Из-за цистерны стали выбегать люди с очень длинными копьями, в полторы дюжины локтей длиною, какие несут на плечах, наставив вперед, трое или четверо человек. И стали выстраиваться за первым рядом, а точнее, между его людьми. Боевое построение, принятое когда-то в Вирунгате. Строй «кости и мясо». Между этими копьями оказываются воины, вооруженные уже по-другому — с топорами, обычными копьями, мечами и прочим — мясо, которое одевает кости-копья. Успели встать на место два таких копья, покуда Сколтис понял, что это такое. Не потому, что он не знал.

При таком строе, если они действительно собираются занять весь двор от этой цистерны до храма, это шестьсот человек или около того.

Можно себе это представить как строй восемь на восемьдесят, но будет не совсем точно, потому что длинные копья не учитываются. Таранный удар этих копий с разбега разносит почти любое построение, а если не с разбега, то такой строй медленно сметает все у себя на пути, пока не упрется во что-нибудь. Можно было попытаться обогнуть этот заслон — между храмом и западною стеной, но для этого нужно и стену там захватить тоже, иначе тем, кто полезет по этому узкому проходу, гибель будет, а не проход…

Сколтис поглядел еще раз на щербатый кусок башни — нет, не нравился ему этот обрушенный проем, никак не нравился. Он ожидал большой отряд и увидел большой отряд, но шестьсот человек!..

И к этому времени те умственные подсчеты, в которых он пытался прикинуть силы собственного войска, тоже закончились. На эти подсчеты сильно повлияло то, что многие, как Рахт, прозевали свои раны не по расторопности, просто опомниться не успели, и начали останавливать кровь уж тогда, когда из-за них воины сделались как мочало.

По тому, как он посчитал, выходило: если удастся спуститься вниз со стены и построиться (если не забыть это «если»), то одни шанс из дюжины, что получится разладить строй монастырских сразу, и тогда это будет победа, и даже такая победа, которая не самоубийство. А если не получится сразу — тогда сломаемся мы, а не они.

Это он думал про строй. Кроме боевых построений, ломается ведь еще и мужество бойца.

Его душа не желала соглашаться с этим, не желала она такого знать о своих, из одной с тобою округи, но разум говорил «сломаемся», и из-за этого Сколтису на мгновение захотелось перестать быть разумным существом.

Одиннадцать против одного — хорошая игра. Могло ведь быть и семьдесят один против одного.

Стоит напомнить — он тогда не знал еще, что его брат погиб. Но он ведь видал, как летят стрелы.

Этот ураган, взъярившийся вдруг в нынешние мгновения, был последним ураганом. Именно потому он и был ураганом, что последний, — лучники на террасах Храма расстреливали запас, кроме которого в монастыре уже ничего не было, — и знали это, — а Сколтис не знал, но он тоже понимал, что даже у монскпх монахов стрелы должны кончаться когда-нибудь, однако он понимал и то, что все одно нельзя же тут стоять на стене и думать целый день.

Если они сейчас отступят, то на новый штурм их не хватит.

Это утверждение разум Сколтиса тоже мог бы вполне понятно объяснить, но душа объяснений не спрашивала — она это знала и так.

Кто уходит, тому назад нет пути.

Одиннадцать против одного.

Но ведь один-то шанс все-таки есть!!!

— Надо уходить, — сказал Сколтис. И подумал: «Это филгья».

И это в самом деле было суждено, и не могло быть иначе, потому что он не был бы самим собой, если б выбрал двенадцатый шанс против одиннадцати, когда речь шла еще о четырех сотнях жизней, кроме его собственной, — а будь речь только о ней, он выбрал бы хоть семьдесят второй против семидесяти одного.

Медлительная и великая, подползла к нему черепаха Шакша, Первая Черепаха, и кремневый нож был уже у него в руке, и кровью его сердца были эти слова, и Сколтис почти физически чувствовал маску на своем лице.

Впрочем, она ведь там была. Маска шлема — шлема Сколтиса, сына Сколтиса, по прозвищу Сколтнс Камень-на-Плече, — чем вам не маска с капищного столба. Верно?!

В это мгновение возле него опять возник Кормайс. Так что получалось уж совсем как молниеносное совещание командиров — кроме этих дружин, остальных можно было сейчас и не считать, и Кормайс сказал:

— Их здесь нет, — так, как будто бы Сколтис был обязан понимать, кого «их», и как будто бы он продолжал какой-то не прерывавшийся разговор.

Но, впрочем, Сколтис ведь действительно понял, о ком речь. Кормайсовы люди обыскали уже — ну не столько обыскали, сколько расспросили всех на стене и даже под стеной с внешней стороны. И обоих его братьев они не нашли — и неудивительно, ведь один был в верховьях долины давно уже, а другой — под развалившейся лестницей у башни. Но Кормайс этого не знал, и никто здесь еще этого ие знал. И он смотрел на сына Сколтиса так — молча и требовательно, — что этот взгляд говорил: «Если их нет здесь, они внизу, больше негде».

Сколько-то народу оказалось сброшено со стены внутрь, оттого ли, что их сбили чужие, оттого ли, что скинули свои, для того чтобы под ногами не мешали (если мертв или почти мертв), а кроме того, брошенный с такой высоты человек сбивает с ног монастырских, находившихся под стеной, не хуже камня или любой другой тяжести. Сейчас те же самые люди уже не помнили, что делали это, и хорошо, что не помнили. И понятно было, что, упав с такой стены — а она внутри была не ниже, чем снаружи, из-за склона, — даже тот, кто был только ранен, не мог остаться в живых. А Дегбора Крушину Сколтис видал только что перед этим, живого и почти здорового, и еще одного родича Кормайсов, по имени Омри — правда, не совсем здорового, — тоже.

— Надо уходить, — сказал он Кормайсу еще раз. Тот сказал:

— Еще бы.

Это ведь его люди сейчас и по его приказу перекинули пару сетей вниз из пролома и, метнув копья и дротики и все, что попалось под руку, очистили себе небольшой кусочек земли под стеной и спустились, завязав схватку уж на земле. В ответ на именно этот их поступок из-за цистерны был выслан и стал строиться тот отряд на противоположном конце алтарных предаллей.

— Спуститься-то вы там спуститесь, — сказал Сколтис, мотнув головой в сторону пролома. — А подняться?

Сетям он не доверял.

А лестниц осадных осталось у них знаете сколько? Три штуки! Как видно, без запасных рей придется им плыть домой…

— Нужно твердое под ногами, — сказал Сколтис.

— Ты до этой башни час будешь добираться, — сказал Кормайс.

Он не имел в виду, конечно, настоящий час. Он имел в виду — слишком долго.

— Нет, — сказал Сколтис. — Один ди-фарм. Считай.

По времени два ди-фарма — это три ди-герета.

И он потянул меч из ножен; и разбежались в разные стороны все так же мгновенно, как и собрались.

Еще спустякакую-то пару мгновений его догнал человек, которого Сколтис перед тем посылал на ту сторону пролома, и этот человек сказал, что там и вправду собирают стрелы и что наберется, насколько они там понимают, на два колчана для ста лучников, — и Сколтис заметил, что это хорошо, — но что пока намного меньше набралось и луков нет еще, хотя за ними послано, — и Сколтис заметил, что это не очень хорошо. А о том, что Сколтен Тавлеи убит, посланец не сказал, потому что не знал этого, а не знал, оттого что не спрашивал, а ему не сказали сами, потому что считали, что Сколтис знает уже.

Они не могли уйти прямо так, и Сколтис был рад, что не могли — это худая мысль, но он ничего не мог с нею поделать, — все равно был рад, потому что за все это время ему ни разу еще не довелось сойтись с врагом вплотную, и если уж они уходили — еще и уйти, не нанеся ни единого удара, было бы так обидно, что просто страх.

Они не могли так прямо уйти. Если бы даже не оказалось, что внизу тела двух капитанов, — да еще капитанов из дома Кормайсов, и, следственно, Кормайс, покуда не заберет их, с места не стронется, хотя бы даже ему и пришлось остаться здесь одному, — а ведь мог и еще кто из именитых людей там оказаться, ведь о многих ничего-ничегошеньки не было известно пока; далее и тогда все равно бы не могли, потому что не похоронить самим своих — не очень хорошее дело, а позволить, чтобы убившим их достались их доспехи и оружие, столь ценная вещь и немало стоящая — дело не хорошее тем более. Но это еще можно было бы. В конце концов, чего на свете не случается — в крайности можно было бы и на это согласиться во многих (очень многих) других местах. С любым (почти любым) другим врагом, кроме хиджарцев.

Но не здесь.

Видели они эту «мертвецкую башню» на самом-самом северо-восточном мысу, на скалах на рассветную сторону от Королевской Стоянки, пусть и издали, но видели, и бакланов видели, что там летают и на скалах сидят, — жирные бакланы, раскормленные.

Если бы монахи это делали с врагами — даже последнего злыдня и преступника, убийцу вне закона зарывают на границе прилива, но все-таки — тогда было бы еще понятно. Но всех! Что-то в этом такое извращенное, такое — даже во внутренностях мерзко и холодно становится. И если б они не сумели уберечь своих сотоварищей и родичей, ну хотя бы только капитанов, от такого поругания — до конца дней своих пришлось бы им, а потом еще и их потомкам выслушивать: «А ваших покойников бакланы на Моне клевали», или еще вроде этих обидные и невыносимые слова. Нет уж.

Сколтис сказал «один ди-фарм», — и рассказчики скел говорят, что он сдержал обещание.

Он и те люди, которых он привел с собой, подошли к краю битвы, где на подступах к башне дружинники все еще не то нападали, не то защищались, не то просто время тянули, и вообще дела у них там шли ни шатко ни валко, хотя, впрочем, и монахи там делали то же самое. Командовал там, как уж сказано, Ямхиров носовой, и он сказал Сколтису, чтобы они смотрели, как ступать, потому что очень скользко.

Монахам бы следовало усвоить полезное обыкновение посыпать место для боя опилками, как палубу, или хотя бы песком, если у них опилок нет.

Со Сколтисом там были Мергирейр, сын Мергира, Балхи Гримтр, Кунтали, сын Айми Пешехода, из ближней дружины Дьялверов, Пали Каша — этот отыскал своего капитана и тут же, конечно, сказал, мол, его брюхо устало таскаться по всей стене, «так что лучше уж я с тобой останусь», — и еще следует упомянуть Ритби Ветрогарного, и еще там было с десяток человек.

Они постарались встроиться между первыми двумя рядами, сражающимися, и остальными, и тоже метнули дротики, и топоры, и что попало, как прочие вокруг, — а надобно сказать, что над этим местом и в это время топорики, и дротики, и копья так и летали туда-обратно (иные по многу раз), разве что метательные кольца северяне не швыряли назад, потому как были к ним непривычны; а у Сколтиса не было чего метнуть, и потом у него в правой руке уже был меч по имени Вирна. И тут топорик — их же, северный, — вылетел на него, ну так Сколтис просто поймал его левой рукой и швырнул обратно.

И многие говорили, что это был добрый знак, но его щитоносец, Марри (честный был парень и тоже Сколтиса нашел), сказал:

— Ты, видно, считаешь, что я не нужен, капитан.

И тут метательное копье сбило его с ног, нанеся в бок и плечо смертельную рану, а Марри заметил:

— Да уж, кто из Дома Всадников, тот из вещего дома.

А Сколтис тогда подобрал свой щит сам, и они с его людьми пошли в наступление.

Разминуться на стене с темп, кто там впереди них дрался, было нелегко, оттого что тесно, и на какое-то мгновение закрутился на том месте прямо-таки водоворот, так что даже Балхи вынесло вперед одного, но он отбился удачно и сумел вернуться так, что образовался какой-никакой, а вроде бы строй; Вирна блестела в этом водовороте всего какие-то мгновения, а потом стала такой же темной, как остальные клинки.

Этот меч звался Вирна, Королева, оттого что королева Мийнаи — Минская Аи, — сестра короля Мпйнаша, подарила его Сколтену Седельщику, который спал с ней. Из чего сразу видно, какой древний дом Дом Всадников, — они уже носили имя в те времена, когда королевами звались и сестры королей тоже, а не только жены.

О короле Миннаше в «Перечне королей» говорится только, что был такой; а вот о его сестре есть отдельная скела — точнее, о ней и о князе Ирваше, которого убил Сколтен Седельщик. Мийнаи была щедра и на постель, и на подарки, но говорят, что Сколтена она вспоминала чаще и сердечнее, чем остальных, оттого что он был красив лицом и убил Ирваша так, что этопослужило и ему, и королеве к чести, не к худу, хотя она была бы довольна, каким бы способом Сколтен или кто другой его ни убил.

В семейных преданиях Сколтисов говорилось далее, что королева горевала, когда он уехал и женился, и что на мече, который она подарила на прощание, оказалась вырезана руна «кгем» — «память», но та мудрая женщина, что обнаружила это, продолжила вторую косую черту так, что получилась руна «гир» — «тур», или «сила», и с тех пор Сколтеиу Седельщику перестала сниться королева, а в силе никогда не бывало недостатка у тех, кто носил этот меч.

Его отдавали всегда старшему сыну, как движимое имущество, в отличие от дома и пашен.

Впрочем, многие знающие люди сомневаются в этой истории, считая, что либо «сила» так и стояла с самого начала, либо это Сколтен Седельщик велел ее вырезать, потому что Мийнаи, мол, было безразлично, помнят ее или нет.

Зато про вторую руну на этом мече известно точно, что это Сколтис Серебряный попросил сделать ее Игарка Судослова, когда вырыл этот меч из-под осыпи на Подгорном Дворе. Это руна, которая возвращает потерянные вещи, а никакой буквы она не обозначает, или, точнее, обозначает глухое «г» второй раз. Из-за этой-то руны, как говорят, Вирна никогда не уйдет из дома Всадников; и точно — даже когда у лэйрда фарн Сколтиса ее однажды украли в столице — и что же? Через два дня, представьте себе, красавица танцовщица в яблоневом квартале при нем торгует себе браслет у знакомого ювелира. Ювелир не уступает. Красавица бегает то к нему в заднюю комнату, то к молодому лэйрду, едва успевая запахивать халатик. В конце концов более молодой гость возмущается и идет поглядеть, с каким это типом он вынужден делиться и не вышвырнуть ли его вон, — и видит браслет тот же самый, какой стащили у него на постоялом дворе вместе со старинным мечом и еще кое-какими вещами вдобавок! И тогда он соглашается с ювелиром на мировую; и тайком идет за ювелиром до самой лавки того, — и идет за ювелировым слугою, молодцом уж больно пронырливой наружности, — добирается вот так до самого дома в предместье, один, — и на следующий день приволакивает городской страже всю шайку, восемь человек, связанных попарно, а потом удаляется, с оскорбленной гордостью самолюбивого провинциала хлопнув дверью! И пообещав начальнику стражи на прощание, что, если он, мол, через две ночи не увидит этих негодяев на виселице, придется самому начальнику познакомиться хоть с Вирной, — хоть с другим его мечом, поновей.

Это еще что. В те времена, в старой столице, случалось с приезжими и не такое.

В любом случае Вирна у наследников Сколтиса до сих пор.

Всякий может увидеть ее, если приедет на До-Айми, и будет у них в гостях, и попросит достаточно уважительно — ну и, разумеется, если сам он достаточно именит. И если вас удивит то, что клинок ее гладок и чист, — то поверьте, совсем не таким он был к тому времени, когда Сколтис добрался до проема в ключевой башне, за которым спускалась вниз лестница, ибо не пришлось прекрасной Королеве останавливаться ни на мгновение, а среди столь многих ударов в конце концов попадутся такие, которые оставят выщербины даже на металле морей.

А потом они начали спускаться по лестнице. И этот путь был не легче, разве что только, оттого что лестница шла по кругу, здесь ничто не летало метательное над головой, но ведь это значит, что и им сзади никто не помогал. И оттого те, кто оказались во втором и в третьем ряду— а здесь могли спускаться только двое, — не могли больше участвовать в драке хоть чем-нибудь, и кое-кто из них стал роптать — конечно, в шутку, — говоря: «Вы там вошли в охотку!» А рядом со Сколтисом в это время был Ритби Ветрогарник, старшина носа с рыбачьей однодеревки, и он засмеялся, как зарычал, и сказал: «Придется тебе обождать, Кунтали!»

И вот надо же было случиться такому, что через несколько времени этот Кунтали споткнулся на ступенях — а там тоже было очень скользко — и съехал так, что и Ритби тоже сбил с ног, и для Ритби это плохо закончилось, да и для Кунтали тоже, оттого что он, видя себя повинным в Ветрогарниковой гибели, стал биться более неосторожно, чем бы надо. Говорят, что он погиб именно из-за того, что так обозлился. Но по крайней мередо низа лестницы Кунтали этот со Сколтисом дошли благополучно. А там внизу тоже были деревянные опоры, но только здесь их никто не смог поджечь, оттого что лучники по правую сторону от пролома получили наконец в руки свое оружие, — и можно себе представить, как запели их души!

А Сигли, сын Эйби, что там стал хозяйничать, сказал: «Хватит с нас одного брата! Да и „старшего носа" мне терять неохота», — а это он сказал про Ритби, потому что не знал, что тому уже разбили голову. И сразу же, чуть только блеснул огонь на храме, — они показали монахам, что если для выстрела тут достаточное расстояние — то у побоища, как у рагды, есть и второй конец. И тех людей, что были внизу, у подножия башни, тоже просто-таки вымело. Такая была бойня — что Кормайс ругался потом, ведь ему под этими телами нужно было искать своих. И почти столько времени, сколько нужно, чтобы сказать «вечерняя еда» сотню раз, в воздухе было столько чужих и собственных стрел, что — как говорится — можно было плащ надеть из них.

А потом Сколтис и люди с ним, на последних ступеньках уже не встречая сопротивления, вырвались из чрева этой лестницы, как заново на свет родились, — там так пахло кровью, и крики отдавались довольно жутко и темнота — да уж воистину почти роды, — и стали спрыгивать вниз. Здесь им драться было не с кем, лучники постарались, а потом они принялись подваливать к пролому, откуда сыпались по стене люди Кормайса, и те монастырские, что оказались зажаты меж этими двумя руками в весьма грозных рукавицах, большею частью перебиты были уже легко, а другие, со стороны Храма Кормайсов осаждавшие, — кто как, но часть из них просто удрала, прямо надо сказать. Лучники Сигли не стали тратить стрел на них. И уж по одному этому ясно было, что они уходят, — но только ясно было это им самим!

А с точки зрения монахов Моны — это было совершеннейшее нападение.

В это время Хилс, сын Хилса, добрался наконец до своей «Остроглазой», и не один, поскольку от него одного там было бы мало проку. И его люди просто-таки упали на весла; Хилс ведь недаром растревожился — «Остроглазая», хоть и не загорелась до сих пор, стояла в опасном месте, оттого что она была в самой глубине залива. Она, «Зеленовласка» и «Синебокая» стояли рядком, а между ними и двумя однодеревками — «Жаринка», повернутая немного наискосок, так что к выходу из залива она стояла носом. И Хилс стал выводить — само собою — не те корабли, что ближе всех к горлу залива, и не те, которые еще не загорелись, и не те, которые легче вывести, — а свои. И если вы себе представите костер, которым горела «Черная Голова», а мимо нее нужно было протиснуться, и представите себе, какая узкая кишка эта Королевская: Стоянка, — быть может, слова Хилса: «Дьялваш, тебе бы так!» — не покажутся вам такими уж кощунственными, а злые слезы, брызнувшие у него из-под ресниц, пока он срывал с себя доспехи, только мешавшие теперь, не покажутся вам непростительными настолько, насколько казались Хилсу, когда он потом об этом вспоминал.

А во дворе монастыря сбегавшиеся туда воины стали строиться широким рядом, потому что им нужно ведь было прикрыть огромное пространство стены — от одной башни додругой, чтобы дать возможность людям Кормайса обыскать все подножие стены, не делаясь самоубийцами. Внизу, у пролома, Сколтис и сын Кормайса опять встретились.

— Снова-заново я увас в носильщиках! — сказал Кормайс, намекая на то, что и по другую сторону стены его люди, помнится, исполняли во многом ту же самую работу; но на самом деле у него был такой вид, будто бы он скорее доволен — он никому не хотел это передоверять.

Это были его родичи.

Они выстроились бы не так — а угольником, как на носу корабля, это у них называлось «гусиный клин» — если бы собирались нападать. Но опять-таки — понять это было некому, некому, некому…

В эти мгновения обстрел с уступов храма вдруг кончился — так внезапно и после такого напора, что показалось — в мире легла тишина. Слышно стало, как скрипят доспехи и выравниваются ряды, и даже — казалось — как над храмом кричат ласточки. А за спиной люди Кормайса уже принялись за дело, и тоже был слышен их шум. Там что-то брякнуло. Все это была тишина. А небо стало светлей.

И тут вдруг — Сколтиса как толкнуло — он поглядел на проход между храмом и стеной, направо. «Если? — подумал он. — Если у них впрямь кончились запасы?! Этот сильный залп в конце — похож на злость оттого, что кончаются…» Монастырь казался ему неистощим, и оружию его Сколтис не доверял так же, как и беспомощности. Но сейчас какие-то неиссякаемые родники бесшабашной надежды на удачу забили в его душе, и он подумал: «А если?» А потом оглянулся. И вдруг понял: нет никаких «если». И никаких «если» не может быть.

Не потому, что его собственное решение, с которым все согласились, уж было принято и звучало иначе, и не потому, что не нашлось бы кому подчиниться, нашлось бы. Просто он видел своих людей — нет, просто людей, что стояли с ним рядом.

Там уж не было никого, кто не оказался бы ранен, по большей части легко, и не было никого, кто собирался бы отступать, — во всяком случае, пока не будет можно. Они все еще способны были умирать и убивать, но не за хелки; и даже не за славу; это уж от них не зависело, и от Сколтиса не зависело тоже.

А с противоположной стороны двора на них грозно глядел уже выстроившийся давешний отряд, и между ними были камни и выгоревшие полоски травы, сплетающие странные узоры, лишь одним монахам Моны ведомые, сходясь к нескольким возвышенным камням с резьбой, — а это были жертвенники, в трех разных местах вдоль храма.

И в этот миг душа Сколтиса наконец-то примирилась с невозможностью что-то изменить и командовать. Все. Больше он не был Сколтисом, сыном Сколтиса. Теперь он был просто человеком Вирны.

И она была тяжелой и н а с т о я щ е й.

Их было около двухсот человек, и перекрыть всю эту стену они не могли, даже если бы пополам разорвались. Но и тот отряд своим построением мог закрыть только такую ширину, как там, где он был, — проход меж храмом и цистерной, но если бы они двинулись вперед — так здесь двор был намного шире.

Поэтому они стояли и ждали, ну а северяне стояли и ждали тоже. Собственно, им ничего другого и не было надо. Пусть время идет, и если удастся простоять так до конца — что ж, очень хорошо.

Но они ждали только какие-то мгновения. Увы.

Как может человек понять, пусть даже еретик, что кому-то может быть уже нужно не пятьсот тысяч хелков, и не слава, и не жизнь, а какая-то мерзость, прикосновением к коей позволительно себя осквернять одним трупарям, низким презренным созданиям, отщепенцам и потомкам рабов?!

То есть может попять, вероятно. Но что-то есть в этом такое — такое извращенное, — что подобные объяснения предпочтительны не бывают, если ясно и очевидно, что пираты ворвались на храмовый двор и надо их оттуда выбить, пока не поздно.

Поскольку они не шли вперед, чтобы наткнуться в проходе на копья, — ничего не оставалось, кроме как самим идти на них.

И этот отряд двинулся вперед, грозно и стройно; он был еще далеко — шагов сто двадцать, но уже казалось, что он их раздавит просто численностью.

Благодарность лучникам — когда этот отряд приблизился на восемьдесят шагов, стройность его стала нарушаться, и побежать вперед эти люди уже не смогли.

Их можно было бы обойти — слева или справа. Слева или справа, но не сзади, потому что копья сзади такие же острые, ну а «мясо» на этих костях ощетинено оружием везде.

Поэтому они просто встретились на полдороге. И расстроить вышедший против них отряд северян эти копья не смогли, потому что не было у них никакого строя — они чуть-чуть расступились, так что каждый дрался просто за себя. Убитых было очень много, под двадцать, из-за этих длинных копий в первое же мгновение. Но странное дело — этот строй, которого не было, все-таки держал линию, и, раз сцепившись с ним, монастырские уж не могли ни расцепиться, ни его обойти.

Из-за этого длинные копья стали просто костяком, который скреплял отряд и не позволял пиратам проникнуть внутрь — кроме некоторых, самых настырных.

Кунтали, сын Айни, был среди таких, и вот тогда-то его и убили.

А по большей части они просто стояли на месте и отходили понемногу. Потому что им нужно было протянуть время, пока Кормайс не скажет, что все.

И они платили жизнями за трупы; и это продолжалось и продолжалось; а Кормайсу, как назло, довелось откапывать своего брата с самого низа рухнувшей лестницы из-под большого количества кирпича и из-под других мертвых, и даже сверху там были еще живые — хотя и мнилось невероятным, что так может быть.

А в это время с уступов храма спустились лучники, решившие превратиться просто в ратников, и люди Сигли тоже спустились вниз, оттого что у них стрелы закончились опять, и завязалась еще одна схватка, и это стало казаться длящимся уж, право, целый день, хотя на самом деле за это время Хилс едва-едва успел вывести из залива «Остроглазую».

И стало случаться в это время сколько-то еще вещей.

Прежде всего объявился Ямхир. Чтоб была схватка, а он в ней не побывал — подобное просто-таки удивительно; ну так вот, оказывается, у него нога была сломана, и он произнес себе три ди-герета подряд да еще и ди-варту и, конечно, «вылетел». У него это, впрочем, выразилось только в том, что он шлем сорвал с головы и выбросил, ведь это было под открытым небом и почти на ровном месте — в проломе, не то что если бы его пытались держать или связывать. Ну а подшлемника он не носил — да и ни к чему, если у человека такая густая и плотная шапка из собственных белых кудрей на голове.

А когда он опомнился, то и спустился со стены вниз, и, может быть, это именно из-за него в монастыре посчитали, что «метб» у пиратов был п о с л е того, как они спустились во двор, а не до. И его белокурая голова без шлема дразнила защитников достаточно долго, потому что казалось, будто достать ее совсем легко, но не тут-то было! А когда Ямхира все ж таки ранили и он упал — опять попало в то же самое бедро! — то и тут до нее добраться никому не удалось, потому что там был Мергирейр, сын Мергира, который не смог не припомнить, что ему положено стоять костьми за своего капитана — ну вот он и стоял, ворвавшись тоже внутрь строя, и на какое-то мгновение монастырских потеснили там, и Мергирейр оттащил сына Ямара назад, потом вернулся.

А еще в это время то уважение, которое начал было испытывать к Кормайсу Сколтис Камень-на-Плече, стало безобразно идти на убыль. Потому что то и дело, через промежуток времени, за который можно проговорить ди-фарм, Сонное Заклятие, он принялся присылать к нему человека снапоминанием, что ни в коем случае им не надобно сейчас разворачиваться и бегом показывать монастырским спину. Правда, потом этот человек становился биться со Сколтисом неподалеку; правда и то, что обыкновенно от него оказывалось немало пользы; но после третьего такого посланника Сколтису стало казаться, что не Ястребами — по назойливости Сороками стоило бы этот род назвать; после четвертого — что весь род треба создан лично ему, Сколтису, в наказание, а после пятого он начал мечтать, как свернет Кормайсу шею, если доживет, хотя этим пятым был Дегбор Крушина и за него Сколтис не мог не быть благодарен, пусть даже против своей воли.

И в конце концов они стали оттягиваться обратно — к лестнице. Один человек за другим, один за другим — умирающие, мертвые или живые, они все уходили туда (с высоты приходилось тех, кого несли, подавать на нижнюю ступеньку на руках), и монахам казалось, наверно, это отступление еще более долгим, чем им.

А Вирна смеялась, окунаясь в свою багряную купель, смеялась, как смеялась когда-то Мийнаи, Багряная Королева, и под ногами у Сколтиса наконец-то была настоящая земля. Твердая, ощутимая. Он вырвал для себя кусок настоящего из лукавого нереального мира. О да, здесь все было очень настоящим — здесь, в круге, до которого доставал конец его меча.

Потом и он взобрался на лестницу тоже. Последним.

И тут рядом возник Кормайс; глаза у него блестели злой радостью, или радостной злостью, им удалось-таки развалить обломки до конца, едва не надорвавшись от спешки и усилия, и Корммера унесли незадолго до того, вот по этой самой лестнице, и это было хорошо; а еще ему сказали, что Кормпд, сын Кормайса, отыскался, хоть и без руки, в Долине Длинных Источников, и это было тоже хорошо; и Кормайсу не терпелось сделать еще что-нибудь. Его секира была здесь, с ним.

— Убирайся! — рявкнул на него Сколтис.

Он был в проеме на краю, где кончалась лестница, а дальше вниз ее круг был порушен и стоял на деревянных столбах, локтя на четыре от земли. Это было удобное место, чтобы обороняться. Он вообще ни с кем не хотел делить это место. Он стоял, глядя на монастырских, что подбирали длинное оружие — рагды и копья, — чтоб подступиться. Стрелять обе стороны уже давно не стреляли, как прежде сказано. Сколтис оглянулся, чтобы сказать «убирайся». А Кормайс Баклан вдруг прыгнул к нему и отшвырнул в сторону, и на том месте, где Сколтис был мгновением раньше, а теперь посредине между ними, пролетела арбалетная стрела и зашумела, как тяжелый шмель, а там ударилась в кирпичи за ними и застряла.

— Ничья стрела! — сказал Кормайс засмеявшись, и глаза у него сверкнули.

Больше ни единой стрелы по ним не было выпущено.

После этого не мог же Сколтис его прогонять. И они держали оборонутам вдвоем, потому что еще ведь были раненые на стене, и вообще отходить нельзя поспешно и без толку, а не то это будет самоубийство, не отход.