«Вот рассказать бы дома, — подумал вдруг Гэвин, — как здешний морской демон поднял из воды зеленую гигантскую голову чуть ли не рядом с Хилсовой однодеревкой. Голова была змеиная. А тело морского змея изгибалось под водой так, точно поднимало волны все выше и выше. В морях, по которым много плавают люди, таких совсем диких демонов ведь не встретишь. У нас на островах, вон, океанские девы почти совсем похожи на человека стали уже. А у этого чешуя торчала, как перья у дракона». Гэвин очень хорошо представлял себе, как он это рассказывает, и у девушки, которая слушает его, брови темнее волос и серые чистые глаза.

Сам того не замечая, после Чьянвеиы он все время плыл домой. Только домой…

И еще один совеем дикий демон увиделся пм в тот день на Силтайн-Гате. Звери метались в здешнем лесу. Они чувствовали, что приближается, вековой памятью своих предков о ветрах, проносившихся над островом, руша деревья и убивая тех, кто оказался под ними или на них. Звери мелькали повсюду между стволами: крохотные оленькп, куницы, лесные свиньи, которые в обычное время — самые скрытные существа на свете; зеленые, яркие, как здешняя листва, красавицы игуаны, и прочие, для которых северяне не знали названий, а Хозяин Леса метался вместе со своими зверями, и то и дело было видно, как он проносится в редком на подветренной стороне острова лесу.

Дикие демоны не способны ни один облик удержать надолго, а этот был в таком возбуждении, что переливался из облика в облик почти без промежутков. Огромный варан прыгал с дерева, как на добычу, шипя и распяливая пасть, рассыпался на земле лавиной муравьев, движущихся точно со всех сторон, грозя источить все живое, а потом муравьи вдруг скатывались в шар, и оттуда взвивалась на дерево, тряся его и скалясь, неимоверной величины рыжая толстая обезьяна и мчалась прочь по ветвям.

Еще один шквал, на этот раз с дождем, пролетел над островом, закрутив пылевые и водяные столбы. А потом зверье с наветренной стороны острова хлынуло сюда, затопив почти весь берег, и теперь оно уже не металось — замерло, дрожа, теснясь рядом друг с другом, а Хозяина Леса теперь среди них не было; он застыл в это мгновение на подветренном склоне горы, вытянувшийся к небу исполин-саговник, и ветви его стонали от приближающегося ветра, как в смертной тоске.

Откуда он знал — откуда они все знали, что через час именно над этим берегом острова будут летать по воздуху вырванные; с корнем деревья? У деревьев нет ног и сбежать на другую сторону горы они не могут. Когда приходит Ярый Ветер, они расплачиваются за то, что дождя им достается больше, чем собратьям по другую сторону горы, и кроны их пышней, и изобильней под ними земля.

На следующий день, очень ясный, даже холодный и с высоким небом, был еще один совет. Про этот совет на берегу залива, покрасневшего от земли, смытой в него дождевыми потоками, в скелах рассказывают немного. Из-за того, что теперь всем было ясно — злая удача никуда не уплыла, а так с ними и осталась, вряд ли могло царить на Берегу Красной Воды веселье. Но поговорить-то было надо.

— Если позволят те, кто именитее и старше меня и кому надлежит позволять, — сказал Рахт, сын Рахмера, — я начну вот о чем.

Когда люди разговаривают в совете правильными, словами и соблюдают обращение, это всегда приятно. Даже на Берегу Красной Воды.

— Начинай, — сказал Гэвин.

— Начинай, — сказал Сколтис. Сколтен просто кивнул.

— Куда мы идем, в Гийт-Чанта-Гийт?

Гэвин уже открыл было рот — и вдруг остановился.

— Стоп! — воскликнул он. — Еще Корммер ничего не сказал.

Корммер, на которого все оглянулись, набычился не без растерянности, хотя, конечно, он был такой человек, чью растерянность непросто заметить.

— Почему не сказал? — отозвался он.

Вот по этим словам было видно, что он растерялся. А так — ну совершенно Корммер Корммером.

— Ну ведь сначала ты должен вставить что-нибудь, — объяснил Гэвин. — Потом мы будем утихомиривать того, кто от твоих слов вскинется. А уж после можно будет поговорить по-людски.

А только все это так или иначе было напрасно: дать окончательный укорот Корммеру не смог бы ни Сколтис, ни Гэвин, ни король на троне. Через какое-то время он уже опять затевал грызню как ни в чем не бывало.

Братья его не слишком поддерживали, но и не имели ничего против. Эти три брата тоже походили друг на друга, но различий меж ними больше было, чем промеж Сколтисами.

Корммер — тот еще и по жадности был хуже всех; а Кормид — хотя рассказчики в скелах, повествуя о советах, не говорят о нем почти ничего — в описаниях схваток часто упоминается. Ему только б дорваться до драки. И случалось, что он вмешивался в бой на палубе и тогда, когда без капитана вполне могло бы обойтись, просто чтоб лишний раз разбить чью-то голову. Очень красивый был человек и женщинам нравился, а еще любил всякие побрякушки, чтоб поярче.

Что же до Кормайса, то он был очень проницательного ума насчет добычи, отчего братья его уважали и в Летний Путь неизменно отправлялись вместе. Не было еще случая, чтоб какой-нибудь купец с острова Иллон или другого такого места обманул Кормайса больше положенного, или чтоб состоятельный путник отделался от него меньшим выкупом, чем позволяло путниково богатство. И дома от него было больше пользы, так что люди говорили, что когда, мол, старый Кормайс умрет, именно Кормайс Баклан будет заниматься хозяйством, а его братья так и останутся бродить добытчиками по морю, хоть по закону положено наоборот.

А на совете Гэвин дальше сказал: мол, пойдем на остров Иллон, а там видно будет.

— Все от того зависит, — сказал Сколтис, — что ты, Гэвин, хочешь увидеть в Добычливых Водах. В Гинт-Суф ты хотел увидеть чьянвенские стены. Как я понимаю, с караванными путями на юг мы для того и вожжались, чтоб возле Чьянвены очутиться вроде бы случайно. Нy что ж. Ничего плохого в этом нет. Но если у тебя опять есть дело на примете, так и скажи.

— Дела на примете у меня нет, — сказал Гэвин. Так сказал, что получилось — мол, понимайте, как хотите.

— Тогда надо, чтоб было! — заметил вдруг Ямхир.

На него не влияли никакие ветры, оп всегда был горячей, чем надо. На брата, Ямера Силача, он внешностью не походил и силой такой тоже не удался — высокий, длинноруким и длинноногим, жилистый и худой, как будто недокормленным всегда, ни высохнуть на нем было нечему, ни размякнуть. Ямхиром Тощим его могли называть, это он позволял, но Мерт, сын Коги, как-то четыре зимы назад назвал его Ямхиром Хиляком, да и назвал-то в шутку, когда на весенних состязаниях метали копье, и в тот же день на Скальном Мысу убедился, что это не так, но было уж поздно, а Ямхир заработал меру серебра честь честью — заклад Мерта в этом поединке. И метать копье, кстати, у Ямхпра получалось очень хорошо.

— Я еще на том совете хотел сказать, — проговорил оп, правда, сперва попросив позволения начать новое обсуждение, как полагается. — Жалко, если для такой силы, как вот здесь, не найдется дела ей под стать на то время чистой воды, что нам осталось. А лазить по караванным путям можно и в одиночку.

Это было не совсем верно. Давно Добычливые Воды не видели того, чтоб взяли пираты целый караван, вот как они возле Джертада, а не отщипывали от него понемногу случайно отставшие корабли, как обычно делается. Но напоминать про Джертад никто сейчас не захотел.

Никто, кроме Йолмера.

— Обсуждают, обсуждают, — проворчал он. — А решат-то все за вас не ваши слова, а филгья с недобрым норовом.

— Йолмер, — сказал Гэвин не очень громко. — Сдается мне, это уже новое обсуждение, а я что-то не заметил, чтоб ты просил позволения. — Негромко-то негромко, но Йолмер выругался: «А забери вас Тьма!» и замолчал.

Обсуждать после этого никому ничего не хотелось, разве что Ямхиру. Рахт сказал:

— Я думаю, все, что нам теперь нужно, — это вернуться в такие края, где одетых людей больше, чем голых, и узнать, что на свете творится. На свете всегда творится очень много разных вещей. Какая-нибудь нам да пригодится.

Единственное, что решили на Берегу Красной Воды, — идти на Иллон.

Вдоль берега Радрама они шли все так же на веслах. По-прежнему к полудню собирались невероятно красивые облака, потом проносилась гроза, слегка пошаливая шквалами, а потом начинало парить снова. Только вода теперь была холодная, и плавали по ней стволы деревьев, еще с зеленой листвой. Ночью (ночевали в море) Дахни, сын Щербатого, что был среди стороживших в тот час, отыскал Гэвина на корме среди спящих, растолкал и сказал:

— Смотри…

Увидеть это можно было, не вставая с палубы. Море озарилось светом, голубовато-белым и неярким, чуть не до самого горизонта, угольно-черными, как Звери на Небесной Дороге, лежали на нем только корабли, плавающие коряги и полоска острова Радрам.

— Это ж просто ночесветки, — сказал Гэвин.

— Ты смотри, смотри…

Стремительно и мягко свечение вдруг начало убывать, одновременно все море сделалось почти темным, мгновение спустя вновь разгорелось, и опять, с крошечной задержкой, — темнота и свет. В южных морях всегда что-нибудь видишь в первый раз. Но никогда еще Гэвин не видел такого, что было бы настолько полно покоем и настолько…

Быть может, оттого, что его только-только разбудили и мысли у него в уме со сна бродили странные, он вдруг подумал: а еще дальше на юг, на Дальнем Юге, и еще странней есть места, где вовсе странные люди живут. Люди, про которых говорят, что они будто бы совсем не люди. По-настоящему совсем, не потому что говорят на другом языке. И не люди, и даже не демоны, а купцы из Хиджар торгуют с ними, это ж с ума сойти — торговать с теми, кто совсем не люди. И товары с этого Дальнего Юга привозят такие, что и не разберешь — то ли оно руками сделано, то ли из земли выросло, то ли в лесу бегало. Такие вот товары, как это мигание…

Через какое-то время все повторилось — два раза качнулось море от света к тьме; и через то же время — опять два раза. С правильностью, в которую невозможно поверить, — они не умели измерять так точно, но чувствовали эту правильность, как вот чувствуешь, что круг круглый, не понимая…

— Как Ящерица на небо вышла, и началось… — сказал Дахни над ухом.

— Демоны так равномерно никогда ничего не делают, — подумал Гэвин вслух.

— Тогда кто?

— Я знаю?..

В море дышал свет. Раз-два, перерыв, раз-два, перерыв. Как сигнал насчет пиратов, подумал вдруг Гэвин.

Сигнал насчет пиратов — это было по-человечески. Это было дома.

— Пусть себе мигает, — сказал он. Потом добавил: — Тебе, Дахни, после того весла уж везде мерещится.

Тот вздохнул, завозившись на палубе. Пусть, так пусть. В самом деле ведь — никакого вреда кораблю.

— Тебе хорошо не верить, капитан, — негромко проговорил он. — У тебя все приметы не сбываются. А мне отец рассказывал: перед тем как приплыли эти «змеи» с островов, у него вот точно так же в руках сломалось весло.

Гэвин зажмурился изо всех сил. Потом он, все еще не открывая глаз, сказал:

— С тобой такого не будет.

— Хорошо бы, — усмехнулся Дахни.

Спали, неровно храпя, вокруг; сторожа на носу «Дубового Борта», должно быть, смотрели на мигающий свет из моря; золотой частой капелью летели по небу звезды, а Гэвин сидел в темноте — в темноте очень легко очутиться, надо только зажмурить глаза. И где-то в этой темноте был Дахни, сын Щербатого, сын человека, которого привезли рабом с материка, из Королевства, где он вовсе еще не был Щербатым, а имелось у него имя, и неплохое, а потом Гэвир Поединщик, отец Гэвина, сделал его своим отпущенником и издольщиком на Щербатовой Заимке…

— Да ладно, — сказал Дахни из темноты. — Судьбу свою нужно держать, капитан. Как щит держит удар. Просто держать, и все. — Поднимаясь, он добавил: — Пойду-ка я к ребятам, скажу! Мы в море и не такие чудеса видывали.

— Это верно, — отозвался Гэвин.

И впрямь, волею капитана «Дубовый Борт», а до него и ту «змею», что досталась Гэвину от отца, а с ними вместе и дружину заносило в столь разнообразные места, что навидались они достаточно. И не только такого, как остров Иллон.

Гэвин заснул сразу, как в воду провалился. Уже следующая сторожа наутро рассказала ему, что непонятный мигающий свет из моря исчез, как только взошел Кабан; что подумали пронего на других кораблях, люди оттуда не рассказывали и старались почему-то об этом не упоминать, хотя: северяне очень любят истории про морские чудеса.

Гэвин спросил Йиррина потом:

— Ты певец — ты должен знать. Что это было?

— Я певец, — сказал тот. — Но я не знаю. В скелах про такую ночь ничего не рассказывается.

Дальше на север корабли подхватил ветер-ровняк; а еще дальше, вблизи мыса Хелиб, увиделся им черный косой парус, тоже лавировавший против ветра. Они как раз шли курсами напересечку, и Гэвин не свернул, и флотилия его не свернула, следуя за «Дубовым Бортом», и тот парус не свернул тоже. Они узнали друг друга, сходясь: это шла «змея» Ирвиса, сына Ирвиса из Многокоровья.

С того дня у Радрама Гэвин к ларцу с Метками даже и не притрагивался. Свои все были на глазах, а эти, которые ушли, — какое ему до них дело? Сами ушли. Если Ярый Ветер сжевал их и не закашлялся, что ему, Гэвииу, нужно это знать? И потому собственные слова, сказанные, когда смотрел он на Ирвисов парус, оказались для Гэвина неожиданностью.

— А у меня из-за этих скотов, — вздохнул он вдруг с яростью, — у меня из-за этих скотов должна душа обрываться всякий раз, как крепкий ветер!

После чего повернулся и крикнул, чтоб подтянули к борту лодку. И чтоб десяток дружинников из нынешней смены готовились туда, на весла. А сам отправился в канту. Там всегда темень, если без огня, и потому, пока Гэвин перекладывал девять Меток (помнил, где они стоят) из ларца себе за пояс, он успел почувствовать только, что две из них волглые — такие указывают на сильные течи. Но, если бы кто-нибудь разбился, его Метка рассыпалась бы в труху, а они все были целые и влажные не больше, чем…

Где они прятались? И если не прятались, то как уцелели? Здорово им повезло, если уцелели, хотя не пришли назад на Силтайн-Гат.

«Дубовый Борт» зашел поперек курса Ирвису и спустил паруса; Ирвис ответил тем, что спустил парус тоже. Остальные окружали его, как волки добычу, и вскоре все корабли уже стояли, приведясь к ветру, а точнее — их все-таки сносило ровняком понемногу. На лодке мачту ставить не стали; волны были такие широкие, что на них приходилось взбираться и скатываться с них, как с горки, три длины лодки каждая волна, не иначе.

Почему Гэвин решил, что его примут у Ирвиса? Непонятно. А ведь приняли — бросили с борта веревку. Гэвин взобрался туда, полдесятка его людей за ним, капитанам полагается ходить со свитой, чтобы встреча была такая, как подобает. Заодно он оценивал, вкаком состоянии «змея». Поэтому, пройдя с борта на корму, к Ирвису, который ждал его там, сказал после приветствий:

— Хорошо вас потрепало.

Это было просто утверждение. Ирвис кивнул. Кажется, он недоумевал, что Гэвину надо.

— Остальных тывидел?

— Нет, — сказал тот.

— Знаешь, что с ними?

— Откуда? — сказал тот. Почти с яростью. Перед тем как эти девять кораблей потеряли друг друга, на них так и не успели договориться, кому быть предводителем.

— Теперь будешь знать.

Ирине не понял. Или не поверил. Короче говоря, Гэвин отдал ему Метки Кораблей — его и тех остальных восьми. До чего странно устроены души человеческие, упорно делящие на три половины яблоки: где-то в нем все равно жила надежда, что Ирвис их не возьмет.

Ирвис взял.

Он был настолько ошеломлен, что забыл даже отдать Гэвину Метку «Дубового Борта». Впрочем, тот тоже не вспомнил. Да это ничего и не меняло. Побратимство может быть только обоюдным. А если нет, то пользоваться Меткой — просто подглядывание, и не более того.

Корабли подняли паруса снова; и больше Гэвин и Ирвис, сын Ирвиса, не встречались. Никогда.

А ещебылодорогой такое дело: Хюсмер, пытаясь что-то доказать своему кормщику, ухитрился на подходе к берегу едва не усадить однодеревку на коралловую мель; когда закончился этот его поворот, Хюсмер был багров от ярости, его кормщик — темно-бурого цвета, а Гэвин — черного. В тот же вечер он явился к Хюсмеру и предложил ему пойти на чью-нибудь «змею», скажем, «старшим носа», а свой корабль отдать, как издевательски выражался Гэвин, «кому-нибудь знающему на сохранение».

— Потому что я, — сказал Гэвин, — не собираюсь дожидаться, пока ты все-таки уложишь ее на мель, а потом станешь все сваливать на невезение.

И хуже всего, что никак невозможно понять, всерьез он это или нет, и если всерьез — такого самоуправства свет еще не видывал; Хюсмер так и собирался сказать, но не успел.

— Ты подумай, — заметил ему Гэвин. — Подумай. — И ушел. В это время он вообще начал творить такое, чего вовсе никто уж не понимал, как с Метками.

И еще странное тогда случилось дело, до того странное, что не знаешь даже, как и начать о нем. Было это в проливе Аалбай, где террасы полей спускаются почти до самого моря, деревни круглы, как шляпы здешних крестьянок, а до береговых гарнизонов кричи — не докричишься, оттого что продовольствие для гарнизонов уворовано вельможами на три года вперед.

Корабли разошлись похозяйничать на обоих берегах пролива, чтоб не приходить на остров Иллон с пустыми руками (в Чьянвене их добыча не полоном исчислялась); поскольку приставали они к берегам и заходили к речки в разных местах все одновременно, тамошние люди не успевали ни сбежать в горы, ни повернуться, а разве что закричать в испуге «Мореглазые!» или еще: «Канмели Гэвин!» — а именно так, Канмели, что означает Зеленый Мыс, звали Гэвина на своем странном певучем языке жители здешних островов, а вслед за ними и корабельщики всего Гийт-Чанта-Гийт.

Не то чтобы, конечно, кричавшие так люди догадывались, что перед ними корабль из флотилии Гэвина, — а просто с того лета семь вод назад, когда появились у Гэвина пурпурные паруса, здешние люди, очень почтительно относившиеся к своей Восьмирукой Богине, именем Канмели Гэвина прозвали все самое дурное и разрушительное: самые злые тайфуны, самые яростные наскоки пиратов и самых рьяных сборщиков налогов, ворча им вслед:

— Второй Канмели Гэвин по наши души!

А «Дубовый Борт» в это время стоял в проливе, на тот случай, если пройдет вдруг здесь стоящий корабль. Нигде нету, кажется, такой голубой воды, как в проливе Аалбай. Ее цвет настолько красив, что кажется ненастоящим, и такой же ненастоящий — белый цвет островков, а настоящее там только солнце, что время от времени ныряет за случайные облака и россыпью пятнышек лежит на волнах.

«Дубовый Борт» стоял за островком, настороженно-ленивый, и однообразие ненастоящей воды и ненастоящих скал вокруг нагоняло скуку, а Гэвин с кормщиком в одиннадцатый раз начинали партию в тавлеи, — и вот тогда между островков вынырнула широконосая барка, свершающая путь свой раз в сто лет. Та, что попалась Гэвину семь вод назад и сделала его Канмели Гэвином. Та, святость которой больше просторов неба и земли, и золотом украшены столбы ее балдахина, и нефритовая улыбка Богини из-под этого балдахина прекращает войны и останавливает торговлю — раз в сто лет, пока барка странствует между святилищами на островах…

Вовсе не здесь Зеленый Мыс, и даже нет ни одного поблизости святилища Богини, чьи изображения в восьми руках держат восемь змей, на которых покоится земля.

(Во что только, думал Гэвин, не верят эти глупцы на юге!) Сгорела та барка, и нет сил на свете, способных вернуть прошлое назад, но вот оно, прошлое, — проплывало мпмо золотым лебедем, развернув все своп паруса.

— Фаги! — охрипнув, обернулся Гэвин к кормщику. Кормщика он не менял все эти семь вод. — Фаги, это?..

Кормщик тоже вскочил и, словно одеревенев, смотрел незряче перед собой, и рот его раздирала зевота…

— Фаги! — Гэвин тряхнул его за плечо, но тот повалился на своего капитана — Гэвин едва успел его подхватить, опустить возле рулевого весла. Он оглянулся кругом — команда засыпала прямо на глазах, оседая на палубу. «Ди-фарм, Сонное Заклятие, — подумал Гэвин, — но ведь мы же защищены, ни один здешний колдун не сумеет эту защиту превозмочь…»

«Дубовый Борт» затих, не поскрипывал, стояли волны, стояли в небе островами облака — шла одна барка. Она надвигалась, как солнце на рассвете, белоснежный парус ее развернулся вполнеба, и Гэвин не мог опустить глаза, он видел только парус, и только изображение на парусе — сияющий 1Цпт.

А потом возникла рука, что протянулась ниоткуда и взяла этот щит, а потом словно бы проступил из света Тот, кому принадлежала рука. Он былпочти совсем похож на рассказываемое о нем. Обнаженный до пояса, в кожаных штанах с бахромой, молодое могучее тело цвета меди блестело не меньше, чем щит в его руке, и двигался он легко, точно танцуя. Он шел вдоль пролива, переступая с островка на островок, и шел, оборачиваясь и глядя на Гэвина, а лицо у него было такое, словно он хочет — и не может остановиться; странное лицо, которого никогда не бывает у Лура из рассказов, где он вечен, юн и хохочет, потрясая копьем.

А спустя мгновение завеса света словно еще чуть раздвинулась перед Гэвином, и он увидел летящую над плечом у Щита Мира прекрасную и грозную деву, неумолимую и величественную, какой может быть только Его судьба. От взгляда на нее Гэвин зажмурился, как от удара.

Потом он проснулся, и оказалось, что он лежит рядом с Фаги, кормщиком; и проснулась постепенно команда «Дубового Борта», которая не помнила никакой храмовой барки — помнила только тарнби с прямым парусом, вывернувший из-за островков.

— Проверить бы нас надо, — сказал Гэвин чуть не с тоскoй. — Ведь Ойссо Искуснице большой стыд будет, если ее защиту прошибли.

Он это сказал, разговаривая со своими людьми на носу корабля; те, кто там был, почти что боязливо переглянулись. Таким своего капитана они никогда раньше не видели.

— Да надо бы, — сказал один из них, по имени Ауши, сын Дейди.

Но, когда корабли вернулись домой, тут уж было не до этой проверки.

Люди говорили потом, что на тарибне плыл, верно, достаточно искусный и могущественный колдун; чтоб не попасться пиратам в руки, он напустил-таки на них ди-фарм, а в зачарованном этом сне уже чего только не могло присниться Гэвину… И он так и не знал, правдивый это сои или нет. Может быть, он сам себе этот сон придумал, как бывает с людьми, когда они слишком сильно ждут чего-то или хотят что-то понять; а может ведь и придуманный сон оказаться правдой. Сны — это такая вещь.

И еще через несколько дней, уходя из пролива Аалбай, флотилия Гэвина встретилась с кайянским морским патрулем и приняла бой. В Добычливых Водах тогда пираты-северяне с Внешних Островов не уступали дорогу никому, кроме военных судов, да и то не всегда. Патрули же, повстречав их в открытом море, предпочитали тоже не связываться, а ограничивались тем, чтоб проводить проклятое отродье нечистот морских по направлению к соседнему острову, надеясь, что на этот раз будут ограблены чужие, а не их берега. Но в тот день на патруле решили, что сытые, отяжелевшие «змеи» могут сами стать дичью, а не охотниками.

Им и вправду следовало думать побольше о том, чтоб сохранить свой груз, а не о том, чтобы проучить кайянцев за дерзость. Способ для этого был теперь только один — драться. Капитаны уже остервенели от подозрений и свар; а как у дружин их чесались руки, видел Силтайн-Гат и многие другие острова на пути. Возможности наброситься на кого-нибудь все обрадовались нехорошей радостью, и злость, копившуюся на все не отстающее от них невезение, довелось узнать на своей шкуре кайянскому патрулю. «Полон под палубу!» — и неважно, неважно, задохнется ли кто-нибудь из полоняников там, связанный, забитый втугую с другими в низкое подпалубное пространство, чтоб не пропал и не мешался под ногами; живы будем — вынем, не будем — смерть решит за нас. «Мачту в колыбель!» — а вот тут уже все куда осторожнее, и те, кто на лебедках, и те, кто подхватывает и укладывает, но здесь все точно и стремительно и делано бесчисленно раз, за шесть минут все снасти убраны по-боевому; а между тем уже надеваются доспехи, раздаются полные колчаны, капитан стоит на «боевой корме», от нетерпения притопывая ногой, и разговаривают между собой рога языком, непонятным для моряков на патрульном корабле, хоть и доносит до них этот разговор ветер, — темные полоски кораблей «мореглазых» заходят с ветра, по пиратской своей привычке.

Сложная вязь жизни на юге тогда северянам была невдомек. Их не интересовало то, что Кайяна купила себе (само собою, за взятки и подачки) часть здешнего побережья, дабы устроить здесь всепогодный порт; не касалось их и то, как и на каких условиях поставляет Хиджара своим союзникам «белый огонь» — конечно, понемногу, ибо союзников следует держать на короткой привязи. Единственное, что занимало их, — то, что на парусах патрульных галер был алый разлапистый дракон Кайяны.

Был — до того, как галеры спустили паруса. А Кайяна — хиджарский союзник. А патруль усиленный…

Все патрули тем летом в Гийт-Чанта-Гпйт ходили усиленными, и на воротах всех портов прибиты были «листки известий» со словами о том, что в море бродит Канмели Гэвин с целым флотом, и потому, к сведению почтенных купцов, выходить в море небезопасно, а владельцы всех судов требовали страховочной платы вдвое. Патруль был усиленный, и капитан огненосной «Пятиголовой Кобры», выдвигая свою галеру вперед (как всегда это делают огненосные суда, начиная бой), только усмехнулся. Эти чудовища с севера, как говорят, свои большие суда с гладкой обшивкой (позаимствовали такую обшивку и еще порядочно в наборе здесь, на юге) называют «змеями», и моя «Кобра» тоже змея, и сейчас я покажу им, какой она породы — той породы, что именуется «кобра-царь», с ее царственной привилегией питаться другими змеями.

Он был слишком неосторожен, этот капитан, и он допустил, чтобы «круглый» корабль Гэвина, именем «Черноокий», вышел на него с наветренной стороны, когда его галера разворачивалась уже бортом для залпа. И только немного спустя понял: вовсе не подставляется глупо под огненную гибель этот корабль, разгоняясь при полном ветре в высокую корму и взрывая пену своими черными веслами, — и понял, что случится, если сейчас его «Пятиголовая Кобра» плюнет «белым огнем» из одной из своих позолоченных голов, грозно распустивших капюшон.

Так что по «Черноокому» не стреляли — он вспыхнул сам, просмоленные корабли горят как трава, — люди посыпались с него в седоголовые волны, и уже один, без команды, «Черноокий» полетел дальше, как камень из пращи, как перо на ветру, в последний свой путь.

А еще моряки с того патруля (кто уцелел) рассказывали будто бы хозяевам, которым они достались после рынка на острове Иллон: мол, капитан «Кобры» пытался увернуться, хоть и тяжеловесно чересчур его асфальтом покрытое чудовище, но и горящий корабль чуть-чуть свернул и все-таки врезался в него.

Только это уже легенды, не больше. Хоть и говорят про корабли северян: мол, они так построены, что почти живые — и почти собственной волей обладают, как люди…

(Чужой корабль Гэвин не мог бы послать на такое. И какую-нибудь из своих «змей» — тоже не смог. Был бы у них сейчас хоть какой корабль в добыче… Невезение. Опять и опять невезение.

— Постарайся сделать это раньше, чем она начнет нас поджаривать, — сказал Гэвин Пойгу, сыну Шолта, отсылая его на «Черноокого» с двумя десятками добавочных гребцов.

Тот почесал бороду, сказал тяжеловесно:

— Непросто будет. Но если с нами пойдет твоя удача, капитан…

Отказать втакой просьбе невозможно. И Гэвин проговорил все, как положено:

— Пусть мол филгья пойдет с вами дорогой моря и дорогой суши, дорогой меча и дорогой секиры, пока не кончится этот день, чем он ни кончится, или пока я не позову ее назад.

Корабль купцов из деревни на Капищном Фьорде, державшийся в стороне от схваток, как хозяевами приказано, выловил Пойга и других людей с «Черноокого», бултыхавшихся в волнах, а за пеленой жирного асфальтового дыма от «Пятиголовой Кобры» (что уносил к побережью ветер) дружины со всех других кораблей прорубали себе дорогу в скелы. Это был славный бой, и рассказывается о нем много. И каким бы ни был человеком Кормайс Баклан, сын Кормайса, ни один из рассказчиков не смолчит о галере, захваченной его людьми, на которой он тут же протаранил соседнюю, и о других в скелах повествуется много доброго, — о тех, кто остался жив, и о мертвых, — но скелы так уж устроены, что в них перечисляется каждый удар.

А еще говорят так: вечером в тот день, когда шла жеребьевка на захваченные паруса, Гэвину не досталось ни одного. Ни одного-единого.

Парус — как меч, а лучше всего служит хозяину — это всем известно — меч, выкованный собственными руками; чуть похуже — по наследству доставшийся или взятый в бою (какой из двух верней — тут немного спорное дело); еще дальше — меч подаренный, потом — обмененный на другой меч, потом — взятый как вира, а купленный меч вовсе не помогает своему хозяину, равнодушный в руке, как палка. А у Гэвина запасные его паруса сгорели на «Чернооком», не говоря уже о добыче, некогда было разгружать, и у него теперь оставались только «волчьи» паруса, что стояли на кораблях, да еще пурпурные, которые годятся только для пышности, — их Гэвин никогда и никуда не отпускал со своей «змеи» в походе, и лежали они сейчас в рундуке на «Дубовом Борте». Ему паруса нужны были сильнее всех — и именно его-то и обошла удача.

Гэвин пришел на эту жеребьевку еще весь в саже от погребального костра, суровый и странно спокойный. В погребальном костре его дружины сгорел в тот день Дахни, сын Щербатого, один из тех нескольких человек, с которыми он все еще разговаривал в те дни. А еще Гэвин, когда костер уже разгорелся до неба, бросил туда Метку «Черноокого», почерневшую и обуглившуюся, когда сгорел ее корабль. Больше никто из кораблей его флотилии не погиб, хотя пострадали многие крепко.

«Все и всё предают», — думал Гэвин. Боги предают, потому что уходят. Они уходят дорогой, проложенной не ими и с которой они не могут свернуть, ведь нету среди Неизменяемых Временем никого, кто не был бы прежде человеком и у кого не было бы собственной филгьи… Так, во всяком случае, понял он свой сон. И люди предают тоже. Люди предают, потому что тоже уходят — в смерть, и равнодушие и сумерки подземных равнин Страны Мертвых, — и нету им дела больше до живых… Что остается?