М.Горький
      Девочка
      Однажды вечером, усталый от работы, я лежал на земле у стены большого каменного дома - печального, старого здания; красные лучи заходящего солнца обнажали глубокие трещины и наросты грязи на стене его.
      Внутри дома день и ночь - точно крысы в тёмном погребе - суетились голодные, грязные люди, их тела всегда были полуодеты в лохмотья, а тёмные души - наги и так же грязны, как тела.
      Из окон дома медленно и густо, как серый дым пожара, летел однообразный гул жизни, горевшей в нём. Я слушал этот давно знакомый мне тревожный и унылый шум и дремал, не ожидая услышать хотя бы краткий, новый звук.
      Но где-то близко от меня, из груды пустых бочек и поломанных ящиков, вдруг раздался тихий, нежный голос:
      Спи, милая! Спи, детёночка!..
      Баю-баюшки-баю,
      Баю девочку мою...
      Раньше я не слыхал, чтоб в этом доме матери баюкали детей такими, любящими голосами. Я тихо встал, посмотрел за бочки и увидел: в одном из ящиков сидела маленькая девочка. Низко наклонив русую, кудрявую головку, она тихо покачивалась и задумчиво напевала:
      Уж ты спи, ты усни,
      Угомон тебя возьми...
      В маленьких, грязных ручонках она держала черенок деревянной ложки, окутанный в красную тряпку, и смотрела на него большими, грустными глазками.
      Красивые глазки были у неё, ясные, мягкие и - не по-детски печальные. Заметив их выражение, я уже не видел грязи на лице и руках девочки.
      Над нею, в воздухе, как тучи сажи и пепла, носились крики, ругань, пьяный смех и плач, вокруг неё на грязной земле всё было изломано, исковеркано, и лучи вечернего солнца, окрашивая обломки разбитых ящиков и бочек в красный цвет, придавали им зловещее и странное сходство с остатками какого-то большого организма, разрушенного тяжёлой и суровой рукой нищеты.
      Нечаянно я пошевелился - девочка вздрогнула, увидела меня, её глаза подозрительно сузились, и вся она боязливо съёжилась, точно мышонок перед кошкой.
      Улыбаясь, я смотрел на её чумазое, печальное и робкое лицо; губы она крепко сжала, и тонкие брови её вздрагивали.
      Вот она встала на ноги, деловито отряхнула своё рваное, когда-то розовое платье, сунула в карман свою куклу и звенящим, ясным голосом спросила меня:
      - Чего глядишь?
      Было ей лет одиннадцать; тоненькая, худая, она внимательно осматривала меня, а брови её всё дрожали.
      - Ну? - продолжала она, помолчав. - Чего надо?
      - Ничего, играй себе, я уйду... - сказал я.
      Тогда она шагнула ко мне, её лицо брезгливо сморщилось, и громко, ясно она сказала:
      - Пойдём со мной за пятиалтынный...
      Я не сразу понял её, только, помню, вздрогнул в предчувствии чего-то ужасного.
      А она подошла вплоть ко мне, прижалась плечом к моему боку и, отвернув лицо своё в сторону от моего взгляда, продолжала говорить тусклым и скучным голосом:
      - Ну, идём, что ли... Неохота мне на улице гостя искать... Да и выйти-то не в чем - мамкин любовник и моё платье пропил... Ну, идём...
      Молча и тихо я стал отталкивать её от себя, а она взглянула мне в глаза подозрительно-недоумевающим взглядом, губы у неё странно искривились, она подняла голову и, глядя куда-то вверх широко открытыми, ясными, печальными глазками, негромко и скучно проговорила:
      - Ты что кобенишься? Думаешь - я маленькая, так кричать буду? Не бойся, это я прежде кричала... а теперь...
      И, не окончив свою речь, она равнодушно плюнула...
      Я ушёл от неё, унося в своём сердце тяжёлый ужас и печальный взгляд ясных, детских глаз.
      1899-1900 г.