Заместитель директора ЦРУ Дик Хелмс, человек осмотрительный, спустя несколько лет сказал по поводу показаний Носенко об отношениях между КГБ и Освальдом, что он не знает, "как освободиться от этой кости в горле". Помогло время. Показания последующих беглецов не противоречили показаниям Носенко. Так что за недоказанностью противоположного показания Носенко остаются неоспоримыми. Правда же в том, что правды мы никогда не узнаем.
      Носенко в апреле 1969 года были сняты все подозрения, и ему начали платить деньги как советнику ЦРУ, временами с доплатами, хотя многие противники Носенко говорили, что ЦРУ зря приняло на службу этого противоречивого человека. Многим сотрудникам ЦРУ из числа старой гвардии эта "кость в горле" будет мешать до конца их дней.
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      КОЛЕСО КРУТИТСЯ
      12
      Плюс и минусы
      Переходя к 70-ым и 80-ым годам, мы должны сказать, что это были годы хорошего урожая для западных спецслужб, причем хорошего не по количеству, а по качеству. Отсчет начитается с любопытного, но важного плюса, и нескольких равно любопытных, но относительно незначительных дел, которые и с плюсами, и с минусами.
      Плюсом был Олег Лялин из состава огромного советского торгового представительства в Лондоне. У него не было диппаспорта, и это создало ему проблемы, когда на рассвете 31 августа 1971 года рано утром его машину, управляемую явно нетвердой рукой, остановила полиция. Водитель был пьян. Он назвал свое имя и официальный статус, но отказался пройти проверку на дыхательной трубке или анализ крови или мочи в местном отделении полиции. Он нарушил предписания закона, отказавшись пройти проверки, и утром предстал перед судьей, после чего был отпущен под залог в 50 фунтов, который внес сотрудник советского посольства Александр Абрамов, тоже, как и Лялин, из КГБ. Перед Лялиным стояла перспектива открытого суда и краткого срока тюремного заключения. Лялина нужно было высылать из страны.
      Но это не входило ни в советские планы, ни в планы британской контрразведки Ми5 - правда, по другим причинам. Все дело в том, что ещё в феврале 1971 года Лялин был завербован ею - в основном на почве бурного любовного романа со своей секретаршей, некой Ириной Тепляковой. Первым требованием в обмен на сотрудничество было предоставление надежного убежища в качестве любовного гнездышка для обоих, и это требование в конце концов было удовлетворено. Оба состояли в браке, но их супруги жили в Советском Союзе. Наступило время для обеих сторон этой сделки действовать, и Лялин официально стал беглецом.
      Значение Лялина было и недооценено, и переоценено. Олег Лялин был определенной исторической вехой, так как явился первым послевоенным сотрудником советской разведки, оставшемся в Британии, первой вербовкой Ми5, в отличие от Ми6.
      Один аспект его профессиональной деятельности также недооценили. В его задачу входило определение целей для террористических ударов по Британии изнутри в случае войны. Один из проектов, над которым он работал, был направлен на создание затруднений в работе железнодорожной системы. Другой предусматривал разбрасывание малюсеньких шариков с нервно-паралитическим газом в коридорах и под коврами британского МИДа, которые лопались бы под ногами и выводили бы из строя дипломатов.
      В таком качестве Лялин работал на отдел "В" (саботаж, убийства в военное время). После бегства Лялина отдел был ликвидирован. Вновь ожил он через несколько лет в виде Восьмого отдела в управлении, занимавшегося нелегальной разведкой. Так что кратко - и среднесрочный ущерб операциям КГБ был нанесен чувствительный.
      С другой стороны, хотя Лялин назвал и десятки имен, было бы неверно считать его единственной причиной массовой высылки в сентябре этого же года 90 советских сотрудников из Великобритании (и запрет на возвращение в страну 15 других, которые находились за пределами страны).
      Лялин раскрыл несколько агентов. Любопытно дело агента Абдулкадера, выходца из Малайзии, который работал в департаменте выдачи автомобильных номеров при Большом совете Лондона, через которого проходили специальные списки номеров, принадлежавших спецслужбам. Абдулкадер был осужден 8 февраля 1972 года сроком на три года. А за два месяца до этого были осуждены соответственно на четыре и пять лет тюрьмы два других агента на связи у Лялина - греки-киприоты Константинос Мартиану и Кириакос Кости.
      Однако последовавшая за его бегством массовая высылка - это не только результат его бегства. Род деятельности большинства из списка в 115 человек - по одной из оценок, 80 процентов, - был известен британским властям и без помощи Лялина. Но если он и не был причиной, то предлогом для самой массовой в истории разведок высылки. Более поздние перебежчики показали, что она явилась ударом приливной волны по Центру.
      Переиграли с его обвинениями в просоветских симпатиях в окружении Вильсона и связанных с этим опасных просчетах в вопросах безопасности - о чем десять лет говорила Кассандра в лице Голицына. И вот в начале 70-х Лялин снова вернул к жизни этот дух, когда ещё действовал как "агент на месте". Хотя и не столь голословный, как Голицын, он дал только одну "наводку": его коллега литовец Ричардас Вайгаскус, также работавший "под крышей" торгпредства, был на связи с богатым британским производителем плащей Иозефом Каганом, также выходцем из Литвы, а Каган, в свою очередь, был другом и спонсором Гарольда Вильсона. В 1972 году Вильсон, будучи в оппозиции, сам попросил, чтобы его допросили в Ми5 по поводу всех обвинений. После того как ему ничего не предъявили по существу, он поблагодарил сотрудника контрразведки и сообщил ему, что Каган, его чисто светский знакомый, не получал сколько-нибудь важных документов. Отношений с Каганом Вильсон не прекратил, но это оказался не очень удачный друг для него: позже он был осужден за воровство. Позже, когда Вильсон пришел к власти, поговаривали, что некоторым министрам не показывали особенно важных документов. Но это уже другая история, в которую Лялин ничего не привнес, кроме специфической атмосферы.
      Из событий начала 70-х следует отметить необычное стечение "повторных побегов" - в Советский Союз - офицеров, которые только на короткое время перешли на Запад. Серия началась, и довольно в странной форме, с Анатолия Кузьмича Чеботарева, 37-летнего майора из технической службы ГРУ, работавшего в Брюсселе под прикрытием тамошнего торгпредства. 2 октября 1971 он внезапно появился в британском посольстве в Брюсселе и попросил политического убежища, на что сотрудник посольства ответил ему, что в связи с начавшимся уикэндом в посольстве никого нет и ему лучше зайти в в понедельник. Чеботарев решил не мешать британскому посольству проводить уикенд и тем же вечером отправился в американское посольство, где ему сразу пошли навстречу. Через пять дней он был уже в США, где указал на допросах 33 сотрудника спецслужб, работавших под разными прикрытиями в Брюсселе (большинство были выдворены потом бельгийским правительством).
      В течение осени советское посольство бомбило американские власти просьбами разрешить советским представителям встретиться с Чеботаревым. Наконец с согласия ЦРУ и под наблюдением ЦРУ Чеботарева 21 декабря 1971 года привезли на встречу с советским временным поверенным. Чеботарев ехал на встречу неохотно. Три дня спустя эта неохота настолько испарилась, что Чеботарев сам явился в посольство и попросил отправить его в Советский Союз. Двумя днями позже он был отправлен самолетом в Москву - судя по всему, по его воле. Его дальнейшая судьба неизвестна, как неизвестны и доводы, с помощью которых его убедили вернуться (а что же делали присутствовавшие на встрече сотрудники ЦРУ? - примеч. перев.). Очевидно то, что он с самого начала не был подсадной уткой КГБ. Не поддается логическому объяснению, чтобы русские подставили своего человека, он выдал разведывательную информацию, а потом его вернули в Москву и похлопали по плечу, вместо того чтобы оставить в логове противника.
      Те же мысли посещают относительно другого из этой группы. 12 июня 1972 года Николай Григорьевич Петров, 32-летний капитан ГРУ, работавший переводчиком в аппарате военного атташе посольства СССР в Джакарте, разбил свою машину, будучи в пьяном виде, напротив посольства США и тут же заявился в американское посольство, чтобы попросить политического убежища (он понимал, что за разбитую машину придется отвечать). Однако вряд ли он намеревался попасть в Соединенные Штаты, когда в панике и под влиянием алкоголя принимал свое решение. 12 ноября 1973 года он вновь бежал - на сей раз в посольство СССР в Вашингтоне.
      Совсем экстраординарный случай произошел вслед за этим. В июле 1972 года молодой лейтенант КГБ Артуш Оганесян вместе с женой и ребенком перешел в Турцию. Это было явно не импульсивное решение, как в случае с Петровым, потому что лейтенант организовал рыбалку вместе с семьей у самой границы. Месяц его допрашивали турки, потом его перевезли в Соединенные Штаты, где его чуть ли не год допрашивали в ЦРУ и где он сообщил много ценной информации, включая имена более двух сотен сотрудников КГБ, часть из которых работали в Штатах. Он привез с собой и весьма необычный "подарок" ежегодно выпускаемый в КГБ перечень лиц (артисты балета и оперы, музыканты, ученые, моряки торгового флота, даже цирковые клоуны, а также сотрудники госучреждений), которые не вернулись из поездок на Запад. Это издание содержало тысячи имен с краткими биографическими данными на каждого. Так что искренность Оганесяна никак нельзя было ставить под вопрос (главным побудительным мотивом бегства была для него, по его словам, коррупция в КГБ).
      Но прошли первые месяцы жизни в непонятной стране, и ностальгия по родине взяла верх над непринятием порядков там. Решающий эмоциональный кризис произошел весной 1973 года, когда жена сообщила ему, что у них будет второй ребенок. И оба решили, что, несмотря на любые последствия для них, ребенок должен родиться на их родине. Но они несколько затянули, и ребенок родился в самолете "Аэрофлота". По дороге самолет сделал посадку в аэропорту "Хитроу", где британские власти поинтересовались у пары, действительно ли они возвращаются по собственной воле. После этого на Западе о них ничего не известно.
      Последний из этой серии случай оказался копией происшествия с Николаем Петровым. 10 сентября 1972 года лейтенант ГРУ Николай Георгиевич Сорокин, числившийся секретарем в советском военном атташате во Вьентьяне, врезался на автомашине в дерево в лаосской столице и вскоре после этого пошел в американское посольство с целью бежать на Запад. Как и Петров, он крепко выпивал, и, как и Петров, не прижился в Соединенных Штатах, где успел сообщить некоторую не из ряда вон, но полезную информацию. Он был человеком настроения, импульсивным. В довершение его неприятностей пистолет, который он приобрел, октябрьским дней 1973 года случайно выстрелил и разбил телевизор. На следующий же день он явился в советское посольство в Вашингтоне и попросился в Союз. 26 октября он отправился на родину. На следующий день его бывший шеф по Вьентьяну полковник Владимир Петрович Гречанин был вызван в Москву. Сорокин - единственный из этой группы, о котором что-либо известно: в одном из самиздатовских сборников сообщалось, что ему дали 20 лет.
      Четыре сотрудника КГБ и ГРУ бежали в США в течение года и все вернулись через несколько месяцев в Советский Союз. По заведенному порядку? Есть ли в этом что-то зловещее? Трудно сказать. Даже самые фанатичные беглецы типа Голицына не могли сказать, что они были засланы на Запад. Если и да, то мотивы затуманены до крайности. А между тем, они нанесли известный ущерб советской разведке - от умеренного до существенного. Их информация при проверке в основном подтверждалась. Они не внесли никакого разброда в разведки Запада, не сообщали дезинформацию. В каждом случае их просьбы о репатриации были выражены по собственному выбору и объяснялись семейными обстоятельствами (в случае с Оганесяном) или проблемами характера (остальные три). Возможно, что более внимательное отношение к ним со стороны принимающей стороны удержало бы кого-то из них на Западе.
      13
      Заместитель Генерального секретаря
      Это была весьма экстравагантная сцена: весенним вечером 1976 года высокий советский официальный представитель стоит с расширенными глазами в ванной комнате дорогого гаванского отеля. Его ужас вызван не тем, что он видит, а тем, чего он не видит. А не видит он станка для безопасной бритвы с цифрами на ручке - для регулировки наклона лезвия. А дело в том, что перед отбытием из Нью-Йорка на конференцию по апартеиду на Кубе ЦРУ дало ему два станка-близнеца. Разница между ними была в том, что в одном из них был запрятан микрофильм с планом бегства в случае опасности. И вот теперь, кажется, горничная украла станок - вместе с рубашками. Тот ли станок, который может выдать его?
      В холодном поту он лезет в чемодан и достает близнеца. Его охватывает паника, когда он вертит ручку, а она не поддается. Значит, горничная агент и его секрет выплывет наружу! Он повторяет попытку, уже более внимательно - и потайная камера открывается, показывая спрятанный ролик микрофильма. Значит, человек в безопасности и может продолжать свои обязанности в составе советской делегации. Если бы он действительно был выдан в этот день кубинским агентом, то кубинские и советские спецслужбы испытали бы самое большое потрясение в своей истории. Ибо человеком с двумя станками был Аркадий Николаевич Шевченко, заместитель Генерального секретаря ООН, который в последние несколько месяцев работал на американцев и будет потом самым высоким советским официальным лицом из когда-либо бежавших на Запад. Шевченко никогда не состоял в советских спецслужбах, хотя в начале карьеры его пытались убедить перейти к ним. А вот ЦРУ добилось своей цели к концу его карьеры. Но, несмотря на это, он знал о механизме советского полицейского государства не меньше перебежчика из КГБ или ГРУ.
      Карьера дипломата получилась у него сама собой. Родился он в 1930 году в Горловке на Восточной Украине. Отец его был местным врачом, мать медсестрой. Когда ему исполнилось пять лет, семья переехала в Евпаторию, где отец стал администратором туберкулезного санатория (ему дали звание подполковника, приняли в партию). Потом пришла война, вызвавшая у ребенка подъем патриотических чувств. На войне погиб старший брат, воевавший в авиации. В 1945 году отец приобщился, хоть и на несколько часов, к высокой дипломатии. В Ялте проходила конференция, на которой Сталин принимал в качестве хозяина больного президента Рузвельта и премьер-министра Черчилля. Доктор Шевченко был вызван на церемонию встречи в симферопольском аэропорту как один из членов команды врачей, которым было поручено пронаблюдать и доложить о состоянии здоровья американского президента. Вернувшись домой, рассказывал, что здоровался за руку с великим Сталиным и был представлен обоим западным государственным деятелям. Он привез с собой кое-какие слухи о том, что эти гиганты собираются создать какую-то новую международную организацию по сохранению мира в послевоенном мире. Его сын потом писал: "Думаю, мой интерес к ООН берет начало в те годы". В 1949 году, окончив школу, он делает первый шаг в этом направлении. Он отверг родительские попытки направить его по семейной, медицинской, линии, а подал заявление и поступил в МГИМО, откуда черпало кадры министерство иностранных дел. "Меня привлекала идея стать дипломатом и ездить по миру", - писал он позже.
      И не только его. Институт был популярен у тогдашней "золотой молодежи", там учились дети министров и партийной элиты. Эти людям были доступны все радости жизни, которые мог предложить Советский Союз, и им хотелось двигаться ещё дальше в этом направлении, наслышавшись рассказам друзей или родственников о жизни за рубежом. .Аркадий поступил в институт отчасти благодаря положению его семьи, хотя и весьма умеренному, и отчасти благодаря своим школьным знаниям. В четырехэтажном здании у Крымского моста в Москве Аркадий учился на факультете международных отношений, основной иностранный язык был французский, он мечтал стать дипломатом в Париже. Окончив пятигодичный курс, он одно время хотел пойти по академической стезе, но встреча со значительной кремлевской фигурой изменила его планы.
      Институт с ним оканчивал Анатолий Громыко, сын советского министра иностранных дел, и он предложил Шевченко написать вместе статью в журнал "Международная жизнь" - полуофициальный орган МИД СССР, главным редактором которого был сам Андрей Громыко, - о роли парламентов (как это слово понимали в коммунистической системе мер) в борьбе за разоружение. А весной этого 1955 года Шевченко уже опубликовал в этом журнале статью "Проблемы атомной энергии и мирного сосуществования". И вот Анатолий с другом и их общей статьей пришли к Андрею Громыко. Великий человек радушно принял их в своей мрачной квартире, одобрил статью, внеся легкие поправки, а потом спросил Шевченко, что он собирается делать. Тот сказал, что разрывается между намерением пойти по академической части, защитить диссертацию, и дипломатическим поприщем. Министр заметил, что то и другое можно сочетать. Пока на этом и кончилось. Но через несколько месяцев Шевченко пригласили в МИД и предложили место атташе в новом отделе по вопросам ООН и разоружения, возглавлявшегося Семеном Царапкиным.
      Были две причины, по которым Шевченко согласился на эту карьеру. Во-первых потому, что он был женат, у него был ребенок. Он с первого взгляда влюбился в красивую блондинку Лену, это было на катке в парке культуры Горького зимой 1951 года, а в июне того же года они поженились. В ней была редкая смесь кровей - польская, латышская, латвийская, белорусская. Ее многочисленные родственники, говорившие на разных языках, не любили советское полицейское государство. Желание Лены увидеть жизнь получше исходило из рассказов о жизни в советской зоне оккупации Австрии. Там жила её мать с отчимом, который работал инженером на заводе, захваченном Красной Армией в качестве части военных репараций. Одежду, которую она время от времени привозила, сама по себе говорила о качестве жизни почти на другой планете, хотя страна и находилась под четырехсторонней оккупацией. Супругов Шевченко не нужно было убеждать, что жилищные условия самого бедного австрийского крестьянина были лучше, чем у них: они начали семейную жизнь в комнате трехкомнатной коммунальной квартиры, в которой ютилось пятнадцать человек.
      Вторым резоном работать в МИД был тот факт, что его специальность разоружение - стала привлекать интерес Кремля. С приходом Хрущева он надеялся применить свои знания на практике. Счастливый и энергичный Аркадий Шевченко пришел в украшенное орнаментами 23-этажное здание на Смоленской площади, которое впредь будет направлять его жизнь.
      Сразу же у него возникли недоумения. Он пришел в МИД в середине октября 1956 года, а 23 октября началось восстание в Венгрии против коммунизма и русской оккупации, которое через десять дней было подавлено советскими танками, а затем порядок поддерживался с помощью полицейских репрессий в духе худших времен сталинизма. Как же Хрущев, который публично порвал со сталинизмом, мог одобрить такую жестокость? Не только поиск ответа на этот вопрос беспокоил молодого сотрудника.
      Годы спустя он писал о своем недоумении по поводу того, что, сидя, как он думал, в центре активности и информационного потока, увидел отсутствие полезноц информации с первого до последнего дня венгерского кризиса. Сотрудники ограничивались чтением обычных телеграмм ТАСС из Будапешта, которые давали только общую картину событий. Даже закрытые сообщения ТАСС, предназначавшиеся для высокого руководства, давали отрывочную и одностороннюю картину. Старшие и младшие сотрудники напрасно ждали реакции из посольств в западных, нейтральных странах и странах "третьего мира". Эти телеграммы не приходили в министерство. Это был для Шевченко первый привкус голодного рациона насчет официальных инструкций и информации. На это он будет сетовать всю свою карьеру.
      Но его, так сказать, физический комфорт рос. Он прошел через стальные двери, за которыми находился спрятанный мир привилегированных советских каст. МИД имел собственный ресторан, свое медицинское обслуживание, свои дома отдыха и здравницы, свои магазины одежды. Теперь Шевченко уже больше не будет обыкновенным советским гражданином. На высших уровнях власти это разделение принимало порой комический характер. Министр Андрей Громыко, по словам его дочери Эмилии, двадцать пять лет не ступал ногой на московские тротуары. С ним была тесно связана карьера Шевченко.
      В сентябре 1958 года, после двух лет работы по подготовке советских предложений в области разоружения, он осуществил свою детскую мечту поездку за границу, причем в Соединенные Штаты. Он вместе с советской делегацией выехал на три месяца в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи ООН - в качестве эксперта. Хотя он был больше подготовлен к встрече с Нью-Йорком, чем простой гражданин, Нью-Йорк произвел на него сильное впечатление ухоженными домами, аккуратными лужайками, бесконечной стремниной автомобилей, обилием магазинов и лавок, богатством выбора в них. Членам делегации в воспитательных целях организовали поездку по самым неприглядным районам, включая Гарлем и Боури, но и там он увидел обилие фруктов и богатые книжные магазины, а также дешевые магазинчики, которые могли бы показаться пещерой Аладдина по сравнению с московскими магазинами.
      К счастью для этого молодого человека, его министерство связало его карьеру именно с этим городом, который так пленил его. В сентябре 1960 года он снова приехал в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблей - уже как полноправный член делегации, которую возглавлял Никита Хрущев. Делегация прибыла в нй на борту небольшого лайнера "Балтика", вместе с Хрущевым на борту были партийные лидеры Венгрии, Румынии и Болгарии. Десять дней Шевченко жил в такой обстановке и общался с руководителями коммунистического мира. Хрущев, "простой человек, почти лысый, с маленькими поросячьими глазками и несколькими крупными бородавками на круглом, типично русском лице", был тогда в несомненном зените власти. Он произвел на Шевченко впечатление своей безграничной, неукротимой энергией. Особенно это впечатление усилилось во время шторма, когда пассажиры и чуть ли не половина команда слегли от качки, а Хрущев как ни в чем не бывало ел, пил и посмеивался над слабаками. Шевченко много видел этого великого мира сего. Его часто видели читающим, но западную литературу он читал редко, а учить иностранный язык не имел намерения. "Мне бы русский как следует выучить", признавался он.
      Шевченко часто видел этого великого человека. Хрущев много переписывал и правил свою речь перед Генеральной Ассамблеей, где собирался выдвинуть идею всеобщего и полного разоружения. Раз молодой эксперт осторожно заметил, что эта идея не заменяет практических дискуссий между Востоком и Западом. Хрущев на это ответил, что по советской расстановке вещей пропаганда и реальные переговоры не противоречат друг другу, а дополняют.
      1 октября Шевченко и остальная советская делегация окаменели и стушевались на заседани Генеральной Ассамблеи ООН, когда Хрущев стал показывать себя в самом негативном виде перед всемирным форумом. Это был тот широко известный случай, когда Хрущева так занесло в атаке на испанского диктатора генерала Франко, что его был вынужден осадить председательствовавший на ассамблее ирландец Фредерик Боланд за выпад против главы государства - члена ООН. Но это было лишь легкой увертюрой к последовавшей затем сцене, которая разразилась, когда на трибуну поднялся для ответа испанский министр иностранных дел Фернандо Кастиэлья. Вначале Хрущев в знак протеста стал стучать кулаками по столу, а потом в нем и вовсе прорвался скверный актер и необузданный крестьянин: он снял ботинок и стал колотить им по столу, чтобы заставить говорящего замолчать. И далее, когда Кастиэлья возвращался на свое место и проходил мимо стола советской делегации, Хрущев прямо-таки бросился на него, развахивая кулаками, так что охрана в зале бросилась защитить хрупкого испанца. Хрущев долго не мог успокоиться. Остальная делегация была ошарашена. Громыко побелел от гнева. Хотя Шевченко тогда и не понимал этого, он присутствовал при том, как Хрущев забивает своим ботинком первый гвоздь в свой политический гроб.
      Через два года был гвоздь покрупнее - кубинский кризис. Шевченко наблюдал за ним со спокойных берегов Женевского озера, где работал в составе советской делегации в Комитете по разоружению. В течение месяца он и его коллеги вместе со всем миром затаив дыхание следили за событиями. Они ничего не знали о планах Хрущева, не получали никакой информации, кроме сообщений западных СМИ, пока развертывалась борьба между Кремлем и Белым домом. Из Москвы не пришло ни строчки информации, никаких инструкций главе делегации Семену Царапкину, нужно ли продолжать переговоры с Соединенными Штатами и Великобританией о запрещении ядерных испытаний, когда мир находился на пороге полномасштабного ядерного взрыва. Это был ещё один пример наплевательского отношения высшей инстанции в остальной официальной сети. Кубинский кризис похоронил иллюзии Шевченко в отношении Хрущева.
      В 1963 году Шевченко снова направляют в Нью-Йорк, теперь уже не только экспертом по разоружению, но и во главе ключевого подразделения советского представительства при ООН - по делам Совета Безопасности и политическим вопросам. Среди двадцати восьми дипломатов только семь были мидовцами, остальные - из КГБ и ГРУ.
      Он позднее писал о проблемах, возникавших в связи с таким положением. Он постоянно жаловался шефу КГБ в Нью-Йорке генерал-майору Глазкову, что эти псевдодипломаты лишь расшифровывают себя, отказываясь принимать участие в работе представительства. Но к его словам не прислушивались. У генерала были свои "ниши" в представительстве, выделенные Москвой, и только Политбюро могло их отнять. Как бы то ни было, сотрудники КГБ игнорировали работу в представительстве и потому были безразличны и к самой ООН. Для этих кукушек в дипломатическом гнезде мировое сообщество было лишь платформой для проведения разведывательных операций против американцев. Они никогда не вмешивались в решения Шевченко, потому что не испытывали никакого интереса к ним.
      Однако такое подавляющее присутствие спецслужб имело и свои плюсы: в КГБ были лучше, чем дипломаты, осведомлены о превалирующих настроениях в Москве, а потому могли знать о ближайших поворотах в советской внешней политике. Они курсировали то в Москву, то обратно и приносили "внутреннюю информацию", которую Шевченко и его коллеги по крупицам собирали. Телеграммы из МИДа, как обычно, мало помогали его работе, если вообще помогали, особенно во время такого крупного дипломатического кризиса, приковавшего внимание всей ООН, как Шестидневная война между Израилем и арабскими странами в 1967 году. МИД не давал никаких инструкций и лишь тогда, когда стала ясна победа Израиля, в экстраординарной форме - открытым текстом по телефону - велели представительству следовать американской линии на заключение перемирия любой ценой. Москва, конечно, имела стратегические цели на Ближнем Востоке и в арабском мире - расширить свое влияние, подорвать позиции Запада и создать таким образом трамплин для экспансии в Средиземноморье и в Индийском океане, - но не имела соответствующей политики для воплощения этих целей в жизнь. Решения принимались сугубо прагматические. Масштабные теории не пользовались доверием членов Политбюро. Выступать с инициативами было опасно, потому что в случае неуспеха автору больше всех и досталось бы. Москва реагировала на события, а не предпринимала превентивные шаги. Решения, принимаемые внутри советской орбиты влияния, как, например, о вторжении в Чехословакию в 1968 году с целью заморозить "пражскую весну" - это было другое дело. Это был уже вопрос не дипломатии, а самосохранения.
      Весной 1970 года у Шевченко закончился срок командировки и он вернулся в Москву, оказавшись впервые в жизни на расстоянии вытянутой руки от вершин власти в Советском Союзе. Андрей Громыко, его покровитель с первых шагов его карьеры и по-прежнему министр иностранных дел, предложил ему пост личного советника. Он сразу же согласился на это предложение, хотя ему предлагали перейти в ЦК. В свои сорок Шевченко был нарасхват, как мы видим, и в правительственных, и в партийных кругах. Его статус и зарплата в Нью-Йорке (где он дошел до полномочного посланника) дали ему возможность купить первую большую квартиру для Лены и двух детей и хорошую дачу в лесной местности под Москвой. Это были материальные символы его принадлежности к номенклатуре. Он вошел в эту элиту до возвращения через три года в Нью-Йорк на престижнейший пост, который окажется для него судьбоносным. В Москве он пробыл с апреля 1970 по апрель 1973 года качестве и близко соприкоснулся с верховной властью, - конечно, через своего министра, который имел тесный контакт и значительное влияние на Леонида Брежнева. Громыко проницательно поддерживал Брежнева и в хрущевские времена.
      Портрет, который Шевченко дает своему шефу, не сильно отличается от тех представлений, что существуют на Западе: холодный, настойчивый, сдержанный, неутомимый, без юмора, и прежде всего высокий профессионал, робот типа Талейрана в том, что касается дипломатического искусства. Однако Шевченко сумел пролить новый свет на эту известную фигуру. На Западе Громыко называли "Мистер Нет", он был воплощением советской враждебности и непримиримости, а Шевченко утверждает, что он на самом деле был настолько поглощен советско-американскими отношениями и необходимостью держать их "на ровном киле", что сторонники жесткого курса в Политбюро часто критиковали его за излишнюю приверженность к "реальполитик". Критика приглушилась, когда, в 1973 году, Громыко самого ввели в Политбюро. С тех пор и до постепенного отхода на задний план при Горбачеве у него была прочная база для действий, какой он раньше никогда не имел, но он и не стремился к обретению более широкой власти в партии. Один из секретов его выживаемости состоял в том, что он был уникально ценен в своей сфере и не старался выходить за её пределы. Все кремлевские лидеры от Хрущева до Андропова полагались на него в разработке и реализации вопросов советской внешней политики. Никто из них не имел ни малейших оснований опасаться в нем соперника. Действительно, он специально отгораживал себя от внутрипартийного соперничества и вообще от внутренних проблем страны. Может, потому, что считал их ещё более трудноразрешимыми, чем запутанные международные проблемы.