      - Надо мне с тобой побеседовать... В гостиницу пойдем?
      - Могу... ненадолго...
      - Некогда, значит? Видно, еще баржу разбить торопишься? - не стерпев, сказал старик.
      - А что ж их не бить, если бьются? -задорно, но твердо возразил Фома.
      - А конечно!.. Не ты наживал -тебе ли жалеть? Ну, пойдем... Да нельзя ли барыньку-то... хоть утопить на время? - тихо сказал Маякин.
      - Поезжай, Саша, в город, возьми номер в Сибирском подворье, -я скоро приеду! -сказал Фома и, обратясь к Маякину, с удальством объявил: -Готов!..
      До гостиницы оба шли молча. Фома, видя, что крестный, чтобы не отстать от него, подпрыгивает на ходу, нарочно шагал шире, и то. что старик не может идти в ногу с ним, поддерживало и усиливало в нем буйное чувство протеста, которое он и теперь уже едва сдерживал в себе.