* * *

* * *

В минуты, когда тягостное течение тюремной жизни было особенно невыносимым, ему хотелось взмыть над землей, «метнуться в хаос облаков», «заглянуть за край жизни» и увидеть ее не только в чехарде событий, а рассмотреть спокойно с космической высоты, чтобы затем лучше ее организовать, сделать разумнее и добрее. Он мечтал взглянуть на свою землю в целом, на всю сразу и, успокоившись, сказать: «Я взвесил все, мой разум знает ныне», что все ничто «в сравнении с этой жизнью, этой смертью». Так запечатлел он свое чаяние в «Открытии Индии».

Он с трепетным волнением встретился с первым землянином, увидевшим Индию из иллюминатора советского космического корабля.

Если смотреть на нее из космоса, Индия имеет форму человеческого сердца, опоясанного белой кромкой океанского прибоя и переплетенного венами рек. Земля внизу ровно дышит легкими своих лесов; небо на горизонте окрашено в фиолетово-розовые тона, какие бывают только в этих широтах, а еще выше густеет, становясь все сочнее, бездонная синева бесконечного мира.

Джавахарлала Неру уже не стало, когда советская ракета вывела первый индийский спутник на орбиту вокруг Земли.

Человек — творящая сила на земле, всему причина — доброму и злому, созиданию и разрушению, науке и мракобесию, социальному прогрессу и консерватизму, войне и вечному стремлению людей к миру, насильственной смерти и бессмертной славе. Человек шагнул во вселенную, проник в микромир, извлек из ядра атома неисчерпаемую энергию света, тепла, плодородия, движения. Люди сообща уже сейчас могли бы создать рай на земле. Но люди разные, они не едины. Умножив свои созидательные возможности, они овладели и чудовищной разрушительной силой.

Джавахарлал Неру выбрал мир, а не войну, созидание, а не разрушение, выбрал науку, социальный прогресс и свободу.

Неру умел мечтать, но он был и реалистом. Он знал, что одной жизни недостаточно для завершения начатого им дела. Это, однако, не остановило его: начатое им завершат другие.

...С разных концов Индии взмыли в небо самолеты, унося в своих стальных чревах горсточки праха человека, сумевшего своей душой подняться над людскими страстями и одновременно слиться с желаниями и мыслями простого труженика-индийца. Прах Джавахарлала Неру упадет на его любимую землю, смешается с животворной почвой, станет частью ее, придавая силы новому семени жизни и подтверждая идею о бессмертии его Индии. Так хотел Неру.

Пепел человека, не щадившего себя ни в высоком парении мысли, ни в земных поступках, вихрем закружился в воздушных потоках над зелеными квадратами рисовых полей.

Уходят поколения и цивилизации, земля вбирает их в себя и рождает новые. Сменяются эпохи, и человечество утверждает «в круговороте зачатий и кончин», в созидании и подвигах свое бессмертие.

Нет у Земли ни старости, ни смерти!

Приспущенный над Красным Фортом в Дели трехцветный флаг снова поднят. Это символ Республики Индии, единой и свободной, в которую горячо и искренне верил ее проповедник и первый премьер-министр Джавахарлал Неру.

Глава I

Не по возрасту задумчивый мальчик стоит под широкой кроной смоковницы. Неровная тень от ветвей вздрагивает на его лице. Он аккуратно причесан: черные волосы прорезаны сбоку стрелкой пробора. На нем матроска, шорты и гольфы. В европейской одежде он совсем непохож на своих сверстников, которые озорно барахтаются в реке. Никто из ребят не смеет заигрывать с мальчиком в матроске. Да и сам маленький сахиб[1] не проявляет видимого интереса к ним, хотя в глубине его глаз блестят огоньки зависти.

На берегу у воды невысокая молодая женщина, Сварупрани, его мать. Она слегка приподнимает рукой край сари, закрывающий лицо от толпы пилигримов: «Джавахар, иди сюда», — ласково улыбается она, обращаясь к сыну. Но он не идет и только глазами просит у матери прощения за непослушание. Мать не настаивает и одна спускается к журчащему потоку для омовения.

«Ах, Джавахар, каков!..» Она-то знает, в чем причина его непослушания: это все Мотилал — отец его, который не признает никаких религиозных обрядов и в душе не одобряет суеверия своих домочадцев. Мотилал, разумеется, вовсе не ждет от родственников, чтобы они думали и поступали так же, как он сам, но мальчик-то все понимает и хочет походить на отца. «Боже, к чему только все это приведет!» — сокрушается Сварупрани и просит богов помиловать мужа и сына. «Еще этот скандал, разразившийся в общине из-за упрямства Мотилала, — с тревогой думает она. — Какой пример для Джавахара. Почему бы Мотилалу не подчиниться традиции и не совершить обряд очищения?» — задает она себе уже в который раз один и тот же вопрос.

А Джавахарлал восхищается отцом. Отец совсем не такой, как все: прямой, сильный, смелый, смеется громко, открыто.

Вернувшись в 1899 году из Европы, Мотилал Неру отказался совершить обязательный обряд очищения, чем навлек на себя бурю негодования земляков-брахманов[2], к касте которых принадлежал. Некоторые из друзей Мотилала осудили его за отступничество от веры и навсегда отвернулись от него, другие (их было больше) в глубине души радовались тому, что влиятельный член высшей касты взбунтовался против устаревших порядков, запрещавших брахманам покидать Индию. Многие из них сами были не прочь по своим делам совершить поездку в Европу, но не решались, боясь отлучения от касты. Своеобразный бунт Мотилала вселял некоторую надежду на ослабление консервативных запретов индуизма. Индусы-реформаторы, клеймя ортодоксов, отстаивающих культурный изоляционизм, называли их «лягушками, чей кругозор ограничен рамками лужи, в которой они обитают».

Мир быстро менялся, связи между людьми становились теснее. Новая индийская интеллигенция и предприниматели потянулись за океан, на Север, где громыхали кузнечные молоты, работали паровые машины, рычали моторы, улицы заливал электрический свет; оттуда поступали в Индию невиданные доселе промышленные товары, а туда текли индийские золото, серебро, драгоценности. Индия, по меткому выражению индийского мыслителя и патриота Свами Вивекананды, склонялась «перед фабричной трубой как перед военным знаменем».

И до Мотилала брахманы нарушали запрет и ездили за океан, но по возвращении домой они проходили обряд очищения в водах Ганга. Теперь некоторые из них объединились вокруг Мотилала и образовали реформистскую группу, настаивая на пересмотре устаревших положений дхармы[3] брахманов. За это новшество горячо выступили юноши и девушки из состоятельных семей, которые стремились получить образование в Европе.

Неру были выходцами из Кашмира. Подавляющее большинство кашмирцев из высших сословий совершали массу «еретических» поступков: общались и ели за одним столом с небрахманами и неиндусами, нарушали запреты, связанные с затворничеством женщин, отвергали ношение парды. Однако браки кашмирцев с представителями других общин были крайне редки. Кашмирцы — небольшой народ, и они ревностно охраняли свою самобытность, характерные арийские[4] черты; опасались раствориться в море других индийских и неиндийских племен и народностей.

...Мальчик смотрит на мать. Она для него — самое близкое, самое красивое и совершенное существо на свете. Джавахарлал не мыслит себя без этой женщины с большими тревожными глазами на худом лице. Ему нравятся ее маленькие руки с тонкими чуткими пальцами, от прикосновения которых становится так легко и радостно на душе, ее осторожные движения, добрая, немного грустная улыбка, тихий, как журчание чистого ручья, голос.

Мать часто болела. Но Джавахарлал не допускал и мысли, что когда-нибудь ее может не стать, ибо мать и мир для него были неразделимы и одинаково вечны. Частые кремации на берегах Ганга воспринимались им как выдуманный самими людьми страшный и ненужный ритуал. Все его детское воображение противилось осознанию того, что жизнь конечна.

Мать совершает омовение и выходит из реки. Мокрое сари плотно облегает ее хрупкое тело.

Теплый воздух напоен благовонием хушбу[5], запахом роз и горелого сандалового дерева. Около заводи, поросшей тростником, только что выбросившим седые метелки, мирно пасется круторогий буйвол. Грациозно проходит женщина с кувшином. Ее ноги обвиты серебряными браслетами, которые мелодично звенят в такт шагам. Разносится монотонная песня цикад. Где-то поблизости ей вторит тонкий голос флейты. Эту полифонию дополняет предупреждающий перезвон колокольчиков неприкасаемых[6]: они строго следуют закону и не хотят «осквернять» других людей своим присутствием. Тихо шелестят, точно шепчут что-то, струи воды. Она очищает все и всех — и брахманов, и кшатриев, и вайшьи, и шудров[7]. Для священного Ганга все люди равны. В храме монах объясняет шастры[8], читает веды. Монах молится Шиве, грозному богу разрушения, войны, эпидемий, голода, смерти, наводнений и других бедствий. У Шивы во лбу третий глаз, тигровая шкура опоясывает его бедра, змеи кольцами обвивают его тело, а в одной из четырех рук — секира. Шива жесток и беспощаден. Как-то в бешенстве он даже отрубил одну из четырех голов великого бога созидания и добра Брахмы. Монах молится самозабвенно, отрешившись от всего земного: он должен умиротворить Шиву, смягчить его гнев и помочь людям. Индуистские боги, как и люди, добрые и злые: Брахма — созидатель, Вишну — хранитель мира, Шива — разрушитель. Больше всего боятся люди гнева Шивы и поэтому молят его пощадить своих детей, не разрушать жилищ, не губить урожаи... А Брахма и без того милостив, зачем его просить?

Мать рассказывает о жизни богов и царей — героях древней эпической поэмы «Махабхараты». Но богов ли? А может быть, этот рассказ — плод удивительного смешения памяти поколений, переплетения правды с легендой? Восемнадцать книг «Махабхараты», сто тысяч двустиший посвящены подвигам легендарных царей древности, живших на этой земле еще в четвертом тысячелетии до нашей эры.

Джавахарлал с широко раскрытыми, полными изумления глазами слушает мать.

— Один из главных царей Куру не оставил потомства, — рассказывает Сварупрани, — и всему царскому роду Кауравов грозила гибель. Тогда к его двум женам позвали мудреца Вьясу. Он был чернокожим, косматым чудовищем. Вьяса взошел на ложе первой жены царя. Она от ужаса закрыла глаза, и поэтому сын ее по имени Дхритараштра появился на свет незрячим. Когда мудреца Вьясу увидела вторая жена царя Куру, она смертельно побледнела и родила мальчика со светлой кожей. Его назвали Панду, что означает «бледный». Братья получили благородное воспитание. Они выросли справедливыми, отважными. В час счастливого сочетания звезд они выбрали себе жен. Сто сыновей принесла жена Дхритараштре. Небо наградило их всеми добродетелями, но один из них — старший сын Дурьодхана — оказался злым, коварным и завистливым. А у Панды не было детей. Однажды на охоте он убил оленя во время его любовной игры с избранницей. Но оказалось, что это был не олень, а отшельник, принявший образ оленя. И в предсмертной муке проклял он Панду, предсказав ему смерть от любви. С той поры всегда помнивший о проклятии Панду не видел своих жен много лет, и ничто не омрачало его жизни. Он мудро правил страной вместо своего слепого брата, но однажды, забывшись, Панду приблизился к одной из своих прекраснейших жен и пал бездыханным. Тогда сами боги взошли на ложе супруги Панду и подарили ей пятерых сыновей — мужественных и храбрых героев, которые известны людям под именами Пандавов. Злой Дурьодхана тщетно пытался хитрыми и коварными заговорами свергнуть своих двоюродных братьев...

— Ма! Почему бывают люди злыми? — льнет к матери Джавахарлал.

— Уж так устроен мир, сынок, — отвечает Сварупрани и продолжает повествование.

— Столицей Пандавов был великославный Хастинапур, «Город Слонов». Улицы его с множеством великолепных зданий и дворцов были подобны драгоценным ожерельям. Все площади в городе орошались ароматной водой, каналы и фонтаны источали прохладу, сады цвели, и деревья круглый год приносили сочные и сладкие плоды.

— Где теперь этот город, ма? — горят неуемным воображением глаза мальчика.

— Не знаю, — грустно отвечает Сварупрани, — говорят, что когда-то очень давно священные воды реки отошли от города и его поглотили пески.

— А как же Пандавы? — спрашивает с тревогой и недоумением Джавахарлал.

Сварупрани крепко сжимает в своей руке мягкую ладошку сына.

— Благородные Пандавы всю жизнь посвятили борьбе со злом. Они заботились о простом народе, и люди платили им своей преданностью, отчего государство становилось все сильнее и могущественнее.

— Почему из «Города Слонов» ушла вода?

— Пойдем, Джавахар, пойдем, пора, доскажу в другой раз, — торопится Сварупрани.

А в роще на склоне горы уже затаилась темнота. Она приготовилась выползти на берег реки и заполнить собой всю округу. В храме пробил гонг.

...Канули в вечность столетия, а удары гонга раздаются так же, как и прежде.

Город Аллахабад, в прошлом Праяга, выросший у слияния священных рек Ганга и Джамны и сказочного подземного течения Сарасвати, не обошли стороной войска Великих Моголов, императоров Акбара, Аурангзеба, каждый из которых постарался оставить после себя особый след на века: победные триумфы, пышные ритуалы, коварные убийства и жестокие казни; надменные англичане глумились над святынями, обкрадывали людей хитрые, как бестии, купцы с северных островов; огнем и мечом проводились в жизнь указы английских вице-королей[9].

Но Аллахабад по-прежнему жил по своим святым канонам, гостеприимно принимая толпы паломников со всех концов страны. Звездные летние ночи, напоенные терпкими запахами растений и дыханием рек, шепот молитв, представления факиров и заклинателей кобр, погребальные костры и яркие шумные свадьбы, завораживающее тягучее пение ситар, строй английских гвардейцев, провожаемых усмиренными взглядами потомков Великих Моголов...

Джавахарлал любил свой город, хранивший множество древних тайн. Он спускался по длинному ходу в погребенный под землей храм Патал Пури и там в пустом подземелье оказывался на площадке, где добровольные служители индуистского храма поливали знаменитую смоковницу, известную как бессмертное дерево индусов, о существовании которого сохранились письменные свидетельства с 540 года н.э. Вокруг Патал Пури правитель Могольской империи Акбар построил свою крепость, однако индуистский храм, осевший с течением веков под землю, навсегда остался местом паломничества индусов.

Неподалеку от Патал Пури и форта, на берегу, откуда открывается близкая сердцу каждого индийца панорама местности, где священные Ганг и Джамна сливаются друг с другом, когда-то стояло уединенное жилище мудреца Бхарадваджи. О нем Джавахарлал тоже узнал от матери, рассказывавшей ему увлекательные истории из другого древнеиндийского эпоса — «Рамаяны». Бхарадваджа был великим просветителем и имел десять тысяч учеников, которые жили и кормились у своего учителя.

...Жаркий весенний день. Как всегда в это время, людно и красочно проходит индуистский праздник «Магх Мела». С каждым днем паломников в городе становится все больше. Они расселяются вдоль берега под матерчатыми навесами и в самодельных лачугах, которые увенчаны флажками, указывающими на принадлежность приезжих к определенной касте и место, откуда они прибыли на праздник. В задумчивом оцепенении стоит обнаженный человек из секты дигамбара-джайнов: тысячелетний закон предков предписывает ему «одеваться пространством». Впрочем, и многие другие ограничиваются в одежде лишь набедренной повязкой. Сидят в позе падмасаны[10] или горделиво прохаживаются вдоль торговых рядов полуодетые длинногривые люди. Они прекрасно сложены, держатся гордо, в их взгляде — нравственная чистота; они мудры, они — сама природа. Это философы-йоги. Здесь же пройдет богатая женщина. Ее гибкое тело облачено в сари из знаменитого бенаресского шелка, расшитого золотыми и серебряными нитями, а рядом, искалечившие себя, чтобы вызвать сострадание людей, нищие и изуродованные прокаженные протягивают свои обезображенные руки за подаянием.

В пестром потоке людей изредка мелькают пробковые шлемы сухопарых англичан. Вдоль реки, «закаляя дух», лежат на топчанах, утыканных шипами, «святые». Перед омовением люди, сложив в молитвенной позе руки, шепчут санскритские заклинания. Уличные цирюльники, расположившись прямо под тенистыми деревьями, деловито обслуживают пришельцев: индусы-ортодоксы соблюдают все предписания религии и прежде, чем ступить в священные воды, бреют головы. Благочестивые индианки бросают на воду лепестки роз и золотистые ноготки.

Многоликое солнце плескалось в реке, отражалось в медных и латунных кувшинах, в огромных чеканных блюдах, выставленных в окнах лавок и лежащих прямо на земле у дороги. Крестьяне из окрестных деревень приехали в город на волах, запряженных в двуколки, доверху заваленные мешками и корзинами. Волы равнодушно пережевывают корм. Хозяева-крестьяне такие же тощие, высушенные солнцем, как и их животные, чуть прикрытые выгоревшими тряпками, жуют бетель — листочки перечного дерева, смазанные известью, с завернутым в них кусочком арекового плода. Бетель пенится во рту красной массой, поэтому кажется, что на губах людей запеклась кровь.

Под открытым небом на циновках и под кое-как установленными навесами прямо с арб зеленщики предлагают пестрые связки перца, бетель, чеснок, гвоздику, семена тмина, имбирь, кари и другие специи, ни с чем не сравнимый запах которых пропитывает одежду, жилища, улицы. От разноцветья овощей и фруктов рябит в глазах: синие баклажаны, оранжевые плоды манго, бордовые гранаты, янтарные ананасы — изобилие даров природы. Рядом — крестьянские волы, понурые, с обвисшей на костях кожей. В их грустных глазах, наверное, запечатлелись вековые страдания и муки хозяев, с которыми они вместе обливаются потом на пыльном клочке земли под горячим небом; вместе, спасаясь от нестерпимого зноя, изнемогшие от усталости, забираются по горло в деревенский пруд с протухшей водой.

Продавцов на рынке много — покупателей значительно меньше, и горы фруктов и овощей, между которыми головы людей еле видны, убывают очень медленно. Кажется, что земля не очень охотно расстается со своими сокровищами. Рынок шумит, переливается, кипит. Земля, еще не успевшая источить всю влагу, всю свою щедрость, жадно дышит; видно, как над ней струится и дрожит воздух, наполненный благоуханием и терпкостью.

Джавахарлал наслаждался пестрым весельем многоголосого весеннего праздника. Ему не часто позволяли такие прогулки по городу. Мать держала его за руку, а он пытливо вглядывался в лица: они разные — красивые и уродливые, счастливые и печальные. Нищие вызывали в нем жалость, почти граничившую с физической болью, и в то же время глубоко запрятанную неприязнь.

Он глубоко вздыхает и, подняв голову к матери, спрашивает:

— Ма, в царстве Пандавов тоже были нищие?

Сварупрани пристально смотрит на сына.

— Нищие — это изгнанные из касты люди, — серьезно поясняет она. — Их когда-то прогнали из общин за прегрешения... и от нищих стали рождаться нищие. В царстве Пандавов, наверное, тоже были грешники.

— Почему среди англичан нет нищих? — удивляется мальчик.

— Ах, до чего же ты любопытный, Джавахар, — говорит мать, но все же отвечает: — Твой отец рассказывал мне, что и у англичан есть нищие.

Семья Неру сначала жила в старой части города — Чоуке, рядом с главной дорогой и шумным базаром. Быт на Чоуке отличался особым колоритом древних построек, простотой нравов бедных людей, для которых улица была их родным домом. В воздухе и днем и ночью висел чад от горящего кизяка, стоял густой жирный запах от уличных жаровен. Далекая старина зеленой плесенью покрывала каждую ступеньку, каждый камень дома. В этом районе города сновали юродивые и прокаженные, зарабатывая милостыней на пропитание. В уличной пыли ползали рахитичные дети, душный воздух стлался по земле.

По соседству с семьей Неру жили два-три ортодокса из брахманов, с которыми у Мотилала, по их мнению, отступника и англомана, были основательно испорчены отношения. Даже их дети, наученные родителями, избегали общения с Джавахарлалом.

Мотилал был широкой, деятельной натурой. В жизни любил размах и перед расходами, особенно если они удовлетворяли его честолюбивые замыслы и укрепляли престиж, никогда не останавливался. Слабости и смирения духа он не терпел и всячески подавлял их в себе. Единственно, перед чем он склонял голову, были науки и, в частности, юриспруденция, которую он знал досконально и умел виртуозно применить в сложнейших ситуациях. Еще, владея несколькими языками, в том числе персидским, арабским и английским, он много читал и даже сочинял неплохие стихи. Интересовался он также и техникой — водяными помпами, паровыми котлами, электричеством, автомобилями. Был неравнодушен к архитектуре. Бездеятельности Мотилал не выносил, как не терпел людей, не могущих найти занятия в жизни. Когда-то начав с грошового гонорара, теперь он за свои адвокатские услуги получал вознаграждения, выражавшиеся пятизначными цифрами. Он был известен как самый способный и надежный адвокат во всей округе. Гражданские и имущественные иски раджей, заминдаров[11] и богатых коммерсантов, которые он вел и, как правило, выигрывал, приносили ему известность, славу и доходы.

Из Чоука Мотилал Неру переселился в другой район города, на аристократические «Сивил лайнс», где в тихих, уютных домах, утопавших в зелени и цветах, жили европейцы и вся аллахабадская знать.

Джавахарлал рос в одиночестве. Двоюродные братья и сестры были намного старше его, ему было неинтересно с ними, хотя они нежно и трогательно относились к нему. Больше всего маленькому Джавахарлалу нравилось проводить время с отцом, но, к сожалению, это случалось не так часто. Отец непременно придумывал что-нибудь, например, запуск бумажного змея, цветастого, размалеванного, с пышным длинным хвостом. Змей поднимался в небо и там, в голубой выси, то парил, то его бросало из стороны в сторону. Как дивная, сказочная птица, он блестел и переливался на солнце. Отец давал Джавахарлалу в руки трепещущую, туго натянутую нить, и мальчику казалось, что он поднимается и летит в небо вместе со змеем. Он задыхался от возбуждения и радости созерцания полета.

А в остальном детство Джавахарлала было почти лишено мальчишеских забав и приключений. Он рано привык размышлять в одиночестве, обдумывать поступки взрослых, угадывать смысл их разговоров.

Мальчику на всю жизнь запомнилась одна церемония, которую придумал отец и в которой ежегодно принимало участие много людей. Джавахарлалу отводилась в ней главная роль.

Джавахарлал (что означает красный драгоценный камень) родился в Аллахабаде 14 ноября 1889 года. С тех пор в этот день мальчика рано утром взвешивали на больших весах. Вместо гирь на них ставили мешки с пшеницей или рисом, которые после торжественного взвешивания вручались беднякам. На весы Джавахарлал вставал по нескольку раз и приходил в восторг, когда пшеница, рис, сладости и одежда передавались окружавшей его толпе. Многие помнили день 14 ноября и приходили семьями к дому Неру еще с вечера и ждали, когда рано утром раскроются двери. Участники церемонии бросали цветы под ноги Джавахарлалу, получали свою долю подарков, почтительно кланялись отцу мальчика, делая пранам[12]. Дети ели сладости и удивленно глядели на маленького «принца». А тот видел перед собой неухоженные головы мальчиков и — девочек, чьи худенькие тела были едва прикрыты всяким старьем, и ему было особенно приятно поделиться с ними пищей или одеждой. Но почему такое бывает лишь один раз в году? Как-то мальчик спросил отца, нельзя ли его день рождения отмечать чаще. Отец рассмеялся и ответил, что не следует торопиться, ибо в жизни человека не так уж много дней рождения. Вечером того же дня в доме Неру собирались гости, образованные и состоятельные люди, совсем непохожие на тех, которых мальчик видел во дворе утром. На них были изысканные туалеты, волосы женщин, убранные цветами, источали тонкий аромат садов. Гости приносили мальчику подарки, говорили приятные слова. Празднично взволнованный отец встречал их и отдавал распоряжения слугам. Мать занимала женщин.

В отце все восхищало Джавахарлала: его высокий рост, крепкое телосложение, широкие плечи, бесстрашные, умные глаза, усы, которые обычно носят молодые английские офицеры. Усы очень шли к его открытому лицу, к слегка выдававшемуся подбородку, свидетельствовавшему о незаурядной воле и властолюбии. Европейский костюм отца, с жилетом и часами на цепочке, дополнял образ, который в глазах маленького Джавахарлала был воплощением мужества и ума.

Мальчик любил отца, но и боялся его. Особенно когда тот сердился и обрушивался на слуг и всех, кто подворачивался ему под горячую руку. В эти минуты Джавахарлал переживал настоящий ужас. Отец расходился так, что все домашние прятались и старались не попадаться ему на глаза, чтобы не испытать на себе его ярость. Как-то раз мальчик сам стал жертвой безудержного гнева отца. Случилось это так. Джавахарлал увидел в его кабинете на столе две ручки, которые ему очень понравились. Он рассудил, что отцу никак не могут понадобиться сразу две ручки, и поэтому взял одну из них себе. Пропажа обнаружилась, и в доме начались поиски. Все было сдвинуто с мест и осмотрено. Джавахарлал ужасался содеянному, но было уже поздно, признаться он побоялся. Вскоре, однако, его изобличили. Отец сгоряча крепко выпорол сына. Ослепленный болью и обидой, мальчик кинулся в объятия матери, которая была возмущена свирепой вспышкой мужа, но упрекнуть его открыто не решилась. В течение нескольких дней она не отходила от кровати сына, смазывая его дрожащее от боли маленькое тело бальзамами и маслами.

Когда Джавахарлал оправился от побоев, он не затаил обиды на отца, понимая, что был наказан по заслугам, хотя, может быть, и чересчур жестоко. Мотилал глубоко сожалел о случившемся, однако свои чувства не обнаруживал, желая, чтобы урок, преподанный сыну, не был забыт.

Вскоре отец подарил Джавахарлалу прекрасный трехколесный велосипед. Теперь по вечерам, когда спадала жара и аллеи заполняла прохладная тень, мальчик катался по гладким дорожкам. Быстрое движение приносило ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Он разгонялся, сломя голову несся под уклон, не обращая внимания на испуганные возгласы старших. Потом, отдыхая, Джавахарлал с восторженным интересом наблюдал закат; любовался причудливой игрой красок на горизонте, смотрел, как утопал на краю земли огромный солнечный круг, плавясь в облаках. Слуги уже давно звали Джавахарлала, а ему не хотелось идти домой. Далеко в храме зажигались лампады. В темном углу сада вздыхала проснувшаяся сова. На душе у мальчика в эти минуты было удивительно легко.

Когда Джавахарлал засыпал, он видел себя во сне летающим, словно птица. Сны эти часто повторялись и были яркими и реальными.

Мальчик любил верховую езду. У него был красивый пони с примесью арабской крови. Однажды во время вечерней верховой прогулки Джавахарлал упал, и пони вернулся домой без хозяина. В этот вечер у отца собрались гости. Появление пони без мальчика вызвало настоящий переполох; охваченные тревогой, все ринулись на поиски. Скоро его обнаружили целым и невредимым и на радостях устроили мальчику такую встречу, словно он совершил подвиг.

Находясь постоянно среди взрослых, Джавахарлал все внимательнее прислушивался к их разговорам, старался понять смысл того, о чем они спорят, чем возмущаются. Порой любопытство разбирало его до такой степени, что он даже прятался за занавеску и простаивал там часами. Когда Мотилал обнаруживал спрятавшегося сына, он сажал его на колени, и тот, прильнув к широкой груди отца, становился немым участником бурных дискуссий взрослых. Его мозг, как губка, вбирал в себя то, что говорилось. Его пытливый ум четко схватывал, что больше всего его отца и взрослых двоюродных братьев возмущала несправедливость законов и неравноправное по сравнению с англичанами положение индийцев. Джавахарлалу было известно немало случаев, когда англичане в ссорах убивали индийцев, а суд, состоявший из соотечественников убийц, оправдывал их. Унижение ждало индийцев повсюду — и это в их собственной стране! Они не имели права, например, ездить на поездах в одних купе с англичанами, посещать парки и общественные места. Особенно вызывающий вид был у евразийцев[13], которые причисляли себя к высшей расе и старались при любом случае подчеркнуть свое превосходство перед соотечественниками. Двоюродные братья Джавахарлала не раз затевали с ними столкновения, кончавшиеся прямыми потасовками. Эти случаи чрезвычайно волновали всех домашних, особенно женщин. Ни к чему хорошему такие стычки привести не могли. Однако всякий раз непререкаемый авторитет Мотилала Неру действовал безотказно. С ним были уважительны все. Даже облеченные властью англичане относились к нему с нескрываемым почтением и не прочь были завязать с ним дружбу. Хотя мальчик слышал много плохого об англичанах и полностью разделял возмущение взрослых по поводу их несправедливого отношения к индийцам, некоторые из англичан — гостей отца — правились Джавахарлалу. Его привлекал независимый и гордый характер англичан, их красивая манера держаться, внутренняя сила и уверенность в себе, которые чувствовались в каждом жесте. Ему нравилась мелодичность английского языка. Он буквально наслаждался английской речью Энни Безант, часто бывавшей в их доме хорошей знакомой отца. Ее слова звучали так красиво и многозначительно, что Джавахарлал каждый раз принимал их за великое откровение, хотя не понимал их смысла.

Иногда Джавахарлал задумывался: чем его отец выделяется из среды своих соотечественников и почему он живет другой жизнью, совсем непохожей на ту, которую ведут остальные индийцы? Пытаясь ответить на этот вопрос, Джавахарлал вглядывался в рисованный портрет деда, отца Мотилала. С портрета на мальчика смотрели строгие глаза. «Он, наверное, знает все», — думал Джавахарлал. Но портрет хранил тайну. Дед скрестил на груди руки и... молчал.

В доме Мотилала Неру, как и во всех индийских домах, под одной крышей жило множество родственников, которые почитали особо главу семейства. Сам Мотилал редко вмешивался в домашние дела, и хозяйством заправляла его мать, своенравная и властолюбивая женщина. Она была на редкость расторопна, предусмотрительна, помнила обо всем и обо всех, никому и в голову не приходило перечить ей или ослушаться ее распоряжений.

В Индии распространены ранние браки. Правда, Мотилалу было уже двадцать, когда он женился на кашмирской девочке, семья которой жила в городе Лахоре. Но вскоре после рождения сына она умерла. Сын ненадолго пережил свою мать.

Тхуссу, так звали до замужества пятнадцатилетнюю девочку из Лахора, тоже из рода кашмирских брахманов, стала второй женой Мотилала. По существующему обычаю после брака она приняла новое имя — Сварупрани. Это была худенькая женщина, маленького роста, походившая на фарфоровую статуэтку. В ее хрупком теле жила, однако, большая душа, способная не только беззаветно любить близких и безропотно нести женскую долю, но и стойко встречать любые жизненные невзгоды. В первые годы замужества ей оказалось совсем непросто приспособиться к обстановке в новом доме, тем более что хозяйкой в нем была не она, а свекровь.

Так уж сложилось, что кашмирские женщины пользовались большей свободой, чем женщины равнинной Индии. Кашмирки могли находиться в обществе мужчин, участвовать в их беседах.

Супруги Неру жили в добром согласии, ценили мнение друг друга и души не чаяли в единственном сыне — Джавахарлале. Мать целиком посвящала свой досуг сыну, проводила с ним все свободное от домашних хлопот время. От нее и услышал Джавахарлал рассказ о своем древнем роде.

— Мы, сынок, кашмирцы, — с нескрываемой гордостью говорила мать. — Кашмир — это чудесный горный край на севере Индии. Вершины гор там покрыты белыми снегами, внизу же — красные поля тюльпанов и других цветов, но больше всего тюльпанов... Кашмирцы — гордый и древний народ.

Сварупрани рассказывала сыну, что более двух столетий назад его предок по имени Радж Кауль в поисках славы и счастья спустился на богатые равнины Индии. В эти времена империя Моголов после смерти Аурангзеба уже начала приходить в упадок. Император Фаррухсиар, посетивший долины Кашмира, встретился с Радж Каулем, который славился знаниями санскрита и персидского языка. По приглашению императора Радж Кауль переехал ближе ко двору в Дели. Фаррухсиар пожаловал ему поместье, расположенное на берегу канала, и с тех пор к его имени стали прибавлять слово «Неру»[14].

Семья Кауль-Неру испытала немало превратностей судьбы. С падением могущества императорского двора мельчало и разорялось ее поместье. Дед Мотилала был первым адвокатом «Компани Саркар» при дворе императора в Дели, а отец — Ганга Дхар Неру, на портрет которого часто посматривал любознательный Джавахарлал, служил начальником делийской полиции. Он умер молодым, в возрасте тридцати четырех лет, не дождавшись рождения Мотилала.

После восстания сипаев в 1857 — 1859 годах, когда английские каратели без разбора крушили и жгли все, что им попадалось под руку, Неру лишились почти всего своего состояния; семейные реликвии, документы и бумаги были уничтожены.

В роду Джавахарлала сохранились воспоминания о бегстве семьи из столицы в Агру. Сестра Мотилала, как иногда это бывает у кашмирцев, была девочкой со светлыми волосами. Поэтому встретившиеся им на пути английские солдаты решили, что она — похищенная маленькая англичанка. В те страшные времена было не до разбирательств. Расправа чинилась в считанные минуты прямо на месте, и дядя вместе с другими членами семьи чудом не оказался на виселице. Только знание английского языка и свидетельство одного из прохожих, знавшего девочку по Дели, спасли семью от неминуемой гибели.

В Агре 6 мая 1861 года родился Мотилал. Он воспитывался под заботливым присмотром своих братьев, высокопоставленных чиновников, младший из которых был адвокатом.

В доме Мотилала, родившегося в северной Индии, где во многом заметно слияние индуистской и мусульманской культур — в языке, в обычаях, одежде, пище, — никогда не проявлялась религиозная неприязнь. И у индусов, и у мусульман — одна родина, одни скорби и чаяния, и они, как это было во время народного восстания в 1857 — 1859 годах, вместе боролись за свободу Индии.

У кашмирского брахмана Мотилала Неру получил кров правоверный мусульманин Мубарак Али. Хотя он служил у Неру в должности писаря, все домашние относились к нему как к члену семьи.

Мубарак Али был свидетелем событий 1857 — 1859 годов. Английские солдаты повесили его отца на глазах у матери и истребили других родственников. Он потерял все, и самое дорогое, что оставалось у него в жизни, была семья Неру. Особую нежность он испытывал к маленькому Джавахарлалу, который отвечал ему взаимностью. Мальчику нравились добрые глаза Мубарака Али, его белые как снег волосы и такая же белая борода патриарха. Али рисовался его детскому воображению как великий мудрец и хранитель древних преданий.

Поэтому, когда с Джавахарлалом случалась какая-нибудь беда, он всегда находил у писаря защиту и понимание. Примостившись возле Мубарака Али, мальчик часами слушал арабские сказки из «Тысячи и одной ночи», которых тот знал множество. По мусульманским праздникам Али одевался в свое парадное платье и отправлялся молиться в мечеть. Он возвращался еще более умиротворенным и непременно звал в гости Джавахарлала, ласково беседовал с ним, угощал сладкой вермишелью и другими лакомствами.

С годами привязанность этих двух столь разных по возрасту и судьбам людей только крепла. Рассказы о героях синайского восстания, об одном из его предводителей, Тантии Топи, о юной героине Лакшми Бай навсегда сохранились в памяти Джавахарлала; тихие неторопливые слова старика глубоко запали в душу мальчика. Он уважал его мудрость, восхищался его жизнью, умением обо всем судить беспристрастно и рассказывать о самом страшном спокойно и правдиво.

Джавахарлал с детской любознательностью наблюдал за религиозными обрядами. Он ходил с матерью или теткой на берег Ганга для омовения, посещал с ними храмы, прислушивался к молитвам саньяси[15], которого в округе почитали как святого. Он любил многочисленные индусские праздники, отличавшиеся друг от друга ритуалом, но одинаково шумные, веселые, с танцами, песнями и представлениями. В дни «Холи» — весеннего праздника в честь бога любви Камадевы — Джавахарлал обливал всех подряд водой — так положено по обычаю, и его тоже обливали. Все громко смеялись, и мальчику нравилось, что взрослые, даже отец, выражали свою радость так же искренне, как и дети. Во время «Дивали» — праздника света — Джавахарлал восторженно любовался тысячами мерцающих огоньков, дрожащих в глиняных горшках, наблюдал за сожжением огромных чучел злых богов. Он упивался яркими зрелищами уличных представлений, повествовавших о завоевании Рамачандой острова Ланки в праздник Дасера и Рам Лила. В торжественной обстановке в семье Неру отмечались кашмирские праздники и особенно «Наороз» — день Нового года по здешнему календарю. Джавахарлала интересовали и мусульманские праздники. Он с грустью смотрел на скорбные шествия мусульман с шелковыми флагами во время «Мохаррам»[16].

Но, несмотря на все очарование обрядов и праздников, истинно религиозных чувств, тем более убеждений, у Джавахарлала так и не появилось: сказывалось, видимо, влияние отца и старших двоюродных братьев, которые также считали религию занятием несерьезным. Обладая гибким и критическим умом, Джавахарлал был одним из тех мальчуганов, которые при всей пылкости своего воображения, прежде чем поверить во что-то, непременно хотят получить ответ на вопросы — «почему и зачем?». Он часто задавал неожиданные вопросы, касавшиеся религии, отцу, матери, тетке, Мубараку Али, но ни от кого не получал убедительных объяснений. Поэтому о вере у него сложилось весьма смутное представление. Вместе с тем сказания, легенды «Махабхараты» и «Рамаяны» рождали в сознании мальчика яркие образы Древней Индии, укореняли вековые народные понятия о правде и верности; эпические герои учили его добродетели и милосердию, воспитывали отвращение к лжи и, жестокости.

В 1900 году, когда Джавахарлалу пошел одиннадцатый год, отец покупает на живописной окраине Аллахабада большой дом. Согласно легенде дом построен на священном месте, где божественный Рама[17] встретил своего единокровного брата Бхарата. По преданию здесь же, по соседству, останавливался мудрец Вальмики, автор «Рамаяны». На перестройку и благоустройство дома Мотилал Неру затратил огромные средства.

Здание опоясано широкими верандами. Ярусы колонн, арки, балконы, проемы между колоннами — все как бы пришторено ниспадающими кружевными занавесями из камня. Замысловатая система архитектурных выступов и углублений, террасы и балконы придают зданию необычайную легкость — секрет, известный индийским зодчим, которым бог весть как удается при невыносимой жаре в этих местах создавать внутри дома спасительную прохладу. Венчает все сооружение купол, под сенью которого смотровая площадка, откуда открывается живописный вид на парк с ухоженными аллеями, розарием и подстриженными лужайками. В парке теннисный корт, площадка для игры в крокет. В самом доме — крытый плавательный бассейн, новшество, которого ни у кого еще не было. Электричество — диковинка в те времена — по вечерам ярким светом заливало все здание, вырывая его из густой темноты напоказ всей округе. Все говорило о достатке и благополучии хозяев этого дома. Высокие гонорары, получаемые Мотилалом, позволяли ему устраивать свой быт в полном соответствии с желаниями и даже причудами и капризами.

Мотилал Неру умел радоваться жизни, поэтому и дом свой назвал «Ананд Бхаван» — «Обитель радости».

Мог ли кто-нибудь знать тогда, что пройдет десяток лет и его сын, а за ним и он сам найдут радость жизни не в тихой гостиной «Ананд Бхавана», а на шумных площадях среди тысяч демонстрантов.

Оба они без минуты колебания сменят уют домашнего очага на тесную душную тюремную камеру. Радостное сознание быть полезным миллионам обездоленных и страждущих индийцев станет смыслом жизни Джавахарлала Неру и единственным утешением в испытаниях, которые уготовит ему судьба. Отец, да и вся семья Неру не станут преградой на его пути. Взгляды отца, которые вначале представляли собой странное сочетание консерватизма с бунтарством, жизненного оптимизма с политическим пессимизмом, националистических устремлений с подражанием всему английскому, мало-помалу утратят свою противоречивость.

Патриотические чувства вытеснят со временем все: исчезнет тяга к светской жизни, утратит всякий смысл адвокатская практика, которой Мотилал вначале отдавал свою энергию и недюжинный ум. Зазвучит в сердце отца и сына одна и та же, все заглушающая песнь:

Мотилал найдет в себе мужество отказаться от благополучия счастливого мирка, построенного им в «Ананд Бхаване». С одобрения Джавахарлала он подарит «Обитель радости» партии Индийский национальный конгресс, и здание получит новое название — «Сварадж Бхаван» — «Обитель свободы»...

Пока же гостеприимство Мотилала, обаяние его личности привлекают в «Обитель радости» политических и общественных деятелей, литераторов и юристов. Среди гостей как индийцы, так и европейцы.

Одно время в семье Неру гостит Энни Безант — ирландка, снискавшая себе славу «филантропической героини» лондонского Ист-Энда — царства нищеты и человеческого унижения. Но она не только филантропка — она пламенный трибун, вожак масс. Ее реформистско-демократическая деятельность известна всей Англии, а теперь и Индии.

В Англии в конце 80-х годов XIX столетия, пожалуй, не было ни одной сколько-нибудь оппозиционной правительству организации, члены которой не считали бы Энни Безант в числе своих предводителей: она вместе с Бернардом Шоу член Фабианского общества, она же ярая проповедница утопического социализма, ближайшая соратница лидера английского общества «Свободомыслие», члена парламента, атеиста Чарльза Брадлау, она даже знакома с английским коммунистом Уильямом Моррисом. Но вот парадокс: эта неистовая натура еще и мистик: она — правая рука одной из создательниц теософского учения[19] Екатерины Блаватской, знаменитой русской дамы, путешествовавшей по всему свету, теософические «феномены» и «вещие» сны которой, словно вирус, поражали доверчивое воображение людей. Своей близостью к индуизму и буддизму теософия в те годы нашла многих почитателей в Индии.

Энни Безант приехала в эту страну в 1893 году и сразу же начала выпускать газету «Нью-Индия». Ее влекла к себе «спиритуалистическая» Индия, где в отличие от «материалистической» Англии поступки людей, по ее мнению, диктовались духовными ценностями их романтического прамира.

Энни Безант, убежденная идеалистка, призывала индийцев к борьбе за свободу и национальное достоинство, к возрождению их древних нравственных убеждений. Религиозный реформизм в Индии конца XIX — начала XX века увлек ее. Ей казалось, что «очищенные» идеалы веры дадут индийскому народу возможность избежать пороков европейской цивилизации и окажут обратное политическое влияние на твердыню «грубого» материализма — Англию, которая поработила Индию и родину Безант — Ирландию.

Она была современницей выдающихся мыслителей — индийских патриотов Свами Вивекананды, Ауробиндо Гхоша, Локаманья Тилака[20].

Свами Вивекананда, выступая перед духовными проповедниками, собравшимися на первый всемирный конгресс религии в Чикаго в 1893 году, под звон огромного «Колокола Свободы», специально изготовленного по случаю конгресса, бросил гневное обвинение ханжеству, лжи, лицемерию и несправедливости колонизаторов. «Предлагать религию голодным — оскорбление! Знамя Индии — вот мое высшее небо», — провозгласил он.

В мелкобуржуазном национализме, выразителем которого стала передовая часть индийской интеллигенции, соединялась искренняя любовь к своему народу с готовностью к страданиям ради дела освобождения родины. «Моя богиня, — говорит герой одного из романов Тагора, — там, где нищета и бедность, где горе и унижение... И все же, когда я думаю о ней, радость наполняет меня... В кровавом небе я вижу сверкающее освобожденное будущее моей страны».

Индийская реформация привлекала честных людей Запада своим демократическим содержанием, просветительными целями, страстным протестом против грубого насилия над народом, против его бессовестного ограбления поработителями.

...Трудно сказать, верила ли Энни Безант, как другие теософы, в реальность загробного мира и в возможность контакта с его обитателями, но то, что ее волновали дела на земле и судьбы живых, — факт неоспоримый. В чем, в чем, а уж в благородстве целей, искреннем сострадании угнетенным индийцам ей не откажешь.

И вот эта женщина с мятущейся душой, ищущая правды и справедливости, «Демосфен в юбке», как ее с теплой иронией называли друзья, стала другом семьи Неру и одной из ранних домашних наставниц юного Джавахарлала.

Энни Безант начитанна, умна. Оригинальностью образа мыслей она неизменно возбуждает у окружающих интерес к себе. Ее желание видеть Индию процветающей не могло не импонировать Мотилалу Неру. Но он ни в коей мере не был идеалистом и с огорчением ловил себя на мысли, что красивые всплески души Энни Безант, по сути дела, бессильны повлиять на существующие отношения людей. Правда, несколькими годами ранее Мотилал (по предложению самой Блаватской) вступил в теософское общество и мог, если бы захотел, занять в его иерархии высокое положение. Однако его влекло к теософам скорее простое любопытство, нежели религиозные запросы. Вскоре, разочаровавшись, он выбыл из общества, но добрых отношений с Энни Безант не порвал.

Бывая в семье Неру, Энни Безант рассказывала Джавахарлалу о далекой Англии, о том, что среди англичан есть люди, которые считают индийцев своими братьями и не согласны с политикой колониальных властей.

Безант, много разъезжая по стране, в Аллахабаде бывала лишь изредка. Поэтому она не могла полностью взять на себя обучение Джавахарлала. А Мотилал непременно хотел дать сыну европейское образование. После некоторых раздумий он решил взять для сына домашнего учителя из числа образованных европейцев, попросив Энни Безант помочь ему в этом.

По случаю очередного приезда Энни Безант в «Ананд Бхаване» большой обед. Она выполнила просьбу Мотилала: в гостиную, устланную персидскими коврами, вместе с Энни входит высокий молодой человек с застенчивой улыбкой, похожий на пастора. Ему лет двадцать пять, не больше. Его зовут Фердинанд Брукс. Его отец ирландец, мать — не то француженка, не то бельгийка. Сам он большую часть жизни провел в Индии, хорошо знает индийскую философию и эпос, перевел с санскрита на английский «Бхагавадгиту»[21]. Он хорошо знаком с европейской литературой, с трудами древнегреческих философов и фанатично привержен теософии.

Званый обед в «Ананд Бхаване» не совсем обычен. Для правоверных индусов-вегетарианцев своя кухня, отдельные повара и трапезница. На мраморном полу расстелены циновки, на серебряных блюдах искусно приготовленные кушанья: баклажаны и кабачки, другие фаршированные овощи; травы, специи, различные плоды под ореховыми, молочнокислыми, перечно-пряными, фруктово-сладкими соусами, подливками; бетель, нан и чапати[22]; высокие стаканы из венецианского стекла с ледяной водой и соками — запивать огненно перченную пищу, — чай, сладости, фрукты.

Для европейцев и тех, кто не придерживается религиозных ограничений в еде, — обеденный зал. Здесь длинный стол с массивными резными стульями, канделябры, серебряные приборы, посуда из дрезденского фарфора, белоснежные скатерти и салфетки. Кругом розы с еще не просохшими слезинками — капельками вечерней росы, — все блестит, переливается, благоухает. Хозяин внимательно слушает гостей, возражает или соглашается, шутит, к месту вставляет в оживленную беседу свои реплики.

Энни Безант, главная гостья, сидит по правую руку от хозяина. После обеда приносят чаши с водой, в которых плавают лепестки роз. Все окунают пальцы рук, вытирают салфетками и встают из-за стола. Коньяк, сигары, густой чай, забеленный молоком, — все это подают в библиотеку, которая, по общему признанию, имеет самое богатое в северной Индии частное собрание книг. Тисненные золотом корешки энциклопедий, сборники законов, лондонские, парижские, берлинские издания, древние рукописные книги на арабском, персидском, урду, санскрите, хинди и последние публикации английских издателей. Европейская живопись и старинные индийские гравюры, мрамор и фарфор, бронза и серебро — все должно напоминать о гармонии культур разных миров и времен.

Безант и Фердинанд Брукс пьют чай. Здесь же, в библиотеке, рядом с отцом — с его разрешения — устроился и Джавахарлал. Он наблюдает за учителем, изучает его. У Брукса открытое лицо с тонкими чертами, мягкие, шелковистые волосы, нежная, в веснушках кожа. Он беседует с отцом подчеркнуто уважительно. Держится уверенно, с достоинством. Говорит о «великом духе», о богопознании и еще о чем-то совершенно непонятном для мальчика. Джавахарлал, зная отца, видит, как темнеют его смеющиеся глаза: Мотилалу не по душе слова Брукса. А тот не замечает ничего и продолжает говорить с набожной увлеченностью. Наконец отец выбирает подходящий момент и останавливает его:

— Я понял, господин Брукс, что вы можете развить у моего сына богатое воображение... Ну что ж, от этого вреда не будет... Между прочим, мне больше хотелось, чтобы мой сын научился руководствоваться в жизни не столько эмоциями, сколько рассудком, чтобы воображение не мешало ему видеть действительность.

Нежная кожа Брукса заливается румянцем. Он в смущении отвечает, что непременно учтет это пожелание.

Госпожа Безант знает слабые места в характере Брукса. Он и впрямь живет в мире иллюзий. Одно несомненно — Брукс честный, обязательный человек, ему противен расизм, он преданно любит Индию и ее народ, блестяще образован, любит детей. Нет, она абсолютно уверена в нем и спокойна за свою рекомендацию.

Энни подходит к массивному, во всю стену, книжному шкафу и, заметив на его полках труды хорошо знакомых ей Бернарда Шоу и Сиднея Уэбба, вдруг вспоминает Лондон, 1886 год, демонстрации безработных, которые она организовывала вместе с Шоу, Генри Хайндеманом, Уильямом Моррисом и другими социалистами. Тогда завсегдатаи аристократических клубов на Пэлл-Мэлл цинично оскорбляли голодных демонстрантов, а те в ответ забросали камнями окна их фешенебельных клубов. Энни говорит о митингах в Гайд-парке, на которых она выступала перед рабочими, о столкновениях с полицией. Во время одной из демонстраций она вместе с Бернардом Шоу шла во главе колонны, когда полицейские набросились на них с дубинками. Она ожидала, что Шоу совершит нечто героическое — ведь он тоже был ирландцем, — а он ничего другого не придумал, кроме как крикнуть ей: «Надо поскорей выбираться отсюда». Действия полиции вызвали тогда большое возмущение в народе. Энни предложила штурмовать Трафальгарскую площадь. Но ни Шоу, ни другие лидеры не поддержали ее. Они заявили, что все это может кончиться баррикадами и что они-де хорошо знают судьбу Парижской коммуны и не хотят ее повторения...

Безант замолкает и испытующе смотрит на Мотилала, а тот, кажется, и не догадывается, к чему она клонит. Энни несколько удручена невозмутимостью Неру, хотя ей известна его позиция. Он уже высказал ее на первых сессиях Индийского национального конгресса. Человек весьма умеренных взглядов, он выступает вместе с Дадабхаем Наороджи, Гопалом Кришной Гокхале, с теми, кого называют социальными реформистами или «умеренными», он за преобразования, которые бы ликвидировали средневековые пережитки: ранние браки, кастовую исключительность, запрет вдовам выходить замуж. Он, конечно, за улучшение системы образования. Отмена расовых ограничений, уравнение индийцев в правах с англичанами перед законом, расширение представительства соотечественников в системе государственных учреждений и на офицерских должностях в армии, но не дальше того.

Безант интересуется отношением Мотилала к Тилаку.

Мотилал питает к Тилаку, как выдающейся личности, глубокое уважение, однако не понимает и не одобряет его «экстремизма». Массовые выступления сподвижников Тилака (их называют «крайними»), могут вызвать лишь еще больший хаос и беспорядки в стране, они приведут к ожесточению колониальных властей, к ненужным жертвам.

Мотилал юрист и стоит за социальный порядок, хотя согласен с тем, что нынешнее государственное устройство Индии весьма далеко от совершенства. Но беззаконие не сделает его лучше. Мотилал и Безант еще долго спорят.

О Джавахарлале словно забыли. Теперь отец увлечен беседой, судя по всему, с очень высокопоставленным гостем в желтом атласном тюрбане, видимо, каким-то раджой. У гостя царственная осанка, смуглое выразительное лицо. Раджа не скрывает своего возмущения англичанами. Он повторяет слова Вивекананды о том, что если Великие Моголы оставили в Индии следы своей культуры, воздвигнутые ими храмы и дворцы, то англичане создали достойный себе «памятник» — горы пустых бутылок из-под виски.

Но Мотилал не соглашается с гостем, убеждая его в «прогрессивной миссии» англичан в Индии, а гость отзывается о них как о людях, клянущихся в любви к ближнему, в то время как их руки тянутся к его глотке и кошельку. Видимо, англичане чем-то крепко досадили лично ему.

Наконец вспоминают о Джавахарлале. Гости говорят мальчику ласковые слова; отец, нежно прижав его к себе и пожелав ему спокойной ночи, отправляет его с матерью в спальные покои.

День позади. Джавахарлал некоторое время ворочается с боку на бок, возбужденный дневными впечатлениями, затем засыпает всеочищающим детским сном. Отложатся ли в уголках его памяти рассказы Мубарака Али о восстании сипаев, Энни Безант — о демонстрации лондонских безработных, слова отца о необходимости реформ? В робком, неокрепшем сознании мальчика еще только тлеет смутная догадка о чем-то очень важном, самом главном, ради чего, собственно, живут отец, его друзья, ради чего должен жить и он...

«Индия спокойна, как пороховой погреб перед взрывом» — так охарактеризовал положение в стране в конце XIX века вице-король Джон Лоуренс. От голода умирает около 30 миллионов индийцев, другие миллионы — на грани между жизнью и смертью. Нет ничего священнее, справедливее, страшнее гнева народа, исчерпавшего свое терпение. Индия, как могучий великан, разворачивает плечи. Разве найдется такая сила, которая способна задушить волю народа-исполина? Ширится неповиновение индийцев чужеродной власти...

В 1885 году создается первая всеиндийская политическая партия — Индийский национальный конгресс (ИНК). В Лондоне делали все, чтобы превратить Конгресс в партию послушных «попрошаек», свести ее деятельность, как говорил Тилак, к трем П — просить, протестовать, подлаживаться. Но национальный дух будоражил умы, пробуждал спящих, сытых и ленивых, разжигал гнев голодных и обездоленных, распалял религиозное воображение индусов и мусульман... В 1897 году на сессии Конгресса ее участники приняли резолюцию протеста против преследований, которым подвергались индийские общественные деятели. «Безопасность, жизнь и собственность, — говорил тогда один из лидеров Конгресса Сурендранат Банерджи, — великие основы, на которых покоится внушительное здание английской власти; но во что превращаются эти неоценимые блага, если в любой момент собственность может подвергнуться конфискации, а люди могут подлежать аресту и заключению без суда и следствия, без единого пояснительного слова».

Мотилал уехал по неотложным делам в Европу. В «Обители радости» стало тихо: не слышно было веселого цоканья копыт скакунов, запряженных в открытую карету, на которой подкатывал к дому хозяин, возвращаясь из Верховного суда. Мать все реже выходила из своих комнат. Она по-прежнему ласкала забегавшего к ней на минутку Джавахарлала, вздыхала и опускала глаза, словно страшась чего-то. Мальчик знал, что скоро у него появится брат или сестра. За длинным обеденным столом теперь сидели Джавахарлал да Брукс. Отец строго наказал учителю говорить с сыном только по-английски и во всем следовать европейским правилам.

Ожидаемый всеми день наконец наступил. Дом загудел как потревоженный улей. Врачи и сиделки забегали по комнатам. Джавахарлал нетерпеливо ждал вестей на веранде. Волнение, смутная тревога за мать, предвкушение счастливой перемены в жизни делали мальчика внутренне старше, мужественнее.

Из комнаты матери вышел доктор, блеснув на солнце золотыми очками. Он глубоко вздохнул, помолчал и уже потом поздравил маленького хозяина с родившейся сестрой. Доктор сказал, что Джавахарлал должен быть доволен — будь у него брат, ему пришлось бы тогда поделиться с ним наследством. Джавахарлал вспыхнул от негодования, которое вызвал в нем этот рыжеволосый человек, посчитавший его способным на столь низменные мысли. Но ничего не могло приглушить выплеснувшегося наружу счастья: теперь у него есть сестра! Мальчик в избытке чувств бросился вприпрыжку по широкой мраморной веранде.

Все обитатели дома в приподнятом настроении. Родственники радостно суетятся, улыбаются друг другу; кто-то распорядился запрячь лошадей и умчался — наверняка на почту, побыстрее сообщить новость Мотилалу. Тетка сокрушалась, что он в отъезде. На лицах слуг выражение торжественного благоговения. Мубарак Али надел свой парадный костюм и пошел молиться. Брукс отменил урок.

После рождения Сваруп — так назвали девочку — мать поправилась, похорошела. Вскоре вернулся довольный Мотилал.

Джавахарлал все дни проводил с Бруксом. Они соорудили небольшую учебную лабораторию. Отец, разумеется, позаботился об оснащении ее хорошим оборудованием. Учитель и воспитанник часами ставили химические опыты, постигая тайны вещества, а затем с нетерпением ждали наступления темноты, чтобы с помощью телескопа перенестись в загадочный звездный мир. Джавахарлал уже свободно читал и говорил по-английски. Знание чужого языка неожиданно открыло перед ним богатство мировой литературы. Юноша переносился то в лондонские трущобы, где стоически сносил удары судьбы маленький Оливер Твист, то на Бейкер-стрит, где наивный доктор Уотсон не переставал удивляться проницательности неутомимого сыщика Шерлока Холмса; бороздил просторы морей и океанов с бесстрашными героями Жюля Верна. Джавахарлал от души смеялся над озорными проделками Тома Сойера и Гекльберри Финна, иронизировал над незадачливыми героями Джерома К. Джерома, сочувствовал благородному идальго Дон-Кихоту и его верному оруженосцу Санчо Пансе, образы которых дополнялись великолепными иллюстрациями Густава Доре. Мальчика одинаково волновали средневековые храбрые и великодушные рыцари Вальтера Скотта и фантастические персонажи Герберта Уэллса. Джавахарлал очень любил животных и с увлечением читал «Маугли» Редьярда Киплинга, рассказы о жизни в джунглях родной Индии. Незаметно для себя он постигал силу, красоту и точность художественного слова.

Учителя Брукса Джавахарлал считал незаурядным человеком. Ему казалось, что учитель обладал какой-то таинственной силой, что он знал что-то сокровенное о смысле существования. В глазах мальчика Брукс отличался этим от отца, предпочитавшего дело и земные радости бесцельному, как говорил Мотилал, витанию в облаках. Раз в неделю у Брукса в комнате собирались местные теософы и подолгу обсуждали проблемы переселения душ, идею безначальности и бесконечности духа, говорили об астральных сверхъестественных телах, разбирали сочинения Блаватской. Брукс, всегда внешне спокойный и не очень-то разговорчивый, на собраниях теософов преображался. Прекрасно зная индуистские книги «Упанишады» и «Бхагавадгиту», он толковал их горячо, с упоением, глаза его увлажнялись, темнели. Временами Брукс доходил до экстаза, что, впрочем, не мешало ему изобретательно и пестро расцвечивать словесную ткань своих суждений: от индуизма он обращался к буддизму, затем рассматривал христианство и учения древнегреческих философов и эффектно заканчивал этот обзор мудреными теософскими выводами. Слушать его было интересно, и хотя многого Джавахарлал не понимал, он полагал, что именно в этом непонятном и «скрыт ключ к загадкам мироздания».

В Аллахабад в очередной раз наведалась Энни Безант. Она выступала в городе с речами на теософские темы. Красноречие Безант оказывало столь сильное воздействие на Джавахарлала, что он «возвращался после ее выступлений ошеломленным, словно во сне». Желание постичь «тайны» теософов привело Джавахарлала к решению стать членом их общества. Как-то он зашел к отцу в кабинет. Тот сидел и скрипел по листу бумаги пером, готовя очередную речь в суде. Смущенный Джавахарлал попросил у отца разрешения посещать теософские собрания. Мотилал нахмурился. Но уже через минуту его строгий взгляд смягчился, он обидно для самолюбия сына рассмеялся и как-то небрежно, словно и не придавал никакого значения этому событию, дал согласие. Потом зашагал по кабинету, закурил, раздувая ноздри и слегка прикусив губу: ему явно было не по душе возросшее влияние Брукса на сына, и он почувствовал к учителю легкую неприязнь.

Джавахарлал молча смотрел, как пласты табачного дыма тянулись за быстро ходившим по кабинету отцом. Наконец Мотилал остановился, положил сыну на плечо большую, приятно тяжелую руку и сказал, что он уже договорился об устройстве Джавахарлала в английскую школу под Лондоном.

Но дальше события, как и опасался Мотилал, стали развиваться совсем не так, как ему хотелось бы. Увлекшись теософией, Джавахарлал стал выглядеть не по возрасту вялым, задумчивым и не в меру благочестивым подростком, сторонящимся людей.

Это тревожило отца, и он все чаще выражал свое недовольство Бруксом.

С самим же Бруксом, однако, тоже происходило что-то неладное: он сделался подозрительным, сумрачным, неприветливым, часто спорил и не соглашался с Энни Безант, своей духовной наставницей. Подавленность Брукса стала еще большей, когда ему на глаза попались статьи, в которых теософы иронически назывались «блаватскософами». Затем в газетах появились скандальные разоблачения «оккультных феноменов» Блаватской. Все это было невыносимо для Брукса: его вера теперь развенчана, высмеяна. Рушилось хрупкое мироздание, которое построил он для себя.

Джавахарлала потрясла весть о внезапной кончине его учителя. Тело Брукса было найдено в реке. Мотивы его смерти остались для всех загадкой.

Тяжело пережив случившееся, Джавахарлал быстро потерял всякий интерес к теософии. Впоследствии он напишет: «Теософы с тех пор упали в моих глазах. Оказалось, что это не избранные натуры, а весьма заурядные люди, которые любят безопасность больше, чем риск, а выгодную службу — больше, чем долю мученика». Вместе с тем о самом Бруксе он сохранит теплую, благодарную память на всю жизнь. Глубокое уважение останется у него и к Энни Безант...

В мае 1905 года вся семья Неру — отец, мать и даже маленькая Сваруп — отправилась в Англию, чтобы проводить Джавахарлала — надежду и любовь родителей — на долгую учебу вдали от дома.

Глава II

13 мая 1905 года, Бомбей — морские ворота Индии.

В глубокой синеве залива и неба, обнявшей город, в прозрачном воздухе слепящей белизной высвечиваются дома на набережной «Мэрин драйв», колонна маяка, стоящие на рейде пароходы, паруса яхт, зубчатая «Башня молчания». Весна все вымыла, освежила.

Только черные грифы с голыми, точно ощипанными шеями, облепившие крученые, как морские канаты, сучья уже засохших деревьев нарушают веселую палитру красок. Мрачные птицы-могильщики терпеливо ждут, когда на вершину «Башни молчания» по обычаю бомбейской секты парсов — выходцев из Персии положат тело умершего, и тогда грифы привычно слетят с деревьев на свой погребальный пир.

На борту комфортабельного лайнера «Македония» не так жарко, как на берегу: с океана веет свежестью. Пропитанный солью воздух свободно льется в грудь, обостряет пресные будничные ощущения. Юноша остро чувствует и радость наступающих в жизни перемен, и волнение перед неизвестным; он сознает в себе силу, смелость и одновременно сомневается, робеет; чувства путаются, захлестывают одно другое.

Мотилал в легком, светлом фраке, цилиндре; его белоснежную рубашку украшают галстук с рубиновой булавкой и такие же запонки; сестра Джавахарлала, Сваруп (домашние называют ее Нани), будто маленькая принцесса, в воздушном, как облачко, белом платьице, красных туфельках и шапочке; Джавахарлал под стать отцу — в костюме от лучших парижских портных. Лишь мать в национальном голубом сари с вышитой золотой каймой. Она то и дело беспомощно прижимает ладонь к разгоряченным от волнения щекам.

Слуги, сопровождающие семью Неру в поездке по Европе, ловко справляются с багажом, ворочая тяжелые кожаные чемоданы, баулы, сумки.

Блистательный Бомбей, океан с его величием, красками, непривычными запахами, лязг якорной цепи, команды капитана, слаженные движения матросов, бас пароходного гудка, надрывные крики чаек — все это навсегда западет в память Джавахарлала как нечто связанное с началом самостоятельной жизни.

Берег удаляется, превращаясь в едва различимую полоску, и вот при последнем свете дня скрывается совсем. После тепла и света наступают короткие южные сумерки. Там, вдали, где осталась земля, небо дрожит, озаряемое беззвучными вспышками; раскаты грома уже не доносятся до слуха.

По палубе в неторопливом раздумье расхаживает буддийский монах — пассажир третьего класса, — в своей желтой тоге, бритый, с обнаженным правым плечом.

Будда умер очень давно, а слова его все еще правят многомиллионной паствой. Куда и зачем плывет этот монах?..

Неведома? Почему же? Он, Джавахарлал, будет таким, как отец: все сыновья в Индии испокон веков повторяют жизнь отцов...

Морской вояж длился две недели. «Македония» заходила в Аден, Порт-Саид, через Суэцкий канал вышла в Средиземное море, останавливалась на Мальте, в Гибралтаре — и всюду Джавахарлал видел флаг английской империи, символ ее господства над миром.

31 мая «Македония» вошла в британский порт Дувр. Дул порывистый холодный ветер с дождем. Клочья туч низко проносились над городом, почти задевая шпили церквей, фабричные трубы.

«Кто, как не сильные люди, может жить в этом суровом северном климате? — подумал Джавахарлал и, зябко поежившись, накинул на плечи плащ. — Может быть, в этом и есть секрет могущества англичан?»

Семья Неру поселилась в одном из лучших отелей Лондона, в котором останавливались члены палаты лордов, приезжавшие на сессии парламента из своих родовых имений.

Свободного времени было предостаточно: до начала учебы Джавахарлала в Харроу оставалось почти три месяца. Неру всем семейством гуляли по Гайд-парку, по шумным площадям и улицам, отдыхали и развлекались, ни в чем себе не отказывая. Правда, Мотилал, неуемный, как всегда, и здесь находил себе дела: посещал адвокатские конторы, делал заказы в торговых фирмах и, что самое главное, устраивал медицинские консультации для жены. Состояние здоровья Сварупрани беспокоило его, и именно поэтому Мотилал настоял на ее поездке в Европу, возлагая немалые надежды на здешних знаменитостей.

Джавахарлал тем временем привыкал к Англии, где ему предстояло остаться одному на годы. Он уже неплохо ориентировался в городе, по улицам которого вместе с отживающими свой век конными экипажами — омнибусами двигались автомобили, еще не утратившие формы карет. Бронзовые ручки и золоченые вензеля на дверцах, важные лица пассажиров в котелках, пышные платья и легкие шелка женщин плохо вязались с грохотом моторов и клубами зеленого чада, выбрасываемого из выхлопных труб автомобилей. Лошади брезгливо отворачивались от своих железных конкурентов, фыркая и вздрагивая всем телом.

Лондонские газеты были заполнены сообщениями на военные темы: предельно обострилось политическое соперничество между Германией и Англией — двумя державами-конкурентами. Завсегдатаи светских гостиных восхищались Мальтусом, утверждавшим, что война по сути своей есть благо для быстро увеличивающегося человечества.

Англия королей Эдвардов, некоронованных монархов торговли и промышленности, лордов, ставших банкирами, жила беззаботно. Ее богатства росли, словно тесто на колониальных дрожжах империи. Она кичилась своей индустриальной силой и морским могуществом, а для острастки соседей спускала на воду все новые и новые ощетинившиеся стволами пушек корабли.

Харроу — школа-пансион закрытого типа, основанная еще в 1572 году для детей английской знати. Расположена она в нескольких милях к северо-западу от Лондона. С Харроу могла бы сравниться разве что такая же школа в Итоне. Говорят, что, если сражение под Ватерлоо было сначала выиграно англичанами на игорных полях Итонской школы, ученики которой потом стали прославленными военачальниками, то школа в Харроу поставляла империи премьер-министров: Пит, Палмерстон, Болдуин, Уинстон Черчилль — ее воспитанники. По иронии истории в Харроу будет учиться и Джавахарлал Неру — будущий первый премьер-министр освободившейся Индии.

Школа в Харроу расположена на холмистой местности, производящей впечатление зеленого моря, на волнах которого величественно плывет церковь святой Марии — центр школьного городка. Здесь и поселился Джавахарлал.

Мотилал хотел завершить кое-какие дела в Париже, снова показать Сварупрани, которая ждала ребенка, врачам.

Прежде чем покинуть Англию, Мотилал со свойственной ему обстоятельностью обговорил и уладил все, что касалось жизни и учебы сына в Харроу. Устроить Джавахарлала в такое привилегированное учебное заведение стоило Мотилалу немалых денег, но это нисколько не огорчало его: он был уверен, что затраты окупятся.

Нанеся прощальные визиты директору школы Джозефу Буду и наставнику сына священнику Эдгару Стогдону, Мотилал с женой и дочерью отбыли во Францию.

Но перед возвращением на родину Мотилал все-таки еще раз приехал в Англию, чтобы убедиться в том, что сын устроился хорошо и все у него в порядке.

В первом письме, отправленном уже из Франции, Мотилал писал сыну: «Покидая тебя, мы оставляем самое дорогое, что у нас есть в этом мире... Дело, конечно, отнюдь не в затратах, связанных с тобой, поскольку я их могу восполнить в течение одного года... Было бы чудовищным эгоизмом, даже страшным грехом, держать тебя возле нас, затем оставить тебе богатое наследство, но не дать хорошего образования... Я никогда не думал, что люблю тебя так сильно, до того, как вынужден был расстаться с тобой...»

«Мой дорогой отец, — отвечал Джавахарлал, — как я желал бы быть снова рядом с Вами. Хочу, чтобы дни шли быстрее и наступил тот счастливый день, когда я снова увижу Вас...»

Джавахарлал сообщал, что поселился он в просторной комнате с красивым старинным камином. Когда в промозглые осенние дни он разжигал камин, в комнате становилось тепло и уютно. На его письменном столе — настольная лампа, фотографии отца, матери и Нани. Несколько картин на стенах, деревянная кровать, шкаф для одежды, вот, пожалуй, и все. Джавахарлалу нравилось, что он один и что ему никто не мешает мысленно переноситься иногда в «Обитель радости».

Из Аллахабада Мотилал прислал письмо, полное грусти: «Ну вот, мы наконец и дома, — писал он, — но как бы там ни было, а „Обитель радости“ уже больше не кажется заполненной радостью...»

Вскоре Джавахарлал получил из дома другое письмо, уже веселое, из которого он узнал, что у него родился брат. Джавахарлал тут же ответил: «Дорогой отец, получил ваше письмо с радостной вестью о прибавлении в нашем семействе. Я ждал этого сообщения через месяц, не раньше. Оно пришло так неожиданно. Любопытное совпадение, в этом есть даже что-то знаменательное: он родился в один день со мной...»

Но когда Джавахарлал писал это письмо, его маленького брата уже не стало. Он не прожил и месяца.

Мотилал, тяжело пережив потерю мальчика, стал еще больше дорожить единственным сыном, писал ему еженедельно, подробно информируя о всех происходящих в доме событиях...

Писала Джавахарлалу и мать, письма ее были на родном хинди. Даже маленькая Нани посылала брату свои весточки.

После занятий, уединясь в своей комнате, Джавахарлал вспоминал весь уклад жизни в «Обители радости», представляя себе лица дорогих ему людей, и обстоятельно отвечал на их письма, обдумывая каждое слово. За этим занятием он засиживался допоздна, незаметно приобретая вкус к емкому и образному изложению мыслей на бумаге. Литература, поэзия с детства привлекали его. Взрослея, он стал интересоваться историей, философией, особенно политикой, желая раскрыть для себя ее сущность, распознать за витиеватыми речами и туманными заявлениями государственных деятелей ее суть. Он просил отца регулярно высылать ему индийские газеты: в английской прессе об Индии печаталось меньше и прозаичнее, чем об ужине члена королевской семьи. Нани присылала брату в конверте подарки: лепестки роз или веточки растений из домашнего сада, мать — бетель, отец — газеты со своими комментариями к ним.

Мотилал очень скоро понял, что ему не удержать сына в стороне от политики и что его общий с ним интерес к судьбам своей страны мог бы как раз стать той основой, которая будет сближать их даже больше, нежели узы кровного родства. Это тот редкий случай, когда родитель готов был признать право сына на занятие изнурительное, да и в определенной степени опасное. Мотилал признавал за сыном право строить свою жизнь свободно, делать выбор самому и не собирался ему мешать, но втайне надеялся, что увлечение Джавахарлала политикой с годами пройдет. Время от времени он все же предостерегал Джавахарлала от общения с людьми «сомнительными» в политическом отношении. Он хотел видеть в сыне критически мыслящего человека, однако в целом лояльного к властям.

...И до Неру в Харроу изредка удавалось поступать детям индийцев, но то были сыновья магараджей, влиятельных и богатых князей. Вместе с Джавахарлалом здесь находился сын магараджи Капуртхала. Ему, не приученному к порядку и подчинению, трудно было привыкнуть к школьной дисциплине, его раздражали требования воспитателей, и он угрожал, если те появятся когда-нибудь во владениях его отца, свести с ними счеты.

Джавахарлалу не нравилась заносчивость княжеского сынка. Впрочем, у Неру вообще не было близкого друга в школе, может, оттого, что он воспитывался в одиночестве, а может быть, он не находил среди своих английских сверстников ребят, которым ему захотелось бы поведать свои мысли, раскрыться. Однако он не избегал общения с окружавшими его мальчишками, умел ладить с ними, не претендуя на роль заводилы. Ничем внешне не выделяясь среди них, он неизменно пользовался расположением своих одноклассников. Джавахарлала и внешне трудно было отличить от остальных учеников, выходцев из английских аристократических семей: он так же, как и они, носил серый фланелевый костюм с синим жакетом, у него была светлая кожа, он отлично владел английским языком, непринужденно и со скромным достоинством вел себя в компании ребят.

В школе Джавахарлал освоился быстро — вступил в шахматный клуб, играл в футбол, крокет, участвовал в кроссах, занимался гимнастикой, конным спортом. Однако спортивные рекорды мало интересовали Джавахарлала. Он по-прежнему много читал, любил после шумных спортивных игр уединиться, подумать, помечтать. Пожалуй, из всех развлечений он выделял военные игры и состязания, устраиваемые в школьном кадетском корпусе. Джавахарлал великолепно скакал на лошади, преследуя «врагов», метко поражал цель.

Школьный воспитатель Стогдон вспоминал о Неру тех лет: «Очень хороший мальчик, спокойный, обладает весьма утонченной натурой. Он никогда не выставляет себя напоказ, но в нем чувствуется большая сила характера. Сомнительно, чтобы он делился своими взглядами с другими мальчиками или учителями, у которых он был на хорошем счету... Он почти никогда не доставлял им огорчений».

Джавахарлал учился легко, чуть отставая от других в занятиях по латыни. Дело было не в отсутствии у него лингвистических способностей, а скорее в том, что он не видел в мертвом латинском языке практической пользы. По всем другим предметам он намного опережал своих сверстников. Да и жизненные интересы Джавахарлала были явно шире, чем у его одноклассников. Он разочарованно писал отцу о том, «как скучны в большинстве своем английские мальчики, которые не способны говорить ни о чем другом, кроме как о своих развлечениях», хотя многим из них заранее уготовано высокое положение в английском обществе, а стало быть, они получат право распоряжаться и судьбой его родины.

Отца настораживала эта разочарованность сына, он, стараясь сгладить острые углы, отвечал Джавахарлалу: «Я вполне сознаю, как тебе нелегко проникнуться духом Харроу. Индийский мальчик вообще больше развит умственно, чем его ровесник в Англии. Однако опыт подсказывает мне: то, что мы выигрываем в начале жизни, мы теряем в конце ее... Период детства в Англии занимает гораздо большую часть жизни человека, нежели в Индии, так же как и время юношества и зрелости. Старость не приходит к ним, пока они не разменяют шестой десяток — возраст, до которого редко доживают в Индии. Поэтому и обнаруживается, что юноши в Англии занимают себя глупыми шалостями, которых устыдились бы индийские мальчики. Но это не дает оснований их презирать...»

В письмах отца о чем-то умалчивалось, не все объяснялось до конца. И Джавахарлал додумывал сам, желая видеть явления в их причинной связи. Он внимательно следил за сообщениями газет, старался разобраться в смысле политической борьбы партий. В это время к власти в Англии пришли либералы, которые, между прочим, обещали осуществить некоторые реформы в Индии.

Как-то Стогдон спросил своих воспитанников, что они знают о новом правительстве. Джавахарлал оказался единственным, кто смог рассказать об избирательной кампании либералов и поименно назвать всех членов кабинета Кэмпбелла — Баннермана.

Нередко Неру за успехи в учебе удостаивался наград. Как правило, это были книги. Так ему досталась и одна из книг Дж.М.Тревельяна о Гарибальди. Романтический образ итальянского народного героя глубоко взволновал подростка, что-то перевернулось в его сознании, оставив след на всю жизнь. Он перечитал о Гарибальди все, что можно было купить в книжных магазинах и найти в библиотеке. История борьбы за объединение Италии, за демократическую республику захватила его воображение своей масштабностью, исторической значимостью, величием и благородством цели. Ему виделись подобные же события в Индии.

Джавахарлал читал много и увлеченно, но уже не бессистемно, как раньше. Он подбирал книги об итальянском освободительном движении, о войне американских колонистов против английского господства, о французской революции, о борьбе ирландцев за свою независимость. Однажды ему попал в руки журнал «Индиан социолоджист», издававшийся небольшим тиражом в Лондоне организацией индийских патриотов. Издатель журнала Ш.Кришнаварма был связан с английскими социалистами, в частности с Хайндеманом, хорошим и давним знакомым Энни Безант. Джавахарлал мечтал о личном знакомстве с социалистами.

По молодости он воспринимал политическую борьбу как яркий рыцарский подвиг, неумолимо влекущий за собой преследования со стороны властей, мысль об этом даже приятно возбуждала его. Но ему было страшно и подумать о возможной реакции отца, который, наверное, просто бы не перенес известия о том, что сын его вовлечен в опасную деятельность какой-нибудь антиправительственной группы. Поэтому Джавахарлал замкнулся в себе, подавив желание принять практическое участие в деятельности индийцев-патриотов, живших тогда в Лондоне.

Он вдруг страстно увлекся авиацией. Узнав о первых полетах братьев Райт и Сантоса-Дюмона, вдохновленный их успехом, он написал отцу о том, что совсем скоро сможет «прилететь к нему в Индию, чтобы провести дома конец недели...». Джавахарлал явно преувеличивал возможности воздухоплавания. За семь лет пребывания в Англии он дважды — в 1906 и 1908 годах — ездил домой на каникулы, совершая длительные путешествия по морю и суше. Воздушный океан неохотно допускал человека в свои, тогда еще почти неприступные просторы.

...Когда Джавахарлалу особенно хотелось с кем-нибудь поделиться мыслями, поговорить о доме, об Индии, он навещал своих двоюродных братьев Бриджелала[23] и Шридхара[24]. Оба они в то время жили в Англии, первый учился в Оксфорде, второй — в Кембридже. Они всегда рады были встрече с Джавахарлалом, готовы оказать младшему брату помощь и советом и делом. Мотилал во многом полагался на них: все-таки близкие родственники. Вместе с братьями Джавахарлал совершал загородные прогулки, ходил по музеям, в театры, обсуждал с ними все, что наболело на душе.

Репрессивная политика колониальных властей, возглавляемых в то время генерал-губернатором Индии Керзоном, лишь усилила возмущение индийского народа. Проведенный Керзоном раздел Бенгалии на мусульманскую и индусскую части как удар меча рассек живое тело бенгальской нации. В стране начались волнения, Бенгалия всколыхнулась. Либералы, только что пришедшие к власти в Англии, напуганные этими событиями, заговорили о подготовке реформы в колонии. Заменивший Керзона новый генерал-губернатор лорд Минто и министр по делам Индии Морли, устанавливая новый порядок выборов в «законодательные советы Индии», преследовали одну вероломную цель — разжечь мусульманско-индусскую вражду, ослабить единство действий народа.

Но индийские патриоты разгадали их планы. В листовке под названием «Кто правит нами» говорилось: «Разве могут быть нашими правителями эти воры, которые разрушили наши ремесла, отняли работу у наших ткачей и кузнецов, которые ввозят бесчисленное множество товаров, произведенных у них в стране, продают их через наших людей на наших базарах и тем самым воруют наше богатство, отнимают жизнь у нашего народа? Разве могут быть нашими правителями те, кто грабит урожай наших полей и обрекает нас на голод, лихорадку и чуму?.. Разве могут быть нашими правителями чужеземцы, которые облагают нас все новыми и новыми налогами... Братья, чем дальше вы будете терпеть, тем сильнее эти коварные люди будут угнетать вас. Мы должны встать на собственные ноги и посмотреть: нет ли средств для избавления? Братья, мы — это все на земле. На наши деньги они жиреют, не трудясь. Нашу кровь они пьют. Почему мы должны терпеть?!

...Братья индусы, поклянитесь именами Кали, Дурги, Махадевы и Шри Кришны[25], братья мусульмане, поклянитесь именем Аллаха, объявите в каждой деревне, что индусы и мусульмане будут вместе служить родине... Вставайте, братья! Покажем себя достойными сыновьями Матери (родины. — Авт.), отважно сражаясь и жертвуя собою для нее».

Когда Джавахарлал прочитал эту листовку, дошедшую и до Англии, он почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Но как он мог откликнуться на призыв к действию, находясь далеко от родины, в этом привилегированном пансионе?

Из Индии приходили вести о новых крупных волнениях — в Бенгалии, Пенджабе, Махараштре. В газетах все чаще мелькало имя Тилака, помещались сообщения о широкой кампании свадеши[26].

Беседуя с братьями (в Харроу об этих событиях поговорить было не с кем), Джавахарлал становился на сторону решительных действий «крайних», радовался размаху освободительной борьбы в Индии.

Он писал отцу, что его поразило сообщение газеты «Таймс» о распространении движения свадеши на Кашмир, о том, как кашмирцы путем сбора добровольных пожертвовании скупили весь английский сахар и сожгли его. Джавахарлала беспокоило только одно: его оценки событий в Индии не совпадали с отцовскими. Это же обстоятельство тревожило и Мотилала. Их переписка сполна отражала сыновнее послушание и отцовскую заботу, что, однако, не мешало им высказывать зачастую противоположные мнения по одному и тому же вопросу.

Рассказывая Джавахарлалу о последней сессии Национального конгресса, состоявшейся в декабре 1906 года, отец в своем письме осуждал действия «взрывоопасных» вожаков, требовавших от английского правительства передать бразды правления Индией в их руки. А сын отвечал, что лично он проникся к ним огромным уважением. Как бы то ни было, а Мотилал Неру все больше втягивался в работу Национального конгресса. Со временем не последним доводом в пользу его сотрудничества с Конгрессом становилось желание лучше выглядеть в глазах сына, всегда быть вместе с ним идейно, жить одной духовной жизнью во имя общей цели.

В 1907 году умеренные предложили Мотилалу возглавить сессию Конгресса. Ему не хотелось председательствовать на сессии, но Джавахарлал, гордясь отцом, по-мальчишески запальчиво в своих письмах выражал уверенность, что тот справится с этой задачей наилучшим образом.

Мотилал делится своими мыслями с сыном, как со взрослым: «Кого я особенно опасаюсь, так это нашего студенчества, — пишет он Джавахарлалу. — В последнее время у студентов появилась заметная склонность к хулиганству... и ни один трезво мыслящий деятель никогда не может быть застрахован от того, что его речь не будет сорвана аудиторией, состоящей из людей этой категории.

Тилак приехал сюда накануне специально для того, чтобы выступить перед студентами. Он развернул разнузданную революционную пропаганду и добился такого успеха, что студенты из колледжа «Муир» (особенно из общежития студентов-индусов) перешли к открытым нападкам на лидеров умеренных... Мне пока удалось избежать этих оскорблений, однако в последующем я вряд ли смогу чувствовать себя в безопасности, поскольку мои взгляды еще более умеренны, чем у так называемых умеренных».

Юноше импонирует доверительный тон писем отца: «Я не думаю, что студенты Аллахабада будут недовольны Вами. Сожалею об их буйствах. Хулиганство, конечно, самое последнее дело, хотя в этом и есть что-то от Запада. Оно показывает определенное стремление к независимости».

...К концу второго года обучения в Харроу Джавахарлал почувствовал, что школьные стены стесняют его, ему захотелось большей самостоятельности. Неру решает продолжить образование уже в университетских стенах, хотя директор школы Вуд и Стогдон полагали, что их воспитанник останется в Харроу еще на год. 25 июля 1907 года Джавахарлал написал отцу:

«Мой дорогой отец, учеба моя в Харроу быстро приближается к концу... Не могу сказать, что я сожалею об этом... Это письмо последнее, которое я Вам пишу из Харроу, во всяком случае в качестве ученика школы...»

Покидая школу, Неру вдруг обнаружил, насколько привык к Харроу. Когда наступил час прощания, он был растроган, и глаза его наполнились слезами. Расставание было печальным, как, впрочем, того и требовали традиции Харроу.

Перед началом занятий в университете Джавахарлал и Бриджелал совершили давно задуманную поездку в Ирландию, где провели несколько недель. Джавахарлалу хотелось лично увидеть, что происходило в этой стране. Он не доверял английским газетам и горячо сочувствовал ирландцам в их борьбе против английских поработителей. Отец уговаривал его отказаться от путешествия или, по крайней мере, не ездить в Белфаст, где еще совсем недавно рабочие-»смутьяны» вызвали крупные беспорядки и солдаты открыли по ним огонь. А Джавахарлал уже из Дублина ответил ему, что он как раз и предпринял поездку в Ирландию, чтобы самому увидеть мятеж против английских властей.

Юноша с восторгом отзывался о решительных действиях ирландских синфейнеров[27], призывавших к свержению господства англичан. «Слышали ли Вы о синфейнерах в Ирландии? — спрашивал он отца в письме. — Это интереснейшее движение и напоминает так называемое экстремистское движение в Индии. Их политика заключается не в том, чтобы выпрашивать милость, а брать все силой».

После поездки в Ирландию разница во взглядах отца и сына относительно путей достижения Индией независимости стала еще более заметной.

«...Кембридж, колледж св. Троицы, начало октября 1907 года, — вспоминал Джавахарлал Неру. — Мне семнадцать лет, вернее, уже почти восемнадцать. Помню, я был в восторге от того, что я студент, пользующийся гораздо большей, чем в школе, свободой, и могу делать все, что хочу. Я освободился от оков отрочества и наконец-то почувствовал, что могу назвать себя взрослым. С самоуверенным видом я бродил по обширным университетским дворам и узким улицам Кембриджа и был очень рад, если мне встречался кто-нибудь из знакомых».

Джавахарлалу досталась самая плохая во всем общежитии колледжа св. Троицы комната — темная, с подслеповатым окном, выходившим во внутренний двор. Поступил он на отделение естественных наук и начал специализироваться по трем предметам: химии, геологии и ботанике. Студенческая жизнь нравилась ему. Свободного времени, правда, стало поменьше, но Джавахарлал по-прежнему мог позволить себе занятия спортом и обычные для его возраста развлечения.

С друзьями-студентами он вел разговоры о политике, истории, философии, конечно же, о Ницше, очень модном в те годы; обсуждал литературные новинки и, как естественно в молодости, рассуждал о проблемах пола и морали, к которым, несмотря на некоторую застенчивость, относился без ханжества. Ему вовсе не были чужды земные удовольствия, понятие о грехе он считал выдумкой святош и сам хотел жить полной и разносторонней жизнью, не предаваясь, однако, вульгарному удовлетворению своих желаний. «Я любил жизнь и не понимал, почему я должен считать ее чем-то греховным, — говорил Неру. — В то же время меня влекли к себе риск и опасности. Подобно своему отцу, я всегда был немного азартен, но если раньше я играл на деньги, то теперь ставкой в этой игре служили большие проблемы жизни».

Единственное, что продолжало тревожить его душевное спокойствие, — это сообщения из Индии, где бушевали политические страсти, а иногда проливалась кровь.

Кроме того, его больно задевали проявления расовой дискриминации, с чем он уже не раз сталкивался в Англии. Помня о своих успехах в военных занятиях в Харроу, он попытался было поступить в действовавший при университете корпус по подготовке офицеров. Неру хотел записаться в кавалерию, но ему ответили, что студентов-индийцев в корпус не принимают.

А когда министр по делам Индии лорд Морли посетил Кембридж, с тем чтобы решить вопрос о сокращении количества индийских студентов и установить систему проверки их лояльности, то Джавахарлал был настолько возмущен, что совсем уж собрался покинуть Англию и переехать для продолжения учебы в какую-нибудь другую европейскую страну.

Индийские студенты создали в Кембридже свое общество, которое назвали «Меджлисом»[28]. Мотилал советовал сыну держаться подальше от подобных обществ. Джавахарлал, однако, успокаивая отца, писал: «На днях был на встрече членов „Меджлиса“ просто лишь для того, чтобы удостовериться, такие ли уж они плохие, какими их рисуют. Рад сообщить, что мне не удалось обнаружить в них ничего предосудительного. Раньше я много слышал о клубе „Нейтив“[29], созданном здесь индийцами. Полагаю, что Вы тоже должны были о нем слышать, судя по Вашим намекам на это. Клуб «Нейтив» действительно здесь есть, но «Нейтив» означает в данном случае клуб любителей местных устриц».

О «Меджлисе» позднее Неру тоже отзывался с иронией: «Мы часто обсуждали там политические проблемы, но наши споры были какими-то ненастоящими. Усилия тратились не столько на решение обсуждаемой проблемы, сколько на копирование стиля и манеры ораторов, выступавших в парламенте и университетском союзе».

В индийском «Меджлисе» время от времени происходили и более важные события, когда его почетными гостями были приезжавшие в Англию из Индии широко известные лидеры Конгресса Бенин Чандра Лал, Л.Л.Рай, Г.К.Гокхале. В такие дни индийские студенты в ожидании встречи с видными соотечественниками ходили возбужденные, собирались группами и горячо обсуждали достоинства и заслуги того или иного гостя, с нетерпением ждали его выступления. Джавахарлал не был исключением. Он разве что отличался от своих сверстников внешним спокойствием и невозмутимостью. Поражали, однако, его осведомленность и глубина суждений, высказываемых им без апломба, всегда взвешенно. Джавахарлал причислял себя к убежденным националистам, хотя было бы правильнее называть его индийским патриотом. Он нетерпимо относился к претензиям кого-либо на национальную или религиозную исключительность. В студенческие годы Джавахарлал сумел почувствовать и понять антигуманную суть расизма не только представителей «белой» расы, в том числе и сионистов, но и опасные проявления расистских взглядов среди некоторых лидеров угнетенных наций в Азии.

«В прошлую субботу в „Меджлисе“ выступал Бенин Чандра Лал, — писал Джавахарлал отцу, — и мне очень не понравилось то, что он не учитывал присутствия в зале мусульман. Один-два раза он упомянул их, но затем не проявил к ним достаточного уважения. Мне также досаждали его неоднократные заявления о духовной миссии Индии. „Индия, — говорил он, — „богом избранная страна“, а „индийцы — «избранная раса“, — подобные заявления напоминают мне сионистов“.

В колледже было еще одно общество, которое местные шутники называли обществом «Болтунов». Здесь студенты встречались с известными политическими деятелями, выслушивали их мнения по той или иной проблеме и высказывались сами. Джавахарлал был принят в него по рекомендации внука знаменитого естествоиспытателя Чарлза Дарвина. В обществе действовало правило: если его член не выступал в течение семестра, то он должен был уплатить штраф. Джавахарлал неизменно платил штрафы: ему было неловко выступать по вопросу, который его или не занимал или о котором он имел слабое представление. Вряд ли Неру было интересно видеть, как один перед другим рисовались ораторы, упивались своим пустым красноречием, дилетантски рассуждая на любую тему. Его привлекало другое: на собраниях «Болтунов» иногда можно было послушать настоящих политических деятелей, например, выпускника колледжа св. Троицы, члена британского парламента Эдвина Монтегю, который позднее станет министром по делам Индии.

Бывали случаи, когда в студенческих обществах, особенно в «Меджлисе», высказывались и весьма радикальные точки зрения, хотя, как показала жизнь, эти выступления зачастую выражали не сложившиеся убеждения ораторов, а всего-навсего были минутным порывом, быстро гаснувшей вспышкой юношеского максимализма. «Очень немногие из этих салонных смутьянов в дальнейшем принимали сколько-нибудь активное участие в индийских политических движениях», — писал Неру. Окончив Кембридж, они становились чиновниками индийской гражданской службы, судьями, людьми весьма лояльными к английским властям, к короне.

Вместе с тем в отличие от Харроу в Кембридже Джавахарлал приобрел среди индийских студентов первых друзей, добрые чувства к которым он сохранит на всю жизнь. Среди них были Сайфуддин Китчлу[30], Саид Махмуд, Тассадук Ахмед Шервани и другие. Они привлекали его добротой характера, серьезностью взглядов, патриотизмом. Они помогли Джавахарлалу испытать радость искренних отношений, взаимного доверия, познать настоящую преданную дружбу, которой так недоставало ему все эти годы.

Раньше отсутствие близких друзей у Джавахарлала восполнялось частично общением с двоюродными братьями, частично перепиской с отцом, содержание которой далеко выходило за рамки семейных интересов. Отец гордился независимыми суждениями сына, хотя они часто и не совпадали с его собственными взглядами. Он ценил в сыне склонность к самостоятельному мышлению, стремление давать объективную оценку явлениям. Джавахарлал ценил терпимость отца и пользовался ею, считая нечестным скрывать от него свои взгляды.

Джавахарлал не согласился с оценкой отцом итогов сессии Национального конгресса в Сурате в декабре 1907 года, когда произошел раскол между крайними, руководимыми Тилаком, и умеренными, к которым причислял себя Мотилал. В отличие от отца Джавахарлал оправдывал действия крайних, опиравшихся на поддержку народа.

Получив письмо сына, Мотилал расстроился, даже приболел. Джавахарлал не на шутку встревожился, когда узнал о болезни отца, отправил ему пространное, теплое письмо, в котором писал, что не хотел огорчать его, но в то же время не считал возможным скрывать от него своего мнения. Мотилал ответил: «...Ты еще никогда по-настоящему не огорчал меня. Я, конечно, не одобряю твоих политических взглядов и в ряде случаев уже весьма откровенно высказывался по этому поводу... Моя любовь к тебе безгранична, и до тех пор, пока во мне не произойдет нечто невероятное, я не вижу, что могло бы ее поколебать».

...Время шло незаметно. Надо было уже принимать решение о выборе профессии.

Летом 1909 года во время каникул Джавахарлал встретился с отцом в Берлине. Они поселились в отеле «Адлон», где долгими вечерами обсуждали будущее Джавахарлала и наконец остановили выбор на профессии адвоката. Это соответствовало индийским традициям: сын идет по стопам отца.

Вернувшись в Кембридж, Джавахарлал сдал экзамены и получил диплом второй степени. Мотилал прислал ему телеграмму, поздравляя с окончанием университета.

Как было условлено с отцом, Джавахарлал поступил в ассоциацию адвокатов Иннер Темпл в Лондоне.

Юриспруденция давалась ему легко. Занимался он, правда, без особого энтузиазма и «сдавал один за другим экзамены на звание адвоката без блеска, но и без провалов».

На какое-то время в жизни Джавахарлала наступила полоса некой праздности, подражания «светской молодежи». Попав в компанию бывших одноклассников-англичан, он невольно поддался их пустым развлечениям, увлекся салонными встречами, бездумными играми.

Вскоре, однако, он сам почувствовал, насколько лишена такая жизнь смысла, как неприятно возросло его самодовольство. Отец, встревоженный расходами сына, упрекал его в письмах за неоправданную расточительность. Впрочем, страшного ничего не произошло. Джавахарлал в силу своей любознательности лишь приоткрыл завесу в мир беззаботных удовольствий и увидел, что они не для него.

Летом 1912 года Неру получил право на самостоятельную адвокатскую практику.

За семь лет, проведенных в чужой для него Англии, он узнал эту страну и даже привык к ней, теперь ему предстояло вернуться на родину и заново открыть для себя Индию.

Глава III

Осенью 1912 года, после семи лет, проведенных в Англии, Джавахарлал возвращался на родину. Ему казалось, что пароход движется слишком медленно: так сильно было желание скорее ступить на родную землю. Неру с нетерпением вглядывался в полупрозрачную дымку, в которой вот-вот должны были проступить очертания бомбейского порта.

Время изменило Джавахарлала. Впечатлительный пятнадцатилетний юноша, горевший желанием совершить великие подвиги во имя спасения своей страны, одержимый националистическими идеями борьбы против засилья европейцев в Азии, уступил место зрелому двадцатидвухлетнему мужу с более трезвыми взглядами на окружающий мир, ну и чуть-чуть «самонадеянному педанту», по ироническому признанию самого Неру, которое он сделает спустя двадцать лет.

Ростки педантизма взошли на британской почве, а самонадеянность в двадцать два года естественна: накоплены знания, и как будто совсем немалые, приобретен известный жизненный опыт.

Другим стал Джавахарлал и внешне; черты его приобрели ту завершенность, которая после этого обычно сохраняется у человека до конца его дней. Волосы заметно поредели, хотя и раньше были не слишком густыми; от этого лоб стал шире, выпуклее. На переносице и от ноздрей к уголкам энергично очерченного рта уже обозначились первые морщинки...

«Как домашние? — размышлял про себя Джавахарлал. — Сестра Сваруп?.. Когда мы расставались, она была совсем малышкой. А маленькая Кришна, какая она? Родители, конечно, рассказывали ей о брате. Обрадуется или испугается она при встрече со мной?»

Как сложатся отношения с отцом? Два года назад Мотилал опубликовал статью, в которой со свойственным ему радикализмом обрушился на бенгальских экстремистов, проявлявших, по его мнению, чрезмерную самостоятельность. Джавахарлал с сочувствием следил за экстремистским движением в Бенгалии, и менторский тон статьи не понравился ему. Недолго думая, он написал отцу письмо, в котором не без сарказма замечал, что уж кому-кому, а британскому правительству придется по душе политическая деятельность старшего Неру.

Можно представить, какие чувства испытывал вспыльчивый Мотилал, ознакомившись с таким выводом наследника. Позднее Джавахарлал узнал, что отец в гневе даже грозился отозвать сына домой, кстати сказать, к тайной радости матери. Она, хоть и опасалась возможного разлада в семье, в глубине души тяготилась долгим отсутствием первенца и с нетерпением ожидала его возвращения. Однако Мотилал, как это бывало и прежде, быстро остыл, расценив послание сына как необдуманную мальчишескую выходку, и отказался от первоначального намерения. Сын должен закончить учебу, рассудил он, и вернуться в Индию образованным человеком, стать его достойным преемником на юридическом поприще.

Родные ждали Джавахарлала в предгорном местечке Муссури, где Мотилал снимал дом на лето. В это время года здесь не бывает такой удушливой жары, какая стоит в Аллахабаде. Ветер с Гималаев приносит сюда прохладные струи воздуха.

Мотилал с несколькими слугами на лошадях отправился на станцию встречать Джавахарлала. В доме все готово к его приезду. Мать надела свое любимое сари, сестры щеголяют в нарядных шелковых платьицах, присланных из Лондона. На слугах белоснежные рубашки, а кое-кто ради торжественного случая надел белую куртку и тюрбан.

Заслышав цокот копыт, все выбежали на улицу. К дому подъезжали несколько всадников: на крупной гнедой лошади уверенно восседал Мотилал, а чуть поодаль — статный, худощавый, в запыленном костюме европейского покроя, смущенно улыбавшийся Джавахарлал.

Сын нежно обнял мать. Она показалась ему хрупкой, беззащитной, изведшейся от домашних волнений, от тоски по нему, Джавахарлалу. Стараясь скрыть нахлынувшие жалость и любовь к матери, он обратился к Кришне. Пятилетняя малышка зачарованно смотрела на брата, не решаясь приблизиться к нему. Джавахарлал взял ее на руки:

— Так вот ты какая, моя младшая сестренка! Ты выглядишь совсем как маленькая леди!

Сваруп с улыбкой наблюдала за ними, дожидаясь своей очереди. Она горячо любила брата, но сейчас к этому чувству прибавлялась и чисто детская гордость: посмотрите, этот мужественный, сильный, умный человек мой брат! Джавахарлал ласково поздоровался с ней. Сваруп стала красавицей; нежный овал лица, очерченные дугой брови, высокий ясный лоб, большие карпе, искрящиеся весельем глаза — все выдавало в ней натуру энергичную, гордую.

Джавахарлал беззаботно предается всем тем маленьким радостям, которые ожидают человека дома после долгого отсутствия: он плавает в бассейне, играет в теннис, много ездит верхом, устраивает шумные веселые игры с сестрами в саду, восстанавливает старые знакомства, заводит новые, наносит визиты многочисленной родне.

По вечерам в одной из больших комнат собирается вся семья. Джавахарлал увлеченно рассказывает о проведенных за границей годах, стараясь оживить в памяти наиболее занятные или курьезные случаи из своей студенческой жизни. Родные припоминают все мало-мальски важные события, которые произошли дома за время отсутствия Джавахарлала.

Мотилал повествует неторопливо, обдумывает каждую фразу. Мать больше молчит, внимательно слушает, глаза ее успокоились и посветлели: наконец все собрались у родного очага.

Но вот мать и сестры уходят на покой в женскую половину дома, оставляя мужчин одних. Лицо Мотилала серьезнеет. Сыну предстоит адвокатская карьера. Отец разражается монологом о качествах, необходимых, по его мнению, для этой профессии.

Мало быть хорошим оратором, способным красноречием и темпераментом вызывать восторженный шепоток публики и более снисходительное отношение к обвиняемому у судей и присяжных; мало быть знатоком всех тонкостей правоведения, умеющим мгновенно отыскивать в памяти нужную статью из пухлого свода законов; мало настойчивости, аккуратности, терпеливости, сдержанности и десятка других качеств. Настоящий адвокат должен быть вдумчивым психологом, свободно ориентирующимся в сложных, иногда запутанных до чрезвычайности лабиринтах сознания людей. Не разделять дела, которые ведешь, на крупные и мелкие, интересные и скучные, за каждым из них человек — идет ли речь о его судьбе или дело касается незначительного имущественного иска. Жить жизнью своих подзащитных, страдать за них, вместе с ними! Зато какое удовлетворение испытываешь потом, когда удается добиться мягкого или оправдательного приговора, когда видишь слезы благодарности в глазах подзащитного, слышишь слова признательности от его близких...

Сын слушает, не перебивая. Он и не думает перечить: выбор сделан еще два года назад; юриспруденция так юриспруденция, тем более что она «до известной степени» его интересует.

С ноября 1912 года Джавахарлал работает в адвокатской конторе своего отца. Поначалу он целиком отдается работе, с головой уходя в вороха многочисленных дел. Некоторая застенчивость еще мешает ему выступать так же ярко, как его отец, однако уже в первых речах молодого адвоката чувствуются выверенная логикой убежденность, образность, умение находить те еле заметные промахи обвинения, которые помогают «вытаскивать», казалось бы, совсем безнадежные дела. Мотилал внимательно и ревниво следит за сыном, всячески опекает его.

— Мой первый гонорар составлял всего пять рупий. Если бы я не был тем, кем я есть, я был бы не прочь занять твое место, — шутит довольный Мотилал, держа в руке чек на пятьсот рупий, присланный Джавахарлалу в качестве гонорара одним из клиентов.

Вскоре у Джавахарлала появляется еще один наставник — известный калькуттский юрист Раш Бехари Гхош. Тот самый Гхош, который, будучи одним из лидеров умеренных, председательствовал на сессии Конгресса в 1907 году в Сурате. Именно тогда между умеренными и крайними, возглавлявшимися Тилаком, произошел открытый раскол, надолго ослабивший антиколониальное движение в Индии.

Знакомство с Гхошем состоялось тогда, когда старик почти полностью отошел от политической деятельности, но неприязнь к крайним сохранил. Если при нем кто-нибудь начинал расхваливать Тилака, Гхош резко обрывал говорившего.

Человек капризный, способный впасть в гнев из-за мелочи, Гхош вызывал панический страх у служащих своей конторы. Джавахарлалу тем не менее старик понравился. Несмотря на вспыльчивость, брюзгливость, Гхош был личностью по-своему обаятельной. Джавахарлала привлекали его острый, колючий ум, независимость в суждениях блестящая эрудиция. Они сошлись, и старик преподал Неру немало полезных уроков, как добиться успеха в адвокатской практике. Гхош настаивал на том, чтобы Джавахарлал написал книгу по какой-нибудь юридической проблеме. Он убеждал Неру, что такая работа явилась бы не только оптимальным средством самовыражения, но и лучшим способом самовоспитания для молодого человека, стоявшего на пороге своей карьеры. Джавахарлал охотно прислушивался к советам старого юриста, особенно в той их части, которая относилась к его практической деятельности. А как же с книгой?.. Соглашаясь с Гхошем на словах, Джавахарлал вместе с тем не испытывал никакого желания углубляться в и без того запутанные дебри англо-индийского правоведения.

Первоначальная увлеченность работой незаметно перешла в привычку выполнять положенное, привычка неуклонно перерастала в недовольство и работой и собой. Неру признавался, что жизнь для него вдруг «начала утрачивать свою новизну». Он явственно ощутил, как его «затягивает серая рутина бессмысленного и бесполезного существования». Время от времени Неру наведывается в библиотеку адвокатуры или в клуб, где собираются его сослуживцы. Но там он встречает «всегда одних и тех же людей, снова и снова обсуждающих все те же старые проблемы, связанные с юридической профессией... Трудно придумать что-нибудь более скучное, чем сидеть в общество высокопоставленных чиновников — все равно, английских или индийских... и слушать их бесконечные рассуждения о повышениях и перемещениях по службе, о порядке предоставления отпусков или мелочные сплетни о служебных дрязгах». Неприязненное отношение к «казенному, чиновничьему духу» становится у Джавахарлала все более устойчивым. Нежелание долее находиться среди своих коллег, замкнувшихся в благополучном затхлом мирке, изолированном от реальной, полнокровной жизни, вызывает стремление переменить нравственный климат, «ощущать жизнь через действие».

В декабре 1912 года он впервые присутствует на сессии Индийского национального конгресса в Банкипуре. По настроениям делегатов можно получить представление о политической обстановке в стране.

Крайние, или экстремисты, лишившиеся своего лидера Тилака (он все еще в тюрьме), отсутствуют в Банкипуре. Делегаты сессии — умеренные. В большинстве своем представители имущих классов, они верховодят в ИНК. В зале заседаний звучит английская речь, мелькают фигуры в тщательно отутюженных европейских костюмах. Бросаются в глаза подчеркнутая изысканность манер, щегольство собравшихся.

Один оратор сменяет другого. Многие выражают удовлетворение очередной подачкой колониальных властей — реформами Минто — Морли о законодательных советах в Индии. Выступающие призывают к тому, чтобы деятельность Конгресса носила сугубо конституционный характер. Слышатся порицания в адрес сторонников Тилака: «Слишком радикальны!» О широком привлечении народных масс к деятельности Конгресса — ни слова. Дух умеренности царит в Банкипуре, никаких споров, дискуссий, «никакого, — констатирует Джавахарлал, — политического волнения или напряжения». Вялая вспышка интереса при обсуждении вопроса о бесправном положении более чем ста тысяч соотечественников в Южной Африке, и снова — затишье, равнодушие, безучастность...

Джавахарлал разочарован: «Светское общество! Досужее развлечение кабинетных дельцов!»

Мотилал не одобряет оценок сына. Не слишком ли Джавахарлал скоропалителен в суждениях, не рано ли делает выводы? Первые впечатления далеко не всегда самые верные...

Из всего увиденного и услышанного Джавахарлалом в Банкипуре самое запомнившееся — встреча с Гокхале. Одетый в традиционный для маратхов[31] костюм — дхоти[32], ачкан[33], шелковый малиновый тюрбан на голове, — Гокхале заметно выделялся из толпы делегатов сессии, показавшейся Джавахарлалу безликой. Его одутловатое лицо бледно, широко посаженные глаза за стеклами очков горят тем нездоровым, жарким огнем, который через несколько лет сведет его в могилу. Сам умеренный с головы до пят, убежденный противник какого бы то ни было насилия, Гокхале, однако, близко к сердцу принимал все происходящее на сессии, болезненно переживал, видя усиливавшуюся анемичность, косность Конгресса.

Когда-то у Джавахарлала вызывало серьезный интерес основанное Гокхале в 1905 году общество «Слуги Индии». Хотя Неру не собирался вступать в эту организацию (политическая деятельность «слуг» казалась ему слишком нерешительной, да и с адвокатской практикой он пока не собирался порывать), глубокая личная порядочность «слуг», их убежденность, бескорыстие произвели на него довольно сильное впечатление.

— Здесь, — рассуждал Джавахарлал, — по крайней мере ведется какая-то честная, целеустремленная и постоянная работа, пусть даже направление ее и не совсем верно.

Политические взгляды самого Джавахарлала пока еще достаточно расплывчаты. Вступив в Конгресс в 1912 году, он не принимает активного участия в его деятельности. Считая себя в те годы «чистейшим националистом», Джавахарлал явно симпатизирует крайним, хотя и не одобряет политики насилия, которую проповедуют многие из них.

Нельзя мириться с существующим положением, необходимо занять более наступательную, более боевую позицию по отношению к чужеземным властителям, внушал он себе. А какую позицию? Кто будет рядом? На кого опереться? Вопросов много, ответов на них Джавахарлал пока не находит.

Интерес к философии приводит его к трудам Бертрана Рассела, который на долгие годы станет его любимым автором. Читает и перечитывает «Сущность религии», «Культ свободного человека». Воинствующий атеизм «аристократического бунтовщика», свободомыслие и скептические умозаключения английского ученого доставляют интеллектуальное наслаждение, будоражат рационалистический ум Неру.

Он пристально следит за развитием обстановки в мире, а она, как никогда, накалена.

После нападения Италии на Турцию и последовавшей за этим оккупации итальянскими войсками Триполи, Киренаики и островов Додеканес разразились Балканские войны 1912 — 1913 годов. Все симпатии индийцев, особенно исповедующих мусульманскую веру, на стороне Турции. Для оказания помощи туркам из Индии даже направлена медицинская миссия.

Под зеленым знаменем панисламизма в стране оживает мусульманское движение. Им руководит Мусульманская лига, созданная под покровительством англичан. Колонизаторы, верные своему принципу «разделяй и властвуй», всеми способами стремятся противопоставить национальные интересы индусов и мусульман, столкнуть их, расколоть индийский народ на два враждебных лагеря, ослабить силы, представляющие сколько-нибудь значительную угрозу для британского владычества в Индии.

В Сараеве звучат выстрелы восемнадцатилетнего серба Гаврилы Принципа. Они отзываются грохотом артиллерийских канонад, разрывами бомб, мин, снарядов на всем Европейском континенте. В августе 1914 года Европа становится ареной жесточайшего столкновения крупнейших империалистических держав, жаждущих перекроить карту мира в своих интересах.

Сражения первой мировой войны разворачивались вдали от Индии. Эта война была непонятна и чужда индийскому народу. Симпатизируя Турции, индийцы не испытывали никакой вражды и к ее союзнице Германии. Однако, являясь частью Британской империи, «ферзем на шахматной доске Англии», как выразился бывший вице-король лорд Керзон, Индия оказалась вовлеченной в одну из самых грандиозных и кровопролитных войн, которые только знало человечество.

Идея войны была противна сознанию Джавахарлала, он не отдавал предпочтения ни Англии, ни Германии, хотя среди части его знакомых преобладали прогерманские настроения, что объяснялось не столько симпатиями к правительству кайзера, сколько желанием видеть своих поработителей-англичан посрамленными. Из стран, участвовавших в войне, наибольшее сочувствие вызывала у Джавахарлала Франция. Он считал, что Франция несет на себе главную тяжесть борьбы с Германией и что «именно французы ценой чудовищной гибели молодых жизней дали отпор германской военной машине». Кроме того, Неру всегда испытывал живейший интерес к истории и культуре французского народа.

Лелея надежду, что за проявленную верность интересам короны не замедлит последовать вознаграждение, ряд деятелей Национального конгресса призывает к поддержке Англии в войне.

Тем временем власти разглагольствуют о демократии, свободе, даже о правах наций на самоопределение. Их туманные, чисто в манере британских политиков заявления о том, что-де после войны Англия будет рассматривать свое отношение к Индии «с новой точки зрения», окончательно убеждают мечтательно настроенных конгрессистов: вот она, награда! Индии будет даровано самоуправление в рамках Британской империи! Посулы англичан действуют даже на такого искушенного борца, как Тилак. Его только что освободили из тюрьмы после шестилетнего заключения.

— Всеми силами поддерживайте правительство его величества в час тяжелых испытаний, — призывает он индийцев.

Джавахарлал подает заявление о зачислении его в индийские войска обороны, создаваемые по образцу европейских. Он участвует в работе аллахабадского комитета по вербовке рекрутов; такие комитеты открывались в каждом городе, в каждой деревне. Не последним доводом в пользу участия Джавахарлала в вербовочной кампании была его убежденность в том, что молодежь Индии должна получить военную подготовку и научиться хорошо владеть оружием.

Почти полтора миллиона индийцев сражались в Месопотамии, Сирии, Палестине, в вязких песках Аравийского полуострова, обороняли Египет, воевали в Африке, Иране, Афганистане.

Англичане использовали Индию не только в качестве поставщика «пушечного мяса». Из нее хищнически выкачивали сырье, продовольствие, деньги. В Англию и страны Антанты шли пароходы, груженные тысячами тонн марганцевой руды, слюды, селитры, закупленных в Индии по смехотворно низким ценам. Индийских крестьян, полуголодных, полунищих, принуждали за бесценок продавать продукты их каторжного труда — пшеницу и чай, копру и джут.

Колонизаторы не ограничивались вывозом только природных богатств Индии. Ограбление страны принимает все более крупные размеры: англичане демонтируют и вывозят сотни километров железнодорожной колеи, тысячи метров мостовых конструкций, на фронт переправляются десятки паровозов, тысячи вагонов. Флотилии на реках Тигр и Евфрат комплектуются из судов, перегнанных с индийских рек.

Все промышленные предприятия Индии работают на нужды войны. Первый в стране металлургический завод, который основал предприимчивый Джамшеджи Тата (впоследствии он станет одним из крупнейших индийских промышленников), почти всецело обеспечивает потребность в рельсах для поспешно создаваемой англичанами сети железных дорог на фронтах Ближнего Востока. Индийские текстильщики отправляют британским войскам и войскам их союзников десятки тысяч комплектов армейского обмундирования, палатки, одеяла.

Непомерной тяжестью давят на плечи простого индийца увеличенные почти вдвое налоги. К каким только ухищрениям не прибегали колонизаторы, чтобы умножить свои доходы! Миллионы фунтов стерлингов поступают из Индии в метрополию в качестве «даров на ведение войны» или в виде «военных займов».

У одного британского лорда были все основания заявить при оценке значения помощи Индии странам Антанты и в первую очередь Великобритании: «Без Индии война очень сильно затянулась бы, если, конечно, ее вообще можно было бы выиграть без ее помощи».

К такому же выводу постепенно приходит и большинство индийских националистов. Война вызвала рост национального самосознания. Всю страну облетают пылкие слова Энни Безант: «Если такой маленький народ, как буры, борющийся с Британией, заслуживает свободы, то индийцы, борющиеся за Британию на основе своей древней традиции, тем более достойны свободы».

Политическая жизнь в Индии постепенно возрождается, после шестилетнего застоя вновь начинает набирать силу антиколониальное движение. Тилак и Гокхале ведут переговоры о возможном участии крайних в деятельности Конгресса. Проявляет интерес к сотрудничеству с Конгрессом и Мусульманская лига, новое руководство которой во главе с Мухаммедом Али Джинной, недовольное враждебной политикой Англии в отношении Турции, поддерживает требование о предоставлении Индии самоуправления и на этой основе готово выступить вместе с конгрессистами.

Полицейский террор, свирепость цензуры, принятие в 1915 году драконовского закона об обороне Индии, учреждавшего специальные трибуналы, приговоры которых не подлежали обжалованию, лишь больше возбуждали недовольство индийцев.

В апреле 1916 года Тилак в Махараштре, а в сентябре Безант в Мадрасе основывают «лиги гомрула»[34]. Задача у них одна — достижение конституционными методами самоуправления для Индии в рамках Британской империи. Но если Безант не определяла сроки предоставления Индии самоуправления, то Тилак был настроен более решительно: англичане должны выполнить свои обещания и немедленно удовлетворить требования индийцев.

Джавахарлал вступает в обе лиги, но сотрудничает преимущественно с Энни Безант, и это понятно: их связывают давние узы и симпатии, хотя позиция Тилака ему, возможно, больше по душе.

Англичане поначалу не придали сколько-нибудь серьезного значения новым организациям, возникшим в Индии. Лидеры гомрула не шли дальше известных требований о предоставлении Индии самоуправления. Успокаивающе действуют на колонизаторов и неоднократные заявления Безант о том, что ее лига будет всемерно содействовать сближению Индии с Англией.

Очень скоро движение гомрула начинает расширяться; в отличие от Конгресса лиги, особенно руководимая Тилаком, открыты для крестьян, ремесленников, рабочих. Громче звучат голоса участников движения гомрула, разочаровавшихся в «конституционных методах», настаивающих на более решительных действиях. Словами дело не ограничивается: кое-где уже происходят столкновения индийцев с колониальными войсками. В ход пускается оружие...

Такое развитие событий явно не устраивает власти, рассчитывавшие контролировать деятельность обеих лиг, ограничив их действия строго определенными рамками. Снова следуют репрессии. Не решившись тронуть популярного в народе Тилака, англичане 16 июня 1917 года арестовывают других лидеров гомрула, в том числе и Энни Безант. Студентам под страхом тюремного заключения запрещено участвовать в собраниях и митингах, организуемых лигами гомрула.

У движения появляются новые союзники, арест Безант побудил группу конгрессистов, сплотившихся вокруг Мотилала Неру, вступить в ее лигу. 22 июня Мотилал становится председателем отделения лиги в Аллахабаде; Джавахарлал помогает ему, выполняя обязанности секретаря. Сын улавливает мельчайшие оттенки настроений Мотилала, он чувствует, что в душе отца происходит мучительная борьба, которую тот скрывает под выработавшейся с годами маской хладнокровия. Мотилал терял былую уверенность в своих политических воззрениях и болезненно переживал это. Он постепенно отходил от умеренных, убедившись в их неспособности вести Индию к победной цели — свараджу[35], но не допускал и мысли о сближении с крайними.

— Наша чрезмерная покорность и попытки взывать к властям, которые игнорируют и презирают нас, возмутительны. Тактика умеренных никуда не годится, — с горечью говорил он в те дни Джавахарлалу.

К беспокоившим Мотилала сомнениям о неопределенности его позиций примешивалась и тревога за сына. Мотилалу казалось, что Джавахарлал слишком симпатизирует крайним. Рассуждения о порочности «политики многословия» и о необходимости действовать могут завести его сына очень далеко...

...В 1916 году в семье Неру произошло знаменательное событие: Джавахарлал женился. «Свадьба состоялась в день Васанта Панчами, который считается в Индии провозвестником весны». Согласно древней традиции этот день (8 февраля), посвященный богине мудрости и красноречия Сарасвати, является наиболее благоприятным для свершения брачных обрядов и приносит счастье молодоженам.

Избранница Джавахарлала Камала родилась 1 августа 1899 года в Дели в семье Джавахармула Кауля, принадлежавшего к касте кашмирских брахманов. Первое упоминание о ней содержалось в письме, которое Мотилал послал сыну в Лондон в апреле 1912 года. Он писал, что один из его родственников видел в Дели девушку редкой красоты и настоятельно советовал ему познакомиться с ней и ее родными, убеждая его в том, что лучшей невесты для Джавахарлала и желать не надо. Спустя некоторое время Мотилалу удалось съездить в Дели и посмотреть на юную красавицу. Описывая сыну внешность тринадцатилетней Камалы Кауль, он уверял, что не знает девушки, которая по красоте могла бы соперничать с ней.

Поначалу Джавахарлал был настроен скептически: «Девушка из Дели слишком молода для меня. Я старше ее на десять лет, разница слишком значительная. Я вряд ли могу жениться на ней до тех пор, пока ей не исполнятся 18 — 19 лет, то есть не раньше чем через шесть-семь лет. Мне ничего не стоит повременить с женитьбой, тем более что сейчас у меня нет таких намерений». Однако присланная отцом фотография Камалы произвела на него сильное впечатление. «Кто способен не испытать чувство глубокого восхищения при виде прекрасного существа, — пишет он отцу. — Я думаю, Вы вполне правы, когда утверждаете, что внешность человека отражает его внутренний мир, хотя иногда это бывает и не так».

Когда Джавахарлал впервые увидел Камалу, ей уже исполнилось шестнадцать лет. «Она была очень красива, — вспоминает младшая сестра Джавахарлала Кришна, — стройная, довольно высокая для индийской девушки, с характерной для индийских брахманов светлой кожей. Темная шатенка с огромными карими глазами... Она была одной из самых красивых женщин, которых я когда-либо знала...» Одевалась Камала скромно, без вычурности, носила простые хлопчатобумажные сари, которые ей очень шли. Она очень редко надевала драгоценности и никогда не пользовалась косметикой. Камала не получила образования, так как ее родные строго придерживались обычаев, по которым девочкам запрещалось посещать школу. Несмотря на это, она свободно читала книги на хинди и урду, немного знала английский язык.

До свадьбы оставалось несколько месяцев, когда Камала переехала в «Ананд Бхаван». Многое показалось ей непривычным в этом доме, где так причудливо переплетались европейские порядки и национальные традиции. Обладавшая живым, восприимчивым умом, мягким нравом, девушка сравнительно быстро освоилась в доме жениха и стала полноправным членом семьи Неру.

К свадебной церемонии готовились несколько месяцев, готовились обстоятельно, с большим размахом. Мотилал не останавливался ни перед какими затратами. По «Ананд Бхавану» сновали многочисленные купцы, портные, ювелиры; чиновники из адвокатской конторы Мотилала детально разрабатывали предстоящее празднество.

За неделю до свадьбы семейство Неру и триста гостей — родственников, друзей и знакомых — на украшенном белыми и красными цветами поезде выехали в Дели. У ворот дома невесты всех встретил ее отец, поднесший Джавахарлалу в знак своего благорасположения кубок с душистой мадхупаркой, обрядовым напитком из меда и творога.

Дом отца Камалы не смог вместить всех приглашенных, тогда Каули договорились с соседями, тоже выходцами из Кашмира, что те предоставят им свой трехэтажный особняк для размещения гостей, однако и его оказалось недостаточно. Выход из создавшегося положения все же нашли: вокруг домов разбили палаточный городок, который торжественно окрестили «свадебным лагерем Неру».

Церемония бракосочетания началась в праздничном шатре, подпорки которого увиты ярко-зелеными банановыми листьями и белыми цветами. У его основания горят светильники, чуть поодаль разведен костер. Отблески пламени падают на взволнованные лица новобрачных. Джавахарлал в парчовом шервани[36] и малиновом тюрбане, Камала в красном, украшенном живыми цветами сари. Порознь входят они в шатер и, разделенные занавесью, не видя друг друга, напряженно вслушиваются в слова священных стихов, которые тихим голосом неторопливо, чуть монотонно читает приглашенный на свадьбу брахман. Голос замолкает, молодые выходят к гостям.

Джавахарлал довольно равнодушно относился к матримониальным обрядам: впоследствии он даже призовет индийцев отказаться от роскошных церемониалов, длившихся неделями, слишком обременительных, если не разорительных для простой семьи. Однако сейчас он волнуется, произнося пересохшими губами слова традиционного для правоверного индуса обещания никогда не нарушать своего долга по отношению к жене. Камала, взяв с бронзового блюда горсть риса, бросает ее в костер, воздавая благодарность священному огню. Джавахарлал прикасается к ее горячей руке, и они медленно обходят вокруг костра, пламя которого как бы очищает их...

Торжества в Дели продлятся девять дней, а затем свадебный лагерь согласно традиции переместится в дом жениха, в Аллахабад. В гостеприимных стенах «Обители радости» празднество будет продолжаться еще несколько недель.

В первый вечер в Аллахабаде Джавахарлал и Камала выйдут на улицу и, прижавшись друг к другу, будут молча всматриваться в темное небо, пытаясь отыскать Полярную звезду — символ верности, стойкости и постоянства. Так велит уходящая в глубину веков традиция.

Через несколько лет Джавахарлал, запертый в каменном мешке тюремной камеры, унылыми долгими вечерами, когда чернота неба наглухо закроет оконные решетки, будет искать в маленьком темном квадрате эту звезду, найдет ее и, представив ее отражение в бездонных глазах Камалы, ощутит умиротворение и покой...

Нежная, хрупкая, семнадцатилетняя Камала... «Она и в дальнейшем не вполне утратила этот девический облик, но по мере того как она становилась женщиной, глаза ее обретали глубину и огонь, напоминая тихие омуты, на дне которых бушевали бури... В основе своей она была индийской девушкой, или, точнее, кашмирской девушкой, чувствительной и гордой, ребячливой и взрослой, легкомысленной и мудрой. Она была сдержанна с теми, кого не знала или кто ей не нравился, но вся искрилась весельем и откровенностью в обществе знакомых и приятных ей людей. В суждениях о людях она была стремительна, в своих выводах не всегда справедлива, но она твердо держалась своих инстинктивных симпатий и антипатий. Она не умела лукавить. Если тот или иной человек ей не нравился, это было ясно для всех, и она не пыталась это скрыть. Впрочем, если бы она и попыталась это сделать, это едва ли удалось бы ей. За свою жизнь мне довелось встретить очень немногих, кто произвел бы на меня столь же сильное впечатление своей искренностью» — так писал Джавахарлал о своей любимой. Он был счастлив в своей любви к Камале, видя, как его глубокое, сильное чувство находит отклик в ее душе. Ему потребуется немного времени, чтобы понять: он обрел не только жену, но и преданного, верного друга, который поддержит его, придаст силы, к которому он в самые тяжкие минуты будет стремиться как к «спасительному прибежищу».

Летние месяцы 1916 года Джавахарлал с семьей проводит на родине своих пращуров, в Кашмире. Неру останавливаются на несколько дней в Сринагаре, затем перебираются поближе к горам, в Пахалгам. Отсюда Джавахарлал вместе с двоюродным братом намеревается впервые в жизни совершить восхождение на одну из гималайских вершин.

В сопровождении местного пастуха и нескольких носильщиков новоиспеченные альпинисты двинулись в горы.

Облака почти совсем рассеялись, и горные пики, позолоченные щедрым полуденным солнцем, беспрепятственно возносятся ввысь, к бирюзовому небу. Кое-где покрытые снегом, темно-коричневые у основания хребты, поблескивая синевой ледников, причудливо извиваясь, уползают к горизонту. В пепельно-голубой дали виднеются семнадцать могучих вершин Гималаев. Быть может, за ними и находится сказочная, недостижимая страна Шамбала, созданная оптимистической фантазией индийского народа, страна, где нет ни бедных, ни богатых, где нет угнетения и несправедливости, где царят благоденствие и любовь, мудрость и истина. Некоторые очертания гор напоминают героев великих индийских сказаний: в изогнутой скале угадывается скорчившийся, словно от ужасной боли, четырехрукий Шива, принявший яд ради спасения других богов, а над ним вырисовывается лунообразное, доброе лицо Лакшми — победительницы, счастье несущей, спускающейся с небес на землю, чтобы защитить мир от приносящей гибель сестры своей, Сивы Тандавы...

Очарованные суровой величественной красотой Гималаев, Джавахарлал и его спутники не чувствуют усталости. Сообщение пастуха о том, что в двенадцати километрах находится живописная пещера Амаранатх, вызывает у всех прилив энтузиазма. Решено идти туда.

Подъем длился более десяти часов. От пещеры путешественников отделяло ледяное поле протяженностью не более километра. Внезапно повалил снег, крупные хлопья которого припорошили многочисленные расселины. Неосторожный шаг — и Джавахарлал в клубах снежной пыли исчез в одной из них. Страховочная веревка, натянувшаяся до предела, к счастью, выдержала нагрузку. Отпрянувшие было назад спутники вытащили Джавахарлала из трещины, пугавшей своей бездонной чернотой.

Несмотря на испытанное потрясение, путешественники все же решили двигаться дальше. Только убедившись в невозможности преодолеть несколько широких расселин без специального снаряжения, Джавахарлал с друзьями повернул назад.

Покидая Кашмир, он дает себе слово при первой же возможности вернуться сюда. Едва не закончившийся для него трагически эпизод он если и вспомнит, то с улыбкой, иронизируя над собой. Ощущения полной раскованности, пьянящей легкости, испытанные там, в горах, временами будут возникать в сознании, расслабляя утомленный мозг, и вызывать острое желание вновь покорить горную вершину, чтобы с ее высоты увидеть «не только жизни, силу и красоту настоящего, но и сохраненное... историей очарование прошедших веков».

Вскоре после возвращения из Кашмира состоялось первое публичное политическое выступление Джавахарлала. Это произошло 20 июня 1916 года в Аллахабаде на митинге, созванном в знак протеста против ограничений, которым власти в очередной раз подвергли задыхавшуюся в тисках колониальной цензуры индийскую прессу. «Я говорил недолго и по-английски, — вспоминал Неру с обычной для него иронией. — Как только митинг закончился, д-р Тедж Бахадур Сапру[37], к моему величайшему конфузу, обнял меня и на глазах у присутствующих тут же на трибуне расцеловал. Дело было не в том, что я сказал или как я это сказал. Его бурная радость была вызвана самим фактом моего публичного выступления, означавшим, что еще один рекрут вовлечен в общественную деятельность...»

В декабре 1916 года в Лакхнау проходила 31-я сессия Национального конгресса. Джавахарлал переживает душевный подъем, видя, как ликвидируется раскол между крайними и умеренными. После почти десятилетнего перерыва на сессии присутствует Локаманья Тилак, которого приветствуют многие делегаты. Конгресс и Мусульманская лига совместно выступают с требованием самоуправления для Индии, которая, по их мнению, должна стать «равноправным партнером в Британской империи наряду с самоуправляющимися доминионами».

В Лакхнау Джавахарлал знакомится с Мохандасом Карамчандом Ганди, вернувшимся в Индию после двадцатилетнего пребывания в Южной Африке.

Неру и Ганди... Одного благодарный индийский народ назовет «Бхарат Бхушан» — «Жемчужина Индии», другого — «Махатма», «Бапу» — «Великая душа», «Отец нации»...

Уроженец Гуджарата, выходец из торговой касты бания, Ганди получил юридическое образование в Англии. В 1893 году он в качестве юриста купеческой фирмы княжества Порбандар уехал в Южную Африку. Более ста тысяч индийцев — законтрактованных рабочих угольных шахт и плантационных кули, ремесленников и мелких торговцев — поселилось здесь в надежде на лучшую жизнь. Ганди находит их положение ужасным: они подвергаются не только жестокой эксплуатации, не меньшей, если не большей, чем у себя на родине, но и унизительнейшему расовому гнету. Они зажаты, стиснуты, задавлены десятками правил, постановлений, законов, которыми белые хозяева страны тычут им в лицо:

— Ты цветной, недочеловек, полуживотное! Удел твой — рабский, каторжный труд!

Ганди не мог оставаться безучастным наблюдателем. Он сближается с земляками и делает все, что в его силах, для облегчения их участи. Он вскоре отходит от юридической практики и, поселившись на ферме в поселке Феникс, недалеко от Иоганнесбурга, разрабатывает теорию ненасильственного сопротивления, мирного несотрудничества, которой суждено стать своеобразным политическим оружием индийского народа в его борьбе за независимость.

Теория Ганди не возникла на пустом месте, не явилась чем-то новым в истории мировой общественной мысли. Джавахарлал напишет впоследствии, что эта теория «почти столь же стара, как и сама человеческая мысль», но заслуга Ганди состояла в том, что он «первый применил ее в массовом масштабе — в политическом и социальном движении».

Истоки гандизма — в древних религиях: буддизме, индуизме, джайнизме, в христианстве (гандистское ненасилие и христианское «не убий»), в наследии выдающихся мыслителей Индии Рамакришны и Вивекананды, Тилака и Ауробиндо Гхоша, в трудах англичанина Джона Рескина и американских философов Ральфа Уолдо Эмерсона и Генри Дэвида Торо, с их неприятием буржуазной цивилизации и призывами вернуться к крестьянской общине и ручным ремеслам.

Огромное влияние оказал на Ганди величайший русский писатель и гуманист Лев Николаевич Толстой. «Книга Толстого „Царство божие внутри нас“ буквально захватила меня, — писал Ганди. — Она оставила неизгладимый след в моей душе... „Краткое евангелие“, „Так что же нам делать?“ произвели на меня сильное впечатление. Я все глубже понимал безграничные возможности всеобъемлющей любви». Он называл Толстого «своим наставником», которому «обязан многим в жизни». Именем Толстого Ганди назвал ферму, где он жил с родственниками и друзьями.

Методы ненасильственного сопротивления по предложению одного из обитателей фермы Толстого назвали «сатьяграха» — «упорство в истине».

Не подчиняйся несправедливости, учил Ганди. Высказав свои требования, отстаивай их вопреки воле противника. Но не причиняй ему вреда. Противник покарает тебя, но твои страдания смягчат его сердце. Он осознает свою неправоту и уступит тебе.

Не правда ли, как близки гандистская сатьяграха и толстовское «непротивление злу насилием»? Столь же схожи индуистская «брахмачария» («приближение к божеству»), подразумевающая воздержание от потворства своим слабостям (сам Ганди принял обет брахмачарии в 1906 году и соблюдал его до конца своих дней), и идеалистическая толстовская проповедь нравственного самосовершенствования, которое должно привести к утверждению царства всеобщего благоденствия на земле...

Кульминацией сатьяграхи, которую осуществил Ганди в Южной Африке, стал поход бастующих горняков-индийцев из Наталя в Трансвааль в нарушение установленных правительством правил передвижения «цветных» по южноафриканской территории. Тысячи людей откликнулись на призыв Бхаи[38] не подчиняться дискриминационным мерам, но в то же время не допускать какого-либо насилия в ответ на провокации и репрессии со стороны властей. Размах выступлений индийской общины вынудил правительство пойти на некоторые уступки и отменить наиболее одиозные законы, ущемляющие права индийцев в Южной Африке.

Возвратившись на родину, Ганди поселился в небольшой деревушке Кочраб близ Ахмадабада, столицы Гуджарата. Здесь 25 мая 1915 года в скромном бунгало, снятом с помощью ахмадабадского приятеля-адвоката, Ганди основывает «Сатьяграха ашрам» («Обитель сатьяграхи»). В ашраме живут двадцать пять человек, мужчин и женщин, добровольно отрешившихся от всего, что окружало их в миру. Пятеро из них приехали вслед за Ганди из Южной Африки, остальные прибыли из разных районов Индии.

«Обитель сатьяграхи» для Ганди — это Индия в миниатюре. «Я хотел ознакомить индийцев с методами, испытанными мною в Южной Африке, — вспоминал он. — Я жаждал выявить, насколько возможно применить эти методы в Индии».

Тщательно обдумывая и выверяя применительно к индийским условиям методику сатьяграхи, Ганди не торопится выносить ее за пределы ашрама. Он пока воздерживается от участия в деятельности Конгресса, со стороны внимательно следит за перипетиями отношений политических сил Индии, не отдавая предпочтения ни одной из них.

Проведший двадцать лет вне родины, Ганди остро чувствует необходимость узнать, как живут, о чем думают его соотечественники. Внешне ничем не отличаясь от простого крестьянина, одетый в домотканый плащ и дхоти, босой, с посохом в руках, он ходит по городам и деревням Индии. Знание нескольких языков (кроме родного гуджарати, он владеет хинди, маратхи, тамильским и телугу) помогает ему общаться с жителями разных районов.

Этот маленького роста, щуплый, кажущийся изможденным человек с тихим, глуховатым голосом и с прищуренными от близорукости добрыми глазами, умеет расположить к себе людей, вызвать их доверие. Обычно сдержанные, привыкшие высказываться с оглядкой крестьяне охотно поверяют ему свои сокровенные мысли и желания.

Постепенно из отдельных штрихов, черточек Ганди собирает многоликий образ великого труженика — индийского крестьянина. Именно ему он с удивительной прозорливостью уготовил ведущую роль в тех политических драмах, которые через несколько лет будут сотрясать всю Индию.

Сессия Конгресса в Лакхнау — первая, на которой присутствует Ганди после возвращения на родину. Джавахарлал и его друзья, молодые конгрессисты, восхищавшиеся деятельностью Ганди в Южной Африке, разочарованы: вчерашний кумир кажется им аполитичным, слишком отрешенным от всего происходящего вокруг. Однако через несколько месяцев им придется отказаться от поспешных суждений.

В начале 1917 года Ганди проводит сатьяграхи в Чампаране, на северо-западе Бихара, где крестьяне-арендаторы («райяты») страдали от притеснений со стороны англичан — владельцев плантаций индиго, а затем в одном из районов Гуджарата Кхеде, земледельцы которого, опасаясь голода из-за неурожая, отказались платить налоги властям.

Первые кампании неповиновения в Индии закончились успешно: помещики и власти были вынуждены пойти на уступки крестьянам. Джавахарлал воспринимает известия о победах Ганди в Чампаране и Кхеде, может быть, излишне восторженно: он сразу проникается убеждением, что предложенные Ганди методы применимы в масштабах всей Индии и что они «сулят успех»...

...19 ноября 1917 года Камала родила девочку. Ее назвали Индирой Прийядаршини. Индирой — в честь матери Мотилала, женщины волевой, умевшей сохранять невозмутимость в любых ситуациях. Именем Прийядаршини, что означает «дорогая взору», дочку нарекли счастливые родители.

Когда доктор-шотландец бесстрастно сообщил семейству Неру о рождении девочки, Сварупрани вдруг погрустнела: ей хотелось внука, мальчика. Мотилал с укоризной посмотрел на жену.

— Эта девочка будет стоить тысячи внуков, — твердо заключил он.

Первый раз взяв дочь на руки, неумело, но бережно, словно хрупкую драгоценность, Джавахарлал, подобно всем отцам в мире, попытался сказать малышке что-то ласковое. В ответ на него настороженно глянули два темных, словно влажные маслины, глаза. Через минуту лицо девочки сморщилось в жалобной гримаске, щелочки глаз заполнились слезами, и весь дом огласился звонким криком маленькой Индиры.

Напряжение последних дней, беспокойство за будущего ребенка, за Камалу, не отличавшуюся крепким здоровьем, спадало, уступая место горячей и нежной признательности к жене, подарившей ему новое радостное чувство — чувство отцовства...

...К декабрю 1917 года в Индию начинают просачиваться вести об Октябрьской революции в России. Не слишком расторопная цензура пропускает их на страницы индийской печати. В журнале «Читрамайя джагат»[39] опубликована статья известного журналиста, близкого к Тилаку, К.П.Кхадилкара: «В октябре власть в Петрограде перешла в руки социалистов во главе с Лениным... Керенский и его правительство свергнуты. На призыв к восстанию откликнулись сторонники Ленина среди матросов флота в Финском заливе. Керенский бежал. Ленин взял власть в Петрограде, в Москве и прилегающих к ним районах. Он пользуется также поддержкой солдат... Ленин издал декрет, провозглашающий право наций на самоопределение, и прибалтийским государствам и польскому народу была предоставлена свобода воспользоваться этим правом».

Подобные обзоры, сжатые, конкретные и, как правило, объективно освещавшие события в революционной России, Кхадилкар публикует и в течение следующего года.

Один из самых читаемых в Индии журналов, «Модерн ревью», также регулярно помещает статьи индийских и иностранных авторов о русской революции. Редактор журнала, видный бенгальский ученый и гуманист Рамананд Чаттерджи нередко печатает выдержки из репортажей и очерков о Советской России, написанных Джоном Ридом.

О событиях в далекой северной стране индийцы узнавали и от возвращавшихся с фронтов первой мировой войны демобилизованных солдат.

Как встретили в Индии вести из России, народ которой взял власть в свои руки, покончив с монархической тиранией и гнетом капиталистов и помещиков?

Одни — погрязшие в роскоши раджи, крупные заминдары, компрадорская буржуазия — с нескрываемой враждебностью. Они страшатся проникновения в Индию «большевистских идей»; их охватывает панический ужас при одной только мысли о том, что индийский народ может последовать примеру русских рабочих и крестьян, свергнувших своих угнетателей. Эти опасения полностью разделяются англичанами. Генерал-губернатор Индии лорд Челмсфорд издает серию указов, запрещающих «русскую пропаганду» в стране. Его борьба с «надвигающейся с севера большевистской угрозой» принимает порой анекдотические формы: он вводит запрет на обращение в Индии русского рубля, валюты, до того времени фактически неизвестной индийцам.

Другие — здесь и деятели Конгресса, Мусульманской лиги, те участники движения гомрула, которые или принадлежат к умеренным, или сочувствуют им, немногочисленные индийские промышленники, наиболее зажиточная часть национальной интеллигенции — испытывают двойственное чувство. Они с понятным энтузиазмом приветствуют провозглашенное ленинским Декретом о мире право наций на самоопределение (признания этого права они добиваются от метрополии), но весьма настороженно относятся к тем революционным социальным и экономическим преобразованиям, которые так последовательно и энергично осуществляет правительство молодой Советской Республики.

Многие же, подобно великому индийцу Рабиндранату Тагору, увидели в Советской России «утреннюю звезду, возвещающую зарю новой эры». Среди них — Джавахарлал Неру.

«Я не сомневался, — напишет Неру в одной из своих книг, — что советская революция намного продвинула вперед человеческое общество и зажгла яркое пламя, которое невозможно потушить. Она заложила фундамент той новой цивилизации, к которой может двигаться мир».

И противники и защитники русской революции сходятся в одном: октябрьские события в России неизбежно скажутся на развитии политической жизни в Индии.

На калькуттской сессии Конгресса в декабре 1917 года Э.Безант говорила о русской революции как об одном из факторов, «коренным образом меняющих существовавшее ранее положение в Индии». Революция в России «дала толчок развитию политических устремлений в Индии», — скрепя сердце признали творцы британской колониальной политики — министр по делам Индии лорд Монтегю и генерал-губернатор лорд Челмсфорд.

...Близится к концу мировая война, унесшая в небытие почти десять миллионов человеческих судеб. Сквозь дым пожарищ и обломки разрушений уже явственно проступают очертания новых «сфер влияния», ради передела которых сильные мира сего устроили кровавую бойню, втянув в нее десятки народов, до той поры не испытывавших вражды друг к другу.

Морем на утлых суденышках, грозивших вот-вот зачерпнуть воду и пойти ко дну, пешком, через бесконечно долгие, слепящие снежным блеском перевалы Гималаев возвращались домой индийские солдаты. Но это уже не те робкие и забитые крестьяне и ремесленники, которые боязливо втягивают головы в плечи при виде надменного англичанина или чванливого заминдара. Они забыли, как пахнет свежевскопанная родная земля, их руки отвыкли от плуга и мотыги, от влажной глины на гончарном кругу. Но они принесли с собой запахи гари, пороха, крови, они знают, как стрелять из винтовки, колоть штыком, рубить саблей. Чудом уцелевшие в смертельных схватках, они познали цену самим себе, обрели достоинство и уверовали в свои силы.

В родных деревнях и селениях они видят разрушенные, разоренные, пришедшие в упадок хозяйства, иссушенные до бесплодия некогда благодатные земли. Стиснув от гнева зубы, они выслушивают сбивчивые, прерываемые рыданиями рассказы о гибели от голода и болезней кого-то из близких: ребенка, жены, старика отца. Теперь эти люди не будут взывать к всевышнему, молить его снизойти к ним милостью. Не кара божья за неведомые грехи, а жадность и жестокость колонизаторов и помещиков причины их бед...

«Окончание мировой войны застигло Индию в состоянии сдержанного возбуждения. Индустриализация распространилась по стране, возросло богатство и влияние класса капиталистов. Эта малочисленная верхушка общества преуспела за годы войны и жаждала увеличить свою власть и получить возможности для вложения своих накоплений, дабы умножить свои богатства. Но огромное большинство народа не было столь удачливо и с нетерпением ожидало облегчения давившего на него бремени. Средние классы ждали великих конституционных перемен, которые могли бы привести к установлению широкого самоуправления и тем самым облегчить участь этих классов и открыть перед ними множество новых возможностей для роста. Политическая агитация, имевшая мирный и вполне конституционный характер, казалось, приносила свои плоды, и люди уверенно толковали о самоопределении и самоуправлении... Господствующим настроением во всей Индии было настроение ожидания и надежды, но к этому примешивалось чувство тревоги и страха» — так оценивал Джавахарлал обстановку в стране к концу 1918 года.

События первых месяцев следующего 1919 года подтвердили самые худшие опасения Джавахарлала: англичане и не думали выполнять свои обещания, «все бесконечные разговоры об изменении конституции и индианизации государственного аппарата оказались пустой болтовней, издевательством».

Вместо самоуправления индийцы получили так называемые законопроекты Роулетта[40], которые предоставляют властям практически неограниченные права в борьбе с силами национально-освободительного движения Индии.

Джавахарлала душат унижение и гнев: «Мне казалось чудовищным, чтобы такая великая страна, как Индия, с ее богатым и древним прошлым, была прикована к отдаленному острову, который навязывал ей свою волю. Еще более чудовищным было то, что этот насильственный союз привел к безграничной нищете и деградации. Для меня и других это было достаточным поводом к действию».

Рано или поздно перед каждым человеком неизбежно встает и настоятельно требует своего разрешения вопрос: как жить дальше? Многовековой опыт поколений подсказывает два крайних пути. Изолируй себя от быстро изменяющегося мира, лишь время от времени реагируй, приспосабливайся к его изменениям, иначе рискуешь не выжить; замкнись в скорлупе приобретенного благополучия и существуй безмятежно и праздно для себя, в свое удовольствие... Или же добровольно отрекись от всех действительных и уготованных благ во имя неизмеримо тяжелой борьбы за идеалы народа, ощути его боль как свою собственную... Пассивный созерцатель жизни или активный ее творец? Неру выбирает второе. Он принимает твердое решение оставить адвокатскую практику и всецело посвятить себя политической деятельности.

Глава IV

Границу Пенджаба поезд пересек ночью.

Навязчивый стук колес, резкие паровозные гудки, неравномерная качка бегущих по узкоколейке вагонов не располагали ко сну. Джавахарлал неподвижно лежал на спине в темном купе и, смирившись с тем, что заснуть ему в ближайшие часы вряд ли удастся, восстанавливал в памяти события последних месяцев...

...Новый министр по делам Индии лорд Э.С.Монтегю, объявив, что британское правительство намеревается расширить участие индийцев в управлении страной и в конечном счете имеет в виду «образование ответственного правительства в Индии, как неотъемлемой части Британской империи», выезжает в Индию и около полугода знакомится с положением в стране. Результатом этой поездки явился опубликованный 12 июля 1918 года проект реформ, получивших название «реформы Монтегю — Челмсфорда»[41].

Официальная печать мгновенно развернула шумную пропагандистскую кампанию вокруг реформ, преподнося их как великодушное деяние британского правительства, которое от щедрот своих чуть ли не даровало самоуправление индийскому народу. Кое-кто даже поспешил провозгласить «бескровную революцию», якобы совершенную самими англичанами в Индии.

В действительности же ни о каком самоуправлении не могло быть и речи. Реформы предлагали создать при генерал-губернаторе двухпалатный законодательный орган, в который входили бы индийцы, частично назначаемые, частично избираемые. Однако любые предложенные ими законопроекты или принятые решения не имели никакой силы без согласия генерал-губернатора. Некоторые льготы, полученные индийцами в провинциальной администрации, также сводились на нет различными уловками, с помощью которых вся законодательная и исполнительная власть принадлежала губернаторам провинций. Как и прежде, правом избирать могла пользоваться лишь малочисленная группа индийской буржуазии и помещичьей верхушки. Реформы предлагали узаконить раздельные избирательные курии под предлогом защиты прав национальных меньшинств, а на деле — для разжигания религиозной вражды между ними.

Умеренные, собравшиеся в Калькутте, поспешили заявить, что реформы станут «первым определенным и реальным шагом в создании ответственного правительства» в Индии. Крайние осудили позицию умеренных. В конце августа — начале сентября 1918 года в Бомбее проходит чрезвычайная сессия Конгресса, на которой реформы оцениваются как «совершенно неприемлемые для Индии». Умеренные выходят из Конгресса и образуют Индийскую либеральную партию.

Вновь расколота самая крупная политическая сила страны — партия Индийский национальный конгресс. Реформы, разработанные хитроумными лондонскими политиками, оказались дарами данайцев...

Джавахарлал на стороне тех, кто считал реформы недостойными ни для того, чтобы быть предложенными Англией, ни для того, чтобы быть принятыми Индией. Он хорошо видел истинную подоплеку очередных уступок колонизаторов, которые были обеспокоены все более решительными и массовыми выступлениями индийцев за свободу своей страны. Джавахарлала возмущало трусливое поведение лидеров умеренных, неспособных выйти за рамки «конституционных методов» и страшившихся вспышек народного гнева, готовых удовлетвориться любыми подачками со стороны англичан.

В феврале 1919 года Мотилал Неру начал выпускать в Аллахабаде на свои средства газету «The Independent» («Независимый»), противопоставив ее издававшемуся здесь же «Лидеру», органу умеренных. Джавахарлал был одним из директоров газеты. Антиколониальная направленность «Независимого», броские, публицистические статьи обоих Неру обеспечили газете большой успех. «Независимый» прекратит свое существование в начале 1923 года по ряду причин: и из-за финансовых трудностей, и из-за отсутствия у большинства его сотрудников должных навыков в газетном деле, но, главным образом, из-за того, что Мотилал и Джавахарлал к тому времени просто не смогут заниматься газетой. Частые поездки по стране, аресты, тюрьмы — все это делало невозможным дальнейшее издание «Независимого».

18 марта 1919 года на основе законопроектов Роулетта был принят закон, наделивший колониальные власти неограниченными полномочиями. Руководство Конгресса согласилось с предложением Ганди провести в знак протеста всеобщий хартал[42] — закрыть на день лавки, магазины, учебные заведения, прекратить работу на фабриках, заводах, в учреждениях. Сам Ганди призвал всех индийцев, и индусов и мусульман, оставить 30 марта свои занятия и посвятить этот день молитвам и постам. Участники созданной Ганди несколькими неделями раньше в Бомбее «Сатьяграха сабха»[43] поклялись не повиноваться закону, если он будет применен к ним, и всем другим подобным законам и распоряжениям колониальных властей...

Джавахарлалу вспомнилось, какой восторг охватил его, когда он услышал о призывах Ганди: «Наконец-то появился выход из тупика, найден метод прямого, открытого и, возможно, эффективного действия». Решение пришло сразу: он должен быть вместе с Ганди, в рядах «Сатьяграха сабха». К огорчению Джавахарлала, отец не разделял его намерений.

— Какую пользу принесет заключение в тюрьму множества отдельных лиц, какое давление может это оказать на правительство? — раздраженно спрашивал он Джавахарлала.

Сын отмалчивался, понимая бесполезность споров с отцом. Мотилал слишком любил своих детей, особенно его, поэтому даже мысль о том, что сын может попасть в тюрьму, испытать невзгоды и лишения, казалась ему непереносимой. Мотилал втайне от домашних несколько ночей спал на голом полу, пытаясь таким образом узнать, каково придется его сыну в тюремной камере.

Убедившись в тщетности своих усилий повлиять на Джавахарлала, он пригласил Ганди в «Обитель радости». Их беседа длилась несколько часов, но, о чем они говорили, Джавахарлал мог только догадываться. Он в который раз мерил шагами дорожки сада, нетерпеливо поглядывая на дом. Наконец в дверях показались Мотилал с гостем. Отец остался на веранде, а Ганди, мягко ступая босыми ногами, направился к Джавахарлалу. Он подошел почти вплотную и, коснувшись маленькой сухой рукой плеча Джавахарлала, тихо сказал:

— Постарайся не причинять боли отцу, — испытующе посмотрел на растерянное лицо Джавахарлала и с улыбкой добавил: — Не стоит опережать события.

По каким-то причинам Конгресс перенес хартал на 6 апреля, однако 30 марта жители Дели, Лахора, Мултана, Аллахабада и других городов вышли на улицы и площади. Многие предпочли молитвам и постам, к которым призывал Ганди, демонстрации и митинги, начинавшиеся с осуждения закона Роулетта, а заканчивавшиеся тысячеголосым требованием к англичанам уйти из Индии. Через неделю харталом были охвачены все провинции страны; в столице, Лахоре, Ахмадабаде, Бомбее, Калькутте, городах Пенджаба произошли столкновения демонстрантов и митингующих с полицией. На помощь полиции были брошены войска. Затем последовало введение в Пенджабе военного положения, отрезавшего провинцию от внешнего мира. На несколько месяцев Пенджаб был превращен в гигантскую тюрьму, правом беспрепятственного входа в которую и выхода из нее обладали лишь тюремщики-англичане.

Сквозь пелену молчания, плотно окутавшую Пенджаб, все-таки проникали скудные, отрывочные, зачастую противоречивые сведения об ужасах военного положения, о кровавых расправах и невыносимых унижениях, чинимых англичанами по отношению к гордым пенджабцам. Все это казалось столь неправдоподобным, а рассказы тех редких очевидцев, которым неизвестно как удалось вырваться из провинции, до такой степени вопиющими, что Конгресс потребовал от властей немедленного расследования и предания огласке происшедшего в Пенджабе.

Когда стало очевидным, что замолчать события в Пенджабе невозможно, британское правительство назначило для проведения расследования официальную комиссию во главе с лордом Хантером.

В комиссию, состоявшую из восьми человек, были включены три индийца.

Учреждение комиссии Хантера народ встретил с недоверием: вынужденность этой меры британских правителей ни у кого не вызывала сомнений. Мало кто рассчитывал на то, что правительственные чиновники добросовестно и объективно произведут расследование и назовут истинных виновников случившегося. На попавших в комиссию индийцев, кандидатуры которых были подобраны в Лондоне, надежда была слабой.

В октябре в Сахаранпуре на конференции отделения Конгресса в Соединенных провинциях Джавахарлал Неру предложил обратиться к правительству с требованием, чтобы оно допустило в комиссию Хантера представителя Конгресса. Все свидетели должны быть выслушаны комиссией при полном соблюдении юридических процедур, показания должны быть тщательно запротоколированы и преданы широкой огласке. Если эти требования не будут приняты властями, заявил Джавахарлал, индийцам следует бойкотировать комиссию Хантера.

Как и следовало ожидать, правительство обошло молчанием требования Конгресса. Тогда его руководство, заявив об отказе сотрудничать с комиссией Хантера, создало собственную организацию, задачей которой, помимо расследований событий в Пенджабе, было и оказание помощи пострадавшим жителям деньгами, продовольствием. В комиссию Конгресса вошли Мотилал Неру, видный политический деятель, юрист из Калькутты Ч.Р.Дас, М.Ганди, бомбейские адвокаты Аббас Тьябджи и М.Р.Джайякар. Джавахарлалу поручили помогать Дасу, направленному в Амритсар — религиозный центр Пенджаба.

Незадолго до отъезда в Пенджаб члены комиссии собрались в доме Неру. Джавахарлал почтительно держался чуть в стороне. Не участвуя в разговоре старших, он старался не пропустить ни одного слова из их бесед. Правда, говорил больше один Мотилал. Дас и малознакомые Джавахарлалу Тьябджи и Джайякар внимательно слушали хозяина дома. Ганди, в отличие от своих товарищей в европейских костюмах, одетый в простую крестьянскую одежду из домотканого полотна — кхади, сидел молча, погруженный в размышления, и лишь изредка поднимал на Мотилала печально-рассеянные глаза.

— Нельзя оправдывать нападения на безоружных людей, грабежи, поджоги, учиненные нашими соотечественниками, но я убежден, что все эти взрывы насилия вызваны намеренными преступными действиями властей, которые уверены в своей полной безнаказанности.

Мотилал помедлил немного и, еще больше помрачнев, продолжал:

— Конгресс уполномочил нас провести тщательное расследование того, что произошло в Пенджабе. Все, что мы знаем, пока только слухи, которые надо либо подтвердить, либо опровергнуть. Кстати, не думаю, что несколько месяцев военного положения в Пенджабе сделали его жителей более разговорчивыми. Да и тамошние власти вряд ли обрадуются нашему приезду и будут охотно содействовать расследованию. Собрать интересующие нас сведения будет делом нелегким, но в том, что они докажут вину англичан, я не сомневаюсь.

Джавахарлал перехватил испытующий взгляд Ганди, брошенный на Мотилала.

— Да, да, у меня нет ни тени сомнения... Англичане не только презирают нас, не только не считают нас равными себе, но и относят индийцев к низшей расе, — гневно закончил Мотилал...

Джавахарлал задремал лишь под утро, но спал недолго, а когда проснулся, наскоро позавтракал и сел к вагонному окну.

Утреннее солнце успело позолотить горчичные поля, прорезанные сеткой каналов. Как две капли воды похожие одна на другую, проносятся пенджабские деревушки с их домами-кубиками, сложенными из красного кирпича. Вдалеке непрерывной изломанной линией тянутся голубые зубцы гор.

Спокойствием дышат плодородные равнины Пятиречья[44]. Лишь часто встречающиеся форты, некогда мощные, способные выдержать натиск любого врага, ныне безлюдные, кое-где разрушенные, напоминают о подвигах пенджабцев, которые из века в век первыми принимали удары неприятеля с запада. Высятся безмолвные форты-памятники мужеству тысяч героев, сражавшихся с войсками Александра Македонского, Великих Моголов.

Здесь, в Пенджабе, живут сикхи, еретики от индуизма, отвергшие сословия и касты, ратующие за простоту религиозных ритуалов, за единобожие, воинственные, храбрые, гордые, но и великодушные, отзывчивые, щедрые. Их можно легко отличить по длинным волосам, пышным, окладистым, разделенным посредине бородам, носить которые сикхам предписывает религия. И у каждого мужчины на поясе меч или кинжал — «кирпан»: в любую минуту готов сикх достойно встретить недругов. Под ударами английских колонизаторов последним в Индии пал Пенджаб, одним из первых восставал он теперь против их владычества.

По дороге, бегущей вдоль полотна, от Амритсара движется конный отряд. Впереди — черный, запыленный, открытый автомобиль, в котором сидят четыре английских офицера в защитных пробковых шлемах. Всадников около полусотни. Окутанные клубами белой дорожной пыли лошади плетутся нехотя, лениво. Понуро-сонные фигуры конников не выражают ничего, кроме усталости и безразличия. Унылую колонну замыкает пара натруженных кляч, волочивших полевое орудие. Последние подразделения колониальных войск уходят из Пенджаба.

Поезд прибыл в Амритсар около девяти часов утра. Оставив саквояж носильщику, который с поспешной готовностью подкатил свою повозку к Джавахарлалу, едва тот вышел из вагона, Неру вместе с встретившим его сотрудником амритсарского отделения Конгресса Гирдхарилалом пошли в гостиницу пешком.

— Все началось утром десятого апреля, — неторопливо рассказывал на ходу Гирдхарилал. — Тысяч тридцать горожан направились к городскому магистрату, чтобы заявить протест против ареста и высылки из Амритсара наших лидеров — Китчлу и Сатьяпала, которых власти обвинили в антиправительственной агитации и создании беспорядков в день всеобщего хартала, шестого апреля. Вот там, у моста Холл-гейт, демонстрацию поджидали солдаты, которые пытались разогнать ее. И у нас и у них были убитые и раненые. Во время столкновения пострадала английская миссионерка — врач, некая Шервуд, проезжавшая на велосипеде близ места схватки.

Кривая, пыльная, вымощенная булыжником улочка вывела Джавахарлала и его провожатого на небольшую площадь. В глаза бросилось полуразрушенное здание с обвалившейся крышей.

— Здесь во время событий размещался городской банк, — пояснил Гирдхарилал и продолжал: — Волнения этим не кончились. Толпы амритсарцев устремились к почте, вокзалу, банку, магазинам. В некоторых местах вспыхнули пожары. На стенах домов появились от руки написанные листовки, призывавшие индусов, мусульман, сикхов «бороться с европейскими мартышками». К концу дня город находился в руках восставших. Англичане успели укрыться в форту и там дожидались прибытия вызванного подкрепления. Ждать им пришлось недолго: часов около десяти вечера в Амритсар вошли войска под командованием генерала Дайера.

Многое из того, что рассказывал Гирдхарилал, Джавахарлалу было уже известно, но он не прерывал своего спутника, внимательно слушал его как очевидца и участника событий в Амритсаре. У гостиницы они расстались, договорившись встретиться после того, как Джавахарлал отдохнет с дороги.

Гирдхарилал заехал за ним на автомобиле. «Ездили по городу, — лаконично записал Джавахарлал в дневнике. — Видели развалины Национального банка, городского магистрата и почты...»

Городская площадь Джаллианвала Багх — большой пустырь, в центре которого развалившаяся гробница из белого камня. На краю ее пылятся чахлые деревца, старая высыхающая пальма. С трех сторон площадь окружена двух-трехэтажными домами, с четвертой замкнута кирпичной стеной высотой в человеческий рост. Не сразу заметишь узенькие ворота, через которые одновременно смогут пройти лишь два-три человека.

Здесь, на Джаллианвала Багх, в праздничный день встречи Нового года (в 1919 году по местному календарю он пришелся на 13 апреля) в четыре часа дня собралось около двадцати тысяч амритсарцев и жителей близлежащих деревень. На дощатую трибуну, построенную недалеко от ворот, один за другим поднимались ораторы, требовавшие от властей освобождения Китчлу и Сатьяпала и отмены закона Роулетта. Выступления начинались и заканчивались многоголосыми восклицаниями: «Инкилаб зиндабад! — Да здравствует революция!»

В самый разгар митинга — в половине шестого — на площадь ворвалось человек сорок вооруженных солдат, англичан и гуркхов[45]. Раздался хриплый крик краснолицего офицера: «Огонь!», и солдаты неуверенно выстрелили поверх голов собравшихся. Офицер с бранью набросился на солдат, в ярости потрясая револьвером. Второй залп — уже в толпу... Крики, стоны, мольбы, проклятия... Выстрелы звучали беспрерывно. Обезумевшие от боли и ужаса люди, подминая раненых, слабых, детей, метались по площади, ставшей для них страшной ловушкой. Тех, кто пытался пробиться к выходу, встречали острые, кривые ножи гуркхов. Люди бились о стену в отчаянной надежде перебраться через нее и сползали, падали, сраженные пулями...

Расстреляв все патроны (позднее выяснилось, что было израсходовано 1650 патронов), солдаты покинули залитую кровью площадь, на которой осталось лежать около тысячи убитых и вдвое больше раненых.

Очевидцу открывалась леденящая душу картина: «Множество тел взрослых и детей лежало у ворот и по всей площади. У некоторых были рассечены головы, у других прострелены глаза, оторваны руки, ноги, раздавлены грудные клетки...»

Новый хозяин Амритсара генерал Дайер, пославший своих солдат убивать безоружных и беззащитных людей, сразу же после расстрела на Джаллианвала Багх под страхом смерти запретил жителям города покидать дома, лишив помощи сотни раненых и умиравших на площади и на прилегавших к ней улицах.

Джавахарлал много раз приходил на Джаллианвала Багх, всматривался в ее испещренные пулями камни, стены, которые, казалось, взывали о мщении.

Конгрессисты работали с раннего утра до позднего вечера: собирали и распределяли средства для семей, лишившихся кормильцев, оказывали помощь безработным, опрашивали свидетелей событий, происходивших в Пенджабе в дни военного положения.

Перед комиссией Конгресса прошли тысяча семьсот очевидцев. По-разному — с готовностью и нехотя, сбивчиво-взволнованно и со спокойно-мрачной решимостью — рассказывали пенджабцы о зверствах солдат Дайера, об ужасах произвола и тирании властей Амритсара и других городов провинции.

Каждое свидетельство потрясало Джавахарлала, будь то немногословный рассказ молодой женщины с помертвелым лицом, у которой на глазах погибли муж и дочь, или путаное бормотание перепуганного и чудом уцелевшего пятилетнего мальчугана, забравшегося на крышу одного из домов и сначала принявшего ружейные выстрелы за хлопки петард фейерверка, устроенного по случаю праздника.

Побывал Джавахарлал и на той амритсарской улице, где генерал Дайер установил «пост возмездия» за ушибы и синяки мисс Шервуд. В течение десяти дней пикеты английских солдат, выполняя приказ генерала — «crawling order» («приказ ползать»), — заставляли всех индийцев, проходивших по этой улице, под дулами ружей ползти на животе.

Неру медленно ходил по улицам, думая о страданиях, о физических и душевных муках, которые выпали на долю пенджабцев: ведь то, что произошло в Амритсаре, повторилось затем во всех городах Пенджаба. Всюду орудовали каратели Дайера. Англичане хотели унизить, раздавить и дух и плоть гордого, сильного пенджабского народа. На площадях и улицах провинции тысячи людей были подвергнуты наказанию плетьми. Без устали заседали военно-полевые суды, вынося приговоры, зачастую без предъявления обвинений. А сколько пенджабцев было казнено, замучено? Сколько брошено без суда в тюремные застенки? И все это казалось особенно бесчеловечным, если вспомнить, что в годы первой мировой войны именно Пенджаб выделил британскому правительству наибольшее число рекрутов, многие из которых пролили свою кровь за интересы короны.

Возвратившись из Пенджаба, Джавахарлал и другие члены комиссии Конгресса подготовили отчет о проведенном ими расследовании. Опубликованный в 1920 году отчет составил несколько томов и содержал шестьсот свидетельских показаний; в него были включены только те документы, подлинность и обоснованность которых ни у кого не могли бы вызвать сомнений. Каждая страница отчета была тяжким неопровержимым обвинением английскому империализму.

М.Ганди писал, что отчет был составлен «исключительно с целью выявить истину и только истину и показать, как далеко может зайти британское правительство, какие зверства оно может учинять, чтобы сохранить свою власть».

Боль, возмущение, гнев, которые охватили всех индийцев, узнавших правду о событиях в Пенджабе, выразил Рабиндранат Тагор в письме вице-королю Индии: «Чудовищные преступления, совершенные правительством в Пенджабе при усмирении местных волнений, были жестоким ударом, напомнившим нам о беспомощности нашего положения в качестве британских подданных в Индии. Безмерная суровость наказаний, которым подвергся несчастный народ, и методы их осуществления, по нашему убеждению, не имеют параллелей в истории цивилизованных правительств».

Жестокими расправами в Пенджабе колонизаторы пытались запугать индийский народ, не допустить распространения освободительной борьбы по всей Индии, однако все их усилия дали обратные результаты. Даже пресловутая комиссия Хантера, деятельность которой сводилась к тому, чтобы максимально приглушить эхо амритсарских выстрелов и представить как можно больше подтверждений «лояльного отношения» индийцев к властям, вынуждена была отметить в своем докладе: «Мы не сомневаемся, что он (генерал Дайер. — Авт.) сумел произвести очень сильное впечатление, но совсем не то, на которое рассчитывал. Убийства на Джаллианвала Багх вызвали другие выступления... и широкое возмущение по всей стране».

Случай вскоре свел Джавахарлала с палачом Пенджаба. В декабре 1919 года Неру возвращался в Дели ночным поездом из Амритсара, где Конгресс в память жертв апрельских событий наметил провести свою очередную сессию. Внимание Джавахарлала привлекла громкая беседа двух англичан. Один из них выделялся не только своим внешним видом — немыслимо ярким халатом, из-под которого виднелась пижама в кроваво-красную полоску, — но и грубым, заносчивым голосом.

— Я мог бы превратить этот мятежный Амритсар в пепел, — услышал Джавахарлал.

Сомнений не оставалось: это был генерал Дайер. Джавахарлалу стоило больших усилий сдержать себя. Ненависть буквально клокотала в нем. Он резко поднялся, вышел в коридор и там долго стоял у темного окна, не решаясь вернуться в купе.

Позднее он вновь испытает подобное обжигающе-яростное чувство, когда прочтет в газетах слова генерала Дайера, который, давая показания комиссии Хантера о «частном карательном инциденте» на Джаллианвала Багх, цинично заявил:

— Мне пришлось выполнить ужасный долг. Я считаю, что это было милосердием. Я полагал, что должен хорошо и метко стрелять, дабы мне или другим не пришлось стрелять еще раз. Я думаю, было бы легко рассеять толпу и без огня, но она бы снова вернулась и посмеялась бы надо мной, а я остался бы в дураках.

Британское правительство оставило виновника амритсарской бойни безнаказанным. Через несколько лет Дайер вышел в отставку, получив от казны солидную пенсию, и до своей кончины безмятежно проживал в Бристоле.

Вспоминая впоследствии о событиях 1919 года, Джавахарлал писал: «В те дни я более ясно, чем когда-либо, понял, насколько жесток и аморален империализм, насколько им разъедены души правящих классов Британии».

В последние дни 1919 года Национальный конгресс проводил свою сессию в Амритсаре. Здесь собрались все видные деятели национально-освободительного движения Индии: Тилак, Э.Безант, братья Али, Ч.Р.Дас, М.А.Джинна, Ганди и, конечно, отец и сын Неру.

Сессия проходила бурно: слишком еще свежи в памяти конгрессистов кровавые побоища, учиненные англичанами здесь, на пенджабской земле. Гневным презрением к палачам индийского народа пронизано каждое выступление. Большинство делегатов с негодованием отвергает реформы Монтегю — Челмсфорда, требует создания подлинно ответственного правительства в стране в соответствии с принципами самоуправления. Конгресс обращается ко всем политическим организациям Индии с призывом объединить усилия для борьбы с колонизаторами.