В том переулке не пьяный Габри отлетел от её такого лёгкого и точного удара; это был Тэиршен. Тот Тэиршен из прошлого лета, которого она ещё несколько секунд назад любила всем сердцем — и одновременно тот Тэиршен, который уже в следующее мгновение нависал над ней неотвратимым, деревенящим ужасом. Тот Тэиршен, который, как оказалось, тяжёлым грузом жил все эти долгие месяцы в её памяти.
      Гражена словно вернулась в давно прошедший день давно минувшего лета — и не просто вернулась, но и исправила допущенную там ошибку. Одним ударом она освободилась от того чувства страха, от стыда за слабость и бессилие и от неуловимо преследовавшего её с тех пор запаха гнилой моркови.
      Как это оказалось просто!…
      И как вовремя. Буквально несколько дней спустя после той незабываемой ночной прогулки по старому порту Гражена влетела в комнату Дженевы, только что вернувшейся со своих уроков, и с порога, на одном дыхании, выпалила:
      — Они приехали сюда! Они нашли меня! Ты не представляешь!…
      Дженева непонимающе обернулась к явно чём-то взбудораженной подруге. Та с размаху хлопнулась на своё любимое канапе и сжала замком руки на груди. Наверное, чтобы не было видно, как они дрожат.
      — Ты не представляешь! — повторила она и тряхнула головой.
      Набрав побольше воздуха, Дженева села рядом.
      — Кто они?
      Гражена одарила её коротким взглядом с сумасшедшинкой. И тише добавила.
      — Барон Эрниверн и его сын, Тэиршен.
      От удивления Дженева закашлялась. Когда очередная её попытка выдавить из себя что-то членораздельное закончилась всё тем же голосовым шумом, Гражена не выдержала и тихонько засмеялась.
      — Ладно, не напрягайся уже так… — слишком быстро отсмеялась она. — Я поняла, что ты хочешь спросить. Я сейчас всё расскажу. Ой-й-й…
      Рассказ, собственно, оказался коротким. Сегодня днём барон Эрниверн и Тэиршен подошли к Гражене в университете. После недолгой прелюдии в виде "встреча земляков в чужом городе" барон в весьма осторожных выражениях выразил своё сожаление по поводу недоразумения, которое позапрошлым летом случилось между "милой Граженой" и "моим недотёпой". Надменно державшаяся Гражена ещё выше вскинула голову. Барон Эрниверн сокрушённо покивал, объясняя, почему он так долго не знал обо всём, что случилось, а как только узнал — так сразу… И если милая Гражена ещё не против, они могли бы наконец-то отыграть так глупо сорвавшуюся свадьбу…
      — И знаешь, — задумчиво объясняла Гражена подруге, — когда я тут же сказала на это "Нет!", по-моему, это его… ну, обрадовало. Это было едва заметно. Но это было. Клянусь, это было!
      — Ничего не понимаю… А дальше что?!
      — Да вот почти и всё. Я ушла, они остались. Ах, и вот ещё: когда я уже уходила, Эрниверн попросил у меня прощения… Подожди-ка, — перебирая детали воспоминаний, Гражена вдруг наткнулась на что-то важное. — Да… Он действительно попросил прощения. Вроде как за «недотёпу-сына». Ну, всё такое… Но на самом деле, — повысила она голос, — на самом деле он просил у меня прощения за них обоих.
      — А-а-а… Вот оно что, — протянула Дженева.
      — Ну да, конечно! — нервно всхлипнула Гражена. — Я поняла, чтоменя тогда задевало в их виде. Они чего-то боялись! Понимаешь?!
      Дженева невесело рассмеялась.
      — Они, наверное, узнали, что ты стала учеником у чародеев.
      — И решили, что будет безопаснее…
      — …не иметь тебя врагом.
      — Точно. Провинциалы! — подвела чуть презрительный итог Гражена. — Впрочем, могли и не стараться. Сдались они мне оба, чтобы о них даже думать!… Нет, — поправилась она в ответ на ироничный взгляд подруги, — поначалу, конечно, чего-то такогомне и правда хотелось. Поквитаться… И всё такое… Только это было поначалу! А потом…
      И она отрицательно покачала головой, медленно и широко. Наступила долгая пауза, во время которой девушки глубоко задумались, каждая о своём. Устоявшееся молчание прервала Дженева.
      — А ты не думала… Ты не хочешь… Ну, снова? С Тэиршеном? — осторожно и запинаясь поинтересовалась она.
      — Нет, — низкий голос Гражены сейчас был спокоен и твёрд. — Тэиршен — вчерашний день. Да… И пусть во вчерашний день можно вернуться… Но жить в нём не хочется! Короче, пусть он берёт мое прощение и валит с ним на все четыре стороны!
      Она откинулась назад, на жёсткую спинку канапе, и, замахав в воздухе ногами, захохотала.
      — Ого-го, пусть пользуется тем, что я сегодня добрая и щедрая! Ого-го, мне не нужно вчера, у меня будет завтра! Самое лучшее в мире завтра!… И у тебя, кстати, тоже, — нахохотавшись и намахавшись, выдохнула она расслабленно. — Я сегодня добрая…

* * *

      Но на этом взаимопроникновение минувшего и нынешнего не закончилось. Следующее послание из прошлого ожидало Дженеву. Правда, оно был немного другим, да и закончилось иначе.
      В тот день дежурившему во флигеле чародеев Кастеме нужно было срочно уйти куда-то по своим делам — и он наспех попросил Дженеву посидеть вместо него, пока не вернётся. Дженеве это было не впервой; она легко согласилась подменить учителя. Зато Юз, который случайно присутствовал при этом разговоре, казался слегка озадаченным.
      — А что, нельзя было просто так уйти? — поинтересовался он, дождавшись, пока довольная Дженева не займёт освободившееся после Кастемы место.
      — Нельзя, — строго ответила она. — Днём здесь всегда должен кто-то быть. Понимаешь, если вдруг кому-то понадобятся чародеи, всегда есть место, где их можно найти.
      — Ну ты-то ещё не чародей.
      Дженева пропустила мимо ушей чуть ехидные нотки.
      — Ну и что. Я их ученик. И оч-чень неплохо смотрюсь здесь.
      Юз положил на полку книгу, которую до этого листал, и вздохнул:
      — Пойду я…
      — Зачем? Оставайся, — тут же предложила ему Дженева. — Посидим, поболтаем. Что там, кстати, с Михо? Он, наверное, тебе больше рассказывает.
      Потоптавшись, Юз шагнул-таки в её сторону и сел на лавку.
      — Вчера ему опять пришло письмо из дома.
      — И? — решилась она пришпорить замолчавшего товарища. Последнее время Михо всё чаще жаловался на какие-то неприятности, досаждавшие его многочисленным мохонским родичам.
      — И он уже точно решил съездить туда посмотреть, чем он может там помочь.
      — А когда он едет? Не знаешь?
      Юз отрицательно мотнул головой — и повернулся на звук открывающейся двери. В комнату входил астарен средних лет, по виду небогатый мастеровой. Теребя в руках шапку, он остановился у входа, внимательно оглядел с любопытством смотрящих на него молодых людей. И, приняв решение, повернулся к Юзу.
      — Света и тепла тебе, парень. Я ищу Дженеву, дочь гончара Бартена из Астарендоуина. Мне сказали… поискать её здесь. Знаешь такую?… Ну, Дженева, — уже нетерпеливее повторил он, сердито зыркнув на невежливо молчащего парня.
      Но раздражающее его молчание Юза происходило от совсем другой причины: тот просто ждал, что ответит сама Дженева. Мало ли что; мало ли кто её ищет: может, она не хотела бы иметь с этим мужиком никакого дела. И точно — вон, как странно она на него смотрит…
      — Ты ищешь дочь Бартена? — изменившимся голосом пробормотала Дженева. А когда тот повернулся к ней, с хриплым возгласом окончательного узнавания покачнулась вперёд. — Так это т-ты… Б-бартен!
      Астарен, резко переставший ломать шапку, уставился всё ещё сердитым взглядом в её лицо.
      — Зачем ты меня ищешь? — крикнула она.
      И что-то такое было в её крике, что Юз поднялся, явно собираясь уйти.
      — Нет! — вскочила она вслед ему. — Останься! Пусть мой отец!…
      Её голос сорвался, не договорив, что именно пусть. Бартен переступил с ноги на ногу и снова принялся мять шапку. Но уже не так сильно.
      Юз сел обратно.
      — Зачем ты меня ищешь?!
      — Поговорить хочу, — буркнул Бартен. По его лицу, фигуре, а особенно по рукам, было ясно видно, что он чувствует себя не в своей тарелке. Он был из той породы людей, которые в любом затруднительном положении привычны к сердитому окрику, к ругательству, а то и к размашистой оплеухе. Такие люди и просят, словно виноватят.
      — О чём нам с тобой говорить? — никак не могла успокоиться Дженева. — Может быть, ты хочешь узнать у меня, как я жила у бродячих артистов?! Которым ты меня отдал?… Или — продал?… И много ты тогда на этом заработал, отец?!
      Бартен скрипнул зубами, но сумел как-то подавить ответный гнев, уже пятнавший багровой краской его щетинистые щеки и бугроватый лоб.
      — Ты это… помолчи сперва. Я это… Может, я пришёл просить у тебя прощения.
      Словно подкосившись, Дженева мешком села в своё кресло. Слишком недавно случилось то же самое с Граженой; слишком были свежи в памяти все те мысли, разговоры и объяснения, которые были вызваны такой же самой просьбой о прощении.
      Дженева всхлипнула. Что ж… Всё верно. Она ведь тоже учится у чародеев!
      Согнувшись и спрятав лицо в ладонях, она помолчала. Потом медленно выпрямилась. И, подняв уставшие глаза на всё так же стоящего отца, пробормотала:
      — Хорошо. Я не буду держать на тебя зла.
      — И правильно, — согласно кивнул Бартен. Теперь он выглядел почти спокойным и почти довольным. Так и не дожидавшись приглашения, он пододвинул к себе табуретку и, проверив её на всякий случай на крепость, уселся. — Я-то здесь не причём. Чего ж тебе держать на меня зло? Это не ко мне всё. Я, наоборот, сколько мог… И не виноват я перед тобой. А если хочешь знать, кто виноват, так это тоже уже дело прошлое. Помер он, и давно. Я вот только, когда болел… долго болел, тяжело, всю лето и осень… так вот жалел, что правды тебе не сказал. Боялся, помру — а груз-то вроде как на мне останется.
      — Ты это о чём? — нахохлилась она. В сердце вдруг кольнуло нехорошее предчувствие.
      — Да вот о чём…
      Бартен метнул взгляд в сторону спокойно сидящего осторонь Юза. Тот понял намёк и опять поднялся на выход.
      — Нет, останься! — почти умоляюще крикнула Дженева. Ей почему-то стало очень страшно, а присутствие молчаливого Юза было ободряющим. — У меня нет секретов от друзей.
      — Как знаешь, — коротко согласился Бартен. — Ну так вот… Не отец я тебе. Я Илерину взял, уже когда ты у неё была. Старый барон сказал мне. Знал он, что я её люблю, — лицо его вдруг дрогнуло. — Ревновал я её. Но… Что уж тут… Давно это всё было. В прошлом это всё.
      — Старый барон?… - недоверчиво переспросила Дженева.
      — Да. Отец нынешнего. И твой отец.
      Дженева засмеялась.
      — Что ты врёшь?
      — Кукушка врёт, — обиделся астарен. — А я правду говорю. Старый барон на эти дела уж какой мастер был. Вон сколько его материных детей у нас по округе разбросано.
      И он принялся перечислять имена, загибая узловатые пальцы. Дженева отстранённо смотрела на их ловкое движение, а её память почти самостоятельно подсовывала детали, уверенно складывавшиеся в один узор. Там были и случайно подслушанные непонятные по малолетству слова соседок; и то, что Илерина до её рождения была в усадьбе горничной; и то, как она выделяла её, своего первенца, из всех остальных детей… Внезапно одно соображение пришло ей на ум.
      — А почему тогда старый барон не признал меня своим материным ребёнком? — оживилась она. — А?
      — Не знаю, — равнодушно пожал плечами Бартен. — Да их у него и так столько было… Одним больше, одним меньше…
      — Мужик, ты бы не раскидывался здесь своим мусором, — вдруг заговорил не проронивший до сих пор ни слова Юз. — Чай, не в хлев пришёл.
      Шапка, которую астарен всё теребил, была довольно ветхой, так что у его ног уже валялись кусочки войлока и прочая труха. Бартен метнул добродушно улыбающемуся парню сердитый взгляд, его губы дрогнули всегда готовой ответной отповедью — но и только. Астарен раздражённо пошевелился, припечатал шапку к колену и снова повернулся к бывшей дочери.
      — Я к тебе как человек к человеку пришёл! Как чтобы поговорить! А если здесь трудовых людей не уважают, то…
      — А об этом… ещё кто-то… знает? — почти через силу выдавила Дженева.
      — Хм… Да нет. Давно это было. Жёнка моя об этом молчала, характер у неё такой был, всё в себе. Да и мне-то говорить об этом было не с руки, любил я её… Это я тебе первой; когда болел, думал всё. Не хотел помирать с этим грузом-то. Решил, ежели выдюжею, уж найду тебя, расскажу. Чтобы ты не держала зла за то, что я, как мать-то твоя померла, так от тебя и избавился. Да и сама посуди: зачем мне чужой ребёнок-то? И так вдовец с тремя детишками на руках на руках, мал мала меньше. Они, тебе, кстати, привет передавали. Сыны мои уже взрослые, ух! Да и девка по хозяйству уже, тоже подспорье. А ты тоже не пропала, наслышан я, вишь как устроилась, — обвёл он рукой комнату.
      — Так, говоришь, никто об это не знает? И нынешний барон тоже? — устало переспросила она, словно это как-то могло помочь ей обрести ушедшую из-под ног почву.
      — Да кому об этом надо! Об этом-то и тогда почти никто не знал. А если кто и догадывался… — задумался Бартен. — Те уж сейчас, поди, и забыли об этом. Кому это надо!
      — А сам старый барон… он знал?
      — Он? Знал, конечно. Илерина-то носила ему тебя, показывала, да… — он закивал головой.
      — И что? — с надеждой спросила Дженева.
      — Что "и что"? — не понял тот. — Ты лучше скажи, где живёшь. Я тебе гостинчиков привёз, сахарку там, грибочков сушёных, что там ещё. Вот и занесу.
      — В доме леди Олдери… На Тополиной улице, — пробормотала она. И замолчала.
      Астарен покрутился на табуретке и, стукнув напоследок шапкой о колено, поднялся.
      — Ну, бывайте здоровы. Идти мне надо. А к тебе я вечером зайду.
      — Подожди, — девушка провела ладонью по лицу, словно пытаясь этим собрать мысли. — Я что-то хотела спросить… Сейчас… А, вот!
      — Ну так давай, спрашивай!
      — Ага… Соседнюю усадьбу, где барон Эрниверн, знаешь?
      — Как не знать?
      — Ты, говоришь, болел долго… А они? Что они? Всё ли у них было в порядке? Ну, последнее время?
      Бартен хмыкнул неожиданному повороту.
      — Да не так, чтобы очень. Я мало что знаю, — признался он. — Мы-то с ними не особенно ладим, но люди всяко рассказывают. Летом как хлеб у них погорел, так крестьяне до сих пор бунтуются. Опрошлу зиму сынок ихний чуть в проруби не утоп. А этой вообще, ночь в лесу на дереве провёл, если бы вовремя не подоспели да тех волков не отогнали. Ох, волков у нас нынче развелось… Прям беда. Зима-то голодная. И люди озверели, хуже волков. Много где слышно люди бунтуют. Но всё ж не так, как эрниверновские. Там ведь до смертоубийства уже дошло, — многозначительным шёпотом добавил он. — Нет, у нас пока хорошо. Наш барон людей держит, распускаться не даёт.
      — Ладно, ступай уже…
      Астарен потоптался, потом развернулся и со словами "ну, не серчай, дочка", вышел из комнаты.
      Наступила тишина…
      Эта тишина принесла Дженеве чувство какого-то облегчения; облегчения немного зыбкого, как будто бы на неприятный окружающий вид лёг туман. Вроде и не исчезло ничего, но зато и не так видно.
      Не так видно, что было одно простое предательство — а теперь оно стало двойным. Сначала от неё отказался отец. А теперь, оказывается, это сделали даже два отца. То есть отец, который предал её столько лет назад, вдруг оказался ненастоящим, но и настоящий отец вдруг поступил точно так же, ещё раньше отказавшись от неё!
      Тут, к счастью, сработало уже ставшее привычным умение смотреть на мысли просто как на мысли. А эта мысль о двух отцах сама по себе была смешной. Дженева нервно рассмеялась — и помотала головой, разгоняя остатки тумана.
      — Нет, ты только глянь: насвинячил и ушёл!
      Девушка подняла глаза на по-доброму улыбающегося ей Юза. На какое-то мгновение ей показалось, что он всё понимает; понимает, всё, что творится в её сердце. И она почувствовала, как её губы тронула лёгкая ответная улыбка.
      — Так ты, оказывается, благородных кровей? Значит, к тебе теперь и не подступиться? — вопросительно поднял брови над по-прежнему смеющимися глазами Юз.
      Это напоминание заставило Дженеву нахмуриться: что-то в этом было, что нужно было сообразить и понять. Но первым это сообразил всё-таки Юз. В его голосе впервые послышались серьёзные нотки.
      — И значит, вы с Граженой — родственники?
      — Да, точно, родственники… — протянула она. Мысли ещё плохо её слушались. — Это получается… Я отцовская сестра её отцу. То есть она мне — племянница… Ну так, да? Ой, сейчас запутаюсь.
      — Да, именно так, — подтвердил приятель. — Расскажешь ей?
      Дженева задумалась.
      — Не знаю. Я подумаю, надо ли… Да, вот! — оживилась она. — Не говори ей ничего. Ну, обо всём этом! Если пусть она узнает, то от меня.
      — Само собой.
      — Я и отца… то есть Бартена предупрежу.
      В коридоре послышались знакомые шаги. Дверь снова открылась и в комнату вошёл Кастема. Он быстро оглядел ребят и насторожился.
      — Что-то случилось?
      — Приехал мой родной отец. Которого я не видела много лет, — после короткой паузы сказала Дженева. Ей не хотелось, чтобы ещё кто-то узнал о том, что сейчас произошло. Даже Кастема.
      — Ну так беги к нему. Что ж ты сидишь? — удивился учитель.
      Спохватившись, Дженева вскочила с чародейского кресла.
      — Ага, я тогда пошла… Юз, ты со мной?
      Юз молча поднялся на выход — в который раз за последний час. Впрочем, теперь уже с гораздо большим успехом.
      На улице они, не сговариваясь, остановились. Вечерело. На подтаявший за день снег ложился бодрящий мороз. В тихом, безветренном воздухе были слышны звуки далёких разговоров и смеха. Завтра праздничный день, а люди уже и сейчас веселы.
      — А пошли к нам в гости, — вдруг предложил Юз. — Михо накупил в дорогу всякой еды, ну мы ему и поможем, чтоб не так тяжело было везти.
      — Спасибо… м-м… но давай в следующий раз. Потом как-нибудь, хорошо? Я лучше домой. Вдруг отец… Бартен зайдёт сегодня. Я хочу его кое о чём расспросить.
      — Само собой, — кивнул Юз. — Тогда до завтра!

* * *

      Мажордом откинул тяжелую занавеску и с должным поклоном ступил в комнату старшей принцессы. Большая комната — почти зала — была заставлена старомодной мебелью, завешена пыльными драпировками и выцветшими гобеленами. И почти пуста: если не считать дремавшей в огромном кресле дамы-воспитательницы, в комнате находилась одна лишь её хозяйка. Ну и ещё собака.
      Хозяйка, принцесса Легина, подняла взгляд на вошедшего старика, но не больше. У лорда Станцеля сжалось сердце. Последнее время её поведение беспокоило её. Точнее, не столько поведение, сколько настроение. Легина была то молчаливо-задумчива, то нервно-раздражительна, то рассеянна. И, главное, всегда при этом замкнута и закрыта от него самого.
      Раздумья о причине такого положения дел и (что намного важнее) о способах его исправления, натолкнули старика на мысль о том, что он, видимо, был слишком суров и непреклонен в вопросе "дня рождения для Гины". И в самом деле, положение старшей принцессы не таково, чтобы в нём было достаточно возможностей для просто развлечься и повеселиться. Увы и ах… А ведь она же ещё ребёнок.
      Осознав за собой вину, лорд Станцель решил её загладить. Обдумав вопрос, а также не помешавшие бы меры предосторожности, он решился устроить то маленькое празднование, о котором она у него тогда просила. С этим предложением он и пришёл к ней.
      Не знавшая ещё этого, Легина по-прежнему спокойно сидела на ковре, посреди комнаты. Вокруг неё лежали пара раскрытых книг и несколько листов исписанной бумаги. В ногах раскинулся Рыжик, который сонно поморгал на зрелище усаживающегося на пол старика, слегка отфыркнулся и, закрыв глаза, снова перешёл на мерное спящее сопение.
      — Что читаешь? — близоруко прищурился старик на фолианты.
      Не говоря ни слова, Легина подтолкнула к нему книги, которые на ближнем расстоянии оказались трактатами по философии.
      — Не весёлое чтение, — признал лорд Станцель. — Но нужное. А это что?
      Легина сделала было попытку запоздало спрятать лист бумаги, на который нежданный гость настороженно уставился, но, передумав, с каким-то вызовом сказала:
      — Это стихотворение. Обо мне.
      Впрочем, лорд Станцель и так уже узнал очередную глупую выходку своего внука.
      Несмотря на все предосторожности мажордома, на все его старания, празднование совершеннолетия принцессы не прошло-таки без последствий! Этот глупый мальчишка, успевший возомнить себя невесть кем, написал стихотворение "о принцессе, сидевшей на златистом возвышеньи". То, что он допускал в нём вольности, описывая красоту и изящный стан принцессы, было ещё полбеды. Даже прозрачные намёки, мол, если бы сердце поэта не было уже занято, он бы тут же, не сходя с места, влюбился бы в "чудо красы и величья" — это тоже ещё можно было списать на возраст неразумной пылкости.
      Но вот то, что внук лорда Станцеля недвусмысленно назвал Легину будущей королевой, это уже было непростительно! Как и то, что он сам узнал о существовании этих скандальных виршей слишком поздно, когда списки с них уже разлетелись по столице!
      Старик сердито засопел, но тут же взял себя в руки. Легина здесь не причём. И пришёл он к ней по другому поводу.
      Не зная, как подступиться к разговору, он принялся расспрашивать девочку о её делах и занятиях. Легина неохотно и односложно отвечала.
      Разговор не клеился.
      — А знаешь, зачем я к тебе пришёл? — решил он, наконец, подступиться к делу. — А давай-ка мы с тобой устроим, право, день рождения для Гины?
      И он заблаговременно-довольно выпрямился, ожидая от девочки удивленных возгласов и радостных восклицаний. Но Легина даже не улыбнулась. Она подняла на него свои большие и серьёзные глаза, словно пытаясь прочитать в его лице что-то важное для неё. Не сумев сделать этого, она негромко вздохнула и спросила:
      — А ты когда-нибудь влюблялся?
      Мажордом сначала опешил — но уже в следующее мгновение давал себе твёрдое обещание, прямо сегодня приказать собрать все сведения обо всех соучениках Легины! Особенно о том самом Эд-Тончи!
      Решив так, он чуть успокоился.
      — Так ты когда-нибудь влюблялся? — нетерпеливо повторила Легина. — Скажи!
      — М-м… — потянул время старик, собираясь с мыслями. И с воспоминаниями. — Я много прожил. И всякое в моей жизни было. Когда я был лишь немного старше тебя, я однажды захворал. Сильно захворал, и меня отвезли в деревню, на свежий воздух и парное молоко… Было лето, — старик всё сильнее уходил в воспоминания. — Такой высокой, сочной и пахучей травы я больше никогда и нигде не встречал. И цветы — так много цветов, что туда летали пчелы с пасеки, до которой было вёрст пять, не меньше. Я часто ходил на ту пасеку. Её держал один старик. Он угощал меня мёдом и учил скачивать его из сот. Я до сих пор помню его сухие и ловкие руки… и тот особенный запах дыма, которым он выкуривал пчёл.
      Лорд Станцель помолчал.
      — Однажды он спросил у меня, зачем я сюда приехал. Я ответил, мы разговорились. Я ему… всё рассказал. Да. Всё. Он долго слушал — а потом сказал два только слова. Горький мёд.
      — Чего? — не поняла страстно слушавшая Легина.
      — Я тоже тогда не понял. Но он объяснил. Легенда есть такая. Мол, некогда боги одаряли людей своими дарами. Сеттена подарила прядь волос, которая превратилась в тонкую и тёплую овечью шерсть, чтобы люди могли делать из неё себе одежду. Вечный труженик Чебос отёр капли пота со своего лба. Они упали на землю и, высохнув, стали соляными копями. Брошенные с небес горсть листьев с серебряных деревьев упали на неё с благозвучным звоном — и так у нас появилась музыка. Много там чего было… А самый дорогой подарок был мёд прямо с их стола; мёд сладчайший, подкрепляющий самые уставшие силы и дарящий вечную молодость. И, мол, настолько это был дорогой подарок, что даже счастливые и щедрые боги на мгновение пожалели о нём. Только на мгновение, но этого хватило, чтобы дар прогорк. И до земли долетел уже горький мёд…
      — И что? — выдохнула девочка. Её глаза вдруг странно заблестели.
      — Вот с тех самых пор на земле появилась любовь. Сначала любовь кажется неописуемо сладкой, животворящей и от всего спасающей. И это истинная правда, правда первого её вкуса. Но только никому, увы, ещё не удалось избежать второго — горечи. Который приходит, раньше или позже… Вот что мне рассказал тот пасечник. А я даже не помню его имени.
      Тучная дама-воспитательница, до сих пор спокойно спавшая в своём кресле, что-то забормотала. Легина испуганно уставилась на неё, но успокоилась, когда в пространстве комнаты стали разливаться негромкие трели храпа.
      — Хватит о грустном. Ну так мы устроим праздник? — заговорщически зашептал лорд Станцель. Сейчас ему более, чем когда бы то ни было, хотелось это сделать: это был бы прекрасный повод в подходящей обстановке присмотреться к гостям Легины. Особенно к тому самому Эд-Тончи.
      Но Легина отрицательно покачала головой.
      — Нет. Спасибо. Уже не надо.
      Старик удивлённо крякнул.
      — Спасибо, — повторила девочка. — И иди. Мне ещё учить надо.
      И она пододвинула к себе первую попавшуюся книгу.
      Долгий, кряхтящий подъём успешно закончился. Мажордом постоял, переводя дух и что-то обдумывая. И решился.
      — Я хочу сказать тебе. Ты должна знать. Я тобой очень горжусь. Ты очень сильная и мудрая.
      Легина подняла к нему своё лицо, на котором изумленная недоверчивость уже перетекала в пунцовую радость и гордость.
      — Ты будешь настоящей ренийской королевой! — не сдержался старик и, сморгнув слезу, быстро вышел из комнаты.
      …Когда дама-воспитательница, наконец, сонно распечатала глаза, она увидела картину, весьма удивившую её: на полу, над даром раскрытой книгой, с радостным и невидящим взором, крепко выпрямившись, сидела принцесса. На всякий случай женщина огляделась вокруг — не случилось ли чего? А когда она снова посмотрела на воспитанницу, та уже вставала с ковра, и вид у неё был вполне обычный, замкнуто-серьезный. Это немного успокаивало. Ещё чуть настороженная она поинтересовалась — "Всё ли в порядке?" — и, получив невразумительно-положительный ответ, с окончательно спокойным сердцем пошла узнавать за ужин.

Глава 8. Вкус любви