— Ой, нет, — заныла Гражена, — только не это! Я лучше месяц буду тут полы мести, только не возиться с этой скучной писаниной!
      — Насчёт мести здесь полы, считай, что ты меня уже уговорила! — кивнула Кемешь. — Только кто займется перепиской? Эд-Тончи я уже не могу просить, он и так уже столько раз… Михо быстрее пишет топором по дереву, чем пером по бумаге. Гина…
      Сердитую речь Кемеши прервал неразборчивый голос.
      — Ты что-то сказал? — обернулась она к его источнику.
      — Я говорю — я могу. Переписывать, — прокашлявшись, громче повторил Юз.
      Кемешь задумчиво подождала, пока новичок подойдёт ближе.
      — Ты… правда можешь?
      Тот уверенно кивнул.
      — Я дома для всей нашей улицы писарем работал. Они говорили — у меня рука лёгкая. Мол, если я пишу за них прошение, то всё у них там выходило, — объяснил Юз.
      Чародейка обернулась к Дженеве:
      — Тогда ты покажешь Юзу, как попасть в Башню? — и, дождавшись её кивка, повернулась к Гражене. — Знаешь, где тут стоят мётлы?…
      …И опять Дженева и Юз шли рядом под холодным, моросящим дождиком. И в этом вполне можно было, обыграв, найти забавную закономерность, но Дженева, честно говоря, даже не вспомнила, что это можно сделать. Её мысли сейчас были наполнены вчерашней встречей с Лартнисом — точнее, болезненными воспоминаниями об искалеченности старого друга; о той его внутренней трещине, из которой вдруг выплёснулся его плач… Вдобавок ко всему этому ей пришлось-таки признаться себе, что что-то в этом общем ощущении болезненности касается её лично. Касается её самой. Девушка нахмурилась этой мысли и, прежде всего, проверила уголки своего сердца: не завалялась ли там случайно влюблённость в старого приятеля?… Нет, вроде нет. Даже точно нет — и она, как и раньше, может честно и прямо смотреть в глаза маленькой Соснины, жены Лартниса и матери его сына… Дженева с облегчением вздохнула — нет, с Лартнисом её, как и прежде, связывают только дружеские чувства.
      Ох… Задумчиво шагавшая Дженева чуть даже не запнулась: в том-то всё и дело, что уже не связывают!Мелкие детали вчерашнего пронеслись перед её мысленным взором; детали, которым она тогда не придала значения… Лартнис изменился. Очень изменился. И этотЛартнис уже не стал бы ухохатывать их с Граженой, рассказывая им разные смешные истории… или учить их выдувать стекло… ЭтотЛартнис уже не захотел бы водить дружбу с ней. Ох…
      — Ты извини… Я тогда немного грубо… себя вёл, — сквозь обволакивающий туман жалостливых мыслей прорвался серьёзный голос её спутника. Она подняла к нему лицо — и ответно улыбнулась.
      — Пустое. Как тебе, кстати, на новом месте?
      — Хорошо. Только я там переселился. Михо уговорил меня перебраться к нему в комнату.
      — О, вместе веселее, конечно! — согласилась она. И добавила со вздохом. — Два мешочка вейхорского чая…
      — Что?
      — Ничего… Осторожно, здесь спуск и скользко!
      — Ну и грязюка же здесь у вас… У нас дома даже в самые дожди и то чище. И суше.
      — Ага. У нас тоже. У нас почва каменистая и…
      — Так ты не местная?… А откуда?
      — Я-то из Астарении. Там, где Яса ещё такая узенькая и маловодная. Не то, что здесь…
      Разговаривая обо всём и ни о чём, они добрались до Башни. Там их встретил Чень, провёл на место, посадил поближе к окну, объяснил, что нужно делать, — и ушёл по своим делам.
      Дженева с тоской оглядела покосившуюся стопку старых бумаг, аккуратно разложенные письменные принадлежности, нетронутую свечу, заблаговременно торчащую в подсвечнике… И подняла взгляд на сидевшего напротив неё Юза. По его лицу трудно было догадаться, что он сейчас думает о предстоящей им нудной работе.
      — Ну… ты сам вызвался! — вздохнула она и потянулась за первым листом.
      …Работать с Юзом оказалось вполне себе ничего. Он не приставал без нужды с расспросами, что, мол, тут делать и как, не слишком отвлекал её по пустякам и не отказывался поболтать, когда становилось уже совсем скучно. Более того, очень скоро Дженева разобралась, что отстранённая и немного высокомерная молчаливость Юза лишь ширма, за которой находится интересный и доброжелательный собеседник. Главное, нельзя было самому пытаться отодвинуть эту ширму: от любой сторонней попытки проявить здесь инициативу Юз тут же хмурился и замыкался. Быстро сообразив это, девушка обдуманно перестала делать неправильные движения — и результат не замедлил себя ждать. Неизбежная утомительность чернильно-перьевого занятия переросла в приятство интересных бесед и поучительных рассказов, окрашенных в мягкие оттенки лёгкого юмора. Даже Чень, время от времени заглядывавший к ним, однажды почти всерьёз попытался выяснить, а что такого забавного они смогли найти в переписке старых отчётов. Ребята лишь прыснули в ответ.
      По вечерам они сдавали чародею сделанную за день работу, а потом втроем пили чай. Иногда к ним присоединялась Кемешь, да не одна, а с печеньем или блюдечком варенья. Так что Дженева однажды улыбнулась себе, что пропавший тогда вейхорский чай, оказалось, пропал не зря.
      И одно только царапнуло ей сердце. Это было ещё в самый первый день. Вечером, когда она вернулась домой, к ней в комнату заглянула Гражена. Искоса поглядывая на неё, подруга нарочито безразличным голосом всё пыталась что-то выспросить. Дженева, торопливо уплетавшая остывший ужин, её намеков никак не ловила. Тогда та, не выдержав, зашла в лоб.
      — А по-моему, этот Юз неровно к тебе дышит.
      Дженева поперхнулась супом.
      — С чего ты взяла?
      — Ну кажется мне так… А тебе ещё не кажется?
      — А мне вот кажется, — прокашлялась Дженева, — мне кажется, что тебе один раз такое уже казалось. С Керинеллом. Помнишь?!
      Гражена немного потухла — но тут же снова воспрянула духом.
      — Ты лучше подумай, зачем ему надо было сегодня напрашиваться вместо меня?
      — Может быть, он просто хотел произвести на Кемешь хорошее впечатление.
      — Может-может-может быть, — иронично пропела Гражена. — А когда он вчера всё выспрашивал у меня, кто тебе Лартнис, что ты ему такобрадовалась? На кого он тогда хотел произвести впечатление? А? — победно вскинула она голову.
      Дженева задумалась. Что-то в этом было… Недаром же и ей самой что-то такое показалось. Ещё тогда, когда она впервые увидела его у Ченя. Неспроста же у неё тогда мелькнула мысль — а не из-за неё ли тот мальчишка из трактира оказался у чародеев?…
      Только было совершенно ясно, что Юз совершенно не может задеть её сердце. Да, оно сейчас сжалось, но совсем по другой причине. Это память о той боли, которую легко причиняют, уходя от тебя, те, к кому ты сама неровно дышишь.
      Как Мирех.
      Или те, кто тебе просто дорог, как друг.
      Как Керинелл и Лартнис.
      Нет, не хочет она сама причинять кому бы то ни было эту боль. И если этот Юз и правда что-то такое чувствует к ней… тогда она должна быть в общении с ним особенно осторожной и аккуратной. Это решено.
      — Гражен… Это самое… — устало вздохнула Дженева. — Ты бы лучше разобралась с теми, кто неровно дышит к тебе. А то так жалко бывает на человека смотреть… А я уж сама буду на своём огороде!

* * *

      Говоря Гражене, что прежде, чем заглядывать в чужой огород, ей нужно заняться своим, Дженева, естественно, имела в виду Гилла.
      С того концерта Синиты Гражена вернулась сама не своя; мягкие, осторожные расспросы подруги закончились тем, что она разрыдалась. Дженева, слушая её сбивчивые объяснения вперемешку со всхлипами, нескоро разобралась в причине её горьких слёз, а когда поняла — с облегчением рассмеялась: тоже мне горе — влюблённый в неё по уши поэт написал о ней в своих стихах! Да тут наоборот, гордиться этим надо!… Гражена вспыхнула, обозвала подругу бессердечной и вообще ничего не понимающей. Как она может только говорить, что нужно гордиться собственным унижением?…
      Впрочем, этот всплеск эмоций оказался последним. Гражена высморкалась в подсунутый платок и задумалась о том, что со стороны всё это и правда может выглядеть иначе. После долгого и почти спокойного обсуждения с Дженевой этой самой стороны, она приняла решение.
      Ничего изменить она уже не может; если кто-то сообразительный догадается о гра-сине Гражене, если пойдут слухи и сплетни… что ж, ей тогда нужно будет вести себя гордо, достойно и так, будто бы всё в порядке… Дженева поддакивала — да, на смело идущего человека и собаки не лают (и, захлопнув рот, не давала сорваться упрямо крутящемуся на кончике языка продолжению "особенно, если никаких собак поблизости и нет").
      И уже очень скоро настороженная Гражена почувствовала вокруг себя ветерок, в котором тихо зашелестело ненавистное ей отныне слово «гра-сина». От этого слова она каждый раз внутренне вздрагивала, но внешне вела себя безупречно. И чем больше этот ветер набирал силу, тем выше она держала голову и тем многозначительно-скромнее улыбалась. А когда она расслышала, наконец, в нём нотки зависти, ей даже почти понравилась роль возлюбленной поэта.
      Одно-единственное она забыла учесть: самого Гилла. Его настолько не былов её мыслях, что когда он, выполняя своё обещание, снова нашёл её в университете, его появление оказалось для неё неожиданностью. И не сказать, что бы приятной.
      Гилл никогда не назначал свидания, но находил её с завидной регулярностью. Он рассказывал ей свежие новости, смеялся, восхищался её красотой и умом, светился от счастья — и при этом умудрялся не замечать того, что при его появлении лицо Гражены темнело. Он был счастлив. По ночам он взахлёб писал стихи, сонеты, баллады… Их так же взахлёб читали. Везде, повсюду, от дворцов до городских предместьев, начала разливаться мода на влюблённость.
      Лорд Станцель с горечью смотрел, как внук губит на корню свою карьеру: вельможа, баловавшийся в молодости героическимирифмами, ещё мог добраться до вершин Туэрди; для того же, чьими виршами объясняются в любви, двери власти закрыты навсегда. Он несколько раз пытался растолковать Гиллу, чем тот рискует, занимаясь столь несерьёзным делом, как стишки и песенки. И хоть пока безуспешно, но он не оставлял надежды переубедить внука. Вот если бы у него ещё у него самого голова не была занята неотложными делами!… Последние месяцы для мажордома выдались такими тяжёлыми, что он однажды чуть даже не пожалел, что король не отправил его тогда в подземелья Дырявой башни. Ну пусть там сыро — так зато сидел бы себе спокойно, и не надо было ломать голову, где взять денег, денег, денег… Уж слишком война вымела казну. А условия заключённого Ригером мира больше восстанавливали его задетую монаршую честь, чем восполняли траты на войну.
      Да тут ещё на горизонте снова замаячила старая беда. Приближался день рождения принцессы Легины. Четырнадцать лет, возраст совершеннолетия членов королевской семьи. Возраст, когда инфант обычно объявлялся наследником престола. Умудрённый горьким опытом лорд Станцель опасался, что это может спровоцировать короля на очередное неразумное буйство. И ещё неизвестно, чем оно может обойтись и стране, и казне.
      Тем не менее, отпраздновать совершеннолетие старшей принцессы надо было достойно и как положено. По зрелом размышлении мажордом решил на всякий случай подстраховаться — распорядился устроить празднование не в Туэрди, а в здании Королевского театра. Подальше от Ригера.
      Было ещё одно опасение, что Легина может вдруг потребовать слишком роскошного и дорогого празднования. Лорд Станцель даже заранее подготовил небольшую, но убедительную речь о монаршей мудрости, умеющей согласиться на малое для себя ради величия всего Королевства. Но заготовка не понадобилась. Его любимица рассеянно выслушала описание ожидающего её празднования и кивнула, соглашаясь на всё оптом. На радостях мажордом сам предложил ей сказать, чего бы она ещё хотела.
      Лучше бы он этого не делал. Легина опустила глаза, а потом, запинаясь и косноязыча, попросила устроить день рождения и для Гины. Который она могла бы отпраздновать со своими новыми друзьями и знакомыми. В доме лорда Станцеля — она всё-таки его внучка, так ведь? Вечером, после того, как главное празднование уже закончилось бы. Тихо, скромно, они бы немного поболтали, потанце…
      Ошарашенный не столько самим этим сумасбродным планом, сколько его очевидной продуманностью, лорд Станцель, наконец, опомнился и оборвал девочку на полуслове. Это никак невозможно! Это слишком рискованно! И вообще это блажь!… Она принялась переубеждать старика, со всё большим и большим жаром. Тот был непреклонен… Долгий спор ни на каплю не сдвинул старика с его решения. Легина ушла почти в слезах.
      Стоя потом истуканом, который обматывали тканями, примеряли, а то и кололи булавками суетливые от сознания важности своего долга швеи леди Олдери, Легина с непривычной горечью думала о своём неисполнимом желании… Она принцесса, почти будущая королева — но не может провести свой праздник с теми, с кем бы хотела.
      Конечно, можно было бы пригласить на День рождения принцессы. Но тогда её могут узнать. Нет, это не годится!…
      Как всегда восторженная леди Олдери наклонилась к девочке и, почтительно ахая, повторила свой вопрос о том, не жмёт ли той новое платье? Легина вышла из своих горьких дум и, подняв глаза к женщине, отрицательно качнула головой. Вид близко расположенного лица леди Олдери столкнул её мысли с нахоженного пути и они почти сами по себе пошли в новом направлении.
      А леди Олдери-то вблизи совсем не такая, как кажется издали. Вот это да… А почему же она этого раньше не замечала?
      Поиск ответа закончился быстро: Легина присмотрелась к тому, что так сильно изменяло лицо немолодой женщины — к блеску помады, к бархатистой пыльце пудры, к чёрной краске на бровях. Как интересно…
      И как всё это кстати!
      — Моя леди! — подняла голос Легина.
      — Да, моя принцесса! — мгновенно присела в почтительном полупоклоне леди Олдери.
      Легина подняла руку к её склонённому лицу и легонько провела кончиком пальцев по её наведённым карандашом бровям и нарумяненным скулам.
      — Я хочу на своём празднике быть такой же красивой, как и моя леди.
      Леди Олдери никогда не отличалась непонятливостью. Особенно в такихделах. Её самой ведь тоже, как и этой девочке, не повезло — природа не одарила красотой. Но это не помешало ей самой сделать себявесьма привлекательной… А ведь когда-то и она плакала, глядясь в зеркало. Как, наверное, сейчас делает эта девочка…
      Леди Олдери подняла сосредоточенный взгляд к неприступно-серьёзному лицу Легины, оценивающе осмотрела его… Бедная девочка! И, приняв решение, уверенно ответила:
      — Моя принцесса и так гораздо красивее своей покорной слуги. Но на празднике она будет просто неотразима!
      — И чтобы старше! — нетерпеливо добавила принцесса: чем больше принцесса Легина будет непохожа на Гину — тем лучше.
      — И старше, — послушно согласилась та.
      Освободившись от утомительного стояния в примерочной, принцесса сразу же отправилась к мажордому. Тот с удивлением воззрел на её неожиданное возвращение.
      — Я хочу, пусть он прочитает на моем празднике свои стихи. Я хочу!
      — Кто — он? — после паузы меланхолично поинтересовался старик.
      — Ну, он… твой внук, — на мгновение замялась Легина. — Я так хочу!
      Лорд Станцель пожал плечами. Пускай, раз уж так…
      — Хорошо… Он прочитает что-нибудь из своей "Героической поэмы"…
      — Нет! — подняла голову принцесса. — Я хочу, чтобы он… новые стихи. Да!
      Старик бросил на неё довольно сердитый взгляд, но спорить не решился. После того, как он категорически настоял в вопросе с днём рождения Гины, его «настоятельные» права, хоть и на время, но пропали. Он попробовал было мягко уговорить Легину, мол, героическая тема более приличествует празднованию совершеннолетия старшего королевского ребёнка, но только пробудил этим нежелательное направление беседы. Посерьезневшая Легина спросила, не может ли король на предстоящем празднике назвать её своей наследницей. Мажордом помолчал, выбирая, как бы так ответить. А потом, почти неожиданно для себя, стал говорить ей, как много лет говорил всем ренийским королям, когда дело касалось слишком важных для Королевства тем: честно, без обиняков и реверансов. Нет, на месте Легины он не питал бы лишних надежд. Как минимум, ей нужно запастись терпением.
      От слов про терпение у Легины горько дрогнули губы. Но уже через мгновение к ней вернулось её обычное, серьезно-непроницаемое выражение лица.
      В дверях она остановилась.
      — Ты ведь не говорил внуку, кто Гина на самом деле? — негромко спросила она и, получив отрицательный ответ, добавила. — Ну тогда и не говори ничего такого.

* * *

      Легине повезло: леди Олдери была счастлива в любви, и даже неоднократно счастлива. Ей не было оснований жалеть о даром прожитых годах, а значит завидовать молодости. Долгое колдовство над лицом девочки окончилось удачным превращением угловатого подростка в юную девушку, похожую на фарфоровую статуэтку. И пока довольная своими трудами леди Олдери собирала свои баночки и кисточки, Легина с удивлением разглядывала в зеркальце, какой она, оказывается, может быть— словно дерзко заглядывая сквозь годы, оставшиеся до возраста настоящей взрослости.
      В полдень для гостей открылись двери театра. На пышно украшенном возвышении в главной зале, освобожденной от лишней мебели, в коконе темно-алого бархата и золотистого атласа, в окружении младших сестёр и придворных дам сидела первая ренийская принцесса, улыбкой или лёгким кивком головы приветствовавшая вплывающие и выплывающие волны богато разодетых придворных, горделивых королевских служащих, восторженных провинциальных вельмож, щеголеватых военных, волнующихся представителей всех ренийских гильдий и цехов и даже скованных людей явно крестьянского вида. Было похоже, словно вся страна пришла поздравить своею принцессу и прикоснуться к изначально исходящему от неё Королевскому благословению. Дары, безостановочно подкладываемые к подножию возвышения, уже превращались в холм, аляповатый и бесформенный.
      Организовывая празднество, лорд Станцель балансировал на тончайшей грани: с одной стороны, он старался, чтобы здесь не прозвучали сколь-нибудь заметные намёки на престолонаследность принцессы, а с другой — чтобы отсутствие этих намёков не выглядело слишком подозрительным и навевающим разные сомнительные мысли. Хуже всего было то, что рядом с принцессой не было ни короля, ни королевы (Энивре до сих пор не оправилась от последних родов и сейчас опять болела).
      После короткого перерыва, во время которого слуги, как деловитые муравьи, выносили подарки и заново освобождали помещение, началась развлекательная часть празднования. Теперь в зале вместо степенных делегаций провинций и сословий появлялись певцы, музыканты, менестрели… Придворные и гости, толпившиеся по периметру комнаты, вежливо рукоплескали артистам, но больше были заняты болтовнёй, чем предоставленными им зрелищами. Принцесса тоже не получала никакого удовольствия от шумных действ внизу. В кольце гостей она разглядела людей, которые больше знали Гину, чем Легину. Что, если её сейчас узнают?… Больше всего её беспокоила Гражена, стоявшая рядом с леди Олдери. Легина не упускала обеих из поля зрения; но пока, кажется, в поведении Гражены не было ничего подозрительного. Время от времени та переговаривалась со своей родственницей: судя по всему, они обсуждали кого-то из присутствовавших, но движения указующих глаз явно относились к другим гостям. На неё саму Гражена почти не обращала внимания… Легина немного расслабилась: нет, хорошо-таки поработала леди Олдери!
      А вот и ещё одно испытание для умения леди Олдери: сквозь залу стремительно шагает Гилл. Не доходя нескольких шагов до возвышения, он также стремительно останавливается, ныряет в глубокий поклон… и быстро выпрямляется, глядя своими вызывающими глазами прямо ей в лицо.
      Сердце Легины с грохотом сорвалось куда-то вниз. Сейчас он вскинет к ней руку и громко, перебивая несмолкающий шелест окружающей болтовни, выпалит: "Гина! А тычто здесь делаешь?"
      Гилл вскинул руку — и немного вскачь принялся выкрикивать строки из своей "Героической поэмы". Его молодой задор привлёк к нему всеобщее внимание: болтовня заметно стихла. Чтец размахивал руками, вскидывал голову, и так высоко бросал голос, что каждый раз казалось, что он вот-вот даст петуха. Но всё обходилось. Прочитав несколько строф, Гилл резко остановился, коротко поклонился и, поменяв позу на более спокойную, сделал паузу. Он стоял, сдержанно и задумчиво глядя опущенным взглядом куда-то в сторону.
      В заинтригованном зале щелчком наступила полная тишина.
      Гилл замедленно вздохнул — и всё так же не поднимая отстранённых глаз, принялся читать новые стихи. Неожиданно глубоким голосом с неожиданно новыми, бархатистыми оттенками.
 
Вы, ветерки, что миру рассказали,
Как горько я страдал, и вы ручьи,
Где слёзы замутили блеск струи,
Когда я плакал у любви в опале…
 
      …Легина перевела остановившееся было дыхание. Её сердце стучало, как сумасшедший дятел, — но зато уже на своём законном месте.
      Вот и сбылось то, о чём она так мечтала последние дни. Он читает ейсвои стихи. Это к нейобращёны его чарующие слова. Это для неёон, как тогда, заложил руки за спину и чуть раскачивается в такт своим словам.
 
Только для неё!…
Любовь — иных даров я не припас
Тебе, гра-сина. Я не ждал, не скрою,
Иной отрады, кроме встреч с тобою,
Иного солнца, кроме этих глаз[Здесь и далее стихи принадлежат средневековому испанскому поэту Феликсу Лопе де Вега Карпио.].
 
      Теперь он смотрел прямо ей в глаза. Его голос стал громче, твёрже. Он даже перестал покачиваться. Он смотрел прямо в её лицо.
      Только что теперь толку? Теперь в ушах Легины до сих пор стоял его голос, когда он выдохнул — гра-сина…
      И она вдруг почувствовала себя случайно занявшей чужое место. Как будто ей случайно достался поцелуй, адресованный другой. Как будто она с замиранием сердца прочитала пылкую любовную записку, на другой стороне которой — не её имя.
      Ну и что, что его голос сейчас направлен к ней? Ну и что, что он, говоря все эти прекрасные слова, проникновенно смотрит ей в лицо? Не её он сейчас видит, не её…
      Тишина. Щедрый шум рукоплесканий. Откланявшийся Гилл отходит в сторону — и как раз в сторону Гражены. Легина непроизвольно закусывает губу. Сигнал окончания этой части празднования. Как хорошо… К ней подходят, чтобы провести в комнату для отдыха. И это хорошо…
      Но в тесной комнате, заполненной суетой и обсуждениями, кто в каких нарядах нынче пришёл и кто в этот раз поскупился с подарками, Легина почувствовала себя плохо. Настолько плохо, что ей захотелось расплакаться. Она встала и, отделавшись прилипчивых придворных дам стандартными словами "здесь душно, хочу воздуха", вышла из комнаты. Но в коридоре тоже было шумно и людно. Тут она и правда ощутила духоту.
      Она зашагала, полагаясь на своё выработанное годами умение ориентироваться в дворцовых закоулках. Чутьё не подвело её. После должного количества ступенек и поворотов ноги вынести её к старой, толстой двери, от которой несло долгожданным холодом. Девочка с кряхтением налегла всем телом на крепкий, тугой засов чёрного хода. Когда он с треском пошел в сторону, дверь распахнулась на вечернюю улицу и Легина по инерции вылетела наружу. И остановилась, как вкопанная.
      Ещё утром, когда она ехала в театр, вокруг была унылая поздняя осень, с мелким моросящим дождем и льдистой грязью под колёсами кареты. А сейчас…
      А сейчас всё вокруг было покрыто ровным, чистым слоем первого снега. Он повсюду отливал загадочно блестящей, густой голубизной и весело рыжел в тех местах, где на него падал свет из окон.
      Легина сделала несколько шагов по свежей, нетронутой глади снежного покрова. Её ноги мягко придавливали его к земле. Она остановилась. Было так тихо, как только и бывает во время снегопада.
      Медленно, преодолевая непонятно откуда взявшееся внутреннее сопротивление, она подняла голову к высокому небу. Из его бескрайней чёрной синевы прямо на неё летели крохотные хлопья снега, падая лёгкими прохладными уколами на её лицо, на губы, на ресницы широко открытых глаз. Снежинки падали… Легина замерла, вглядываясь в их неспешное движение, в то, как они безостановочно появлялись из неведомой бездны и, не уворачиваясь, достигали её. Её, такой маленькой по сравнению с этой бездонной глубиной…
      И её беды, горести и невыплаканные слёзы тоже вдруг стали тоже такими маленькими, такими пустыми… что их почти и не осталось. Они словно растворились в бесконечно тихо летящих снежных искорках.
      …И пришло ещё одно чудо: Легина вдруг почувствовала, что это не снежинки падают к ней, а она сама невесомо поднимается вверх, к этому бесконечному небу, пролетая сквозь пылинки звёзд… Она по-птичьему раскинула руки — и заплакала, легко-легко заплакала…

* * *

      Сонную тишину пустынной улицы нарушил торопливо-осторожный топот. Был поздний вечер; свет горел в редких окнах. Возле дома с высокой остроконечной крышей шум шагов превратился в сдержанную возню и перешёптывание. Наспех слепленный снежок легонько стукнулся в оконное стекло на втором этаже.
      Тишина. После короткого совещания попытка привлечь к себе внимание повторилась. Только после третьего снежка, сопровождаемого уже сдавленными ругательствами, раздался звук распечатываемого окна. Оттуда выглянула тёмная фигура и, разглядев движение внизу, прошептала:
      — Слышу, слышу. Держите.
      Из окна на верёвке, тяжело качаясь, пошёл свёрток. Когда его поймали, верёвка была затянула назад, сама фигура осторожно выбралась наружу и по грубой каменной кладке принялась ловко спускаться вниз, а потом, когда расстояние до земли было уже безопасным, с уханьем спрыгнула в низкий сугроб.
      В этот момент окно наверху снова раскрылось и тонкий мальчишечий голос пропищал:
      — Войк, я хочу с вами!
      Фигура внизу заметно возмутилась.
      — Сиди дома, ты, мелочь!
      — А иначе я расскажу отцу, что ты взял огневики! — с вредными нотками пригрозил тот.
      Внизу началось короткое раздражённое совещание, которое закончилось тем, что Войк прошипел:
      — Ладно… Только чтобы потом не жаловался, что замёрз или устал!
      — Не буду! — радостно пискнул мальчишка, скрылся в комнате и после паузы стал выбираться наружу. Делал он это не так ловко, как его брат, так что компания внизу пару раз уже собиралась ловить падающее тело. Когда спуск благополучно окончился, скалолаз получил от старшего брата подзатыльник, но это нисколько не уменьшило его самодовольства.
      После того, как увеличившаяся компания скрылась за углом, Войк спохватился:
      — Огонь взяли?
      — Горшок с углями, — ответил ему товарищ и похлопал свободной рукой по подозрительно выпирающему сбоку плащу. — Я об него гре-еюсь…
      — Войк, а Войк, а куда мы идём? — громким шёпотом поинтересовался мальчишка, сопровождая свои слова дёрганьем брата за рукав.
      — Хватит болтать! — оборвал их парень в короткой куртке. — Пошли скорее! И так столько времени потеряли!
      Компания поднималась в Верхний город. Их путь тускло освещала проглянувшая сквозь туманную дымку половинка луны. На Тополиной улице они свернули в переулок и принялись чуть ли не на ощупь искать в глухой кирпичной стене нужную калитку.
      — Вот она! — раздался чей-то шёпот. — Только закрыта.
      В неё по очереди потыкались все подряд, словно кому-то из них, более удачливому, запертая дверь могла поддаться.
      Парень в куртке отошёл от стены и стал разглядывать её. Преграда была не очень высока, примерно в два роста взрослого человека. Поверху плелись голые ветки плюща. Летом преодолеть эту стену было, что чихнуть. Да и сейчас это не очень несложно, несмотря на обледенелость камней. Только бы добраться до того плюща…
      — Помогите мне забраться наверх, — приказал он спутникам.
      — Пусть лучше моя мелочь лезет, — предложил Войк. — Щас закинем туда Феннита, а он отодвинет щеколду.
      — Ага, конечно! — обрадовался мальчишка и, даже не дожидаясь помощи, попробовал вскарабкаться на стену. Его подкинули вверх, до путаницы веток, откуда он уже самостоятельно добрался до верхнего края стены и скатился вниз, в наваленный снег. Скоро с той стороны калитки раздались звуки возни и тяжёлое сопение.
      — Ну!… Ну, давай!… Вот здесь, слева! Ну, дави же! — нетерпеливо подгоняли его остальные.
      — Н-нет… Не могу, — наконец выдохнул лазутчик. — Очень туго. И замёрзло.
      — О, чёрт! Подкиньте меня! — снова раздался прежний приказ. На этот раз его выполнили беспрекословно. Парень в куртке легко взлетел наверх и спрыгнул на ту сторону. Оттуда донёсся обиженный плач.
      — Гилл!… Ты упал прямо на меня-я…
      — Феннит! — многозначительно возвысил голос его старший брат. Плач тут же стих.
      Раздался громкий треск ломающегося льда и дверь калитки, наконец, дрогнула. На неё надавили всем скопом, и она отошла достаточно, чтобы сквозь отверстие можно было протиснуться.
      По нечищеным дорожкам сада шустрая компания добралась до площадки перед тёмным жильём.
      — Здесь! — отдал приказ Гилл. — Вытаскивай огневики!
      Войк положил на скамеечку свёрток и развернул его. Внутри оказались длинные и тонкие металлические стержни. Все остальные разобрали их и принялись втыкать в близстоящие деревья.
      — Запоминайте, где они! А то темно, потом не увидим, — предупредил Гилл. — А ты доставай свой горшок. Что там?…
      — Нормально. Немного остыло, но я сейчас раздую, — ответил парень в плаще. Мощно работая молодыми лёгкими и подсыпая время от времени в горшок мелкую щепку, он снова разжёг угли. — Готово!
      Все по очереди зажгли просмоленные щепки и разбежались к своим деревьям.
      Вдруг что-то вспыхнуло и с треском принялось раскидываться яркими искрами огня. Раздался многоголосый стон восхищения. Один за другим стали загораться и остальные огневики. Всполохи огней и поднявшийся шум могли разбудить и мёртвого, но Гилл на всякий случай метнул в окна несколько снежков.