- Ты табак разомни,- сказал узколицый. Ким помял хрустящий кончик папиросы пальцами, затянулся, сплюнул.
      - Старенький уже Иосиф Виссарионович,- сказал он вдруг.
      - Да,- ответил узколицый,- я и сам заметил... А если...
      - Не надо! - крикнул Ким и так сильно взмахнул руками, что папироса выпала и, шипя, погасла в сугробе.- Не надо даже об этом думать... Мне кажется, тогда все кончится... Я не представляю себе... Я в шахте работаю... Когда руду вырабатывают, камеры остаются... Сто метров ширина, пятьдесят глубина... Сплошной мрак... Думать об этом, понимаешь, словно в такую камеру заглядывать...
      - Ничего,- обнадеживающе сказал узколицый,- еще лет тридцать проживет... А то и сто... Теперь возле него отечественная медицина дежурит... Отравителей скоро расстреляют, так что беспокоиться нечего... Отечественная медицина это, брат ты мой... У нее приоритет... Вон артистке Орловой омоложение сделали... Так это ж артистке, а он вождь... Пересадят сердце молодого, легкие там, селезенку всякую... Любой отдаст... Я отдам, ты отдашь...
      - Конечно, отдам! - крикнул Ким с жаром, даже несколько испуганно, точно боясь, что узколицый заподозрит его в нежелании отдать свое сердце.
      Они шли по замерзшему бульвару, на спинках занесенных снегом скамеек сидели вороны. Бульвар был огражден железной решеткой, точно такой же, как и городской сад, видно, изготовленной по одному заказу, но оканчивался старыми гранитными столбиками, меж которыми провисали очень красиво цепи. У столбиков узколицый протянул Киму еще одну папиросу, дал прикурить, кивнул, пересек мостовую и вскоре исчез в переулке. Ким постоял некоторое время, сбивая снег с цепей ботинком. Возбуждение улеглось, и он почувствовал мороз, ступни окоченели, он попробовал поджать пальцы ног в ботинках, чтобы разогреть их. Вдруг прилив стыда необычайной силы возник и опрокинул его грудью на гранитный столб. Он полежал так, зарываясь лицом в снеговую шапку, покрывающую столбик сверху, словно пытаясь спрятаться от видений ночи, не совсем ясно сознавая, что именно ищет, пока не ощупал единственную бумажку.
      "Достать денег,- с облегчением подумал Ким.- Зон обещал... Уеду сейчас, полежу в общежитии на койке, посплю..."
      Прямо перед ним виднелось знакомое розовое здание железорудного треста, возле которого должны быть телефонные будки.
      И действительно, Ким очень скоро нашел такую будку, промерзшую насквозь, заперся там, достал записку с телефоном и, отогревая во рту коченеющие пальцы, набрал номер, ужасно волнуясь. К телефону долго не подходили, наконец кто-то снял трубку.
      - Зон,- крикнул Ким.- Зон, это ты?
      - Вам кого? - удивленно спросил мужской голос.
      - Мне Зона... То есть Сеню,- торопливо выпалил Ким имя, Бог весть откуда выплывшее,- черненький такой...
      - Сейчас он подойдет,- сказал мужчина.
      - Алло,- сказал Зон.
      - Здравствуй,- крикнул Ким,- это я... Узнаешь?
      - Узнаю... Дверь захлопнул?
      - Захлопнул... Как у тебя?
      - Все в порядке... Знаешь, я поговорю с Федей... Это помощник начальника участка... Сейчас ему должны дать участок... Новый горизонт нарезаем... Он тебя возьмет... Заработки там хорошие...
      - Спасибо, Зон,- сказал Ким.
      - Ну, звони... Приедешь на рудник, заходи...
      - Зон, - сказал Ким,- мне надо тебя видеть...
      - Хорошо, заходи утром...
      - Нет, Зон, мне надо сейчас...
      В трубке молча дышали.
      - Зон... Мне обязательно... Я... Я тебе потом объясню...
      - Хорошо,- сказал Зон.- Приходи...
      Ким опустил трубку, аккуратно вдев в рычажок, перебежал через дорогу, чтоб идти по противоположной от гостиницы "Руда" стороне, и, несмотря на усталость, пошел так быстро, что вскоре оказался у городского сада с розовым от солнца снегом. Но криков детворы теперь слышно не было, очевидно, из-за мороза. Какой-то закутанный башлыком прохожий показал ему улицу. Дом был двухэтажный, однако, в отличие от Катиного, довольно ветхий. Нижний этаж каменный, верхний - деревянный, надстройка. Ким вошел в подъезд, спросил квартиру у женщины, трущей на лестнице снегом ковер.
      - Это во двор надо,- сказала женщина,- второй этаж имеет отдельный вход.
      Ким свернул во двор, поднялся наружной деревянной лестницей к галерее, оттуда вышел в коридор, где пахло мыльной водой и разваренной картошкой, с трудом разглядывая в темноте двери, так как свет проникал лишь в конце окна, кажется, прикрытого ставнями. Наконец он нашел наружную дверь у самого окна, которое было не прикрыто ставнями, а просто забито фанерой, кусок грязного стекла вставлен только в верхнюю часть рамы. Ким поискал глазами звонок, не нашел его и постучал в дверь, вначале костяшками пальцев, затем кулаком.
      5
      Зон был в дорогом бостоновом костюме, темно-синем, и шелковой полосатой рубашке. Он сразу схватил Кима об руку, сжал локоть так больно, точно боялся, что Ким вырвется, и поволок в коридор. Ким успел лишь заметить оклеенную газетами переднюю комнату или кухоньку, где что-то варилось на примусе. Зон подвел Кима к заколоченному окну, спросил, по-прежнему сжимая локоть:
      - Что?
      - Мне нужны деньги,- сказал Ким,- я отдам с аванса... Ты извини... Я, может, не вовремя.
      - Что ты, что ты,- сказал Зон и выпустил локоть Кима.- Что ты... Ко мне в любой момент... Ночуй, пей... А здесь обстановка... Больной человек...
      Из двери выглянула женщина.
      - Сеня, позвала женщина,- он ест и успокоился... Это не припадок, он просто был голоден... С кем это ты?
      - Ко мне пришел товарищ по работе,- ответил Зон.
      Женщина подошла ближе. Она была курносой и голубоглазой, чем-то напоминала Катю, только сильно постаревшую и перенесшую болезнь. Впечатление перенесенной болезни создавалось коротко стриженными, спрятанными под косынку волосами да провисшими пористыми складками кожи, которые остаются после отеков лица. Губы ее тоже были с молочным, болезненным оттенком, особенно по краям, и слегка подкрашены помадой, зато шея длинная, нежных, плавных линий, совсем молодая. Одета женщина была бедна нитяная кофточка, юбка, прикрывающая колени. Ноги у женщины были красивыми, продолговатыми, с крепкими аккуратными икрами, обтянутыми шелковыми чулками, единственной дорогой частью туалета.
      - Пригласи товарища зайти,- кивнув Киму, сказала женщина,- Матвей ест... Я-то его изучила, припадок это или просто от голода... Он ссорится с моим братом,- обернулась вдруг женщина к Киму,- мой брат несчастный человек... Шизофреник... Говорит глупости... А он с ним спорит... Обижается... Конечно, это ужасно... Но в психиатричку я его не отдам... Он там погибнет... Тем более припадки у него изредка...
      - Майя,- сказал сердито Зон,- зачем ты говоришь лишнее...
      - Да,- сказала Майя,- я выпила... У нас ведь гулянка... Пойдемте, даже шампанское еще есть...
      Она взяла Кима за руку и потащила к дверям. Ручка у нее была маленькая, мягкая, как у Кати. В оклеенной газетами передней, которая одновременно служила и кухней, Ким разделся. Примус уже был погашен, и жареная рыба сложена в эмалированную мисочку. Следующая комната оказалась довольно просторной, в двух углах стояли ширмы, очевидно, скрывающие постели. За длинным раздвижным столом расположились гости, человек шесть, но, что особенно поразило Кима, в комнате было очень тихо, друг с другом гости не общались, молча жевали, бесшумно двигая челюстями. Иногда кто-либо наливал себе водки и выпивал в одиночку, не чокаясь.
      - Почему они молчат? - шепотом спросил у Майи Ким.
      - Здесь была неловкая сцена,- тоже шепотом ответила Майя,- незадолго до вашего прихода... Мой брат шизофреник. Он плюнул Сене в лицо... Он не попал,тотчас же испуганно, торопливо пояснила она,- он оплевал себе грудь... Я говорю лишнее... Давайте выпьем...
      Ким несколько оторопело уселся рядом с Майей и неожиданно жадно выпил полный граненый стакан водки, от которого сразу опьянел, но не весело, с приятным головокружением, как у Кати, а тяжело и нехорошо. Может, этому способствовала и закуска, в основном, по-видимому, остатки от новогодней встречи: затвердевшие ломтики сыра, подернутая несвежей пленкой колбаса, резанная не сегодня, искромсанный студень, возможно, даже были ранее не доеденные куски, собранные с тарелок назад в блюдо. Кусок, который Майя положила Киму, был с угла измазан пеплом папиросы.
      - У меня ведь день рождения,- сказала Майя,- конечно, отметили его вместе с Новым годом... Но сегодня тоже решили... круглая дата... Кроме того, брат... Он у меня впервые на дне рождения... После длительного перерыва... Вы почему не закусываете?
      - Пепел,- сказал Ким,- студень измазан пеплом...
      - Ах, извините,- Майя покраснела, отодвинула тарелку со студнем, ушла и принесла, поставила перед Кимом две жареные свежие рыбешки, приятно пахнущие, которые Ким начал обгладывать, особенно лакомясь сладковатой кожицей, снаружи похрустывающей, а изнутри влажной, смоченной вязким соком.
      - Зон,- позвал Ким.
      - Что ты хотел? - спросил Зон, появляясь откуда-то сбоку.
      - Я хочу рассказать Майе о своем отце.
      - Ну расскажи,- ответил Зон.
      - Ты одобряешь?
      - Дело твое,- ответил Зон, исчезая.
      - Понимаешь, Майя,- сказал Ким,- во время войны готовилась крупная операция... Отец командовал крупным соединением,- Ким хитро прищурился,- не важно каким... Энским... Начало операции должны были возвестить ракеты... В определенном порядке, определенного цвета... Однако гестапо подослало шпионов... и, пользуясь ротозейством начальника штаба... И вот... И отец тоже пострадал...- Киму стало ужасно горько, тяжело в груди, хоть он знал, что популярно рассказывает брошюрку из "Библиотеки приключений". Ким подвинул к себе вновь тарелку со студнем и надкусил почему-то нарочно в том месте, где застывший белый жир был измазан пеплом.
      - Проклятый изменник,- сказал он вдруг незнакомым голосом, твердо произнося буквы,- предатель родины... Я с ним давно ничего общего... Он и матери изменял... Он... Он...- Голос Кима сорвался, перешел на торопливое шипящее бормотанье.- Мы с ним и раньше не жили... Я... У меня вообще, может, другой отец...
      И тут он заметил, что один за столом. Вернее, он и раньше видел, что Майя слушает невнимательно, а затем и вовсе ушла, еще с самого начала, когда он лишь начинал передавать содержание недавно прочитанной брошюрки из серии "Библиотека приключений". Однако он продолжал говорить сам себе, словно играя с собой в прятки, не замечая одиночества, и от этого ему сейчас стало особенно плохо, потому что, если б его слушала Майя или пусть даже кто другой, тогда все, что он говорил, имело б хоть какое-нибудь объяснение или оправдание, ибо теперь совершенная им пакость становилась бескорыстной, а потому особенно невыносимой. Неожиданно Ким услышал поскрипывание лодочных уключин, что ясно свидетельствовало о болезненном состоянии, но безликие гости тоже встревожились, значит, поскрипывание нельзя было отнести ни за счет головной боли, ни за счет опьянения. Гости торопливо уходили, толпясь в дверном проеме, слишком узком сразу для шестерых. Ким встал, отвалился от стола, припал к стене и увидел странного человека, выезжающего из-за ширмы в кресле на колесиках, которые и издавали поскрипывание. Человек как раз поворачивал, придерживая одной рукой левое колесико и усиленно вращая второй рукой правое. Кресло скорее напоминало высокий стульчик для годовалых детей, только увеличенного размера. Концы подлокотников были соединены полочкой, мешающей выпасть из кресла вперед, другая полочка располагалась внизу, служила опорой ног. Человек был в военной гимнастерке, старой и застиранной, но чистой, аккуратно разглаженной, с ослепительно белым подворотничком. Гимнастерку перехватывал командирский ремень с портупеей. На человеке были синие галифе, заправленные в блестящие от гуталина сапоги. Он был такой же голубоглазый, курносый, как и Майя, редкие русые волосы слиплись на лбу, наверное, передвижение и особенно поворот потребовали значительных усилий.
      - Матвей,- торопливо становясь меж креслом и Зоном, сказала Майя,- опять, опять... Ты ведь обещал мне...
      - Подожди,- сказал Матвей,- я хочу извиниться... Сеня, милый, прости мне этот плевок... Ты достоин настоящего мужского удара... Не женской пощечины, а настоящего, кулаком в зубы... Мы б подрались, потом, может, стали б друзьями... Мой лучший друг... Покойник... Мы с ним тоже... Но я парализован... Ты сам это видишь, и потому плюнул... от бессилия... А не потому, что ты гадина, достойная лишь плевка.
      - Что он говорит,- сердито крикнул Майе Зон,- увези его за ширму...
      Матвей вдруг улыбнулся.
      - Ты похож на литовского министра,- сказал он.
      - Какого литовского министра,- крикнул Зон,- у него начинается припадок...
      - Министра Литвы,- улыбаясь, повторил Матвей,- мы вместе работали... Человек он дрянной, ты все-таки немного лучше. Склочный, злой и землекоп никудышный... Но умница... Мы с ним сходились, толковали в свободное время... Буржуазной Литвы министр... Он Древним Римом занимался раньше... Я тоже, когда студентом был... До армии... Интересное дело.- Матвей сжал ладонями щеки.- Ты заметил, режим тирании возникал чаще всего от усталости, от стремления человека получить счастье наиболее простым, легким путем... Ты только не спорь... Я вижу, ты опять волнуешься... Дело не в спорах... Я над этим долго думал. Преклонение перед властью, если только оно искреннее, чисто и бездумно, приносит наслаждение необычайно сильное и значительно превышающее наслаждение властью, которое никогда не может достигнуть той полноты, того самозабвения... Искренний раб всегда счастливей своего господина, и одной из причин, толкающих тирана на репрессии и жестокости, причин подспудных, в которых он сам себе не признается, является его зависть к своим до глубины души счастливым обожателям... Тиран всегда глубоко несчастен...
      Матвей говорил теперь, сосредоточенно морща лоб, изредка он прикасался пальцами к прилипшим прядям волос, точно хотел убрать их, но, забывая об этом, вновь опускал руки на полочку перед собой.
      - Матвей Павлович,- сказал Зон,- я понимаю вас... Но поймите и меня... Поймите свою измученную сестру... Вы лицо безответственное... Но судьба вашей сестры для меня далеко не безразлична...
      - Оставь, Сеня, сказала Майя,- ты волнуешься, и вы опять поссоритесь...
      - Нет, подожди,- крикнул Зон.- Советская власть сделала меня инженером... И что б там ни было... мне эти березки... в общем, Россия... Я готов копать землю, если потребуется... И я презираю тех, кто плюет в сторону, откуда он получает хлеб и сало.
      - Да,- тихо сказал Матвей,- я знаю, что без тебя мы б с сестрой голодали... Сестра кладовщик в детсаду... Копейки, конечно... Я знаю... Думаешь, я не догадываюсь... Допустим... Но наши родственники... Они все отвернулись... И в Москве, и где угодно... А ты помогаешь...
      - Матвей Павлович,- сказал торопливо Зон,- поверьте, я не намекал... Я говорил абстрактно... В основном о себе... У меня иногда тоже возникает подобная мысль... Когда я пьян или расстроен... Поэтому мне особенно неприятно слышать со стороны...
      - Милый Сеня,- медленно сказал Матвей,- какой бы ты был замечательный человек, если б у тебя для этого была малейшая возможность...
      - Матвей, хочешь чаю? - спросила Майя.
      - Вина,- сказал Матвей,- хоть полрюмки... Я хочу выпить за ваше счастье... А кто это? - заметил он вдруг прилипшего к стене Кима.
      - Это мой товарищ по работе,- сказал Зон.
      Матвей пристально посмотрел, протянул вперед руку с подрагивающими растопыренными пальцами и сказал с дрожью в голосе:
      - Юноша, дай мне свою руку...
      - Перестань, Матвей,- сказала Майя,- это у него на нервной почве... Он у всех просит руку... У каждого нового человека... К нам редко ходят... Гости сегодня пришли, я их предупредила, чтобы они не обращали внимания... А с водопроводчиком получился скандал. Я была на кухне...
      - Да,- сказал Матвей,- он думал, я прошу папиросы, протянул пачку, а когда я хотел подержать его руку, вырвался и начал материться... Ты ведь тоже, Сеня... Я в тебя плюнул из-за руки... Я понимаю, тут не презрение... Просто прихоть сумасшедшего унижает тебя... Прихоть слабого унижает... Юноша,повернулся Матвей опять к Киму,- я давно не держал молодой ладони... Мы с сестрой сидим иногда вдвоем, я держу ее ладонь... Но я хочу чувствовать и другие ладони... У меня парализованы ноги...
      - Не обращайте внимания,- сказала Киму Майя, однако Ким оторвался от стены, подошел, протянул руку, и Матвей Павлович жадно схватил ее сухими дрожащими пальцами, гладя, ощупывая. Лицо его покраснело, оживилось.
      - Давайте выпьем,- радостно сказал он.
      Майя налила четыре рюмки, вино было вкусным, холодноватым. Матвей Павлович выпил свою, не выпуская ладони Кима, поставил пустую рюмку на полочку перед собой. Глаза его блестели...
      - Молодость,- мечтательно сказал Матвей Павлович.- Но пасаран! неожиданно крикнул он удивительно молодым голосом.- Они не пройдут... Это по-испански.- Он перехватил ладонь Кима левой рукой, а правую согнул в локте, сжав пальцы в кулак, тощий до прозрачности.- Смерть фашизму! - крикнул Матвей Павлович.- Испания,- счастливо смеясь, повторял он,- какие ребята... Интербригада... Танки горели, как солома,- выкрикивал он так громко, что на столе что-то звякнуло, покатилось.- Но пасаран! Знаешь, юноша, как летели головы... На тебя "хейнкель" пикирует, а ты стоишь, и хрен ему в глотку...
      - Не надо было давать вина,- сказал Зон,- это начинается припадок... Я вижу по пятнам на лице...
      - Матвей,- сказала Майя,- пойдем спать... Уже пора.- Она пыталась разжать его пальцы, чтоб освободить ладонь Кима, но Матвей Павлович вцепился мертвой хваткой, сжал так, что Ким вздрогнул от боли.
      - Подожди,- сказал Матвей Павлович,- я сейчас сам отпущу.- И вдруг запел какую-то иностранную песню, очевидно, испанскую. Первый куплет он пропел довольно мелодично, хоть и сорванным голосом, а потом начал хрипеть, однако лицо его по-прежнему улыбалось и было полно вдохновения. Подошел Зон, и они вдвоем с Майей высвободили ладонь Кима. Потом Майя увезла продолжавшего хрипеть и улыбаться Матвея Павловича за ширму. Ким постоял, разминая слипшиеся пальцы, особенно сильно ноющие в суставах, покрутил шеей, чтоб хоть немного унять разламывающуюся от боли голову, болело полосами, тянущимися от затылка через череп к бровям.
      - Зон,- сказал он, едва шевеля губами, уставая от каждого слова,- Зон, никогда мой отец не изменял матери... Какая подлая выдумка...
      - О чем ты? - удивленно спросил Зон.- Ложись спать, тебе сейчас на раскладушке постелют... Если хочешь, можешь выйти, помыться и так далее... В переднюю, и налево дверца...
      Ким вошел в переднюю, а оттуда в умывальник. Он долго стоял с закрытыми глазами, уткнувшись в раковину, не без некоторого удовольствия чувствуя, как из него вытекают последние остатки сил. Вдруг ему представилась чайная в районном городке, где он был мимоходом несколько лет назад, та самая, о которой он иногда почему-то вспоминал без видимой причины. В данную минуту чайная, конечно, закрыта, столы сдвинуты, царит покой и полумрак. Он грыз холодные твердые яблоки, хоть они и отвлекали. Два чувства боролись в нем: наслаждение покоем и возбуждающее наслаждение терпким яблочным соком. Кусочек яблока попал ему в дупло зуба, он принялся ковырять во рту пальцами и проснулся. Он спал стоя, согнув колени, прислонившись к умывальнику. Зуб действительно побаливал. Ким сплюнул клейкую слюну, сполоснул лицо, вытерся носовым платком и вернулся в комнату. Свет был погашен, горела лишь стоящая на полу, подключенная к розетке настольная лампа. Тихо шипела патефонная пластинка, Зон и Майя танцевали на цыпочках, чтобы не производить шума. Майя положила Зону голову на грудь, лицо ее посвежело, может, оттого, что при тусклом свете не видны были следы отеков. Зон осторожно ласкал пальцами Майину шею, иногда он наклонялся и прикасался губами к Майиному носику, то к виску, где курчавились русые отрастающие волосы. Увидав Кима, Майя кивнула на угол, на появившуюся еще одну ширму. Сквозь ситцевую ширму Ким некоторое время видел две ритмично движущиеся, прислоненные друг к другу тени, потом он заснул, время от времени ощущая себя во сне, наверно, из-за непроходящей головной боли и подергивания зуба. Проснулся он также с головной болью, правда, приглушенной, зуб же вовсе не болел. Было уже утро, судя по густо замерзшему окну, очень холодное.
      Ким начал одеваться, прислушиваясь к непонятному плеску воды из-за ширмы. Ступни ног он обернул газетой, сверху натянул носки. Газета топорщилась и покалывала, но он знал, что минут через двадцать она притрется, уляжется по ноге. В комнате было очень чисто прибрано, стол сдвинут и застлан желтой скатертью. У противоположной стены сидел в своем кресле Матвей Павлович, командирский ремень и портупея висели на спинке кресла, рукава гимнастерки, аккуратно подвернутые, обнажали мускулистые руки. Перед Матвеем Павловичем стояла на табурете миска, полная мыльной воды, и он стирал в ней, довольно умело и ловко, белье. Рядом на стуле, покрытом клеенкой, лежала горка уже выстиранных подворотничков, майка-тельняшка и женский бюстгальтер.
      - Здравствуйте,- сказал Ким.
      - Здравствуй,- ответил Матвей Павлович, торопливо прикрывая бюстгальтер тельняшкой,- тебе Сеня деньги оставил... Возьми на столе... его вызвали часа два назад, он уехал.
      Ким взял деньги, попрощался и подумал, что и сюда он, пожалуй, больше не придет. В коридоре у некоторых дверей прямо на полу шипели примуса, клокотало варево. Ким быстро пошел, огибая городской сад, чугунная ограда побелела от мороза. Ресторану гостиницы "Руда" привезли мясо, синие громадные куски, которые от мороза стучали как деревянные. Рабочие взваливали их на спины и несли к служебной двери, отталкивая ногами собак. Ким остановился, перебежал на противоположную от гостиницы сторону и пошел к железнодорожному тресту, возле которого останавливался автобус. Он поехал, однако поездки этой не заметил, как бы глубоко спал наяву, потеряв себя до того, что даже перестал ощущать головную боль, и вышел из оцепенения, лишь переходя железнодорожные пути под рудничными бункерами.
      У Дома культуры было многолюдно, но тихо. Ким вошел в толпу, скользя мимо лиц, сплошь незнакомых и угрюмых. В вестибюле Дома культуры, тоже многолюдном, шуршали ленты новогоднего серпантина, золотистый "дождик", пересекавший ранее вестибюль от стены к стене, был сорван, свисал в углах, словно паутина. Ковровая дорожка лестницы, ведущей на второй этаж, пестрела, засыпанная кружками конфетти. Ким вошел в верхний зал, протиснувшись мимо неподвижных спин. Вереница гробов стояла среди зала на возвышенности, образованной сдвинутыми вместе, покрытыми черным бархатом столами. В первом, самом большом и полированном гробу лежал начальник, одетый в черный суконный костюм. Руки его были почему-то в перчатках, скрюченные пальцы утопали в ворохе бумажных цветов. Голова начальника была покрыта большим белоснежным платком, несколько сдвинувшимся и обнажившим часть лица, искаженного мукой, с изломанными полуоткрытыми губами. Рядом с начальником лежали в свежеструганых гробах мальчики-фезеушники, одетые в форменные куртки с молоточками в петлицах. Здесь тоже были бумажные цветы, правда, немного, и кто-то для украшения кинул на мальчиков несколько елочных серпантинных лент. На одном из мальчиков поблескивал искусственными листьями венок. Вдруг Ким узнал в мальчике, покрытом венком, кучерявого, который, балуясь, пинался с Колюшей. Колюша лежал от венка через одного. Лицо его было бледным, но с каким-то живым оттенком озорства, казалось, он нарочно вставил себе вместо глаз в глазницы розовые куски ваты. Навощенный пол зала, среди которого стояли столы с гробами, тоже был густо усыпан кружками конфетти, лентами серпантина, кое-где торопливо сметенными в кучки к роялю. Неожиданно по залу прошумел ветерок.
      - Хозяин,- шепнул кто-то рядом.
      Коренастый человек в кожаном пальто с траурной повязкой на рукаве прошел и стал в почетный караул у изголовья начальника, скорбно склонив чуть вправо голову. Он шепнул что-то сопровождавшим его людям, один из них, лысый и низенький, кончиками пальцев натянул сбившийся платок, прикрыл лицо начальника. В то же мгновение заголосила толстая женщина в пальто с лисой-чернобуркой, очевидно, вдова начальника. Ранее отдыхавшие в углу оркестранты взяли трубы, заиграли траурную мелодию. В толпе суетился фотограф, устанавливал треногу, деловито закрепляя винты. Он снял крупно начальника, потом оттащил аппарат назад, сердито отталкивая народ, расчищая дорогу, и снял всех вместе общим планом, потом вновь двинулся вперед, повернул аппарат, снял крупно кучерявого мальчика, покрытого венком.
      - Этого родители забирают,- сказала женщина в пуховом платке,- остальные детдомовские... У нас похоронят...
      Вдруг Ким увидел Зона, сменившего "хозяина" в почетном карауле, и пригнулся, чтоб Зон не заметил, ибо очень боялся встретиться теперь с ним взглядом. Из-под драпового, отлично сшитого пальто Зона виднелись бостоновые синие брюки, наспех заправленные в кирзовые сапоги. Оркестранты пошли к выходу, народ потянулся следом. Стали поднимать гробы.
      - Подсоби, парень,- сказал Киму мужчина с носом, густо иссеченным у ноздрей красными и фиолетовыми жилками,- крайний отодвинуть надо, чтоб нашего вытащить.
      Ким пошел за мужчиной, но какой-то администратор, быстро вращавший лысой головой в разные стороны и дававший указания одновременно подсобным рабочим, фотографу и оркестрантам, возражал мужчине, не позволял трогать гроб.
      - После траурного митинга, пожалуйста,- говорил администратор,- у меня указание...
      - Нам семьдесят километров ехать,- говорил мужчина, часто прикладывая к носу платок,- дорогу занесло...
      - После митинга,- повторял администратор,- машину рудник вам выделяет бесплатно... Так или не так?.. Поставите еще от себя шоферу поллитра, довезет... Так или не так?..
      Наконец они столковались, перейдя на шепот.
      - Давай, парень,- сказал мужчина и вынул кошелек,- червонца тебе хватит?..
      - Что вы,- сказал Ким,- не надо...
      Мужчина молча спрятал кошелек, обошел вокруг стола, стал со стороны головы кучерявого мальчика и начал осторожно сталкивать гроб на руки Кима и усатого сероглазого старика. Ким следил, как гроб, остро и свежо пахнущий лесом, медленно сползает, все тяжелее наваливаясь, потому что старик поддерживал свой конец нетвердо.
      - Глубже руки просунь,- покрикивал мужчина,- вот так держите... Я сейчас обойду и подставлю плечо.
      Крайний гроб подняли и понесли, держать стало легче, так как можно было свободнее развернуть локти. Понесли и Колюшу. Ким заметил, Колюшин затылок плотно залеплен пластырем, из-под которого выглядывали клочки розовой ваты, такой же, как в глазницах.
      - Взяли,- скомандовал мужчина,- вы вдвоем спереди...
      Старик прихрамывал, гроб дергался, больно бил по плечу. На лестнице сорвался, хрустнул под ногами венок.
      - Черт с ним,- сказал мужчина,- где этот шофер девался. Слушай,- окликнул он человека в полушубке,- ты шофер? Где ж ты ходишь...
      - Командировку подписывал,- сказал шофер,- в путевом листе у меня перевозка грунта... Бухгалтерия цепляется... Расценку завысил... С этого и начинается все... Рабочему человеку копейку из глотки выдирать надо...
      - Вот вспомнил,- сказал мужчина,- крышку ж гробовую не взяли... Шофер, подержи, я сбегаю... Я потом администратора не поймаю...
      - Ладно,- сказал сероглазый старик,- дома свою сколотим...
      - Не в том дело,- ответил мужчина,- снегу насыпет...
      - Брезентом прикроем,- сказал шофер,- у меня есть в кабине...
      - Я тебе твоего сына, конечно, хоронить не желаю,- сказал вдруг мужчина тихо, и лицо его дернулось,- Советы даешь...- Он махнул рукой и пошел вверх по лестнице.
      - Шкуру с них драть,- сказал шофер, глядя перед собой,- это, может, вредительство... Падлы... Я б их всех пострелял... С портфелями ходят... Ты братуха? - спросил он Кима.
      - Нет,- ответил Ким,- просто вместе работали...
      Появился мужчина, прижав к груди свежеструганую некрашеную крышку гроба.
      - Ну, спасибо,- сказал он Киму,- мы дальше сами...
      Между тем народ уже двинулся, густо облепив три грузовика, ползущие на малой скорости. Впереди заплаканные девчонки из номерной несли венки, увитые черными лентами. Время от времени оркестр исполнял траурные мелодии. Кладбище было далеко, за поселком, за огородами с истрепанными ветром пугалами, за снежным полем, истыканным вышками разведочного бурения. На кладбище народ толпой сгрудился вокруг могилы, рядом с которой поставили полированный гроб начальника и спустили на канатах обелиск черного мрамора.
      Мальчиков с грузовиков не сняли, их должны были хоронить чуть подальше в выкопанных по ранжиру могилах у кладбищенской стены. Вновь суетился фотограф, расчищая обзор, укрепляя треногу в снегу. Начался траурный митинг. "Хозяин" и группа лиц, его сопровождавших, в том числе Зон, забрались на грузовик.
      - Нелепый случай вырвал из наших рядов,- сказал "хозяин", выдыхая пар, комкая в руках кожаную, обшитую черным каракулем ушанку,- унес в могилу нашего хорошо потрудившегося на благо родины ветерана и эти молодые жизни... Всякий, кто работал с покойником, знает, как самоотверженно и патриотично относился он к своим обязанностям, каким замечательным товарищем и честным советским гражданином он был...
      Опять заголосила толстая женщина в пальто с лисой-чернобуркой. Ее держали под руки. Рядом стоял высокий военный, наверно, сын. Он что-то говорил и вытирал женщине лицо платком. Повалил густой мелкий снег, больно хлеставший. Грузовики с мальчиками поехали дальше, буксуя на обледеневшей кладбищенской аллее. Администратор распоряжался, прикрываясь от снега и налетавших порывов ветра, с каждой секундой крепчавших, предвещавших буран. Подсобные рабочие прямо в кузове торопливо стучали молотками, заколачивали гробовые крышки. К администратору подбежал однорукий человек в каракулевой папахе и длинной черной шинели.
      - Что вы делаете,- крикнул однорукий,- фамилии, фамилии согласно списку...
      - У меня не десять рук,- крикнул администратор, разозленный ветром и холодом, но тут же осекся, очевидно, ему стало неловко, и он подумал, как бы однорукий не счел это за намек.- Я распорядился сделать надписи на крышках чернилами, но помощники мои бездействуют... Мне приходится заниматься и оркестром, и фотографом, и легковой машиной для вдовы начальника, так как она несколько раз по дороге падала в обморок, и грузовой машиной для перевозки одного гроба по месту жительства... Причем учтите праздничные дни...