ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ПРОДОЛЖИЛСЯ ПОХОД ГЭБИНА

В тот же самый день на стоянке в заливе острова Силтайн-Гат (архипелагом Силтайн корабли Гэвина возвращались в Гийт-Чанта-Гийт) Борлайс, сын Борлайса, зашел поговорить к «капитану для капитанов» — предводителю, Гэвину то есть, в сопровождении полудесятка своих людей.

Понять, почему делает человек то или это, иногда очень трудно. Но можно, если припомнить, что Борлайсу в нынешнем походе первому досталось, и хотя его «змея» возле До-Ол пострадала меньше, чем Хилсова однодеревка, всякую беду со своим кораблем капитаны принимают слишком близко к сердцу. Кроме того, человек он был вроде Сколтисов — той же породы, только посвоевольнее, — и ему, следовательно, тоже стал не нравиться этот поход. Поэтому в толки о невезении он поверил с особенною охотой.

Незадолго до Чьянвены он начал заговаривать даже вслух в таком духе — само собою, не со всяким, а со своим двоюродным братом, Берлином. А тот был человек очень преданный семье и считал себя обязанным поддерживать старшего в роде и соглашаться с ним, хоть бы тот и не прав.

Когда соглашаются, любое свое мнение, даже сказанное сперва просто со зла, можно постепенно посчитать справедливым. Поэтому Борлайс совершенно искренне был убежден, что поступает он во благо своей дружине и своему кораблю, а не для того, чтобы дойти до разрыва с предводителем, который ему не нравится, тем более что ему не больше, чем остальным, хотелось толки о невезении вытаскивать наружу. Одним словом, тоном полуугрозы он сказал, что либо Гэвин, «как делали отцы наши и деды», найдет, чья это недобрая филгья вредит походу, и отправит ее искать нового хозяина, чтоб бродить следом больше не могла, либо…

Со смертью своего человека его судьба не умирает — уходит к другому, иной раз к родичу, иной раз к совсем чужому младенцу; но хозяина может филгья переменить только так. Хотя люди и ухитряются верить при этом, что можно одолжить ее на время или часть ее внимания с вещью какой-нибудь украсть или подарить…

— Что «либо»? — сказал Гэвин.

— Либо это не то плавание, ради которого я сменял землю на воду.

— Я, значит, должен устроить из своего похода охоту с трещотками, вроде тех, что были в Зиму Оборотней в Окраинной округе, — сказал Гэвин недовольно. — Лучше уж в Миссе перстни с мертвецов снимать.

— Да уж лучше, — откликнулся Борлайс.

Всем почему-то казалось, что Гэвин должен быть больше всех зол из-за этого пропавшего жемчуга. Даже ему самому так казалось. А на самом деле Чьянвена, когда закончилась, оставила в нем только такое чувство, какое бывает, если прорвался нарыв или застрявший осколок вышел из раны, какое-то мрачное облегчение, и ни на кого он сейчас не мог рассердиться по-настоящему, как и обрадоваться по-настоящему ничему бы не смог.

— Тебе нужен неудачник? — сказал он. — Это мой поход. Любая удача в нем от меня, а стало быть, и злая удача от меня. И никаких поисков устраивать не надо. Все? Так тебе тоже?

— Я тебе не дочка Борна, — возмутился Борлайс. — Это с ней ты, Гэвин, будешь шутки шутить.

— Вот с дочкой Борна я как раз говорю всерьез, — отрезал Гэвин. — А есть такие мужчины, которых глупые страхи делают хуже бабы. Надеюсь, к тебе это не относится.

— Еще бы ты это ко мне относил! — отвечал Борлайс. И ушел человеком, которому нынешний поход уже окончательно перестал нравиться.

Люди говорили, что, ежели бы при том разговоре был Йиррин, сын Ранзи, он и смог бы что-нибудь сделать — не доводить до такого. Он ведь обычно этим и занимался, а не то — как бы сумел без него Гэвин набрать столько народу на свой поход? Но Йиррина там не было. Вышло, что он как раз говорил заклинание — ди-лайзт — над раненным дружинником с «Лося», по имени Рогри, сын Ваки, и даже не над ним — на самом Рогри была защита, как на всех, — а над его повязкой, чтоб рана не загноилась. А заклинание это длинное, на полчаса, его делают с перевязкой одновременно. Рогри потом, когда зажило его плечо, говорил: «Лучше бы ты бросил меня тогда, капитан, — может, тебя как раз у того костра и не хватало…» Но ведь не человек выбирает свою филгью. Это филгья выбирает за него…

А Борлайс отправился прямиком к людям из Многокоровья. (Из Извилистого Фьорда здесь были только его два корабля.) Капитаны из Многокоровья с самого начала кучковались вместе, как это всегда бывает с людьми, если они друг другу хоть и не родственники и не свойственники, но и не враги и оказались вдали от дома среди чужих. Оттого, что их было меньше, вот так и оказалось — эти люди были как бы заодно, настолько заодно, как умеют северяне, а капитаны из Оленьей округи — каждый сам по себе.

Борлайс взбунтовал их сразу, твердя, что не для Похода-с-Неудачей они, мол, сговаривались, и мало этого — еще Гэвин со своими выбрыками, а сегодня он, Борлайс, и вовсе дождался от него обращения, какого не стерпит ни один порядочный человек. Конечно, со своими людьми, мол, Гэвин такого бы себе не позволил, а раз человек не из его округи, он и обходится как попало — чужое к сердцу не лежит. И если они, мол, это дело так оставят, то и себе дождутся обращения не лучше. Все эти разговоры, были у костра Ирвиса, сына Ирвиса, и затянулись на полночи.

Там очень красивые ночи, на острове Силтайн-Гат. Остров кажется точно вырезанным из угля и лежит островерхим кольцом на звездчатой, отраженной небом воде. А темнота там шелестела бы, как шелковая, если бы не стоны раненых и не разговоры — неслышные разговоры — у того костра, единственного, от которого еще мечутся тени на черном берегу.

Поглядывая туда, Йиррин, сын Ранзи, чувствовал себя почти так, как Гэвин, пока смотрел день и полторы ночи снаружи на стены башни Катта и гадал, кто там еще живой, а кто нет. А сам Гэвин только отмахивался:

— Уйдут — легкой им дороги. Зачем они мне теперь нужны? Все кончилось, Рин. Все кончилось.

— Ничего себе кончилось, — отвечал Йиррин. — Еще чистой воды почти два месяца. Сдается мне, теперь все и начинается, Гэвин.

— Не наплавался? Еще покапитанствовать охота?

Трудно вести такие разговоры, когда один из собеседников полусонный. Йиррину только и оставалось, что свести все в шутку.

— А ты еще пожалеешь, что допустил меня до «Лося», — усмехнулся он. — Я с него теперь до весны не слезу, еще и зимовать здесь останусь.

— Попробуй только, — пробурчал Гэвин совсем уже во сне. — Меня дома убьют.

Слухи тем временем прогулялись уже по берегу; когда у всех такое вот тревожное настроение, скорость у слухов — это скорость, с какою можно подойти к соседнему костру, поспрошать, что нового на свете, и вернуться назад.

У догорающего костра Хилса тоже не спали. И Рахт, сын Рахмера, вздохнул:

— Наши деды и отцы — они вправду так делали. Якко мне объясняла.

Хилс к тому времени начал уже проникаться к нему уважением, хоть и поглядывал покровительственно. Первую воду плавает человек или нет, на рассудительность это не влияет, и на порядочность тоже.

— А то как же! — согласился Хилс. — И этим полуночникам, родич, стоило бы на себя как раз оборотиться. Я вот замечаю: как их рядом не было, и добыча приваливала, и по бортам никто своими «змеями» не бил.

«Остроглазая» была в этом походе единственным кораблем, которому везло вовсю. Из-за того, что им приходилось делиться с другими, дохода оставалось меньше, но на это Хилс мог еще не держать зла; а вот за свою однодеревку…

— Вот-вот, — сказал Рахт. — И каждый так скажет. Это, мол, не на моем корабле.

— Но у нас ведь так и есть, — пожал плечами Хилс, сын Хилса.

— У нас-то так и есть. Это верно.

Наутро Борлайс потребовал совета и сделал это уж вовсе угрюмым голосом, как если бы поединка требовал. Пришел в такую рань, будто с трудом сумел дождаться утра. Но все было по правилам, и Гэвин сказал только:

— Не позавтракав?

Но на этот раз Йиррин, сын Ранзи, был рядом, и он заметил:

— Всякие бывают дела. Бывают такие, что не до завтрака. Если у тебя, Борлайс, такое дело, никто из капитанов не обидится, для чего их и их людей дергают со сна на совет.

И Борлайс сказал: мол, когда назначать совет, это Гэвиново дело.

— Отлично, — ответил Гэвин. — И давай там покороче — нам еще до мыса Силт надо за сегодня дойти.

И вот так войско собралось утром на пляже Силтайн-Гата; в центре, как всегда, капитаны, а за ними в следующих кругах — дружины, каждая у своего капитана за спиной, и так до круга самого последнего, в котором уж вовсе ничего из центра не слышно. Это был первый совет после Чьянвены. А в Чьянвене, собственно, и не было никакого совета. Нельзя же так называть то, что Гэвин там, на ступенях возле водяной цистерны, прорычал несколько слов.

На этот раз Борлайс уже не говорил о том, чтоб избавиться от неудачи в походе. Как будто ему больше с ними не плавать. Теперь он потребовал, чтоб ему отдали того человека, из-за которого у его «Красавицы» после До-Ол в двух ребрах трещины и приходится ходить на заклинаниях.

— А почему тебе?! — спросил сразу Корммер, сын Кормайса. — Вот я, например, — я б тоже на него очень хотел посмотреть!

У всех Кормайсов не занимать нахальства и громкого голоса, но этот просто мастер был влезать без очередности да обращать совет в беспорядочный галдеж, как у чаек на гнездовье.

— Все хотят на него посмотреть, — сказал Сколтис. — Мы тоже хотим. Но мы из-за этого не лезем в разговор, Корммер, без просьбы и без очереди.

Тут дело было — не плата за корабль, и поднимал его не Дейди. Тут Сколтис чувствовал себя обязанным вмешаться, и вмешивался. Он мог не терпеть Гэвина (чего на самом деле не было), но ему должно было поддерживать Гэвиново имя перед лицом людей, потому что людям следует помнить, как надлежит почитать старшего в таком доме, как Гэвиры, или Сколтисы, или Валгейвы, да даже и Локхиры, какими бы они ни были.

Когда начинается совет, предводитель уже не «капитан для капитанов», а «капитан среди капитанов», такой, как все. Хотя Гэвин, казалось, был склонен это забывать — во всяком случае, он не был против, когда об этом забывали, вот как Долф Увалень в Джертаде. (Будь на Долфовом месте другой человек, люди сказали бы, что он угодничает перед Гэвином. А поскольку это был Долф, никто такого не сказал, кроме Йолмера; и похоже было, что Долф Увалень умрет, как его тесть, человеком, которого никто так и не осмелился рассердить.) Но по своей именитости сын Гэвира имел право требовать, чтоб его мнение выслушивали первым. Как уж говорено, завел он себе привычку произносить это мнение так, точно оно и единственное; даже когда единственным оно и было, оттого что нет никакой иной разумной точки зрения, подобное поведение не могло не раздражать. А уж тем более не могло, когда говорил он что-нибудь спорное или вот такое, как сейчас. Сказал он, что он против. Все.

— Почему? — спросил Ирвис, сын Ирвиса, из Многокоровья.

Гэвин пожал плечами.

Решения на совете принимаются только единогласно, кто-то против — кончено. Само собой, Гэвин имел полное право не объяснять свои причины. Но ведь надо же быть хоть немного… А у него, если разобраться, и не было никаких причин. Ему было просто противно.

Борлайс встал и пригрозил, что он в таком случае просто отколется от похода. Капитаны из Многокоровья тоже так сказали; их не устраивает, заметил Ирвис, сын Ирвиса, что Оленья округа с ними даже не желает объясняться. А на суждения — кто из какой округи — им лучше было не переходить. Оленноокружцы на такую угрозу осердились сразу. Хилс заметил: «Жалеть не будем!»; а, с другой стороны, Кормайс предложил все-таки заняться поисками, но уж не для Борлайса, конечно.

— Я в этом деле не помощник, — сказал Гэвин. — Не помощник, не советчик и не отказчик.

А Рахт попросил дать ему рассказать кое-что, встал, чтоб его слова дальше было слышно, и стал объяснять, как такие проверки делаются, если все по порядку. Получалось, что займет это со всеми испытаниями чуть ли не месяц. Кормайсы сразу остыли. За месяц столько купеческих кораблей проплывет мимо, а ведь вполне может быть, что неудача отвяжется сама, доведя хозяина до погибели, или уплывет с теми девятью кораблями, что откалываются.

— А главное, — сказал Рахт, — начать такие поиски легко, закончить трудно. Сколько неправильно заподозренных, столько обиженных, столько раздоров, и раздоров надолго. А ошибки будут, не получится ведь иначе.

— Как следует взяться — небось получится, — заворчал Йолмер.

— Человек — существо, которое ошибается, — сказал Йиррин, сын Ранзи. — Это дикие звери без огреха и дикие демоны, те, что никогда не жили рядом с людьми.

Он говорил как певец; невольно совет притих. Короче говоря, после этого умы поворотились в другую сторону, и никакого решения совет так и не принял.

Вот что значит быть знающим человеком. Гэвин — и тот не знал половины законов и обычаев, в которых разбирался Рахт в его-то восемнадцать зим.

И после Силтайн-Гата люди стали выражать мнение про Рахта, сына Рахмера: если в бою он — внук Рахта Проливного, то в совете — внук Якко Мудрой по всему. С такими вот суждениями про него он и пришел из этого похода.

А еще со всякими разбирательствами за помощью после Силтайн-Гата стали обращаться не только к Сколтису и Сколтену, которые в этом походе постоянно были на виду, как незаинтересованная сторона, готовая помирить и уладить, но и к Рахту тоже. Тем более что знаменитая удача Рахтов в судебных делах заставляла всех думать, что, мол, если человек из этого дома будет на их стороне, то и сторона их выйдет правой.

А разбирательств было безобразно много. Все постепенно до того устали оглядываться подозрительно друг на друга и гадать, какой следующий удар готовит остервенелая чья-то филгья, — от любого слова вспыхивали. Капитаны только и делали, что растаскивали своих с чужими, а если бы не «мирная клятва», то и капитанов в конце концов довелось бы растаскивать. Но это уж слова наперед.

А Гэвин тоже охотно вмешивался, чтоб рассудить, если его просили. Но его надо было просить; и почему-то всегда оказывалось, что до Сколтисов ближе, или сами они как-то оказывались невдалеке.

Следовало б еще поговорить на этом совете о том, куда идут они теперь и что будут делать дальше, но Гэвин все думал о мысе Силт. Он не мог, конечно, приказать расходиться: предводитель только открывает совет, а закрывает совет себя сам; но он сказал:

— Давайте-ка кончать, солнце вон где.

— Кончать так кончать, — сказал Сколтис. Его брат тоже так сказал, и дальше все остальные, по старшинству.

Ямхир хотел было что-то заметить, а потом оглянулся и передумал.

Мнения капитанов из Многокоровья и Борлайса, сына Борлайса, никто не спрашивал, а они ничего и не говорили. Они, правда, не ушли, а сидели по-прежнему на своих местах и слушали, но они уже были отдельно, с тех пор как совет «прокричал согласие», чтоб они проваливали, если хотят.

Разошлись все в разные стороны настолько мирно, как это было возможно, несколько ран у дружинников не в счет. Гэвиновой заслуги в этом нет, а вот Йиррин постарался, и еще Ирвис, как ни странно.

Семнадцать кораблей ушло, а девять осталось, чтобы выйти в море после полудня, и Ирвис, сын Ирвиса, сказал, глядя вслед:

— Гонит, как на пожар.

Имел он в виду, без сомнения, Гэвина. И усмехнулся.

А на следующий день, после того как темный и лесистый мыс Силт остался позади и потянулась мимо полоса Радрама, Фаги, кормщик у Гэвина на «Дубовом Борте», не поленился, пришел на корму не в свою смену, в первом дневном часу, поглядел, какой тугой стала веревка на рулевом весле (это у него была такая примета — у всякого кормщика тысячи собственных примет на погоду, у Гэвина тоже были собственные), помрачнел еще больше и спросил:

— Ты ничего не чуешь, капитан?

— Не знаю, — помедлив, ответил Гэвин. — Раненые мечутся, как на непогоду.

— Идет Ярый Ветер, — вздохнул Фаги. — Прямо на нас.

— Точно? — сказал Гэвин, подумав немного.

— Мой бок прибавь. А он врать не умеет.

Гэвина не только никогда не ранили серьезно — он даже и не ломал себе ничего, на какие скалы ни лазил за птичьими яйцами. Проверить ему было нечем.

Подумав еще, он сказал:

— К Раму не успеем?

Это был не вопрос даже, почти утверждение, Фаги только кивнул.

Они шли мимо острова Радрам, вдоль неприютного, плоского, топкого берега, к которому не пристанет не то что «змея» — рыбачья лодка, столь густо растут там, выпуская на воздух корни и сплетаясь ими, деревья в черной, копошащейся живностью воде. Остров Рам — это к северо-востоку, поперек Ярого Ветра и еще ему навстречу. Тайфуны всегда приходят с востока. А острова Силтайн на вечернюю сторону света чересчур коварны, чтобы убегать к ним по ветру; попытаться свернуть севернее Силтайнов — попадешь в опасную половину Ярого Ветра, где ветры тащат к нему навстречу. Единственная стоянка с высоким берегом, к которой они могли успеть, — Силтайн-Гат. После таких вот несложных размышлений Гэвин сказал:

— Придется возвращаться.

По-прежнему лежало безветрие. Ударяясь о зеленые бессильные волны, «Дубовый Борт» шипел, точно обжигался. В небе громоздились облака, такие невероятно красивые, какие бывают здесь всегда к полудню: твердые, белые, точно вылепленные из снега, и над ними — разлетающиеся, как перья; самые неверные, подлые облака, давящие духотой, за которой почти невозможно расслышать ту тяжесть на сердце, что несет перед собою Ярый Ветер.

Обратно шли тоже на веслах, но теперь уже по двое-трое гребцов на скамью, сколько получалось. Смазчики бегали между кожухами весел почти непрерывно, кормщики — на всякий случай — обновляли все заклинания на кораблях, а та сторона «Дубового Борта», с которой греб Гэвин, все время непостижимо и неудержимо вырывалась вперед из ритма, раньше с ним никогда не бывало такого. А впрочем, и встретить Ярый Ветер возле северного побережья Радрама — такого не бывало тоже.

В конце концов бортовой не вытерпел, подошел и, присев рядом на корточки, спросил:

— А как ты думаешь, капитан, если будем кругами ходить, куда мы этак приплывем?

Гэвин ничего не сказал, только зубы стиснул сильней. Но уже на следующем гребке весло сломалось у него в руках. Хотя что значит «у него»? Их там двое было, он и еще один дружинник, по имени Дахни, сын Щербатого. После этого бортовой позвал на весла другую смену, а Гэвин ушел к себе в каюту.

Он не верил в приметы. И в то, что несчастье может перекинуться на Дахни, тоже не верил: не из-за Дахни сломалось же. И, если бы здесь было еще какое-нибудь весло, которое можно сломать, ему, пожалуй, стало бы легче, а когда у человека нету сил, чтобы сдерживаться, это самая плохая примета, хуже, чем когда ломаются весла или наступаешь на волчий след.

И вот тут, в каюте, он словно впервые заметил ларец с Метками Кораблей. Их в нем было все еще двадцать шесть. Почему отколовшиеся свои не забрали, совсем уж не разберешь. Ибо странно устроено сердце человеческое, и, хотя каждый знает, что яблоко можно разделить только на две половины, люди, не замечая того, непрестанно делят это яблоко из пословицы на три половины, а то и на четыре или на пять. Ведь Метками Кораблей меняются не только для того, чтобы идти в Летний Путь вместе, но и просто когда собираются плавать в одних водах, недалеко друг от друга, — чтобы знать, как дела у побратима твоего корабля…

Гэвин поглядел на этот ларец (свету для глаз было ровно столько, сколько попадает в щель над дверью), даже провел по нему рукой, выпрямился, как всегда забыв, что в каюту он не вмещается, приложился головой о дубовые доски, прошипел какие-то ругательства и выбрался опять на палубу.

Расписная корма «круглого» корабля, который все называли купеческим, а Гэвин звал «кораблем Белей» по имени кормщика, маячила впереди. Во-первых, ход должен быть по самому медленному, а во-вторых, добычу-то никто не хочет потерять — часть добычи все отдавали на торговые корабли, чтоб не занимала лишнего места, и «торговцы» все были забиты, кроме «Черноокого», который наполовину опустел, когда люди из Многокоровья забрали свои доли с него…

Духота ложилась все черней. Гребцы, раздетые до пояса, худели, казалось, прямо на глазах, с каждым «тлаш» весел о воду. А воды в мехах наверняка осталась треть. Впрочем, очень скоро пресной воды будет вдоволь, бесплатной воды с небес. От недавнего напряжения в глазах красно или от жары все-таки?

— Капитан, тебе ночь не спать, ты помнишь? — сказал Фаги.

Гэвин помнил. Потом он еще отыскал взглядом «Лося» и попытался различить, что там у них происходит. Все остальные корабли растянулись цепочкой, и там ничего не разглядеть. А мыс Силт он проспал. Мыс Силт они прошли на закате.

Ночью было лучше. Посвежело, облака, как и ожидал Гэвин со своим кормщиком, разошлись, и видны были звезды, и видна Небесная Дорога. По ней неторопливо брели Звери, угольно-черные на молочно сияющей полосе. Смотреть на них — дело капитана, конечно, если он в этом разбирается, а еще его дело — отыскивать взглядом в море исчезающий из виду постепенно мыс Силт — темную полоску на чуть менее темном — и приближающийся высокий столб Силтайн-Гата, а между двумя этими точками огибать Силтайн-Рейт и Силтайн-Аилу, незаметные, пока в них не врежешься, а дело гребцов — гнать корабль по воде, дело прочих кормщиков — не потерять ведущего (теперь «Дубовый Борт» вышел вперед), а дело филгьи — смотреть на все это равнодушными, твердыми глазами.

Вместе с рассветом прилетел ветер. Прилетел и умчался короткий шквал, разве что вымочивший всех пеной с гребней волн. Волны к рассвету догнали их. По тому, что за волны подкидывали корму «Дубового Борта», — кажется, следом за ними шел Ярый Ветер такой, какого Гэвииу видеть еще не приходилось. Войти в залив удалось с трудом, но все-таки удалось, хотя в то мгновение, когда «змею» Кормайсов подхватило на повороте и волна ударила ей в борт, как таран, у многих (даже у тех, кто Дом Ястреба терпеть не мог) пронесся в мыслях какой-то вопль. Но обошлось. Основательно черпнув воды, она все-таки выпрямилась и вскоре уж стояла рядом с остальными под берегом в заливе, в ветровой тени от высокой горы Силтайн-Гата.

Измотанные гонкой люди выбирались на косой склон (пляж, на котором позавчера был совет, с другой стороны залива), пытаясь успеть и отдохнуть хоть немного, и обустроиться так, чтоб укрыться от дождя и ветра, да и груз на кораблях укрыть, между прочим. Если бы им сказали в тот миг, что только что они в полдня сделали почти полуторадневный переход, а потом прошли ночью переход от Яйиа-Силт до Снлтайн-Гат, — они бы только огрызнулись. Им было не до этого. А ветра все не было, катились одни только водны, и слышно было, как они рычат за горой, разбиваясь о берега.