Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Беседы 2003 года (№7) - Диалоги (июль 2003 г.)

ModernLib.Net / Научно-образовательная / Гордон Александр / Диалоги (июль 2003 г.) - Чтение (Весь текст)
Автор: Гордон Александр
Жанр: Научно-образовательная
Серия: Беседы 2003 года

 

 


Александр Гордон

Диалоги (июль 2003 г.)

Интеллект муравьёв

01.07.03
(хр.00:50:27)

Участники:

Резникова Жанна Ильинична – доктор биологических наук (Новосибирск)

Рябко Борис Яковлевич – доктор технических наук (Новосибирск)


Александр Гордон: Я могу согласиться с исследователями, которые выясняют, до какой степени, говоря простым языком, человеческого развития способна дойти горилла, как научить её определённым образом общаться с экспериментатором и заставлять повторять или выдумывать какие-то фразы. Но что же это за метод определения интеллекта у муравьёв, вот это меня, честно говоря, интересует больше всего.

Жанна Резникова: Я думаю, что эту задачу довольно отчётливо поставил ещё Данте в своей «Божественной комедии», ну всего-навсего в 1320 году. Цитата выглядит примерно так: «Так муравьи, столкнувшись где-нибудь, потрутся рыльцами, чтобы дознаться, быть может, про добычу иль про путь. Но только миг объятья дружбы длятся». То есть, Данте не сомневался в том, что муравьи, сталкиваясь рыльцами, как это переводчик Лозинский до нас донёс, какую-то информацию друг другу передают. И с самого начала этого интереса к интеллекту и языку животных возникла проблема. Проблема как бы поиска человека, поиска места человека в этом мире, здесь действительно как-то неуютно. Если здесь ещё нас потеснят насекомые. И проблема, ну как бы двух точек зрения. Любопытно, что этим двум точкам зрения уже больше двух тысяч лет. И они постоянно боролись между собой. Грубо говоря, можно сказать, что одна из них как бы принижала разум животных и сводила его до очень простых реакций, а животных как бы до неких машин. Другая – ну как бы возвышала, и просто вопрос был в том, где же провести вот эту границу между человеком и животными?

Борис Рябко: Представители точных наук тоже высказали свою точку зрения. Вот у основоположника теории информации, который заслуженно считается гением, это Клод Шеннон, у него, правда, в русском переводе я такую нашёл небольшую фразу, что прежде чем пытаться найти внеземной разум и установить контакт с внеземными цивилизациями, стоило бы попытаться понять язык муравьёв, пчёл и других общественных насекомых. Это с одной стороны. А с другой стороны, теория сверхорганизма, то есть одна из теорий, объясняющих устройство семьи общественных насекомых, утверждает, что каждый элемент очень прост, то есть каждая особь очень проста, она даже примитивна, что это устроено примерно так же, как организм, допустим, крупного животного, почему сверхорганизмом называется, а каждая клетка совершенно элементарна, по крайней мере, по сравнению с целым. Эта теория лишает, скажем, муравьёв и пчёл не только разума, но даже в общем-то и сколько-нибудь сложного поведения.

А.Г. То есть все вместе – да, а по отдельности – нет.

Б.Р. Да, да, как вот организм и клетки, клетка ведь и не говорит, и не пишет, а вот организм может ну, там стихи сочинять. Так что огромный разрыв. То есть представители, скажем так, точных наук тоже придерживаются двух противоположных точек зрения.

Ж.Р. Ну, если очень коротко проследить эту борьбу идей, то самое интересное может быть то, что это не шло от простого к сложному, не было такого, что сначала изучили простые реакции животных, а потом поняли, что животные могут решать сложные задачи. По сути дела, научное воззрение на поведение, интеллект и язык животных зародились в 19 веке, и одновременно развивались две ветви. Их называют, стали называть в 20 веке бихевиоризм и гештальтизм, от слова «бихевиор» – «поведение», хотя это ни о чём не говорит, и «гештальт» – «образ», целостный образ. История была примерно такая. После выхода в свет книги Дарвина «Происхождение видов» и несколько позднее – «Выражение эмоций у человека и животных», с одной стороны, научное сообщество почти сразу увлеклось идеей о том, что психические свойства человека имеют эволюционные корни.

Но с другой стороны, некоторые последователи оказали Дарвину не очень хорошую услугу, бросившись сразу же подтверждать это, ну я бы сказала так, охотничьими рассказами. Один из примеров, это книга Романеса «Ум животных». Это вызвало просто бурю, так сказать, негативных эмоций. Потому что, вроде как это опиралось на эволюционные воззрения Дарвина, но основывалось главным образом на таких вот байках лордов английских о том, какие умные бывают охотничьи собаки и подохотничьи животные.

И, с другой стороны, почти сразу появилась, где-то десятилетие спустя, книга Моргана «Сравнительная психология животных», и родилось знаменитое Правило Моргана, которым исследователи руководствуются до сих пор: никогда не объясняй поведение животных с точки зрения более высоких функций, если ты можешь объяснить его более просто. И вот этот настрой на экспериментальное, количественное исследование языка, коммуникации, интеллекта, поведения животных получил развитие уже в конце 19 века. Нужно сказать, что российские исследователи внесли в это большую лепту. Через четыре года после выхода в свет книжки Дарвина вышла в свет книга Сеченова «Рефлексы головного мозга», и, кстати, Сеченов был первым переводчиком и популяризатором Дарвина в России.

И теория Павлова появилась в самом начале 20 века. Идеи Павлова попали на благодатную почву. Имеется в виду теория условных рефлексов, которая получила широкое распространение после лекций Павлова, прочитанных им в Мадриде и в Лондоне. Павлов к этому времени, в 1904 году получил уже Нобелевскую премию.

Эта теория о том, что поведение животных может управляться условными рефлексами, нашла горячий отклик в умах западных исследователей, поскольку они были уже подготовлены к такому несколько механистичному взгляду на поведение животных. И вот отсюда можно как бы проследить развитие вот этой первой ветви, которая объясняет поведение животных, всех животных, тут уже и насекомые подключились, с точки зрения стимулов и реакций.

К 60-м годам 20 века уже тонны литературы просто погребли под собой огромное количество исследователей и животных, которые, правда, в отличие от павловской собаки, помещённой в станок, помещались в так называемые «проблемные ящики», где они должны были открывать задвижки или дёргать за ниточки. Вот как Красная Шапочка, дёрнешь за ниточку…

А.Г. Дверка и откроется.

Ж.Р. Вот. Но животные не видели, что они делают, и никто не ожидал от них того, что они будут понимать, как действует этот механизм, они действовали методом проб и ошибок. И один из апологетов этого направления, Скиннер, прожив очень долгую, очень плодотворную в этом плане жизнь, он, по сути дела, заложил целый пласт культуры бихевиоризма. То есть он считал, что поведением животных и человека вполне возможно управлять, управлять с помощью последовательности стимулов и реакций, последовательности, так сказать, награждения правильных реакций. Карен Прайор, например, была одной из самых последовательных последователей Скиннера, то есть она тоже считала, что поведением животных можно управлять. И в итоге пришла к очень интересной теории творческого поведения животных. То есть её результаты показали, что воздействуя на животных с помощью стимулов и реакций, в конце концов, можно поставить перед ними задачу демонстрировать то, на что они в принципе способны, и животные начинают изобретать новые движения и демонстрировать их исследователю. Так, можно сказать, сомкнулись эти две ветви исследований. О второй я хочу сказать, что она основана на совсем другом подходе, и зародилась тоже почти одновременно с первой, то есть в начале 20 века на острове Тенериф, куда был во время Первой мировой войны интернирован Вольфганг Кёллер, немецкий исследователь, который завёл там первую в мире колонию обезьян, в 25 году появилась его книга «Ум обезьян». И он как раз ставил перед животными такие задачи, при которых Красная Шапочка, дёргая за верёвочку, видит весь механизм. То есть животные видели, что к чему может привести. И вот эта знаменитая, я думаю, всем известная пирамида из ящиков, которую строят обезьяны для того чтобы достать банан с потолка, это одна из многочисленных задач, которые Кёллер ставил перед своими животными.

И таким образом можно сказать, что эти две враждующие одно время между собой точки зрения в настоящее время как бы продолжают спорить. Сейчас уже нет такой войны, какая была в 50–60-е годы между ними, но вот этот вопрос, он всё ещё остаётся, вопрос о том, какое же место отвести животным по отношению к человеку, есть ли какая-то резкая грань, отделяющая человека от животных? И вот если мы сейчас найдём место муравьям и вообще насекомым в этой системе, то, я думаю, наша задача сегодня будет решена.

А.Г. Я очень хочу, чтобы мы нашли место муравьям, тем более что, если я правильно помню один факт из зоологии, что из всех насекомых общая масса только муравьёв, которые живут на земле, равна массе всех млекопитающих или даже превосходит массу всех млекопитающих, включая людей, слонов, дельфинов, китов и так далее. То есть их много.

Ж.Р. Да, безусловно, это огромная живая масса, покрывающая планету. И я сразу должна сказать, что, если мы будем искать разум в каждом из десяти тысяч видов муравьёв, мы его, к сожалению, не найдём. Ведь число видов муравьёв примерно равно числу видов живущих птиц. Но всё-таки это огромное разнообразие муравьёв по своему поведению укладывается, ну, в достаточно простые рамки. И мы можем найти интеллектуальные возможности только у своеобразных муравьиных приматов. Это будет, я думаю, ну, примерно 1%, как я могу предсказать, от живущих ныне видов.

А.Г. То есть там тоже есть некая эволюционная лестница, если говорить об интеллекте?

Ж.Р. Да, есть, по крайней мере, большое разнообразие. Среди муравьёв это очень немногие виды, которые представляют очень сложные социальные структуры, и обладают очень большим, так сказать, биологическим прогрессом, у них очень большие ареалы, то есть они широко распространены, у них как раз огромная биомасса, и у них очень хорошо развитая социальная структура. Вот к таким муравьиным приматам, которые строят большие муравейники, относятся те, которые живут бок о бок с нами, что в Сибири, что в Европе, это, скажем, рыжие лесные муравьи. Здесь масса аналогий. Это большие, ну как бы так сказать, города. Это дороги, разветвлённые, с двусторонним движением, это как бы домашние животные или другие насекомые, от которых муравьи культивируют, за которыми ухаживают и у которых они получают сладкие выделения. Это распределение ролей, иерархия, ну даже как бы личное распознавание в пределах небольших групп.

А.Г. С трудом представляю себе приматов, которые разводили бы для своего удовольствия каких-нибудь крыс или мышей, которых потом бы поедали. Или устраивали бы птичьи фермы, яйца которых они потом бы ели. А тлиные фермы у муравьёв – это вещь уникальная, в общем.

Ж.Р. Да, вы совершенно правы. Есть, конечно, ещё аналогии и отличия, но в частности, одна из работающих аналогий, это любовь к труду, она у человека и у муравья небольшая. Муравьи стремятся как можно больше отдыхать. Отдыхают они, покачиваясь на ногах, стоя в таком своеобразном трансе, может быть, предаваясь ходу каких-нибудь своих муравьиных мыслей, что нам, конечно неведомо. Но так же, как и человек, они стремятся сэкономить как можно больше времени и усилий для того, чтобы предаться вот этому, может быть, не совсем понятному для нас отдыху. Вот это ещё одна, так сказать, аналогия, которая, ну по крайней мере, поможет нам ближе понять муравья и принять его некоторое интеллектуальное сходство с высшими позвоночными животными.

А.Г. С обезьяной я могу договориться, взяв её на воспитание с детских лет, с младенчества, научить её одной системе языков или другой. Ну, и морфологически мы очень близки друг другу, и крупность почти такая же у неё. Я могу отслеживать её эмоциональные реакции и какие угодно. А как быть с таким скоплением индивидуумов? Как с ними работать-то?

Ж.Р. Это ключевой вопрос. И я думаю, что по сути дела, метод будет, наверное, положен в основу нашего разговора. Нужно сразу сказать, что все существенные достижения при изучении языка и интеллекта животных появлялись тогда, когда появлялся какой-то новый метод. Вот тогда всегда появлялся какой-то некий прорыв. И, наверное, нужно начать с того, что для того чтобы изучить интеллект животных, очень трудно отделить интеллект от системы коммуникации, особенно когда изучаешь общественных животных. И может быть как раз именно это и удобно, изучая систему коммуникаций, по её возможностям понять интеллект её носителей. Даже можно, наверное, выразиться менее осторожно, интеллект носителей языка. В общем-то, интеллект всегда связан со степенью сложности коммуникации.

А.Г. Важное допущение. То есть всё-таки коммуникацию у насекомых, у муравьёв, вы считаете языком?

Б.Р. Это же общественное насекомое, конечно, это именно сообщество. Ну, сегодня мы объясним, что это, наверное, язык и есть.

Ж.Р. В этом плане – да. Конечно, я не ставлю знак равенства между коммуникацией и языком. Если по-артиллерийски брать проблему в «вилку», то как бы будет, с одной стороны, членораздельная речь, всё-таки прерогатива человека, а с другой стороны, коммуникация, которая, в принципе, является непременным атрибутом общественных животных любого ранга и любого уровня. Даже когда лиса съедает зайца, это, в общем, тоже в какой-то степени процесс коммуникативный.

Язык – это более плодотворное понятие для изучения. Ну, я, наверное, не буду вдаваться в определение языка. Хотя бы потому, что, скажем, если взять широко известную книгу Ноама Хомски, известного американского психолингвиста, то её первая глава вся посвящена просто перечислению разных определений языка. Ну, интуитивно ясно, что сложно организованная система передачи абстрактной информации с помощью символов и обладающая некоторыми другими свойствами, о которых сегодня пойдёт речь, наверное, может быть присуща только определённым высокоинтеллектуальным видам животных, среди которых, наверное, мы придём сегодня к этому выводу, окажутся и муравьиные приматы. Отнюдь не все десять тысяч видов, а только вот этот вот, по всей видимости, один процент.

Для того чтобы приступить к изучению языка животных, возможно, по меньшей мере, три подхода. Первый из них – это попытки прямой расшифровки сигналов. Если мы прямо расшифруем некоторые сигналы, может быть, мы поймём, так сказать, всю сложность общения животных и составим представление об их интеллекте. Это сложная задача, но Данте её поставил, как мы помним, около 700 лет назад. Её, видимо, вполне решил Карл фон Фриш, широко известный своими исследованиями и книгами, посвящёнными символическому языку танцев медоносной пчелы.

Очень драматическая история у этого открытия. Фриш всю свою жизнь посвятил исследованию вопроса о том, как животные воспринимают окружающую среду и как они общаются с ней и между собой. Его жизнь была организована так, что зимой он занимался рыбами, а летом пчёлами, и всё, что он открыл и на рыбах, и на пчёлах, и даже ещё в школьном возрасте на актиниях, всё шло вразрез с существующими тогда понятиями об интеллекте и языке животных. Если сосредоточиться на пчёлах, то расшифрованные им танцы пчёл появились в виде публикации уже в начале 20-х годов. И сначала всё было спокойно, просто этого никто не замечал, поскольку всё было опубликовано по-немецки, и он спокойно продолжал исследовать сигналы пчёл. Но это вызвало огромную дискуссию в 50-е годы, когда была опубликована его книга и цикл работ по-английски. И вот тогда-то исследователи позвоночных животных, видимо, впервые поняли, что придётся, наверное, потесниться с представлениями об интеллекте животных. По выражению Менинга, автора одного из лучших учебников по поведению животных, такое скромное создание, как медоносная пчела, по всей видимости, обладает символическим языком.

Фриш ставил свои эксперименты в стеклянном улье, где он видел, как пчела-разведчица, найдя какое-то богатое место, возвращается и описывает на сотах что-то вроде восьмёрок. В результате оказалось, что с помощью таких танцев в улье пчела сообщает остальным пчёлам – фуражирам – куда нужно лететь за пищей. Ну, на самом деле, восьмёрки эти пресловутые не так важны. У пчелиного танца, как потом выяснилось, по меньшей мере, одиннадцать параметров. Это прежде всего ось танца на сотах. Угол, который она составляет по отношению к вертикали, соответствует углу между направлением на пищу и направлением на Солнце. По мере того как Солнце сдвигается к западу, сдвигается и ось танца в улье. Кроме того, важна скорость, с которой движется пчела, а также остальные такие параметры, как виляние брюшком, движение из стороны в сторону, звуковые компоненты и даже запах, все они сообщают пчёлам о том, в какую точку пространства лететь. И пчёлы действуют как такие маленькие самонаводящиеся ракеты. То есть, они летят сначала по заданному направлению и, когда они уже близки к цели, тут включается как бы память о запахе, который они чувствовали в улье, когда танцевала пчела-разведчица. И они находят эту точку в пространстве. Находят, не летя за пчелой, это ж невозможно. Вы представляете, как пчела как точка исчезает в синем небе, её не видно. Они находят, пользуясь системой дистантного наведения. Это редчайший случай описания дистантного наведения у животных. То есть, когда животные используют информацию абстрактного характера, и это не пахучий след, по которому надо бежать, не разведчик, за которым надо идти, а это какая-то информация, пользуясь которой, они находят цель. И вот сама по себе дискуссия о том, а правда ли это, а может быть пчёлы оставляют какие-то молекулы запаха за собой, по которым ориентируются фуражиры, длилась с 50-х до начала 90-х годов, несмотря на то, что в 73-м году Фриш получил Нобелевскую премию вместе с Нико Тинбергеном и Конрадом Лоренцом, три этолога получили Нобелевскую премию. Это такой известный и замечательный факт.

Но только в начале 90-х годов была поставлена точка в этой дискуссии. Это просто совершенно замечательная история. На той же самой земле, датской, на которой родился искусственный соловей, механический, описанный Андерсеном, другой Андерсен, инженер, используя идею и экспериментальный подход Акселя Михельсона, сделал искусственную пчелу, робота. И вот эта искусственная пчела передавала уже заданные человеком сигналы в ульи. Пчела – робот, конечно, оставалась на месте. Руководствуясь её сигналами, пчёлы-сборщицы летели к тому месту, которое она им указывала. Это была не первая пчела-робот, сделанная для этой цели, но она была самая совершённая. Вообще пчёлы-роботы делались с начала 50-х годов, в том числе и у нас Лопатина делала интересную модель. Но самая работающая, так сказать, очень тонко технически оснащённая, была сделана в Дании. И вот она поставила точку на том, что символический язык танцев у пчёл действительно существует.

А.Г. Тут важно ещё вот что понять. Пчёлы рождаются со знанием этого языка или они научаются ему на протяжении жизни в улье?

Б.Р. Это уже второй вопрос. Этот язык существует в любом случае.

Ж.Р. Это интересно, ну страшно интересно. И вопрос ведёт нас страшно далеко. Вы даже не представляете себе, как далеко. Дело в том, что логически на него можно было бы ответить так. То есть, вы хотите от меня, наверное, услышать, что да, пчёлы выучивают этот язык, также как и человек, поскольку человек, так сказать, обучается языку в процессе жизни. Но на самом деле существуют теории, основанные на том, что и у человека грамматический строй языка является врождённым. Что же тогда эта пчела, ну, врождённый язык у неё и врождённый. Поэтому давайте лучше это оставим.

А.Г. Хорошо, оставим. Тогда ещё один вопрос. Этот язык унифицирован для всех пчёл-медоносов, или он отличается от улья к улью?

Ж.Р. Это более лёгкий вопрос. Ну, можно сказать так. Некоторая врождённая матрица несомненно существует. И она включает в себя, пожалуй, большинство основных известных компонентов языка. Нужно сказать, что расшифровано далеко не всё, по-видимому, богатство пчелиного языка, которое существует, так сказать, в природе.

А.Г. Разумеется, потому что, кроме того чтобы задать направление, расстояние, нужно сообщить о врагах, нужно дать какую-то ещё необходимую информацию.

Ж.Р. Существует ещё загадка Фриша. Вот мы были недавно на конференции, на которой этот вопрос возник.

Б.Р. Ну, вопрос очень старый.

Бывают такие ситуации, когда хорошая поляна, допустим, с цветами, где много нектара, находится, скажем, за холмом. Так вот, одна пчела передаёт в улье другим направление, расстояние. Информацию об этом. Но, по-видимому, что-то ещё. Потому что пчёлы, которые получили эти сведения, они не летят над холмом, а облетают его. И у некоторых специалистов создаётся впечатление, что вообще не весь их язык понят. На самом деле, вопрос можно поставить так. Наверное, просто люди слишком примитивны, чтобы понять сложный язык пчёл или других животных. Мы всё пытаемся с нашим подходом подойти. Вот сделать, допустим там, англо-волчий словарь. Или, скажем там, тувинско-пчелиный. И пытаются найти слова, найти фразы, но это, на самом деле, практически невозможно. Ведь, насколько я знаю, была же масса попыток расшифровать так называемый гипотетический язык муравьёв. Но представляете, какие это трудности. Это, во-первых, технически. Это надо всё заснять. Причём, там же их много муравьёв. Значит, с разных точек. Масса технических проблем, ну это ладно. А самое-то трудное, где у них начало фразы, где конец фразы. Что имеет отношение к сообщению, а что – нет, может быть, там какие-то там движения означают «пойдём вместе», а может быть, он просто чешется там или что-то ещё.

А.Г. То есть, какой шум там ещё стоит.

Б.Р. Да, представьте, что мы, например, наблюдаем чайную церемонию у японцев.

А.Г. И пытаемся расшифровать её и перевести на русский язык.

Б.Р. И мы пытаемся составить русско-японский словарь. Хотя всё-таки здесь два эти объекта много ближе.

Ж.Р. Здесь всё же речь идёт об одном виде.

Б.Р. Да, это один вид. Но мы не понимаем смысла этой церемонии. Мы не понимаем, может быть, они там, когда они кивают специфически, то, может быть, говорят этим что-то, передают, скажем, привет от бабушки. А где начало и конец слов и фраз, нам не понятно, ведь структура японского языка отличается от европейских. Поэтому на самом деле это очень трудно. И даже, наверное, практически невозможно.

А.Г. Понятно. Но, в принципе, от улья к улью, от муравейника к муравейнику язык чуть-чуть разнится. Матрица одна, а диалект не известен.

Б.Р. Про муравьёв не известно.

Ж.Р. Ну, про муравьёв действительно не известно, но что касается пчёл, на самом деле показано, что пчёлы из разных местностей используют что-то вроде диалектов. Поэтому здесь на этот вопрос, по крайней мере, можно ответить. Пусть даже мы не представляем всех возможностей языка пчёл. Но вот то, что у них существуют диалекты, наверное, сказать можно. Это совершенно замечательное открытие, казалось бы, может вдохнуть в нас, так сказать, энтузиазм по поводу расшифровки языков. Если так здорово получилось с пчёлами, то почему бы и не взяться на самом деле составлять словари, о которых Борис говорил. Вот, скажем, если речь зашла об англо-волчьем словаре, то такой словарь как раз пытались составить в 60-х годах. В частности, норвежский исследователь Теберге выражался об этом примерно так. Что нужна такая ситуация, когда совершенно определённый сигнал соответствует совершенно ну, так сказать, определённому случаю.

А.Г. Не может быть истолкован по-другому.

Ж.Р. Да. Представим себе, что в окно падает увесистый кирпич. Ну что вы скажете на это, это будет, примерно, ясно. Да, мы без труда расшифруем. Может быть, там есть какие-то диалектные оттенки. Но, примерно, можно подставить, что человек скажет об этом.

А.Г. Смысловые нагрузки будут очевидны.

Б.Р. Неоднозначно тоже. Даже здесь это неоднозначно.

Ж.Р. Тут я с большим оптимизмом смотрю. Ну да, оптимистично будем смотреть.

Б.Р. Это довольно неоднозначно.

А.Г. Ну, пусть не камень в окно, а молоток на большой палец ноги.

Ж.Р. По крайней мере, вот хотя бы одно волчье слово, только у них это сигнал одиночества. Это слово и было расшифровано. То есть, здесь тоже такой случай, когда очень, так сказать, однозначная ситуация и постоянно повторяющийся сигнал.

Вернёмся к ситуации с пчёлами. Пчёлы очень хотят есть. От этого зависит вся, так сказать, их жизнь в улье. И они летят по наводке разведчицы туда, куда она показывает, пусть даже мы не совсем представляем, как это делается. Это один случай удачной расшифровки языков животных. И второй – это уже несколько более поздний, относится к 60-м годам. Это акустические сигналы верветок. Это зелёные мартышки, которые имеют различные средства выражения для обозначения различных хищников. При виде орла они издают сигналы одного рода, при виде змеи – другой и при виде леопарда, их извечного врага, – третий сигнал. Сигналы достаточно хорошо различаются и достаточно хорошо соответствуют ситуациям. То здесь мы видим тот же самый случай. Когда ситуации и сигналы достаточно простые и достаточно хорошо отличающиеся. Это не то что на самом деле у муравьёв. Масса разных движений усиками, щупиками, ногами, и тут ничего простого никак быть не может. Но что касается акустических сигналов, то после того как Струзейкер в 60-х годах, а Сефард и Чини в конце 80-х, более, так сказать, технично провели эти исследования, подобные сигналы тревоги были найдены ещё у нескольких животных. И пожалуй что, вот это и всё. Вот два таких случая успешной расшифровки языка животных. И дальше тишина. Просто потому, что это технически очень сложно.

И ещё есть другой чрезвычайно плодотворный подход, который очень много дал понять о языке и интеллекте животных. Это эксперименты с языками-посредниками. Когда мы не пытаемся расшифровать язык животных, но пытаемся научить их либо непосредственно нашему языку, либо какому-то переходному языку, для того чтобы с ними договориться.

Б.Р. Дельфины тоже осваивают языки, искусственные. Искусственные для дельфинов, языки-посредники. Но ещё некоторые виды, попугаи осваивают даже английский язык, причём, не просто, как выяснилось, повторяют, они даже им владеют и могут что-то объяснить о внешнем мире.

Ж.Р. Ответить на вопрос, сколько каких предметов, сколько из них кожаных, белых и так далее.

Б.Р. То есть это могут попугаи на английском. Да. Но при всём при том неизвестно, существует ли у них естественный язык, в природе. Вот у тех же там крупных обезьян, у тех же попугаев…

А.Г. Их способность научиться языку-посреднику или даже человеческому языку не означает, что у них может быть язык.

Б.Р. Да. И просто единственный язык, который расшифровали, как сказала Жанна, это язык мартышек, который на самом деле, по-видимому, всё-таки очень прост… По-видимому, так и есть. Его поэтому и удалось расшифровать. И язык пчёл, из которого, похоже, что удалось расшифровать довольно простой только фрагмент.

Похоже, что на самом деле к языку животных нужен другой подход, который базируется на идеях теории информации. Это третий подход и есть – первый – попытки прямой расшифровки, второй – использование языков-посредников, а третий – использование идей и методов теории информации.

А.Г. Вам и карты в руки. Говорите осторожнее теперь.

Б.Р. Теперь я уже буду подбирать слова… Эта наука появилась в начале ХХ века, на наших, можно сказать, глазах. И значит, было количественно определено, что же такое информация. Причём эта теория блестяще описывала существующие и далее конструируемые технические системы. И было осознано, что, в общем, все системы, в том числе и язык человека, все системы коммуникации существуют для того, чтобы именно передавать информацию, а не только для того чтобы рассказывать сказки на ночь или ещё что-то. По крайней мере, они хорошо для этого приспособлены, и в основном они для этого, то есть для передачи информации, и создавались. И если уж они для этого и созданы, то дальше естественный вопрос, естественная мысль возникла – попробовать понять, не передают ли информацию, скажем, общественные насекомые, такие как муравьи, которые, к счастью, не летают, то есть с ними легче работать в этом смысле.

Суть подхода, который придумали мы, такова. Создавалась такая ситуация в эксперименте, когда мы сами определяли, какое количество информации муравьи должны передать, для того чтобы найти себе еду. Причём им очень хотелось это сделать. Это, в общем, вопрос жизни и смерти, мотивация была очень высокая. Первые опыты ставились в 1982 году ещё. Муравьи передавали друг другу сведения о координатах кормушки с сиропом. Причём, ну, вот, может быть, взглянуть на этот самый лабиринт, это первый… Первая самая установка.

А.Г. Давайте посмотрим, на чём учёные делают свои эксперименты.

Ж.Р. Да, на пластилиновых шариках и пластиковых трубочках.

Б.Р. Представляете, сколько стоит, например, завести шимпанзе десяток? И кормить, и охранять. А муравей… Они вообще в лесу живут. Так что это…

А.Г. Итак, что мы сейчас видим перед нами?

Б.Р. Это лабиринт, бинарное дерево, можно сказать, классический. Такие лабиринты использовались в 82-м году. Значит, вот там, на дне, вода, потому что муравей, к счастью, не плавает. Они только ходят.

Ж.Р. Давай, ты рассказываешь о том, что такое бит информации, а я рассказываю, как на дне вода, и как муравьи ходят, всё такое.

Так что давай сначала начнём с общей задачи.

Б.Р. …муравей. Вот видите, там раз, два, 8 листьев. Бинарное дерево называется. Значит, есть развилки, но последние из них – это листья. Вот на каждом из этих листьев была укреплена кормушка, то есть кусочек на самом деле ваты. Все ватки с водой, а ровно одна с сиропом.

А.Г. То есть из 8 вариантов был 1.

Б.Р. Да. И вот если, допустим, я, как муравей, хочу рассказать вам, где же там эта кормушка, я вам скажу, что…

А.Г. Второй слева.

Б.Р. Сначала лево, например, лево, потом право, право. Тогда, значит, вам станет понятно, где эта кормушка. И тем самым я передал 3 бита информации. Если там право – право – право, тоже 3 бита информации.

А.Г. Или всё время прямо.

Б.Р. Но или мы можем придумать, например, так, что просто все листья конечные будут по-разному называться. Вот тот лист у нас будет называться коньяк, допустим, вот тот левый – будет называться виски, ещё, значит, придумаем 8 слов. Но суть в том, что всё это – всё равно 3 бита информации. Природу не обманешь. Вот как бы мы там их ни называли. Ну, для примера, эти 8.

Пусть у них будут такие имена: «Веточка та, где вчера был сироп». Или там, где вот на той неделе был сироп. Можно такие фразы использовать, но всё равно передаются те же 3 бита информации, вот в чем вся и прелесть. Мы совершенно не должны думать о строе языка, о словаре, о чём-то ещё.

А.Г. Передаётся 3 бита информации. Право – право – лево.

Б.Р. Да, в экспериментах подбрасывалась монета, я только это скажу о ходе опытов. Вот когда устанавливалась кормушка одна, сначала же подбрасывалась монета три раза. Если было 3 звена. Вообще были деревья от одной развилки, то есть совсем маленькие, до шести. Но вот здесь вот три развилки и соответственно три бита. Потом это дерево долго ещё там специально в контрольных опытах мучили вот именно с тремя развилками. Но, это уже сама биологическая часть, её лучше расскажет Жанна.

Ж.Р. Для того чтобы представить себе, как это всё делалось, нужно сказать, что муравьи жили на лабораторной арене величиной примерно с письменный стол. Ну, примерно как в рассказах Лема, когда учёные для своего удобства моделировали цивилизации, все более и более маленькие. И вот мы такую оптимальную нашли размером с письменный стол. И эта арена была разгорожена на две части. В одной части живут муравьи, они живут в прозрачном стеклянном, не гробу, чуть было не сказала, а гнезде. Это что-то вроде такой прозрачной шкатулочки с выдвижными ячейками. Так что в принципе всё видно. И эта часть арены, на которой они живут, отделяется от экспериментальной довольно высокой перегородкой, на которую ведёт мостик. Сначала они должны по мостику перейти на рабочую часть арены, вот за которой гнёзда уже не видно, а потом уже по второму мостику попасть на саму установку, вот в эту вот кювету с водой. Дальше они должны найти кормушку. Ну, это всё бы происходило очень долго, если бы мы в предварительных экспериментах не выявили активно работающие группы, что является само по себе, может быть, небольшим, но, так сказать, открытием в этой области. Дело в том, что, как оказалось, когда таким сложно организованным муравьям как рыжие лесные, ставят простую задачу, то ничего там в этом хаосе разобрать нельзя. Они скопом бегут и скопом находят. Но если задача сложная, то здесь можно наблюдать довольно чётко организованную структуру. Находят в сложных ситуациях, скажем, пищу разведчики. И каждый разведчик, как оказалось в предварительных опытах, общается только со своей небольшой группой фуражиров. С другими он не общается. Эта группа фуражиров примерно от 4 до 10 особей, которые специально его ждут. Вот в предварительных опытах мы выявляли таких разведчиков, выявляли их группы и метили их цветными пятнышками. Так что дальше было уже легче. После чего уже в текущих опытах можно было взять разведчика и посадить его на кормушку с сиропом. То есть просто ускорить этот процесс. Если разведчику предоставить возможность искать самостоятельно, это будет очень долго, особенно в случае с тремя развилками – это уже практически бесконечность. Если муравей ищет больше, чем полтора часа, он теряет интерес к данному, так сказать, объекту. После того как мы муравья сажаем на кормушку с сиропом, мы даём ему возможность выучить эту дорогу. Как правило, он не запоминаете её с первого раза. Разведчик бежит к гнезду и тогда, в то время когда он находится в гнезде, мы можем заменить эту установку на новую. Для того чтобы не использовался пахучий след, мы заменяем эту установку, их можно лепить много, на совершенно свежую. Поэтому, когда муравей приходит, он видит идентичную установку, но там, так сказать, никаких следов уже не остаётся. Обычно разведчику требуется 3–4 раза для того, чтобы запомнить дорогу в том случае, когда там 3 или 4 развилки. И после этого он начинает довольно активно общаться со своей группой фуражиров, придя в гнездо. Они уже приготовлены. То есть они видят, что их разведчик бегает и приносит корм. Вот после того как это общение уже начинается, мы можем зафиксировать время. Время, которое тратит разведчик на общение с фуражирами. И после того как он с ними пообщался, и мы видим, что группа выходит к этому мостику и движется компактно, мы разведчика изымаем пинцетом и отсаживаем в баночку. Он там спокойно сидит, ничего мы там ему не делаем. Группа должна найти эту кормушку, примерно так же как пчёлы пользуются указаниями разведчика, то есть, получив информацию. Поскольку дерево мы при этом в очередной раз заменили, там никакого пахучего следа не должно быть, кроме того, мы даже убрали кормушку. Чтобы сироп, хотя он как бы, может быть, и слабо пахнет, но чтобы и этого фактора тоже не было. Они приходят на пустую веточку и сразу же получают от нас кормушку с сиропом, чтобы они не разуверились в нас.

А.Г. Чтобы не побили разведчика.

Ж.Р. Да, да. И это тоже правильно, чтобы не побили разведчика. Поэтому здесь важно зафиксировать вот такой момент. Во-первых, муравьи могут использовать только один способ передачи и получения этой информации. То есть мы исключаем все остальные.

А.Г. Запах исключается.

Ж.Р. Запах исключается. Во-вторых, мы измеряем время, которое тратит муравей-разведчик на общение с этими фуражирами.

А.Г. На передачу 3 бит информации.

Ж.Р. Как он при этом общается – нам неважно. Может быть, он при этом ещё что-то выкрикивает, какие-то, может быть, даже лозунги.

А.Г. Может быть, говорит о качестве пищи, о количестве её.

Ж.Р. Да. Мы измеряем только время. И это чисто эмпирический подход. Мы знаем, сколько времени затрачено на передачу скольких бит информации в этом случае. Вот так вот это чисто биологически выглядит…

А.Г. А в этих экспериментах ошибки были? То есть бывало такое, что разведчик неверно объяснял дорогу?

Б.Р. Да, бывали ошибки. Ну, во-первых, у одних разведчиков бывало много ошибок, у других мало. Некоторые вообще были или опытные, или умные, или с хорошей памятью, наверное, скорее всего. Некоторые были вообще не способны… просто бесполезно было, они не могли передать, скорее всего, запомнить не могли. Значит, дальнейшие опыты с ними не проводились. Но многие разведчики запоминали до 6 последовательностей поворотов, и у них процент ошибок был очень небольшой. Ну и всё это было, конечно, статистически обработано и опубликовано в приличных журналах. Это всё нормально.

Ж.Р. Даже существуют количественные данные, чтобы ответить на ваш вопрос более подробно. Если предоставлялась простая задача, то практически все разведчики могли с ней справиться. Если сложная, ну, начиная с трех развилок, она уже сложная, то с ней справлялось, ну, где-то около половины разведчиков, которые работают в данной лабораторной семье. И наконец, при шести развилках с такими задачами справлялись уже только единичные разведчики. Лучше так сказать. Что касается ошибок, то мы просто эмпирически, ну, как бы положили себе некоторые пределы. Это ведь животные и животные, как мы сейчас видим, достаточно сложно устроенные. У них могут быть, наверное, и собственные ошибки и какие-то настроения. То есть далеко не всегда группа механически, прямо вот таким компактным шариком шла по бинарному дереву. Вот это уже получается, во-вторых. Во-первых, могут ошибаться разведчики, а во-вторых – группа. Поэтому мы считали, что если в группе больше, чем два отставших, то она уже в целом ошиблась, несмотря на то, что пусть, скажем, 4 нашли, 2 не нашли. Всё-таки мы считаем это ошибкой.

А.Г. То есть если два сачкуют…

Б.Р. И всё это обрабатывалось статистически. Вероятность случайно найти – одна восьмая.

А.Г. А вот какой у меня вопрос ещё возник. Разведчик передаёт информацию только своей группе? При этом, если рядом находится другая группа, она не реагирует на слова разведчика?

Ж.Р. Да, она не реагирует.

А.Г. Видите, я сказал – «слова».

Ж.Р. Она не реагирует, и мы не знаем, из каких соображений. На самом деле меня как зоолога очень интересует вопрос о том, как взаимодействуют эти группы в семье между собой, как они координируют свои действия при решении каких-нибудь, ну, более общесемейных задач. Этого я пока не знаю. Дело в том, что, видимо, группа, которая наблюдает за действиями разведчика, в какой-то степени аналогична так называемым танц-группам у медоносных пчёл. Но только у медоносных пчёл это очень большие группы, которые как бы наблюдают издали. А здесь происходит такой процесс очень тесного соприкосновения. И разведчик общается обычно с одним-двумя, ну, редко тремя муравьями, ещё два-три наблюдают, очень тесно, так сказать, прижавшись к этой группе. Они, может быть, сами-то ничего и не поняли, но зато они будут знать, за кем держаться, когда эта группа пойдёт по бинарному дереву. Что касается остальных, они практически не реагируют на то, что происходит между данным разведчиком и его группой.

А.Г. Скажите, пожалуйста, вы пытались определить способы передачи информации? Это механические действия или запах?

Ж.Р. Ну, это хороший вопрос. Мы не то чтобы пытались, мы как бы исходили из того, что ещё в конце 19 века немецкий зоолог Вассманн предположил, что у муравьёв есть так называемый антеннальный код. И опять же далеко не у всех муравьёв, а только у высокосоциальных видов. Ну, так или иначе, муравьи касаются усиками друг друга всякий раз, когда передают пищу. Вассманн предположил, что именно с помощью антеннального кода муравьи, по-видимому, как Данте и предполагал, передают некую информацию. Поэтому мы взяли за основу, что, по всей видимости, во время вот этих антеннальных контактов некий такой информационный контакт происходит.

А.Г. Мы сейчас прервёмся на рекламу, а когда вернёмся, я хочу, чтобы вы ответили на вопрос, почему вам так важно было посчитать, за какое количество времени они передают именно три бита информации в секунду.

(Реклама.)

Б.Р. Дело в том, что ведь какое-то количество узлов менялось в разных опытах, от 1 до 6. И если это, так сказать, обычная система коммуникаций, которая должна быть, то время должно быть пропорционально количеству развилок. Вот так же, как когда-то Шеннон говорил, на двух перфокартах можно записать в два раза больше информации, чем на одной. Так и здесь, в два раза больше времени требуется на передачу координаты в том случае, когда 6 развилок, чем когда 3 развилки. Вот. Но интересно, что в России развитие теории информации во многом связано с Колмогоровым. Это великий российский математик, который жил в 20 веке. Так вот, в наших опытах используется не только определение информации, данное Шенноном, но и понятие так называемой колмогоровской сложности. Я вот просто хочу нарисовать, что это за колмогоровская сложность. Значит, вот наше дерево бинарное. Понятно. И вот мы будем писать, когда поворот налево – лево, когда поворот направо – право. И так далее. Вот, допустим, у нас такая последовательность поворотов. Сколько – 6. Реально было 6. Например, такая последовательность поворотов. Всё время налево. То есть ЛЛЛЛЛЛ, шесть Л. Или вот такая, которую я сейчас напишу и назову «условно случайная». Такая последовательность поворотов. Ну, скажем, сколько ещё, две буквы, да. Лево, ну, допустим, право. Получилось, скажем, ЛПЛЛЛП. Так вот, если бы пришлось, допустим, мне запоминать последовательность или вам, или кому-то ещё, то запомнить и передать вот эту последовательность, шесть Л, это было бы очень просто. И передать – иди всё время налево и там будет то, что нам нужно. Или вот такую. Но тоже просто. Лево – право и так три раза. То есть ЛПЛПЛП. А если такую, то это, конечно, сложнее. Колмогоров в некотором смысле показал, что существует объективная мера сложности. Так вот у муравьёв всё точно так же – информацию о такой последовательности поворотов – шесть Л – они передавали очень быстро, на информацию о, скажем, ЛПЛПЛП, примерно раза в 2 больше времени уходило. А вот о такой ещё раза в 2 больше, то есть о случайной. То есть у них…

Ж.Р. Я здесь конкретно могу сказать: здесь на уровне 70 секунд, когда, скажем, всё время налево, после этого, 130 секунд, так сказать, средний вариант. А о случайной – больше, чем 200 секунд, то есть очень медленно на самом деле.

Б.Р. Разрыв очень большой. Так что вот оказалось, что представление о простом и сложном у муравьёв примерно такое же, как и у людей, хотя бы в пределах 6-буквенных слов, когда используется алфавит из двух букв. Вот. Ну, и следующая серия, вообще эти все опыты с 82-го года продолжались до 97-го примерно.

А.Г. То есть, это связано, видимо, не столько с передачей информации, сколько с запоминанием группой информации?

Б.Р. По-видимому. Разведчику и самому легче запомнить. То есть здесь именно все этапы. Ему просто запомнить, легче передать и им легче запомнить. По-видимому, и передать тоже проще. То есть рассказать, как идти.

А.Г. Нет, я могу затратить – «лево-право-лево-право», «право-лево-лево-право-право-лево» – то же самое время на передачу информации…

Ж.Р. Это если вы не используете закономерность окружающего мира для сжатия информации. А если вы используете, то вы скажете – лево-право три раза. Вот они, оказывается, используют.

Б.Р. По крайней мере, времени меньше и для них это проще. Мы не знаем, что они делают, но предполагаем, что для них это проще, потому что они тратят меньше времени. Вот. И ещё была серия опытов, которая продолжалась несколько лет, с лабиринтом, который можно назвать гребёнка. Так он выглядел. Большой длинный стержень. Так же он помещался. На палочке. И вот такие вот от него отходят веточки. Выглядит как большая гребёнка.

А.Г. Ага. Тут уж надо говорить, какой поворот налево.

Б.Р. Да, тут важен номер веточки, а совсем не последовательность поворотов. Тут надо уже считать. Совершенно справедливо. Значит, муравей попадал вот сюда, также везде были пустые кормушки, а одна с сиропом.

Ж.Р. Ну, в общем, техника вся такая же.

Б.Р. Разведчики, фуражиры, крашенные нитрокраской, разными цветами, на разных частях тела точки. Это, как я видел, очень интересно.

А.Г. Красиво, должно быть.

Б.Р. Да. И вот одна веточка заканчивается кормушкой. Надо было передать информацию о номере кормушки. И вот оказалось то, что муравьи успешно с этим справляются в пределах 60. И в общем-то, они просто умеют считать, как отсюда следует. По крайней мере, они также передают номер кормушки – там 38 или там на следующий день 57. И они передают номер веточки. Причём изменялась форма этого лабиринта. Иногда был лабиринт круглый с такими вот…

Ж.Р. Ту же самую гребёнку можно было просто замкнуть в круг.

Б.Р. И вот в одну точку попадали, а это симметрично…

А.Г. Это уже усложняет. «Номер такой-то, иди по часовой стрелке». Он же может пойти в любом направлении.

Б.Р. Они… Тут тоже были интересные вещи. Вот когда кормушка была близко к верхнему краю вертикальной гребёнки. Они быстро бежали туда, потом медленно спускались вниз, как бы отсчитывая сверху… Но в последующих опытах, последние 10 веточек оставляли пустыми заведомо, их не использовали для простоты объяснения, чтобы лишнего не включать…

А.Г. То же самое деление и умножение.

Б.Р. Нет, это проще, ну, представляете, вот тут номер 53, а если отсюда, сверху, от 60-й веточки он – седьмой. Так вот они бежали сюда, наверх, а потом семь отсчитывали сверху. То есть не 53, естественно, а 7, то есть вот настолько-то они это как раз упростили, любой бы так поступил из нас с вами.

Ж.Р. Из разумных существ.

Б.Р. Да. Вот, и потом последняя была серия экспериментов, четыре года продолжалась, которая позволила доказать, что муравьи способны складывать и вычитать небольшие числа, в пределах пяти. Все эти результаты тоже опубликованы и докладывались…

А.Г. А это как?

Б.Р. Вот, тут логика сложная. Не всё даже и биологи понимали. Вот знаете, есть такие римские числа, римские цифры, вот там, скажем, когда мы пишем вот так вот «XII».

Ж.Р. А «не все биологи» – это кто же интересно…

Б.Р. Или когда мы пишем, вот, например, так «IX», это девять, да. А вот это вот, например, четыре – «IV». Вот. Но когда мы используем эту систему, мы же ведь складываем и вычитаем. Правильно? Это же ведь не 12 палочек и не 7 палочек, чтобы мы загибали пальцы. А это 10 + 2. Так и пишем «XII». И вот мы в экспериментах создали такую ситуацию, когда муравьи были вынуждены использовать вот эту самую римскую систему, как мы думаем. Мы же при этом просто измеряли время, затраченное на передачу информации муравьями. Но, как это делалось, попробую объяснить очень грубо. Это как раз базируется на теории Шеннона, на частоте, вот в языке частота, с которой используется слово, и длина этого слова, связаны. Чем чаще слово используется, тем оно короче. Ну вот, допустим, там местоимения, междометия.

А.Г. Предлоги.

Б.Р. Да, предлоги. Для этого, по-видимому, изобретают и профессиональные жаргоны. Вот, скажем, даже в официальных бумагах не говорят, допустим, правительство Соединённых Штатов Америки, а говорят «Белый Дом», просто для того чтобы было короче, поскольку это часто повторяется.

И у нас, оказывается, значит, что делалось. Выбирались две ветки, в одной серии опытов, то есть в один год это были ветка № 10 и ветка № 20. В течение первых двух-трёх недель кормушку устанавливали на разных ветках, так же случайно, как и в более ранних опытах. То есть с равной вероятностью для каждой из веток. На второй стадии опыта, которая длилась несколько недель, мы вот что сделали. На двух «специальных» ветках, которые внешне, конечно, ничем не выделялись, пища появлялась гораздо чаще, чем на любой из остальных. Это было так организовано, что вероятность появления пищи на ветке 10 или на ветке 20 равна 1/3, для каждой из остальных эта вероятность 1/84. И муравьи, по-видимому, «придумали» короткие названия для этих веток. Почему по-видимому? Потому что время передачи информации резко сократилось. Когда была кормушка на десятой ветке, они затрачивали много меньше времени, чем когда она была на любой другой ветке – ну, или по сравнению с первоначальными экспериментами, когда вероятность появления корма была одинаково мала для каждой из веток.

То есть как бы муравьи стали «говорить» коротко. А самое интересное – это третий этап, снова стали устанавливать с равной вероятностью кормушки. И вот когда кормушка оказывалась, допустим, случайно на 11-й веточке, то они затрачивали такое же время, грубо говоря, как примерно, раньше в первоначальных, в старых экспериментах они затрачивали на 10 + 1, то есть на 10 и 1, но время было примерно то же самое. Причём, это всё статистически достоверно. То есть, ну вот как и мы здесь, когда писали римские цифры на доске. Или когда было там 13, то тоже было 10 + 3, или там, скажем, 19, 20 – 1. То есть та же самая идея, мы задавали, изменяли частоты, и измеряли время. И оказалось, таким образом, что они умеют складывать и вычитать. Хотя и в очень скромных пределах. Вот.

А.Г. Феноменально. А качество и количество корма во всех экспериментах было одинаковым?

Ж.Р. Одинаково. То есть это всегда концентрированный сахарный сироп и всегда количество корма, которое необходимо добыть в этот день, для того чтобы семья не умерла с голоду. Это жестокие в зоологическом плане эксперименты, поскольку здесь на самом деле лабораторная семья муравьёв как бы ставится на грань выживания. Их кормят раз в три дня, всегда одной и той же этой пищей, и если они не добывают это количество пищи, то начинают просто погибать у нас на арене.

А.Г. Жестокий эксперимент. Я почему задаю это вопрос? Влияет ли количество и качество пищи на время передачи информации? И вообще, если разведчик находит пищу, которой явно недостаточно для того, чтобы прокормить семью, он сообщает об этом или нет?

Ж.Р. Ну, по аналогии с пчёлами можно было бы предположить, что, наверное, влияет и, как видно, не будет. Но дело в том, что вот такие эксперименты, они как бы, с одной стороны, малобюджетнозатратные, но они требуют очень большого количества человеческого времени и очень высокой квалификации. Почему их на Западе сейчас повторяют только на уровне одной развилки. Вот в 91 году на первом докладе, так сказать, первом западном докладе это услышали, сразу же, кстати, описали в журнале «Вайлд лайф», и вот прошло уже больше 10 лет, я встретила своего коллегу, и он приехал с бинарным деревом с одной развилкой, и, между прочим, без ссылки. Ну, это другой вопрос.

Б.Р. С докладом.

Ж.Р. Да, с докладом об опытах с одной развилкой. Я просто хочу сказать, что эти вопросы, они на самом деле очень интересные. Вот, зависит ли от качества и количества корма? Теоретически, наверное, можно сказать, что да, наверное, зависит. Может быть, зависит не на количественном, а буквально на качественном уровне, или будет передавать, или не будет передавать. Но просто при опытах уже вот последних, о которых Борис рассказывал, там даже бывали просто целые пустые сезоны. То есть вот ведёшь, ведёшь, ведёшь эти эксперименты, и потом в итоге оказывается, что статистики недостаточно для того, чтобы всё-таки это обосновать, и приходится следующий сезон этот эксперимент начинать с самого начала опять. Поэтому мы решили всё-таки не отвлекаться на ответы на эти вопросы пока, чтобы всё-таки сначала разобраться, как же у них это всё происходит. Хотя, конечно, вопросы вполне логичные.

Б.Р. По-видимому, всё-таки Дарвин был прав, и те, кто считал, что животные близки человеку, точнее, что нет огромной пропасти между интеллектом человека и окружающими нас животными, включая муравьёв.

А.Г. Да, но вопрос о детерминизме остаётся всё-таки открытым. То есть этот язык у них врождённый, и является ли он врождённым у человека тоже? Или всё-таки это научаемость? Поскольку одна из программ рассказала мне о том, что есть некий ген памяти и ген научаемости, который общий у нас и у муравьёв. И работает он так же, активируя огромное количество генов в определённых областях нервной системы.

Ж.Р. Для меня, наверное, один из самых интересных вопросов, это вопрос о детерминизме сложного поведения. И сейчас мы как раз работаем над этим с моими аспирантами. Но что я могу предварительно сказать, это то, что основная как бы матрица вот эта сложная, сложного языка у муравьёв, по-видимому, является врождённой, но существуют очень большие психофизиологические различия особей в этой семье, разведчики, по-видимому, способны на гораздо большее разнообразие действий и обучаются гораздо быстрей.

А.Г. Разные разведчики способны тоже на разное.

Ж.Р. Да, разные разведчики тоже способны по-разному, и эта матрица, по всей видимости, реализуется по-разному у разных членов семьи, и оставляет ещё при этом достаточно большой зазор для обучения и для как бы доводки этой языковой системы при необходимости, что, в общем-то, и показали наши эксперименты, поскольку в природе муравьи не поставлены, так сказать, перед необходимостью использовать столь сложную систему передачи информации каждый раз. Они всегда стараются обойтись как можно более простой системой.

А.Г. Спасибо. Фантастика.

Голоса…

02.07.03
(хр.00:46:33)

Участник:

Шилов Лев Алексеевич – историк литературы, звукоархивист


Александр Гордон: Я уже говорил вам до того, как мы начали запись этой программы, что я впервые в 17 лет услышал пластинку с голосом, зазвучавшим вновь. Это было прямо перед моим поступлением в первое в моей жизни театральное училище в городе Ярославле. И я собирался читать «Незнакомку» Блока, и делал это, условно хорошо, ну как, выучил и читал. И вдруг я услышал этот одесский бас, наверное, даже не баритон, Багрицкого, который читает «Шаги командора» Блока. И какая бездна там распахнулась этой мелодии и этой поэзии, что с тех пор я не только презираю актёрское чтение, не только не могу его слышать, затыкая уши, но и сам, когда читаю чужие стихи (своих я, слава Богу, не пишу), я раскачиваюсь, как они, я завываю, как они, я притоптываю, как они, я держусь ладонью за висок, поднимаю руку и так далее. Спасибо вам, во-первых, за это. Вообще, сам факт того, что я могу услышать Толстого, могу услышать Маяковского, могу услышать Бунина, могу услышать Багрицкого, у меня от этого шевелились волосы на голове, тогда ещё шевелюра была полная. Я даже не знаю, с чего попросить вас начать. Наверное, давайте с самого начала. Как появились это чудо-техника в России, кто первый воспользовался им из наших великих, и вообще, что это за наука такая, та наука, которой вы занимаетесь? То есть, это же не архивистика в чистом виде, это звуковые архивы, это то, что сохраняется, как правило, очень плохо.

Лев Шилов: Науки, пожалуй, ещё и нет. Но есть архивы, есть люди, которые профессионально этим занимаются. Началось всё это, по-видимому, со Льва Толстого, так долгое время считалось. Андроников, который собирал первые пластинки, говорил о том, что Эдисон в 8-ом году подарил Толстому фонограф, и это была первая русская запись. Через некоторое время, довольно скоро, выяснилось, что впервые голос писателя записывался в XIX веке в России, в 1895 году, в феврале, и это был Лев Толстой.

А.Г. Он сам себя опередил, да?

Л.Ш. Да, да. Но, по-видимому, всё-таки это была не первая запись. Какая была первая запись в России на фонографе, известно, но это мало интересно, это был какой-то свитский генерал. Первая запись была сделана при дворе посланцем Эдисона. Из писателей же, может быть, одним из первых был записан ещё Полонский. Известна его запись, его рука в альбоме одного из коллекционеров, который имеет отношение к записи.

А.Г. Давайте мы сейчас пустим Льва Николаевича в студию в знаменитом отрывке «Не могу молчать».

Л.Ш. Давайте. Вы думаете, прямо так, без пояснений?

А.Г. Да, давайте послушаем.

(Отрывок).

А.Г. Почему не отрывок из «Анны Карениной», из «Войны и мира»? Почему не «Кавказские хроники»? Почему не «Хаджи Мурат»? Почему публицистика?

Л.Ш. Да потому что Толстой, в общем, очень честный человек, и он всё делает так, как на самом деле. Ему в это время были неинтересны уже ни «Анна Каренина», ни «Хаджи Мурат», ничего. Ему было интересно и очень важно то, о чём он говорит.

Обычно я предваряю запись, потому что сейчас она прозвучала, а люди то ли поняли, то ли нет, то ли услышали, то ли нет. А надо рассказать, как это получилось, а получилось это вот как. Утром приносят газету в Ясную Поляну, за завтраком Толстой разворачивает газету и читает заголовок о 20 казнях в Херсоне. Он говорит: «Ничего себе устроили жизнь, я уверен, что в России нет человека, который бы убил 20», – так ему казалось. А это всё делается незаметно. Судья там что-то выписывает, кто-то там заседает, несчастный палач вешает. И он был очень взволнован этой мыслью и этим заголовком. Ушёл в кабинет, включил фонограф и начал диктовать: «Нет, это невозможно, нельзя так жить, нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней». Если будете внимательно потом слушать эту запись, услышите. И он грассирует немножко, да. То есть вы почувствуете его личность и его волнение. И он сказал эти несколько фраз и не обратил внимания, что фонограф стоит на самом конце, там уже было несколько записей. И ещё несколько фраз уже не записалось, по-видимому. Но он был так взволнован, что не в состоянии был дальше диктовать. И на следующий день он продолжает эту работу уже от руки. И очень взволнованно и напряжённо над ней работает. Так начиналась знаменитая впоследствии статья «Не могу молчать». И само название «Не могу молчать» отчасти происходит из-за того, как эта работа начиналась, понимаете? Когда это расскажешь, после этого уже по-другому будут слушать. Так что, если хотите, повторим это, или как, я не знаю.

А.Г. Да, с удовольствием. Можно поставить ещё раз тот же самый фрагмент?

Л.Ш. Отрывок начинается с «Нет, это невозможно, нельзя так жить».

(Отрывок).

Л.Ш. А дальше было вот что. Эта статья была тайно переслана в ряд газет и за рубеж, окружающие Толстого люди были очень хорошие конспираторы. Никто про это не знал, пока по команде в один и тот же день во многих газетах мира и в пяти, кажется, русских газетах она появилась. Вы знаете, какой был шок у царского правительства? Всё просто заметались: что делать? Ну что, туда, сюда. Появились статьи «Великий пакостник земли русской». А ничего всё равно не сделаешь. И этот слабый голос, он уже, понимаете, гремел на весь мир. Вот так это произошло тогда. И Толстого эта тема очень мучила.

И сначала был вот такой огромный резонанс, но постепенно опять люди привыкли, люди привыкают к самым страшным вещам, мы с вами это видим.

А.Г. Да…

Л.Ш. Как сводка о погоде, о том, столько убитых…

И поэтому через некоторое время Корней Чуковский – эта история продолжается – написал Репину, Толстому, Леониду Андрееву и Короленко с просьбой снова вернуться к теме смертных казней. И Толстой был так этим задет, что на письме Чуковского он написал: «ответить». И начал отвечать. Тогда началось у него очень трудное время, когда, знаете, он уже уходит из дома. История с дневником, подглядыванием, он уже не может, он уходит из дома, взяв с собой начало этого ответа. И по дороге, уже в монастыре, он заехал к сестре (помните эту историю? последние дни Толстого все знают уже), и там он оканчивает этот ответ на письмо Чуковского. Приезжает к нему секретарь, узнавший, где он. Толстой просит его переписать набело, отдаёт ему, едет в Астапово.

Смерть, весь мир смотрит на Астапово, Корней Чуковский едет на похороны и не попадает, потому что… Я недавно только узнал, ведь мы не знали, был Чуковский на похоронах или нет. Один специалист даже говорил, что он видел в кинохронике его лицо. Но Чуковский был совсем другой, может быть, это была ошибка, может, нет, он не мог там не быть. А с другой стороны, кажется, он не был. Оказывается, поезд задержало начальство. Приехавшие из Петербурга в Москве потеряли 5 часов и на похороны опоздали.

Когда они приехали, уже возвращались люди. Чуковский доходит до Ясной Поляны, и Чертков ему протягивает письмо Толстого. Представляете, получить от Толстого ответ? Вот так. Чуковский тут же ринулся в Петербург, и это письмо было напечатано как последняя в жизни статья Льва Толстого.

А недавно в музее Чуковского появился немножко необычный экспонат. Мы достали наконец рисунок, о котором давно знали, что он есть. Это художник Расинский прошёл по следам Толстого, тут же после смерти, расспросил всех, как он проснулся, как встал, секретарь ему рассказал, как запрягли лошадь, как поехали. И он нарисовал тут же, по этим горячим следам, все эти эпизоды. И есть рисунок, где Толстой пишет ответ Корнею Чуковскому. Этот экспонат теперь в музее. Это производит большое впечатление, потому что, где Чуковский с его «Мухой-Цокотухой», и где Толстой. И вдруг люди видят: Лев Толстой пишет письмо Корнею Чуковскому. Это такое вот наше приобретение.

А.Г. Поздравляем вас с ним искренне.

Л.Ш. Можем сейчас посмотреть, я, по-моему, приносил эту картинку сюда.

А.Г. Если будет такая возможность. Но давайте мы сейчас не будем обращать внимания на картинки, они будут нас сопровождать, тем более что мне говорят, что она была на заднике. Вот эта картинка?

Л.Ш. Да.

А.Г. Потрясающе.

Л.Ш. Только у вас немножко ракурс не тот.

А.Г. Но Лев Николаевич, насколько я понял, воспользовался фонографом именно для диктовки?

Л.Ш. Да, для диктовки писем, но не только. Если уж человек гениальный, то он гениален во многом. Толстой использовал фонограф и для диктовки художественных произведений. Это только начало было, а он уже увидел средства, которыми можно сохранять и передавать художественную информацию. Он прочитал отрывок из Гюго – он сам перевёл отрывок из «Гражданской войны» Гюго, и там есть один очень трогательный эпизод, когда мальчик пытается спасти своего отца. И Лев Толстой читает этот эпизод, очень сам взволнован, там чувствуется это. Он даже хотел разыграть сказку для внуков и записал одну сказку про волка и мальчика. Так что это он тоже попробовал. И когда я, наконец, добрался до так называемого «Альбома Эдисона»… Это был представитель Эдисона, однофамилец нашего поэта, Юрий Блок, он собирал впечатления людей, которых записывал. Там одна из записей – Толстого, где он говорит, что фонографу принадлежит большое будущее. Но ведь долгое время считалось, что всего несколько записей Толстого сохранилось.

А.Г. Я был убеждён, что две…

Л.Ш. Да, да. И я, наконец, понял, откуда это шло. Значит, Толстой получил фонограф, начал диктовки, но потом – как пишет его секретарь – счёл более удобным диктовать секретарю. То есть Гусев это как-то подчёркивал, и он немножко, по-моему, ревновал к фонографу. И вот с лёгкой руки Гусева эта фраза, что «Толстой потом счёл более удобным», пошла по многим книгам и повторялась не раз. И дальше Гусев пишет: «Сохранилось несколько записей Толстого». Сколько несколько? Потом фонограф куда-то перевезли, валики оказались в другом месте. К счастью, это хорошо получилось, потому что их никто не трогал. Фонограф жил в Ясной Поляне, а валики перевезли в государственный музей, в Москву, и они там в фонде спокойно лежали.

И когда понадобилась точная цифра, я позвонил и говорю: сколько у вас записей? Они говорят – 19. Странно было как-то, что так много. Но это очень длинная история, давайте об этом в следующий раз. В общем, выяснилось, что их гораздо больше, и что они не только в Ясной Поляне, и не только в Москве, они есть в Ленинграде. Совсем уже последняя находка была сделана в Америке, причём валик этот уже не раз считался погибшим, уже не раз писалось, что он погиб во время пожара. Но, выясняя все оттенки истории, я туда писал раз, два, три, мне ответили – погиб. И вдруг получаю письмо из архива Эдисона, что, «разбирая неопознанные валики, мы наткнулись на валик, который сохранился в вещах одного из менеджеров». Он вопреки правилам этот валик унёс домой, оказывается, и когда весь архив погиб во время пожара, этот валик остался.

А.Г. И что на нём?

Л.Ш. Там очень интересная запись Толстого на английском языке. Он говорит о социальной несправедливости, так она и озаглавлена. Там говорится о том, что мы сытые, богатые, довольные, едим, и наше благополучие охраняет жандарм. Обычная для Толстого, очень характерная, такая взволнованная речь.

А.Г. Но на английском языке?

Л.Ш. Но на английском языке. К сожалению, она не очень хороша до сих пор, так сказать. Мы её немножко подреставрировали, но ещё не ахти. Но на английском есть хорошие записи, получше, сделанные на пластинке. Ведь Толстой был настолько популярен, что фирма «Граммофон» поняла, что на этом можно заработать. Они хорошо заработали, они записали короткие изречения Толстого на русском языке, на английском, на французском, на немецком и издали эти пластинки. Они имели огромное распространение в России в то время. А тут Толстой умирает. Пластинки стоили очень дорого, но желание их услышать было настолько велико, что эти пластинки демонстрировались в кинотеатре «Вулкан» на Таганке – то есть сеансы были, первые сеансы звукозаписи в России. Вот что такое Толстой был тогда. Сейчас нет в мире, наверное, такого авторитетного человека, каким был Толстой в 9–10-ом году.

А.Г. Как-то один мой приятель пошутил, что если бы у Достоевского был доступ к фонографу, он бы не женился второй раз.

Л.Ш. Может быть, может быть. То есть для писателя прежде всего – это работа.

А.Г. Конечно. Особенно, если вспомнить обстоятельства знакомства с женой.

Л.Ш. Да, да, я понял.

А.Г. Смешно. Кто был следующим великим, который отметился на валике? Кстати, прежде чем вы ответите – ведь технология записи на восковом валике подразумевает, по крайней мере, нечто уж очень хрупкое, подверженное температурным влияниям. А каким образом вообще это всё сохранилось, вот вопрос?

Л.Ш. Да, жалко, что я не принёс валик. Валик – это что-то вроде стакана, бывает подлиннее, Толстой записывал такие большие валики, длинные, самые лучшие, а в обиходе были более короткие, с другой скоростью. Здесь была большая скорость, лучшее качество. Стандартные были вот такие.

Действительно, поскольку восковая масса… Хотя это была особая масса, это не просто воск, они просто назывались так, а это был секрет каждой фирмы по отдельности. И я до сих пор не понимаю, как изобрели такой состав и такую технологию, что валики могли тиражироваться. Я не могу понять до сих пор, как же это делалось, как вынуть его, если на нём бороздки? Конечно, они очень плохо сохранялись, они не только могли разбиться, но они быстро стирались. И долгое время это рассматривалось, в общем, скорее как аттракцион, как шутка для домашнего употребления.

А.Г. Игрушка.

Л.Ш. Записывали лай собаки, крики детей. Я однажды встретил валик, на котором какой-то, наверное, отставник, записывал команды. Понимаете, на пенсии, ему больше делать нечего. И вот: «Направо! В ряды вставай!» Потом их очень быстро оценили фольклористы. И ещё в конце 19-го века стали записывать. Причём во всём мире. Была когда-то огромная коллекция в Берлинском фонограммархиве. У Германии были колонии, и немцы с их пунктуальностью записывали песни какие-то, заклинания – во многих странах. В России довольно скоро тоже стали делать фольклорные записи. Не буду врать, кто из первых сказительниц был записан, но это ещё в конце 19-го века было сделано.

Из писателей достоверно мы знаем, это уже 9–10-й год, это Куприн, Брюсов, Бунин, Зайцев, и актёры – Яблочкина, молодая ещё Комиссаржевская была записана, но запись неизвестно где. Такая легенда есть, что была запись Комиссаржевской. Но не знаю. Вот это первые литературные записи.

А.Г. При каких обстоятельствах Иван Александрович Бунин отметился на фонографе?

Л.Ш. Это была инициатива Общества деятелей периодической печати. То есть что-то вроде Литфонда, который такое мудрое решение принял – записывать голоса писателей. И тоже с коммерческой точки зрения. И одним из первых записали Толстого, помимо Эдисона. Эдисон его записывал, а это уже российское общество «Граммофон». И тоже в числе первых записали Бунина, хотели записать Горького, он отказался. И потом отказывался не раз.

А.Г. А чем это объяснить?

Л.Ш. Не знаю, не знаю, он же был замечательный рассказчик, замечательный. И его устные рассказы прелестны. Много мемуаров на эту тему есть, и даже кто-то пытается передать, как это было. Я не пойму, не могу понять, не знаю. Записи Горького есть, но это уже речи его. Однажды он очень интересно использовал запись. Его не пустили на международный конгресс в Амстердаме. То есть он сам не поехал, потому что там в числе делегатов был кто-то неугодный, его не пустили, ах так – он тоже не едет. Но он произнёс речь техническим способом – в Москве записали, там продемонстрировали. Но разговоров его нет.

А Бунина записали в ряду этих писателей, причём Бунин уже был настолько популярен, что ему сделали две пластинки. Толстому сделали 5, Бунину – 2, а остальным по одной. Это, кстати, тоже для меня была загадка, как и для многих – у Толстого было очень много пластинок, потому что у него была такая большая популярность. Остальных было меньше, и популярность других была меньше. Ну, Зайцева кто тогда знал – или Фелишева, тем более…

А.Г. Всё-таки Брюсов, вы называли.

Л.Ш. Брюсов, да, Брюсов был моден. И Бунин был уже известен, хотя не так моден, как Брюсов. И одну пластинку с очень большим трудом нашёл Андроников – чемпион литературного поиска. И то не сам, а он по радио объявил, что выходит антология голосов писателей и нет Бунина. И ему тут же позвонила одна пожилая дама с Арбата и сказала, он у неё есть. И так появилась первая пластинка Бунина. Вторую никак Андроников найти не мог. И я грешным делом думал, что, может быть, её в тираже и не было, хотя она в каталоге значится. Но столько лет все искали, нету, ну, нету. Нет.

И я искал запись Толстого. Это отдельная история, довольно длинная, но я постараюсь коротко. Было сообщение в журнале «Граммофонный мир» о том, что на таможне в Риге конфискована пластинка «Исповедь Льва Толстого, читанная им самим». И это объявление взволновало всех коллекционеров. На него обратил внимание Волков-Ланит, один из очень интересных людей, когда-то он дружил с Маяковским, потом был арестован, потом был реабилитирован. Вернулся в Москву и в своей квартире нашёл следователя, который его допрашивал. Он его выселил по суду.

А.Г. Потрясающе.

Л.Ш. Да. И я всё просил его, чтобы он написал воспоминания, а он не любил об этом говорить и не хотел говорить. Он вернулся с перебитым позвоночником, он ходил в корсете, но продолжал работать, написал несколько книг – о Маяковском, например, очень интересную книгу о фотографиях Маяковского. И огромная музыкальная коллекция у него была. Клоуны, ещё какие-то редкие пластинки и литературные записи. И он вдруг нашёл эту заметку, и предпринял лихорадочные усилия, чтобы найти саму пластинку Толстого – «Исповедь», неизвестную, запрещённую, конфискованную. И ему показалось, что он её нашёл. Ему написала какая-то женщина, что она у неё есть. И он ждал со дня на день, что она окажется у него – но не получилось, он умирает. Но легенда сохранилась. И когда она обсуждалась среди специалистов, то профессор Янин… Это известнейший академик, который занимается новгородскими грамотами, очень большой авторитет, но он же – и авторитетнейший коллекционер и специалист по пластинкам.

А.Г. Какое открытие, он был у нас в студии…

Л.Ш. Это все специалисты знают. Он выступает довольно широко на симпозиумах по грамзаписи. И он в журнале одном сказал, что если такая пластинка есть, то она должна быть между такой-то и такой-то в архиве «Граммофон», он это высчитал. Я не очень в это верил. Но решил проверить. И когда уже можно было ездить за границу, то, попав в Лондон, я предпринял все усилия, чтобы попасть в архив фирмы «Граммофон». Это была международная фирма, которая очень много работала в России. И там могли сохраниться даже матрицы. Это на окраине Лондона, черте где. Но помог мне Шишковский такой, корреспондент по Лондону, спортсмен замечательный. И мы туда приехали, и нам говорят: да, есть у нас русские пластинки. А Толстой есть? Есть Толстой. Но это оказался тот Толстой, которого мы уже знали. А что ещё? Ну, вот Шаляпин, какие-то марши. В конце концов Шишковский так расположил к себе хранителя, такую даму милую, что она повела нас в архив.

И вот стоят русские пластинки, и одна за другой – она мне их даёт. И вдруг я вижу Бунина. Наверное, что-то у меня изобразилось, она говорит: что, редкая пластинка? Я говорю: единственная в мире. И тут же: можно переписать? Просто уже я боялся её выпустить. Она говорит: да, пожалуйста. И когда мы её поставили на проигрыватель, она не встала, её никто никогда не слушал, понимаете? Пришлось провернуть дырочку. Вот так, никто никогда не слушал эту пластинку.

Так мы услышали вторую пластинку Бунина. Кроме того, первая пластинка тоже там была. Мы услышали первую пластинку, самое лучшее звучание. Так что это была просто одна из самых звёздных минут для коллекционера.

А.Г. Какой из фрагментов пластинки Бунина мы сейчас можем послушать?

Л.Ш. Я хочу самое знаменитое «Одиночество», потому что его знают наизусть.

(Фрагмент из «Одиночества»).

Л.Ш. Мне показалось, что тут запись звучит чуточку медленнее, чем обычно, это может быть?

А.Г. Вряд ли.

Л.Ш. Вряд ли, да? Ну, значит, показалось.

А.Г. В этой медленности есть то, что потом в «Окаянных днях» стало просто очевидным. Совершенно. Есть такое отстранение от самого себя ещё минуту назад, такая дистанция между собой и собой – в этой интонации, о чём бы он ни говорил. Потрясающе.

Всё-таки я возвращаюсь к первому впечатлению, полученному от Багрицкого, от исполнения Блока. Я и Блока слышал тогда, на той пластинке, но это не произвело на меня должного впечатления, наверное, потому что и вникать тогда не очень хотелось, и запись была невысокого качества, и голос этот слабый, тонувший. А здесь такой мощный напор – вы в книге пишете, что по-настоящему поэзию, наверное, и поэта можно понять только со слуха.

Л.Ш. Конечно, конечно. Но в некоторых случаях это особенно важно. А в некоторых не так важно. Есть поэты, не слыша которых, мы просто очень многого не знаем. О Цветаевой мы, я уверен, очень многого так и не узнаем никогда, не услышав её. Маяковского мы много лучше знаем, потому что всё-таки мы услышали его, хотя и в плохих записях. Но мы слышали многих современников, которые доносили до нас в какой-то мере его интерпретацию. Мы слышали Яхонтова, который, хотя он совсем не подражал, но что-то тоже передавал от Маяковского. Так что тут ближе, счастливее.

А.Г. Не было неожиданностей для меня, когда прозвучали звуки Маяковского. Но была очень большая неожиданность, когда вдруг заговорил Есенин. Когда была сделана запись Есенина?

Л.Ш. 11 января 20-го года. Холодной, голодной зимой. Жил он тогда у Мариенгофа, довольно долго, в Богословском переулке. И профессор Бернштейн приехал из Петербурга, чтобы записать, в частности, и Есенина. Он тогда записал Есенина и, кажется, Клюева или Клычкова. И был очень доволен этой записью, потому что это очень интересное чтение и неожиданное. Не знаю, для Бернштейна, для современников, это, может быть, не было неожиданно, они слышали его. А для нас это было неожиданно – опять же из-за чтецов, которых вы так не любите, я тоже не очень. Но я очень ценю некоторых, допустим, Журавлёва или Закушняка, это было что-то замечательное. Они читали Есенина, и мы с вами услышали Есенина таким нежным, красивым, певучим. Но это ещё и была просто установка государственная, потому что Есенин для нас был только пейзаж.

А.Г. Никакого хулиганства, никакой ярости.

Л.Ш. Да, да. Никакого хулиганства, ничего кабацкого, ничего этого не было. Поэтому когда вдруг мы услышали эти вещи, это было, конечно, неожиданно. Это было просто гораздо интереснее. И потом – это была правда, вот ведь что. И правда очень трагичная, очень страшная. Есть запись «Сорокоуста», где он кричит о гибнущей деревне, и запись «Исповеди хулигана», где он тоже прямо всего себя… Это очень сильные вещи. И вот какая интересная вещь. Ведь эти интонации актёр довольно легко может услышать и повторить. Иногда это делается.

А.Г. Достаточно вспомнить Высоцкого, «Монолог Хлопуши».

Л.Ш. Высоцкий повторил замечательно. Кстати, Высоцкий слышал эти записи.

А.Г. Это вне всякого сомнения.

Л.Ш. Я просто имел удовольствие давать актёрам театра на Таганке слушать эти записи. Все слушали, но он это воспроизвёл гениально, совершенно адекватно. А есть фильм, где актёр загримирован идеально, просто страшно, абсолютно. И он читает тоже по фонограмме, но ничего похожего. Как это ускользнуло, куда это провалилось?

А.Г. Провалилось туда же, откуда это берётся.

Л.Ш. Да, да. Если неоткуда взять, то его и не будет. Так что послушаем Есенина.

А.Г. Давайте, а что мы услышим?

Л.Ш. Мы услышим «Исповедь хулигана». Это большая вещь, но давайте хотя бы первую часть послушаем.

(Фрагмент из «Исповеди хулигана»).

А.Г. Как были эти записи сохранены?

Л.Ш. Тогда я просто про историю этих записей расскажу. Это история интересная, длинная, поучительная, трагичная. Эти записи делались в Петрограде с 20 года, в Институте живого слова. Представляете, ещё шла гражданская война, когда организовали такой институт – Институт живого слова. И там замечательные люди работали. Это было очень актуально, потому что речь вышла на улицы. Это бесконечные митинги, бесконечные политические вечера, это новые театры. И вот это всё изучалось. И чтобы было какое-то объективное свидетельство, то там стали записывать на фонограф. Потом мерить, изучать, сравнивать. И эту работу вёл профессор Сергей Игнатьевич Бернштейн. Там работал Эйхенбаум, там работал Гумилёв как профессор по поэтике. И как-то мне Сергей Игнатьевич Бернштейн рассказывал: выполняя трудовую повинность (они чистили снег), Бернштейн попросил Гумилёва зайти в лабораторию для читки, чтобы представить свой голос науке. И профессор Гумилёв зашёл, и поэтому тоже сохранилась запись Гумилёва. Это всё очень успешно развивалось в 20-е годы. Но в 30-е годы всё было прекращено, потому что пришли чистить институт представители завода «Красный треугольник», это, кажется, резиновые калоши. И нашли, что профессор Бернштейн делает всё неправильно, потому что он говорит, что существуют общие законы для читки буржуазных и пролетарских поэтов.

Примерно на таком уровне профессура была сильно почищена, и он был отстранён от этой работы, и валики были беспризорны какое-то время. Он всячески пытался спасти эту коллекцию, писал в правительство, писал Луначарскому, и в конце концов был организован архив звукозаписи по его докладной записке. Но эта коллекция, как не имеющая цены, в архив не попала. Она оставалась в институте, и один из фольклористов взял футляр Бернштейна и положил туда свои фольклорные записи. Это страшный эпизод, понимаете. Бернштейн пришёл (он получал как бы свидания со своей коллекцией) и увидел, что валики в других коробочках, и что на некоторых уже трещины. Он их перевязал верёвочкой и продолжал как-то работать, пытался эту коллекцию сохранить.

В конце концов, уже в конце 30-х годов её перевезли в Москву и выделили оттуда записи Маяковского, потому что Маяковский был объявлен лучшим и талантливейшим. И было постановление о восстановлении записей Маяковского. Тогда их переписали, и переписали очень неплохо, а остальная коллекция как-то так оставалась, и долгие годы была невостребована.

Когда думаешь о том, как читал Есенин, то, во-первых, видишь, что он читал всем своим существом, абсолютно отдавая себя этому чтению. Он не читал, он кричал о том, чем он живёт, чем он болен, от чего он страдает. Причём такая манера была у него не всегда. Я эти записи давал слушать людям, которые могли как-то корректировать реставрацию, потому что сделать отчётливей можно, но очень легко уйти от подлинного тембра. Поэтому я давал Чагину, например, очень он мне много советов хороших дал. И вдруг мне говорят: а вы Миклашевской давали слушать? Я сразу: как Миклашевской, неужели она жива? Миклашевская, та, которой он стихи посвятил – «Любовь хулигана», «Москва кабацкая».

Да, жива, живёт там же, где и раньше, на Качалова, прямо наискосок от Дома радио, где я тысячу раз бывал. И я к ней пошёл и много фотографировал, записал её. Какие-то фотографии я принёс, посмотрите. И она мне рассказала, что он так вот читал с эстрады. Иногда он так же, с таким напором и, можно сказать, истерично, в хорошем смысле, читал и дома. Ей запомнился «Чёрный человек». Это, говорит, страшно было. Он читал так, что казалось, что, действительно, Чёрный человек – вот он, рядом с ним, вот он, страшно это. И даже показывала, как он это читал: «Прямо в морду ему, в переносицу…» То есть на полном таком напряжённом крике. Как он читал вот эти стихи.

«А мои стихи, – она называла это „мои стихи“, – он читал по-другому – тихо и как бы с удивлением». Вот это: «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу», или: «Но мне осталось, мне осталось твоих волос стеклянный дым…». И эти семь стихотворений знаменитых он ей читал. Она говорила, каждый раз он напишет стихотворение, приходит очень торжественно, или они встречаются в кафе поэтов. Когда напечатано было в «Красной нови» это стихотворение, он ей назначил встречу и подарил журнал. И тогда он читал тихо.

А одно стихотворение, самое последнее, которое он написал уже много позже, когда они уже не видели друг друга, он уже был женат на Софье Толстой, было напечатано в «Бакинском рабочем». Но Миклашевская о нём узнала много лет спустя, когда уже было готово собрание сочинений Есенина. Почему я к ней пришёл? Меня из комиссии, где мы тогда обсуждали варианты, послали к ней. И она говорит: «Я впервые прочитала эти стихи: „Я помню, любимая, помню сиянье твоих волос…“». Вот так она получила привет от Есенина через много лет. И она удивительные вещи ещё рассказывала о совершенно другом Есенине.

А.Г. Мы сегодня уже не успеем об этом поговорить…

Трансформация элементов

02.07.03
(хр.00:47:02)

Участники:

Жорж Лошак – профессор (Париж)

Леонид Ирбекович Уруцкоев – доктор физико-математических наук


Александр Гордон: Доброй ночи, перед тем как программа началась, буквально сейчас, мы обсуждали такое явление, как Комиссия по борьбе с лженаукой, созданная Академией Наук Российской Федерации. Почему? Потому что результаты экспериментов, о которых речь пойдёт сегодня, оцениваются физиками и другими учёными в смежных областях крайне неоднозначно. Я должен это подчеркнуть для того, чтобы отвести от моей скромной персоны, от программы огонь критики. Пусть весь огонь критики ляжет на тех, кто сегодня будет в кадре. Проблема крайне спорная, ещё более спорная, чем темы, которые иногда мы затрагивали в этой передаче. Тем не менее, сразу после рекламы мы поговорим о такой, казалось бы, давно ушедшей от нас вещи, по крайней мере, по результатам эксперимента, как алхимия. Короче говоря, как из чего-то может получаться чего-то без добавления в это что-то необходимой для этого изменения энергии. Уже чувствуете, чем пахнет? Насколько я понял из того, о чём вы говорили, и из тех материалов, которые я прочёл… Если эксперименты, о которых пойдёт речь ниже, не полная чушь – это цитата из вас же, то вся современная теоретическая наука просмотрела не больше не меньше, как один из видов взаимодействия. То есть одну из самых фундаментальных вещей, которые существуют в современной теоретической физике. Что же это за взаимодействие, если ваши эксперименты не чушь?

Жорж Лошак: Вы знаете, я вообще не люблю, когда начинают перечислять возможные взаимодействия. По-моему, это секрет Бога, а может быть, и Бог этим никогда не интересовался. Есть ли четыре взаимодействия, или пять, или восемь – это мне совершенно безразлично. Вопрос в том, что наука далеко, наверное, неполная, что приходиться говорить каждый раз, когда выдумывают новую область науки, как это случилось во время Ньютона или в наше время, то есть в начале ХХ века. А каждый раз, когда направление развилось, начинают думать, что наука закончена, и что всё, что будут встречать в природе, будет объяснимо тем, что уже знают, и я думаю, что каждый раз это ерунда. Несмотря на то, что из всех известных нам теорий что-то останется, безусловно, например, из теории Ньютона осталось почти всё. Только оказалось, что некоторые явления, некоторые типы феноменологии эта теория не объясняет, и поэтому создали электромагнетизм, термодинамику, квантовую теорию и так далее. И также будет и с нашей наукой. Да, надо сказать вдобавок, что нет, как бы сказать, закрытой логики в нашей науке. Несмотря на то, что всегда пытаются следовать логике в науке, мы её почти никогда не находим. И из-за этого во всяких явлениях, которые мы знаем, есть щели, маленькие щели. Из этих щелей может возникнуть в любой момент новая теория или новый вид известных нам теорий. Так вот, в этом случае можно сказать следующее. Нам известен электромагнетизм, который есть обширная, грандиозная часть физики, и который хорошо изучен и многое объясняет. Мы этим электромагнетизмом теперь и пользуемся в телевидении. Без Фарадея, без Максвелла не было бы нашей передачи. Но этот электромагнетизм имеет недостаток симметрий. То есть это называется электромагнетизм, но всё основано, на самом деле, на электричестве, и даже основная часть магнетизма основана на электричестве, и теория как бы хромает. Представьте себе, что это уже знал Максвелл. Максвелл это знал и просто решил, что поскольку он знал намного больше об электричестве, чем о магнетизме, несмотря на то, что в его время знали много о магнетизме, он не допустит возможности возникновения магнетизма как бы из ничего, и решил, что магнетизм будет возникать из электричества, как и сказал сам Ампер до него. Он знал, он хорошо чувствовал, что чего-то не хватает. Это заметил намного сильнее Пьер Кюри после него. Пьер Кюри в конце 19-го века создал, можно сказать, всю область симметрий в общей физике. И создал теорию симметрий в электромагнетизме. Основываясь на этом учении, совершенно новом, он высказал гипотезу, что могут существовать зёрнышки магнетизма, как существуют зёрнышки электричества. Не забудьте, что в то время электрона ещё официально не знали, начинали думать об этом, но всё-таки не знали. И он в очень короткой статье описал симметрические свойства, которые могли бы быть свойствами магнитных частиц. Что есть магнитная частица? Это означает следующее. Все знают, что есть магнит. В магните есть два полюса – северный и южный. Если распилить магнит на два, получается два магнита и так далее. Значит, задаётся вопрос, как во время Демокрита в Древней Греции: что случится, если мы будем и дальше так распиливать магнит? Физика обычно даёт ответ, что будут всегда маленькие, всё меньше, но будут всё-таки маленькие магниты. А задача: существуют ли в природе частицы, которые носят только один полюс? Либо – северный, либо – южный. И другие частицы, которые имеют второй полюс. Кюри дал некоторые описания симметрии таких частиц. После него возникли во время 20-го века сотни работ по этой теме. Никто никогда не видел магнитного монополя, но пытались угадать, какой вид он может иметь. Какие следы он оставит, как он будет взаимодействовать с электрическими зарядами, с обычной материей в мире. И среди этих работ была одна знаменитая, которая принадлежит известному английскому физику Дираку, который написал основное уравнение электрона. И Дирак доказал, что, исходя из очень общих рассуждений электромагнетизма, магнитный заряд, примерно, в 70 раз больше, чем электрический заряд. Если найти монополь, который этому закону не подчиняется, так это будет большой загадкой. Потому что это доказательство и другие, которые нашли позже, все они основаны на самых глубоких идеях об электромагнетизме. И надо сознаться, что если найти экспериментально что-то другое, то это будет глубокой неприятностью для теоретиков. Конечно, ясно, что если экспериментаторы докажут, что это неверно, ну так пускай, надо будет изменить весь электромагнетизм. Что я в этой области сделал. Написал уравнение для магнитного монополя, которое основано на уравнении электрона Дирака. То есть, я показал, я не говорю, что я доказал, я показал. Я показал, что можно смотреть на электричество и на магнетизм, как на некоторую гору. И один спуск будет электричество, а другой – магнетизм. Уравнение Дирака написано на одном склоне горы. И описывает только электричество. И значит, я показал, что можно ввести в уравнение Дирака другой термин, чем тот, который он ввёл в теорию электрона, и тем описать другую часть теории, которая описывает лёгкий магнитный монополь.

А.Г. То есть, восстановить симметрию, по сути.

Ж.Л. Восстановить симметрию. Но когда вы пытаетесь это делать, первое, что оказывается, это что такой симметрии нет. И что монополь не так похож на электрон, как можно было бы надеяться. Есть многие виды такой частицы, которая резко отличается от электрической частицы, и я их тщательно описал при помощи вычислений, то есть это настоящая физическая модельная теория, когда пишешь первые уравнения и первые принципы, потом остальное вытекает из того, что написали. Это можно охарактеризовать таким образом, что, во-первых, этот монополь очень лёгкий. В первом варианте теории он даже без массы, как фотон. Что резко отличает этот монополь от того, который открыли в общей теории элементарных частиц, известный монополь Т'Хофта и Полякова, который, наоборот, очень тяжёлый по теории. Во-вторых, есть как бы вершина этой горы. И есть надежда перейти с одной стороны на вторую. Я должен тут подчеркнуть, что перейти с одной стороны на вторую мне не удалось. Я не понял, что надо для этого делать. И это, может быть, удалось моему другу Уруцкоеву. Потом надо сказать ещё и другое. Что по этой теории оказывается, что основную роль играет то, что называют киральностью. То есть, способность быть левым или правым. И что монополь и антимонополь связаны только с вращением частицы и с вращением в левую или в правую сторону. Это означает, что частица проявляется, как то, что можно называть квантовым волчком. Всем известно, что такое волчок. Квантовый волчок – это волчок, в котором основные черты меняются дискретным образом, а не непрерывным, как это происходит с обычным волчком. Можно тут добавить, что эту идею изначально имел именно Кюри. И он смотрел на монополь не как на квантовый волчок, потому что он не знал квантовой теории, конечно. Но он выдумал эксперимент, чтобы найти магнитный монополь, который был бы основан на той же идее. А тут этот эксперимент, как известно, не работал, поскольку если он бы работал, это было бы всем известно уже больше, чем сто лет.

А.Г. И мы бы сейчас об этом не говорили.

Ж.Л. И об этом уже не говорили, когда следствие оттуда только. А тут это свойство волчка исходит из самой теории. И тогда получается одна фундаментальная черта этого монополя. Она состоит в следующем. Если волчок прецессирует одним или другим образом, он проявляется с известным зарядом. И что заряд, магнитный заряд, связан с этим вращением. А есть основное вращение. То есть, минимальное вращение этого волчка. Тогда магнитный заряд исчезает, он обращается в нуль, и монополь становится нейтрино. А нейтрино мы теперь очень хорошо знаем. Нейтрино – это очень лёгкая частица, которая производится при бета-распаде. То есть, в радиоактивности. И для этого я высказал гипотезу, что, может быть, эти монополи имеют то же свойство появляться в некоторых радиоактивных распадах. Если это правда, то значит, эти магнитные монополи могут влиять на радиоактивные распады и вводиться, в общем, в ядерную физику, несмотря на то, что по описанию они принадлежат миру атома и молекул, миру электрона, а не миру радиоактивности. Я думаю, что это, может быть, самая главная гипотеза. Ну что можно ещё рассказать. Много.

А.Г. У меня вот какой вопрос. Исходя из вашей гипотезы, из уравнений, которые написаны, – какой эксперимент нужно было бы поставить, чтобы доказать существование вашего монополя?

Ж.Л. К сожалению, я этого не знаю. Я должен даже добавить, что обычно предвидение элементарной частицы вам даёт только предвидение существования некоторых её свойств. Но совсем не обязательно помогает вам предсказать рецепт…

А.Г. Как это получить.

Ж.Л. Например, если вы возьмёте известное уравнение Дирака для электрона, так из этого уравнения исходят самые замечательные свойства электрона, которые все на сегодня проверены экспериментом. Но я вам могу сказать, что если бы не наблюдали электроны до Дирака, так он совсем не помог бы понять, что надо сделать, чтобы их найти. Так что, искренне говоря, я совсем не знаю, что надо сделать. А может быть, наш собеседник это нашёл.

А.Г. Я почему задаю этот вопрос. Потому что вы, проводя ваши эксперименты, никакого монополя не искали. Судя по всему, по вашим собственным словам, вы слышали о гипотетическом существовании монополя, но не сильно занимались этой проблемой. А что вас привело к экспериментам, в чём суть этих экспериментов и что же вы всё-таки получили?

Леонид Уруцкоев: Я постараюсь кратко рассказать, как я дошёл до такой жизни. Вообще начиналось всё, честно говоря, достаточно безобидно. Шёл некий совершенно не фундаментальный, а чисто прикладной эксперимент. Исследовались некоторые возможности электровзрыва бетона. Достаточно обычный эксперимент. Правда, он хорошо диагностировался. Этот эксперимент проходил в Курчатовском институте, в бывшем отделении физики плазмы. Начинался он где-то году в 97-м, когда приватизация в стране шла полным ходом. И наука достаточно сильно развалилась. Установку мы собрали из того, что было. Поэтому когда меня спрашивают, почему у тебя восемь кабелей, ну просто потому, что был вот такой кабель, такого диаметра. Который был, и другого у меня не было. А чтобы он каждый раз не рвался, я должен был поставить восемь. Почему такая энергетика, да потому что столько нашли конденсаторов. Нашли бы больше, было бы больше. То есть, эксперимент был в некоем смысле случайный. Но от старой советской жизни у нас осталось достаточно много различной хорошей диагностической техники. И мы на простой эксперимент навесили всю ту технику, которая у нас была. В частности, у нас была очень хорошая дорогая скоростная камера, которая позволяла нам делать 300 кадров в секунду. Не было бы её, мы бы, наверное, проморгали бы всё. Когда стали снимать электровзрыв бетона, то заметили некоторые странности. Я попросил бы показать первый слайд.

А.Г. Да вот его приготовили.

Л.У. Вот исходная ситуация, сейчас прозвучит выстрел. Он-то не прозвучит, мы его не услышим, но это будет видно. Время действия очень короткое, десять в минус четвёртой секунды, а время одного кадра равняется трём тысячным секунды. То есть, три на десять в минус третьей. Ток уже кончился. Дальше у нас должен идти разлёт этого самого кирпича. Вот видно несколько кадров. Вот пошёл разлёт. Обратите внимание на свечение. Уже тока нет давно на первом кадре. Тем не менее, всё это продолжается, всё это летит. На что мы обратили внимание? Масштаб понятен, время между кадрами понятно. У нас была возможность грубо оценить скорость, с которой летят эти куски. Когда оцениваешь скорость, перемножаешь квадрат скорости на массу, берёшь половину и получаешь некоторую среднюю энергию, которая сидит в кинетической энергии. И вот что получалось. Практически вся энергия батареи сидела в этой кинетической энергии. А экспериментаторы знают, что из батареи перевести в нагрузку можно примерно половину. Формального-то нарушения закона сохранения не было, но…

А.Г. КПД был очень высок.

Л.У. Да. Откуда такой КПД? И вот это сильно возмутило и заставило внимательно посмотреть.

А.Г. На одну секунду вас прерву, потому что, на мой взгляд, вы не уточнили для дальнейшего разговора необходимую часть эксперимента. Взрыв происходил, вы испаряли, по сути дела, фольгу. Мгновенно испаряли фольгу. Причём, в водной среде.

Л.У. Совершенно справедливо. Эксперимент достаточно простой. Такие эксперименты ставили давно и много. Наш отличался только тем, что было навешено много диагностики. Я просил бы запустить слайд-фильм. Второй момент, который нас сильно удивлял, откуда такое свечение. Почему так сильно светится и вылетает вода, возникает свечение. Этой яркости вполне достаточно было, чтобы снять оптический спектр свечения. Сняли спектр, света много, спектр получился легко, но очень сложный. Поскольку объект непонятный – бетон, что там светит, это было неясно. В некоем смысле было топтание на месте. С одной стороны, мы не могли расшифровать спектр, непонятно было, какие элементы всё-таки. А с другой стороны, неясно было, что дальше делать. Выручил случай. Случай совершенно простой: кончились деньги на покупку кирпичей. Поэтому решили пострелять на воде. То есть, на льду. Сделали лёд, и фокус состоял в том, что когда получили спектр, вышло, что спектр один и тот же. Что, вообще говоря, материал здесь ни при чём, что важен электрод и вода. Тогда мы быстро переделали схему эксперимента. Взяли бак, засунули туда восемь проволочек, нажали кнопку, рванули.

А.Г. А вода дистиллированная?

Л.У. Да, конечно. У нас она достаточно хорошей чистоты. И вот что странно. Если мы посмотрим сейчас на этот рисунок, видно, что над электродом возникает не очень понятное свечение. А чтобы была видна вторая проекция, то поставили зеркало под 45 градусов, так чтобы можно было убедиться, что это действительно шарик. Это съёмка уже очень быстрая. Время экспозиции – это минус в четвёртой секунды, то есть это время порядка самого электрического импульса. Таких кадров мы делали несколько – у нас была такая возможность. Это электронно-оптические преобразователи, которые срабатывали через тысячную долю секунды. Видна динамика. Вот второй кадр. Свечение живёт, этот шарик живёт и процветает. Ток уже давно закончился, а это его не смущает – он светит и светит достаточно серьёзно.

А.Г. И какое время жизни этого шарика?

Л.У. Время жизни раз в 50 превышает время электрического импульса. Поскольку я, будучи аспирантом, занимался достаточно интенсивно транспортировкой электронных пучков – мы, простите, сэр, – учились сбивать ваши самолёты. То очень хорошо знал, что задача состояла в том, чтобы провести мощный электронный пучок через атмосферу. И пучок был очень мощный, поэтому он через нейтральный газ не шёл, а ему нужен был плазменный канал, и его надо было как-то создавать. И я с этой задачей промучился несколько лет: ну не идёт пучок. Плазма рекомбинирует быстрее. Пока я успевал послать следующий, этот уже рекомбинировал. И я твёрдо знал, что времена рекомбинации – это микросекунды, ну, десяток микросекунд, а тут такое свечение при каких-то четырех киловольтах. Вот так живёт это плазменное образование. То, что я не мог годами получить, тут вдруг получается само собой.

А.Г. Простите, перебью вас, чтобы потом не отвлекаться на тему критики ваших экспериментов, сразу вставлю пять копеек своих. Это очень похоже на шаровую молнию, которая возникает при тех же самых условиях. А если вы знакомы с кластерной теорией возникновения шаровых молний, то вот классический эксперимент по получению шаровой молнии в лабораторных условиях, который блестяще подтверждает кластерную теорию. Вода есть, линейный импульс есть – вот, получите…

Л.У. И нити-то подобные есть, по крайней мере, по двум параметрам. Во-первых, откуда берётся энергия? И совершенно не понятно, как образуется? Мне так и не удалось понять, как это образуется. Все съёмки, которые мы делали, это было сначала сплошное сверкание, потом он уже как нарисованный. Я так до сих пор и не знаю, как он образуется. Я знаю, как он разваливается. Разваливается на мелкие клочки. Но у нас и времени не было заниматься. Было понятно, что это какая-то аномалия. Но спектр мы к тому времени расшифровали. Этим занимался один из наших старых сотрудников. Он пришёл и первое что сказал: «Ты знаешь, если бы я не сам снимал этот спектр, я бы просто сказал – не морочь голову, это солнечный спектр». Они один в один: с такими же линиями самопоглощения. Приблизительно оценили температуру – солнечная. В общем, достаточно похоже. Но вот что меня сильно смущало. В спектре всего около 2000 линий, и тысяча из них принадлежит железу. Светятся даже самые слабые линии железа. Но стреляли-то мы на титане, проволока была титановой. У титана тысяча линий, а тысяча линий – железо. Это вызывало большое чувство негодования: откуда столько железа? И так мы долго-долго мучались, не могли понять, откуда мы видим столько железа. Пока мы не додумались отдать на масс-анализ фольгу и то, что остаётся. Тут было первое откровение: обнаружили это самое железо в заметных количествах.

А.Г. В фольге?

Л.У. В том, что осталось. В самой фольге – она была, слава Богу, из старых запасов – было 99 и 9, это была фольга советская, надёжная. Но на всякий случай, конечно, много раз проверили, стали отдавать воду на анализ, и всё, что было вокруг, убрали всё железо, проверили полиэтилен. Это обычные все те вопросы, которые очень любят задавать.

А.Г. Устраняли шум…

Л.У. Ну, да… очень любят задавать оппоненты-академики вопрос: а вы воду проверяли? Проверяли, конечно. Мы месяцев семь занимались, поскольку результат оказался настолько неожиданным.

А.Г. И сосуд проверяли, разумеется?

Л.У. Всё проверяли. Убрали всё из зала. Нас всё-таки в школе учили хорошо, и мы твёрдо знаем, что, если положил титан, то должен вытащить титан, если там нет ничего другого. И вот полгода ушло на то, чтобы как-то осознать этот факт. Причём процент-то был очень заметный. Это были не какие-то микропримеси. Это было процентов до 10.

А.Г. Здесь-то и заговорили про алхимию.

Л.У. Да. Но, может быть, не стали бы всерьёз увлекаться, если бы не одно обстоятельство. У титана пять изотопов. 48-ой титан – это примерно 74 процента, это естественная смесь. Так вот что было удивительно. Если появляется 5 процентов примеси, то на 5 процентов 48-ой титан исчезает. То есть происходит перекос изотопного соотношения, исчезает один изотоп. И поскольку проблема разделения изотопов, она не очень простая, то было не очень и понятно. Но прошло полгода, немного свыклись, проверили один масс-спектрометр, сделали все анализы, отдали на все методики. Сначала думали – ошибка масс-спектрометрии как таковой. Сделали достаточно много других измерений. Результат стоял. Тяжело было с ним согласиться, но решили так: если уж чудо происходит, и каким-то образом ядра переходят из одного в другое, то радиоактивности должно быть с избытком. Ведь кулоновский барьер-то никто не отменял, как-то его надо преодолеть. Поскольку мы с 86-го по 96-ой плотно занимались Чернобылем, то гамма-кванты мерить умели. И нейтроны мерить умели. Мы вообще-то выпускали профессиональную аппаратуру по этому профилю. И поэтому, конечно, всё это поставили. Какое-то превышение…

А.Г. По гамма?

Л.У. По гамма, да. Но количество частиц, которые трансформируются, это десять в девятнадцатой степени. Хотя бы по одному гамма-квантику, ну и нас бы уже давно не было. Значит этого нет. Детекторы молчат, ядра трансформируются. В общем, какая-то полная чехарда. И тогда совсем от безнадёжности поставили ядерные эмульсии. К счастью, к тому времени осталась ещё в нашем институте жива группа, которая этим занималась.

А.Г. А что за технология? Я просто не знаком…

Л.У. Это технология на самом деле не очень сложная, старая, её ещё, по-моему, Мысловский предложил, то есть на стеклянную пластинку поливается 100-микронным слоем эмульсия и ставится под излучение. Излучение оставляет следы, и по ним на основании карт и атласов можно сказать, что это за частицы. Поставили и результаты получили сразу же. Первые выстрелы дали. Но это не было похоже ни на что. Вся группа, которая занималась…

А.Г. Излучение было, но природу его понять невозможно.

Л.У. Во-первых, расстояние регистрации достигало нескольких метров. Туда ни бета, ни альфа не долетает, гамма не даёт треки – должна была бы быть засветка. Совершенно непонятные следы. Характерная черта – есть параллельный след. Вот какой-то ужасный трек. Если считать по энергии, то это гигантских энергий частица. Это должен был бы быть Гэв – если по плотности почернений считать. Но не получается. Если бы это была такая частица, то, во-первых, почему она летит непременно в плоскости? А во-вторых, у неё должны быть усы. Такие от трека отходят дельта-электроны, ядерщики их называют «волосатая нога». Трек типа «волосатой ноги», то есть, она очень энергична, выбивает электроны. А тут всё чисто, всё гладко. Можно было бы сказать: это какой-то артефакт. Но их тысячи. Вот в одном выстреле поставлены две эмульсии и получены совершенно одинаковые картинки, их различить нельзя, ту и эту. Но понятно, что царапины и артефакты с такой точностью воспроизвести нельзя. Значит, это всё-таки физический эффект. Что это такое? Не очень понятно. Если считать в кулоновском приближении, кулоновский механизм торможения, то тогда это несусветная энергия. А другого механизма мы не знаем. В общем, в такой ситуации мы находились, пока я не пожаловался одному из своих коллег Циноеву на то, что на эксперименте происходит чёрт знает что: и ядра трансформируются, треки какие-то получают, магнитные петли сходятся… А он в качестве шутки сказал: слушай, а может, это у тебя магнитный монополь? Я говорю: какой магнитный монополь? Дираковский. Я что-то слышал когда-то ещё в студенческие годы, но к нему никакого касательства не имел. Но пошёл, почитал. Чем больше я начинал читать, тем больше это по некоторым параметрам начинало уже ассоциироваться с экспериментом – что-то подобное здесь, что-то похожее там. Надо отметить, что теоретики здесь постарались. Может быть, только по общей теории относительности работ больше, чем по магнитному монополю. Гигантское количество! Я сидел месяца три-четыре непрерывно. Всё это охватить нельзя, но основные вещи как-то по типам для себя разложил. И тогда уже нужно было ставить какой-то эксперимент.

Ж.Л. Многие всё-таки говорят одно и то же.

Л.У. Безусловно. Основные работы я для себя разбил на три части. Тогда был поставлен, по предложению Циноева, вполне прямой эксперимент. Воспользовались одной из работ, сделанной теоретиками в нашем институте – Мартемьянов-Акимов: если такие частички существуют, то они должны застревать в железе. А для этого можно взять 57-ое железо и с помощью эффекта Мёссбауэра аккуратно измерить величину поля на ядре. Если такие частички застревают, то тогда это должно сказаться на поле. Измерение достаточно тонкое, но оно было сделано и привело к результату. Дальше было много дискуссий, так это или не так. На сегодняшний момент это повторили в Казани и получили тот же результат. Причём они уже достаточно уверено получили сдвиг поля на ядре кило-гаусс при плюс-минус 30 гаусс, то есть, далеко за 10 ошибок вылезает. Их можно поздравить с результатом. Как его интерпретировать? – это уже вопрос к уважаемым теоретикам. Собственно говоря, дальше ждать было особенно нечего, и было принято решение – публиковать в таком виде, как есть, куцем и недоделанном. Конечно, весь огонь критики, который можно было, всё вылили. Вместо того чтобы взять и проверить эксперимент.

А.Г. Эксперимент в общем несложный.

Л.У. Конечно. Он достаточно извращён диагностически, но сама по себе установка, она не очень сложная. Появилась рабочая гипотеза. А вот слово «монополь», оно всех раздражает. Неважно, как это называть, важно, какие свойства это проявляет. Первое, что больше всего всех раздражает – трансформация. Трансформация, она, как оказалось, идёт по совершенно определённым законам, не так вот – взял и золото посыпалось. Нет. Увидели, что из одной фольги, например титановой, получается свой строгий набор элементов. И не просто набор, а набор, если посчитать энергии связи исчезнувших материнских ядер и возникших дочерних, то сбалансированный по энергии связи. И непонятно, как из одного состояния в другое перескочило. Прямого противоречия с законом сохранения нет. Есть ошибочка чисто экспериментальная. И это понятно, это связано с масс-спектрометрией. Но катастрофы нет. Понятно, что это можно вытянуть. Но вопрос остаётся: как это произошло? Это же должны быть огромные энергии. А их нет. Как это? Кто отменил кулоновский барьер? Итак, давайте посмотрим свойства: первое – трансформирует ядра, второе – меняет поле на ядре, третье – оставляет следы, четвёртое – мы провели опыты с радиоактивностью: видно, что влияет на бета-распад и достаточно заметно. Вот альфа-распад, тут не хватает точности измерений и уверенности сказать, но с бета-распадом мы точно видим, что ситуация плохая, ну просто катастрофа.

А.Г. А что происходит?

Л.У. Сегодня мы с Жоржем смотрели, я ему показал, что замедляется. Можно сказать, что такое впечатление, что меняются вероятности переходов, где-то надо здесь копаться. Слишком всё сыро, чтобы сейчас что-то можно было сказать. Понятно, что на бета-распад это излучение влияет гораздо сильнее, чем на альфа-распад. И в этом смысле оно больше склонно к слабым взаимодействиям, нежели чем к сильным. Обычно мы ищем в сильных, а вот здесь совершенно не ясно, откуда такие гигантские сечения в слабых. То есть вопросов больше, чем ответов. Но мой подход достаточно простой. Надо потихонечку набирать факт за фактом, селектировать, проверяя, далее двигаться вперёд. Потом уж придумаем, как его назвать.

А.Г. А вы пробовали применять какие-либо другие материалы, кроме титана в качестве исходного для фольги?

Л.У. Конечно.

А.Г. И что там со спектром?

Л.У. Каждому исходному материалу соответствует свой спектр. Более того, дубнинцы сделали совершенно нетривиальный ход, на мой взгляд. Мы проверяли только по энергии связи, а они задали таблице Менделеева другой вопрос. Берём титан 48-ой. Какие мы можем набрать комбинации элементов, не нарушая при этом чётности и самых основных законов. И оказалось, к удивлению, что это единственный вариант. У них получилось, что это на самом деле единственный вариант. Не знаю, насколько правильно составлена программа и подходы, но это, действительно, имеет право на существование. Просто никто до них не додумался задать такой вопрос. Оказывается, можно и вот так посмотреть. Поэтому называйте это как хотите, хотите – алхимия, кстати, не очень плохое слово и надо помнить своих предков. И вся фармакология пошла от алхимии, и химия тоже. Почему всё время поливаем. Да, алхимия развивалась под идею производства золота. Но я вас уверяю, человечество, оно утилитарно. Деньги всегда были у одних, а исследовать хотелось другим. А деньги богатые дают только под то, что может принести доход. И так было всегда. И человечество с тех пор не изменилось ни на йоту, и это будет и в будущем – я уверен.

А.Г. У меня вопрос к нашему гостю. Познакомившись с результатами эксперимента, вы подумали о том, что это тот самый монополь, или у вас есть другие объяснения тому, что происходит в лаборатории?

Ж.Л. Вы знаете, я лично не специалист в ядерной физике. Так что я по ядерной физике слушаю то, что мне объясняют. И у меня других объяснений нет. У меня другие заботы, другие вопросы, чтобы ответить на основной вопрос, на мой взгляд, являются ли они монополями или нет. Так можно сказать несколько вещей по этому поводу. Во-первых, можно задать вопрос: вообще являются ли эти частицы монополями или нет? А если да, так являются ли они «моими» монополями или нет? Потому что если вы обнаружили где-то электрический заряд, – это совсем не доказывает, что это электрон. Это может быть совсем другое, например, протон или какое-то ядро. Значит, есть несколько вопросов. Чтобы ответить на вопрос, является ли это вообще магнитным монополем, по-моему, надо глубже изучать поведение этих частиц в электромагнитном поле. В группе Уруцкоева поместили монополь в магнитное поле, и проверили взаимодействие с атомами железа. Но надо поместить и в электрическое поле. Потому что не забудьте, если это магнитные монополи, так они не должны двигаться по полю, а должны заворачиваться вокруг него и вдобавок при одной энергии они должны заворачиваться намного сильнее, в 70 раз сильнее, чем электрон. Это такие характеристики, которые нужно обязательно найти.

А.Г. То есть, уже есть один из экспериментов, который необходимо поставить – это обнаружение того, что получается в электронном поле.

Л.У. В магнитном поле мы сделали. И, собственно говоря, почему возникла гипотеза? Вы меня правильно поймите. Я и не утверждаю, что это монополь. Вот те длинные треки быстро свернулись вот в такую комету.

А.Г. Это в магнитном поле?

Л.У. В магнитном поле. В слабеньком магнитном поле треки качественно сразу изменились. То есть поверхность почернения осталась той же, а вид качественно изменился. Поэтому это добавило некоторой уверенности, что вот эта самая штука по крайней мере взаимодействует с магнитным полем. То есть, аргумент в пользу того, что это излучение. Раз оставляет трек, значит излучение. Видно, что оно корпускулярное, это не волна. След достаточно странный, он такой точечный. В этом смысле волчковая модель Лошака подходит качественно, на интуитивном уровне. Какие же есть аргументы в пользу того, что это магнитная частица? Первое, что она явно не электрическая, она бы не добежала. Оставляет взаимодействие, значит, это должна быть, скорее всего, магнитная. Реагирует с магнитным полем. Захватывается железом, меняет поле на ядре. И вот, пожалуй, все экспериментальные аргументы в пользу магнитных зарядов.

А.Г. Ещё один вопрос. А вы исследовали влияние этого странного излучения на живые клетки? Поскольку вы всё-таки имеете дело в эксперименте с каким-то видом излучения, и тут мало ли что может произойти? Вы, слава Богу, тьфу-тьфу, живы и здоровы, но мало ли что.

Л.У. Да, Александр. Когда сообразили. Но это было года через два после того, как начали эксперимент. Были некоторые пилотные опыты. В общем, влияния отрицательного не оказывает, по крайней мере, на том уровне мощности, как у нас. И даже, как говорят биологи, и наоборот. По крайней мере, на мышах они видят, что это достаточно благотворно влияет на организм. Влияние есть, и это сейчас то, что можно было бы отнести к фактам. Работа выполнена ими достаточно аккуратно, и эффект явно вылезает за ошибку.

А.Г. А кто эти работы выполнял?

Л.У. Работа выполнялась челябинским медицинским центром. Потому что мы были связаны по старой тематике, и у них большой опыт по изучению…

А.Г. Влияния радиации…

Л.У. Да, влияние радиации на организм. Поэтому они к этому делу и подключились. Эффект есть. Но там-то дело совсем безнадёжное. Потому что если мы ещё хоть как-то, на понятном объекте, всё-таки плёнка – понятный объект, сцинцилятор понятный. То там-то ещё и объект сам непонятен, то есть непонятно, что влияет на клетку, которая непонятно как устроена. Но сам факт меня поражает. Потому что у нас вот такого размера сцинциляторы, и мы с большим трудом что-то видим, а тут вот такие маленькие, по нашим понятиям, мало атомов, и вдруг здесь это влияние ловится достаточно «дубово», методы их были очень просты. И в чём дело, я, откровенно говоря, не понимаю, почему это столь эффективно взаимодействует – излучение с клеткой.

А.Г. Грубо говоря, обычный биологический эксперимент: есть контрольная группа…

Л.У. Да. Заводится стадо – я их терминологией немного овладел, линейных мышей, штук 400 сразу покупается, и их по партиям, по весу. Это большая, тяжёлая работа, как я понял. И ужас в том, что ты никогда не можешь привести в исходное состояние. Если я могу, то организм назад уже в эту точку – нет. И дальше уже статистика, и пошло, и пошло, поехало. То есть, труду их позавидовать нельзя. У нас гораздо проще – с неживой-то материей работать.

А.Г. У меня вот какой вопрос. Теоретически обоснованное существование монополя заставляет, по крайней мере, с точки зрения элементарной логики, попробовать обнаружить его в окружающем мире. Верно? Провести ряд каких-то экспериментов, которые касались бы не столько ядерной физики, скажем, и не столько электромагнетизма, но затрагивали бы астрофизику. И затрагивали бы всё что угодно. Да? Ну, есть же космос, он огромный, почти необъяснённый, с огромным экспериментальным полем. Чёрт его знает, что существует… Такие вопросы космологам и астрофизикам задавались?

Ж.Л. Можно задать себе хотя бы один вопрос. Как известно, есть теория, и очень хорошая теория энергии Солнца. По этой теории основным явлением является бета-распад. Эти бета-распады должны производить нейтрино. И поскольку нейтрино почти ничто не останавливает, они должны дойти до Земли, их можно зарегистрировать. Это совершенно верно. И их наблюдают. К сожалению, есть одна трудная задача – не хватает тридцать процентов. Так, на первый взгляд, можно сказать, что это не так важно, потому что это же не хватает 30 процентов только по сравнению с теоретическим предвидением. Так надо просто изменить теорию. А это не так просто. Потому что эта теория замечательно замкнута. И если попытаться её изменить, чтобы увеличить число нейтрино, так это влияет на другие предвидения, что уже совсем не подходит. Есть некоторые гипотезы по этому поводу. Одна из гипотез – это что все нейтрино, которые излучаются Солнцем, могут быть не электронные нейтрино, которые предвидены, а мюонные нейтрино, то есть связанные с мюонами. По-видимому, за последнее время это объяснение пользуется некоторым успехом. Я скромно предлагаю другую гипотезу, а может быть, среди этих нейтрино есть магнитные монополии, тогда легко доказать, что они останутся на Солнце и нас никогда не достигнут. И может быть, из-за этого их не хватает. Но это тоже гипотеза. Ну, а что касается критериев, характеристических экспериментов, которые можно делать. Так можно ещё задать себе другие вопросы. Например, я предложил просто ввести электрическое поле, чтобы посмотреть, как они вращаются вокруг этого поля. И вообще вращаются ли они. Это проверить надо. Можно допустить ещё следующее. Можно показать, что если ввести крест магнитного и электрического поля, так получается явление, которое известно с электронами и которое даёт некоторый дрейф движению. Этот дрейф можно предвидеть, и он будет не тем же самым для монополя или для электронов. Это очень легко вычислить и, мне кажется, не очень сложно это проверить. Но, допустим, что это получится. Так это покажет, что это монополь. А это ещё не доказывает, что это «мой» монополь. Потому что, чтобы доказать, что это «мой» монополь, надо проверить моё волновое уравнение. Это означает, что этот монополь имеет поляризацию волны. И тогда эту поляризацию можно наблюдать при помощи таких экспериментов. Этих вычислений я ещё не сделал. Да я всё-таки хочу кое-что по этому поводу добавить. Что у вас есть в России одна замечательная книга, которая для меня одна из Библий для уравнения Дирака. Это «релятивистский электрон» Соколова и Тернова. Можно сказать, что всё то, что знают об электроне, там находится. И значит, все возможные вычисления по электрону можно там найти. И вдобавок я столько рылся в этой книге и столько проверял все вычисления, что могу утверждать, что до сих пор я никакой ошибки не нашёл. При помощи этой книги мне не так сложно взять моё уравнение и перенести на монополь то, что мы знаем об электроне. И пытаться предвидеть новые эксперименты. Ну, я перед вами обещаю сделать эти вычисления.

А.Г. Мы прервёмся на рекламу, а когда мы вернёмся, я хочу, чтобы вы ответили вот на какой вопрос. Если монополи из космоса всё-таки попадают на Землю, какие эффекты они должны вызывать на Земле? И есть ли что-то, что до сих пор не объяснимо в поведении земной ли коры, ядра, взаимодействий на Земле, что можно было бы объяснить с помощью теории монополя?

Л.У. Прежде чем регистрировать монополи, если они действительно существуют в природе, надо понять как это делать. Жорж кратко сказал о монополях, но ведь это есть наше представление о них. И это совсем не то, что может оказаться в самой природе.

А.Г. Я даже понял, что есть три группы представлений о монополе.

Л.У. Да, есть дираковские монополи, швингеровские, так называемые классические монополи, есть монополи Полякова-Т'Хофта. Такие, очень тяжёлые, поборником которых у вас выступал Рубаков Валерий. Совершенно не подходят все эти монополи. Есть взгляд итальянцев. Это Риками, Маньяни, которые пытаются взглянуть на монополи как на некое сверхсветовое движение электронов. И надо отметить, что эта точка зрения совершенно не противоречит специальной теории относительности. То есть, если такая частица родилась, то она имеет право на существование.

А.Г. То есть, она родилась уже сверхскоростной. Тогда нет необходимости преодолевать…

Л.У. Преодолевать скорость света. Но такая точка зрения не очень хороша, на мой взгляд. Если такие монополи существуют и не взаимодействуют с нашим миром, то нам нет смысла об этом говорить. Что нам толку рассуждать о том, что никак себя не проявляет, это можно нафантазировать всё что угодно. Все эти замечательные теории, о которых рассказывал Рубаков, квалифицированный, талантливейший человек, на мой грубый экспериментальный взгляд, все эти струны, мембраны, доменные стенки – всё прекрасно, всё красиво. Это мне сильно напоминает наше здание Академии наук. Вы смотрите издалека и видите такое вот…

А.Г. Золотые мозги.

Л.У. Да. А когда подходите близко, видите эту аляповатость, и главное, полную нефункциональность. Я не хочу, чтобы меня так восприняли, но здесь может оказаться нечто подобное.

А.Г. Нет, но теория струн – поэтически красивая вещь. И хотя бы поэтому имеет право на существование.

Л.У. Имеет право на существование всё. И это безупречно математически построено. Безусловно. Но, мне кажется, что теория не должна отрываться от эксперимента, иначе она становится уже теорией ради теории. И она не должна отрываться от философии. Было достаточно забавно наблюдать за Гордоном, когда эта теория рисовалась. Это наш четырехмерный мир, а это будет ещё шесть измерений. Ну, конечно, шесть. Если эти шесть измерений есть, тогда откуда у нас закон сохранения энергии, импульса и так далее. Если они есть, но с нами не взаимодействуют, ну что тогда об этом говорить, если мы не можем проверить. То есть, я человек простой. Я считаю всё надо проверять. И в первую очередь, наше представление о мире. Теория – это представление о мире. Эксперимент эту реальную взаимосвязь пытается установить.

А.Г. Да нет, речь там как раз о том, что это как раз те редкие эксперименты, в которых наблюдается явное нарушение закона сохранения энергии. Это можно списать как раз на теорию струн, на те самые шесть измерений.

Л.У. Это как-то не очень хорошо. Принцип сохранения энергии столь удобен, что, конечно, списывать его на что-то можно, но очень жалко такой красивый принцип. Он очень много даёт физике. Просто как принцип.

Ж.Л. Можно добавить один исторический анекдот. Когда начали изучать бета-распад, то не обнаружили сохранения энергии. А что сделал Паули? Чтобы попытаться её спасти, он выдумал нейтрино. И 25 лет спустя его обнаружили. И был прав тот, кто спас закон сохранения энергии.

Л.У. Более того. Если бы не пошла атомная энергетика, и не было бы реактора, то, собственно говоря, это ещё вопрос, удалось ли бы обнаружить нейтрино, ведь его «засекли» на реакторе. Мы бы до сих пор спорили. Нейтрино – оно есть или его нет. И в этом смысле удачно сложился атомный проект. Для физики атомный проект был очень удачный. Это дало развитие атомной энергетике. Большие были вложены деньги. И удачно. Повезло, что было обнаружено нейтрино. Вряд ли бы стали строить специальную для этого лабораторию.

Ж.Л. Я хотел бы ещё добавить одну вещь. Я очень интересуюсь этими работами, несмотря на то, что я в этой области никогда ничего не делал. Я хотел бы рассказать следующее. Я сказал, что моё уравнение монополя даёт нулевую массу, потому что оно основано на инвариантности. Но можно добавить массовый член в уравнении. Он не линейный, потому что если был бы линейный, то это был бы член Дирака. И он обычно не подходит, не всегда, но всё-таки обычно не подходит. Оказывается, что такое уравнение, которое даёт магнитные монополи с массой, имеет решения, которые сверхсветовые. А это очень удивительно, потому что, насколько мне известно, это единственное уравнение, которое даёт, как говорят, тахион, то есть сверхсветовую частицу, но в котором искусственно не ввели свойства, которые нарочно дали бы эти сверхсветовые решения. Они появились там совершенно нормально, что даёт некоторую связь с теорией. И совсем не понимаю, что это означает.

Л.У. Собственно поэтому-то Лошак заинтересовал нас, что у него монополь достаточно лёгкий. Это значит, что энергии, которой требуется, нужно не очень много, а, собственно говоря, как все монополь искали. Стукали два пучка. Разгоняли как можно больше энергии. А, может быть, надо было делать не так, а как у нас в эксперименте. Мы стукаем два тока мощных, а обычно токи слабенькие, микроамперы. У нас-то сотни килоампер бьют друг о друга, грубо говоря, а там микроамперы. Может быть, вот в этом дело.

А.Г. То есть, искали в ядерных взаимодействиях, а надо было искать всё-таки в магнитных.

Л.У. В магнитных, да. Может быть, авторитет и увлечение всей ядерной физикой настолько превалирует, что мы что-то проскочили в электромагнетизме. Вот и неполное понимание, ушла дальше физика элементарных частиц. И сейчас мы пытаемся всё-таки немножко назад вернуться, может быть, мы что-то пропустили. Это попытка, это не надо воспринимать как жёсткие утверждения. Давайте попробуем так. Ну, поисследуем ещё, какие-то выводы сделаем, какие-то проведём практические эксперименты. Как Жорж предлагает. Сделаем это скрещённое поле ему. Посмотрим поляризацию, придумаем какой-то тонкий эксперимент. Нарушение пространственной чётности. Так потихонечку и наберём.

А.Г. Прежде чем я задам вам вопрос о том, что всё-таки на чём основывается основная критика результатов вашего эксперимента и что критики приводят в качестве доказательств несостоятельности возможного возникновения целой теории, я задам абсолютно идиотский вопрос, который может быть при монтаже и уйдёт, поскольку я только что-то слышал об этом. Кто-то из тех людей, которые занимаются Солнцем, чуть ли не в материалах к этой программе утверждал, что после того как был совершён облёт Солнца американским спутником, было установлено, что магнитное поле самого Солнца обладает очень странными свойствами. То есть, похоже, что оно однополярно. И это каким-то образом про ваши монополи говорит? Если недостающее количество нейтрино, которые доходят до нас, может замещаться монополями, которые не могут преодолеть солнечного магнитизма, то есть солнечной…

Ж.Л. Вы знаете, что не надо забывать, что есть очень сильные магнитные поля в солнечных пятнах. Это объясняется, по моему мнению, очень сложно. А если были бы не пучки, а моря монополий, это тоже бы объясняло существование этих магнитных полей! Это всё то, что я могу сказать по поводу Солнца. Хотел бы добавить одно. По поводу одного вашего предыдущего вопроса. Допустим, что всё-таки монополи уходят из Солнца и доходят, падают на Землю. Так не надо забывать, что они магнитные частицы. Значит, они попадут, по-моему, на полюсы. Потому что их будут притягивать земные полюсы, ну так надо, чтобы Уруцкоев туда поехал!

Л.У. Нет, я боюсь холода. Не обязательно, Жорж, из эксперимента видно, что это излучение аномально взаимодействует с кислородом. И если это действительно так (он единственный парамагнитный газ), то я думаю, что может обрасти шубой как некий магнитный Дебай. Так сказать, будет радиус Дебая, экранировка магнитная, и тогда, казалось бы, не будет двигаться к полюсу, просто экранированный и всё.

Ж.Л. То есть, останется в атмосфере, может быть.

Л.У. Я бы не стал фантазировать. Слишком мало мы знаем сейчас.

А.Г. Мы сейчас прервёмся на рекламу, а после этого узнаем всё-таки, что ваши критики говорят о результатах ваших экспериментов. Из ваших же уст. Я думаю, что это будет достойным завершением программы.

Л.У. По этому вопросу у меня уже есть неплохая статистика. Я могу сказать так. Процентов 95 это обсуждать не желают вообще, считая всё это глупостью. 5 процентов оставшихся делятся, примерно, пополам. Те, которые считают себя специалистами в эксперименте, мне начинают объяснять, после стандартных вопросов о проверке воды, того, сего, пятого, как это получается. Но при этом они, как правило, такие выдвигают гипотезы, что их бы неплохо было бы записать. Нарушение второго начала термодинамики – это самое меньшее, что они допускают при этом. Это вот те, кто пытаются дать объяснения по эксперименту. А те, кто по теории, то они мне начинают объяснять, почему этого быть не может. Да это и сам прекрасно знаю – почему этого быть не может! Меня интересует, почему это может быть. Почему не может, я знаю – на пятёрку отвечу любому. Вот кто бы мне ответил, как это может быть. Вот, собственно говоря, и всё. Но такие вещи проверяются. Вот это надо проверять. Потому что если бы мне это рассказали, я сказал бы: ребята, давайте проверим. Я вас уважаю и люблю, но хотел бы убедиться сам. И это нормально, вот это я понимаю. Вот унтер-академический аргумент: не может быть, потому что не может быть никогда. Это, конечно, серьёзно, если нет лучших аргументов.

А.Г. Вы сами говорили о пятичасовом семинаре в Дубне. И как отнеслись там к вам?

Л.У. Нормально. Это был нормальный, доброжелательный семинар. Искренний. Вопросов была масса, острых в том числе. И это нормально. И часть вопросов с вниманием выслушана и принята к сведению. Дубнинцы сами проверяли, сами полгода провозились. И, между прочим, наблюли гораздо более тонкие вещи, чем мы. У них получше оборудование. И там такой аллергии не было. Просто все задаются вопросом: а как это может быть?

А.Г. Что же это всё-таки такое?

Л.У. Похоже, здесь не обойтись без глубокого пересмотра каких-то основ, где-то что-то пропущено. Такое впечатление. Вот нет треков на эмульсиях, и всё нормально. Всё по классике, титан кладёшь – титан вытаскиваешь.

А.Г. Давайте мы условимся, что после того как вами будет поставлен эксперимент в магнитном поле и в перекрещённом поле и вы посмотрите то, что получается – закручивается ли? А если да, то с какой скоростью? Ведь это может ваши теоретические предвидения о монополе подтвердить или опровергнуть и запутает дело ещё сильнее. А мы с вами встретимся и в коротком информационном выпуске этой программы сообщим о ходе этих экспериментов.

Л.У. То есть, когда мы запутаемся окончательно, мы придём.

А.Г. Да, милости просим.

Л.У. Спасибо большое вам.

А.Г. Спасибо вам.

Запрограммированная смерть

08.07.03
(хр.00:49:51)

Участник:

Владимир Скулачёв – академик РАН


Александр Гордон: Доброй ночи! Жизнь, известная нам, устроена таким образом, что всё, однажды появившееся на свет, умирает. Закон этот, к сожалению, непреложен. Умрём и мы с вами. Кто раньше, кто позже. Кто в мучениях, кто нет. Кто счастливый, кто несчастный. Что это за сила такая? Что это за страсть природы убивать всё, однажды родившееся? Зачем? Насколько неизбежна именно эта сила? Давайте сегодня попробуем ответить на эти вопросы. Понимаю, что тема необъятная, но мы всё-таки сегодня говорим в рамках науки. Поэтому давайте, может быть, начнём с того, когда человечество обратило внимание на неизбежность гибели всего живого, а не только личности человека или сознания.

Владимир Скулачёв: Я думаю, что с тех пор как человечество себя помнит, эта трагедия сопутствует любым философским изысканиям. Поэтому трудно найти того, кто первый сказал, что всё живое и сущее должно умереть. Мне кажется, что гораздо существеннее сегодня подумать о том, кто первым сказал, что может быть и иначе. Который был в какой-то мере диссидентом что ли в сообществе других философов, принимавших смерть как нечто данное либо Богом, либо эволюцией. И я хочу процитировать Артура Шопенгауэра, замечательного немецкого философа. Вот что он сказал в 1818 году: «Особь не только гибнет вследствие самых незначительных случайностей, действующих тысячами разных способов. Но она ещё самой её природой предназначена к смерти, если эта смерть служит для сохранения вида». Если внимательно проанализировать сказанное, то легко прийти к заключению, что, в общем-то, это некий закон, изобретённый эволюцией. Это первое моё положение. Это не есть что-то, что изначально было вложено в любое живое существо. А отсюда и следующий тезис. Можно ли избежать этого страшного явления – смерти?

Почему? Потому что человек перестал полагаться на эволюцию. Когда мы хотим взлететь, мы не ждём миллион лет, пока у нас за спиной вырастут крылья. Мы строим самолёты. Тем более, собственная эволюция, эволюция мозга, эволюция органов человека. Это нечто, на что человек уже давно махнул рукой. Он решает свои проблемы иначе. И если смерть возникла в результате неких эволюционных обстоятельств, то закономерно ставить вопрос о том, нельзя ли (поскольку мы в эволюции самих себя более не заинтересованы), нельзя ли её отменить. Когда я это говорю, я умышленно заостряю проблему. Я говорю, во-первых, не вообще о бессмертии. Я считаю, что оно невозможно. Когда глыба свалилась на человека и раздавила его, то вряд ли имеет смысл говорить о возможности затем его реанимации. Я говорю о смерти от старости, о старении, о предотвращении старения. Вот что меня очень занимает несколько последних лет.

И вот тут я хотел бы процитировать ещё одного великого немца Августа Вейсмана, того самого, который «вейсманисты-морганисты», который в 1881 году прочёл свою знаменитую лекцию. Она на следующий год была издана в виде брошюры по-немецки, ещё через восемь лет – по-английски. И вот что писал в 1881 году Вейсман. «Я рассматриваю смерть не как первичную необходимость, а как нечто приобретённое вторично в процессе адаптации. Я полагаю, что жизнь имеет фиксированную продолжительность не потому, что по природе своей не может быть неограниченной, а потому что неограниченное существование индивидуума было бы роскошью без какой-либо, проистекающей из неё, выгоды. Изношенные индивидуумы не только бесполезны для вида, но даже вредны, поскольку они занимают место тех, кто здоров». Итак, эволюция придумала смерть от старения. Для того чтобы молодым была дорога.

А.Г. Для того чтобы утверждать, что эволюция придумала смерть от старения, мы должны обладать некоторыми фактами, которые покажут нам, что существовали или существуют бессмертные организмы.

В.С. Да, это факт, давно известный науке. Бессмертны бактерии, у них нет старения. Так считается, по крайней мере. В оптимальных, по крайней мере, условиях бактерии не стареют. Они бесконечно размножаются простым делением, и явление старения им незнакомо. Бессмертны раковые клетки, которые вернулись к этому состоянию уже первоначально, будучи в составе нашего тела. И тут они как бы отменили старение. И в этом беда, в этом болезнь. И я бы хотел здесь сослаться на тоже диссидента, такого американского научного, Джефа Боулза, который всем своим статьям предпосылает эпиграф – «Никаким грантом не поддержано». И для американской системы это совершенно нелепое и странное заявление. Печатался он только в одном журнале «Medical hypotheses» («Медицинские гипотезы») который, видимо, однажды попробовав печатать эти статьи, потом убедился в том, что они чрезвычайно интересны. Там много фантазии, но некоторые пассажи просто замечательны.

В частности, он считает, что старение было изобретено эволюцией на вполне определённом и известном уже давно нам этапе. Когда из бактерий прокариот получились эукариоты. В чём отличие. Прокариот маленький, не имеет органелл, а вот эукариот – это более крупная клетка, которая тоже может быть одноклеточной, но это более крупная клетка. Там есть ядро, там есть митохондрии, органеллы. И есть одно, менее известное для публики, обстоятельство. У прокариот, как правило, гены представлены циклической молекулой ДНК. То есть, весь геном замкнут в кольцо. Нет ни начала, ни конца. А у эукариот – геном в виде ниточки линейной, с началом и концом.

Долгое время этому обстоятельству не уделялось специального внимания, но потом российский биолог, мой старый знакомый Алексей Матвеевич Оловников в 71-м году обратил внимание, что фермент – белок, который делает копию ДНК – у бактерий и у нас с вами действует одинаковым и очень странным для нас с вами образом. У бактерии он таки делает настоящую копию. Он садится на это кольцо и считывает точную копию этого кольца. Это он умеет делать. А у эукариот он тоже садится на ниточку ДНК и начинает печатать копию. Он не забыл, что когда-то он печатал копию с циклической молекулы. А чтобы получить точную копию линейной ДНК, нужно сесть на самый кончик ДНК. Вот этого он делать не умеет. Он садится так, чтобы обязательно справа и слева должно было немножко ДНК. Тогда он начинает считывать. И это Оловниковым было подтверждено, и это должно приводить к явлению недорепликации, когда с каждым следующим актом считывания информации, геном становится чуть короче. Не сильно, но короче.

И если очень долго печатать эти копии, то в конце концов мы придём просто к ситуации, когда он уже не будет этот фермент считывать. Как случилось, что за миллиарды лет эволюции важнейший биокатализатор, который есть в клетке, оказался так убого сработан? За эти времена, когда прокариоты перешли в эукариоты, потом эукариоты эволюционировали, было решено огромное количество проблем. Но эта проблема почему-то осталась нерешённой. И проблема трагическая, потому что именно из-за этого наше ДНК стареет. Наши клетки, они могут бесконечно, как бактерии, размножаться. В конце концов кончится их геном. И это обстоятельство позволило Боулзу утверждать, что не случайно этот фермент остался прежним. Его специально оставили таким, чтобы мы старели. Ну, не мы, вначале клетки.

Пока здесь тоже очень большая путаница есть – старение клеток, старение многоклеточных организмов. Но тут, с другой стороны, есть некий путь к упрощению. Можно рассматривать одноклеточный эукариот. Например, дрожжи, которые уже стареют в отличие от бактерий. Они такие же одноклеточные, как бактерии, но они стареют, и у них уже линейный ДНК. И у них уже неправильно работающий фермент. Не то что бы неправильно, а с неким дефектом работающий фермент. Так вот по Боулзу это не случайно. И вот это, как он считает, был первый механизм старения. Но сразу возникает резонный вопрос. А зачем стареть, если можно не стареть? Как хорошо было бы не стареть. Но здесь вступает точка зрения Вейсмана о том, что необходима смена поколений. Необходимо, чтобы старые уступали дорогу молодым. И поэтому то, что старые в конце концов исчезают, это положительное, с точки зрения эволюции видов, обстоятельство.

А.Г. Но здесь есть парадокс некий. Если организм многоклеточный или одноклеточный устроен таким образом, что он не стареет, он качественно ничем не отличается от своего потомства. Значит, нельзя говорить о том, что старые должны уступать дорогу молодым. Просто это механизм, который, так или иначе, регулирует численность популяции.

В.С. Это другая история, и вот это у бактерий уже есть. Это замечательное явление – чувство кворума оно называется. Бактерии измеряют количество себе подобных в популяции. Очень простым способом. Они выделяют некое вещество. Пока их мало, концентрация вещества тоже маленькая. Когда их становится много, вещества этого, которое выбрасывается бактериями в среду, становится больше. И когда его совсем много, то происходит насыщение неких специальных рецепторов на поверхности бактериальной клетки. И немедленно наступает смерть. Это не старение, это самоубийство.

Я называю это явление феноптоз. Я хочу отделить смерть от старения и других случаев самоликвидации организмов. Вплоть до самоубийства людей, между прочим. Когда берётся пистолет или цианистый калий. Я считаю, что это всё одного сорта явления. Это очень интересная, кстати, проблема. Так вот, уже бактерии способны к самоубийству, но они не способны к старению. Старение – это медленное самоубийство. Вот в чём разница. Я долго думал на эту тему – почему старение медленное. Кстати, оно не всегда медленное. Тот же Боулз ссылается на одну океанскую птицу, очень крупную, живущую на островах. Она живёт, примерно, 50 лет и совсем не стареет. Где-то в районе 50 она просто внезапно умирает. Вот там нет старения. И то, о чём вы сказали, есть самоликвидация.

А старение – это мучительный и унизительный акт, когда шаг за шагом организм теряет свои силы, с тем чтобы в конце концов умереть. Если уж хорошо, чтобы, так сказать, старые уходили, почему они уходят таким мучительным образом? Кому это надо, как эволюция пришла именно к этому способу самоликвидации? И здесь, мне кажется, есть одно решение. Оно мне недавно пришло в голову, я как-то очень успокоился, когда это придумал.

Допустим, рассмотрим зайца и волка. Два молодых зайца. Один – поумнее, другой – поглупее. Физически – одинаковые. У них есть враг – волк или лиса. От волка они убегают. Пока они молоды, они оба убегут. Нет проблем. А вот, конечно, более вероятно, в старости спасётся от волка более умный. И даст потомство более умных, а более глупого съедят. Есть такая замечательная пословица российская: «Сила есть, ума не надо». Я думаю, что старение было выдумано как способ самоликвидации организмов именно для того, чтобы постепенным снижением общей мощности что ли, жизнеспособности организма дать возможность проявиться неким преимуществам, которые случайно возникли у данной особи.

Раньше они были как бы в шумах, а нужно из-под шумов вытащить некое положительное свойство. И пока всё хорошо, это положительное свойство не существенно влияет на жизненные ситуации. Когда организм слабеет, то тот, кто обладает положительными свойствами, получает некие, уже ощутимые преимущества. Может быть, таким способом и решила эволюция эту проблему: как себя ускорить? Я абсолютно убеждён, это математики считали, что современный мир не мог возникнуть случайно. Конечно же, эволюция в своём процессе изобрела какие-то механизмы собственного ускорения. И ради этого она шла на очень большие жертвы. И я думаю, что мучения в старости – это и есть та жертва, которую заплатила эволюция за то, чтобы быстрее протекать. Интересно, что старение очень часто связано прежде всего с ослаблением менее важной функции для сохранения более важной функции. Типичный пример: как правило, люди в старости сохраняют ещё светлый ум, но уже не могут ни бегать, ни прыгать, теряются физические силы, в то время как мощь интеллекта сохраняется. И это, конечно же, должно было способствовать отбору тех людей, которые были умнее. И гомо сапиенс наверняка сформировался, если правильна эта точка зрения, также и при участии вот этого обстоятельства.

А.Г. Но тут тоже есть у меня одно наблюдение, которое, по крайней мере, противоречит тому, что я знаю о раннем существовании гомо сапиенс. Могли ли мы определить, с какого момента наступает процесс старости? Не старения, а, собственно, когда человека можно назвать старым или пожилым представителем гомо сапиенс?

В.С. А я думаю, что это не так важно.

А.Г. Дело в том, что планка среднего возраста выживаемого значительно повышена с тех пор, как возник гомо сапиенс. Тридцать, сорок тысяч лет назад. Ведь обстоятельства жизни были такие, что до старости доживали не многие.

В.С. Да, да, да. Это совершенно замечательный вопрос. Я имею на него ответ, к счастью. Я уверен, что на многие вопросы у меня нет ответа. Вообще, то, что я говорю, это некие размышления. Я бы не хотел, чтобы зрители считали это некоей истиной в последней инстанции. Я сам сомневаюсь, я совершенно не уверен, что я прав. Более того, я кладу 50 процентов на то, что я не прав. Но я считаю, что всё же есть вероятность в 50 процентов, что я прав. Стоит того, чтобы об этом думать и в этом направлении работать.

Что предлагает нам классическая геронтология – лечить старческие болезни. Когда они вылечат рак, начнём чаще умирать от инфаркта, инсульта. Когда вылечат инфаркт, инсульт, начнётся ещё что-то. То, о чём я говорю, имеет совсем другую перспективу. Если есть программа старения, нужно просто её сломать и не дать ей включиться. И тогда мы предотвратим и рак, и инфаркт, и инсульт. И все прочие бесчисленные болезни старения, которые одну вылечишь, другая только расцветёт ещё более мрачным цветом. Вы совершенно правы, что до старости доживают не многие. И именно это послужило тому, что вейсмановская идея была с самого начала раскритикована. Его обвиняли в страшном антидарвинизме. А такой Питер Медавар, нобелевский лауреат в 50-е годы 20-го века, написал целую книжку, что этого не может быть никогда просто потому, что в дикой природе не доживают до старости. Умирают по другим причинам. Нет необходимости в эволюции создавать специальный механизм смерти от старости.

А.Г. Это не обеспечивает преимущества в половом отборе.

В.С. Да, совершенно верно. Ну, что здесь сказать. Во-первых, Медавар неправ, потому что даже на первую вскидку, не для всех видов, дошедших до нас, его утверждение справедливо. Существуют особи и виды, которые умирают всё-таки от старости. Это тоже очевидно. И не только в лабораторных условиях, а в дикой природе. Особенно у растений это часто. Множество примеров есть.

Другая его ошибка, как мне кажется, состоит в том, что не нужно доводить до смерти от старости. Когда глупого зайца средних лет, который начал стареть, съел волк, то заяц умер оттого, что его съел волк. Но волк его съел потому, что он уже не такой бодрый, как молодой заяц. Вот в чём, так сказать, структура момента. Опять же – я думаю, что разные виды, которые дошли до нас, находятся на разной стадии своей эволюции. И для некоторых этот принцип очень важен и работает, для других он менее важен, а может быть, и вовсе не работает. Например, хорошо известно, что одним из специализированных механизмов эволюции служит половое размножение, если сравнить с вегетативным. Сразу, конечно, и больше устойчивость, когда два генома мы скрестили – отца и матери, и больше вероятность появления новых признаков. Всё вроде хорошо и, тем не менее, существует огромное количество тех, кто размножается вегетативно. Значит, просто решается проблема иным способом. Только и всего. Это совсем не опровергает наличия полового размножения – то, что есть, вегетативно. Так и везде.

Вот с человеком что случилось. По-видимому, для человека этот механизм, о котором я говорю, теперь играет гораздо большую роль, чем совсем недавно. А именно, в начале 20-го века возраст зависимой причины смерти (это было проанализировано нашим сотрудником Леонидом Гавриловым в своё время), эти причины составляли где-то, наверное, 80 процентов – то есть, от несчастных случаев, от эпидемии. А сейчас это составляют уже где-то 10–15 процентов – то есть, главная причина смерти. Где-то на рубеже 1950 года в Европе и в цивилизованных странах нечто произошло, рубеж был пройден. И большая часть смертей стала уже зависеть от старости.

А.Г. Опять парадокс. Получается, что, избавившись от давления среды и отбора, человечество наконец-то достигло заданной природой же ситуации, когда преимущества старости, описанные вами, перед тем как наступает гибель в половом отборе, становятся наиболее очевидными. Ведь репродуктивный возраст у гомо сапиенс наступает в 13–14 лет. И если он размножается в естественных условиях, то самка готова рожать чуть ли не каждый год, а самец оплодотворять такое количество самок, которые его окружают и которые ему доступны. Получается, что за всё время существования человечества до этого как раз, в смысле полового отбора, старение никак не работало.

В.С. Ну, опять-таки, мы говорим не так. Это слишком сильное заявление. Оно не работало для большинства, я согласен. Но, может быть, вся сила была в меньшинстве этих гениев первичных, которые выдумали где-то колесо.

А.Г. Если я вас правильно понял, то эту, поражающую нас до сих пор, концентрацию гениев на популяцию, 30–40 тысяч лет назад, когда началось интенсивное земледелие, изобретены огонь, колесо, были приручены животные, трудно себе представить, потому что популяция была ничтожной.

В.С. Ничтожная, да.

А.Г. Это следствие того, что дожившие до старости умные, то есть обладающие…

В.С. Расплодились.

А.Г. То есть, это, грубо говоря, потомки старых отцов.

В.С. Да, да, да. Совершенно верно.

А.Г. Скажите, пожалуйста, я не знаком с этим вопросом. Ведь с возрастом повышается вероятность генных мутаций?

В.С. Конечно. Это опасный путь.

А.Г. То есть, отбраковывается и в ту, и в другую сторону.

В.С. Но то что в другую, никого не интересует. А интересует то, что в эту. Достаточно одного гения было родить, для того чтобы перевернуть судьбу этой популяции людей. Так, примерно, мне видится эта ситуация. Просто, для людей сейчас это чрезвычайно обострилось, потому что исчезли другие причины. Но это не означает, что тогда, когда этот компонент был невелик в общем балансе, он был безразличен для судьбы вида.

А.Г. И количеством, и качеством.

В.С. Именно качеством. Количество – вообще это… Речь идёт, прежде всего, о качестве. Кстати, смерть в преклонном возрасте может иметь и другую положительную биологическую функцию. Это как раз то, о чём вы сказали. Чтобы, в конце концов, когда уж совсем велика вероятность уродов в потомстве, чтобы всё-таки прекратить это безобразие.

Я хотел прочесть ещё одну выдержку. Это написал один из моих учеников, который сейчас работает в Соединённых Штатах – зовут его Ким, а фамилия у него Дьюис: «Вполне возможно, что главная опасность, подстерегающая одноклеточный организм, это не конкуренция, патогены или отсутствие пищи, а их собственное сообщество, превратившееся в безнадёжных монстров, вызывающих гибель популяции». Тут я приведу один очень интересный пример. Это будет ещё одна, третья уже ошибка Медавара.

Он считал, что если подавляющая часть популяции не подчиняется вейсмановским обстоятельствам, то можно о них забыть. А была такая проблема, да и есть – как быстрее выращивать сельскохозяйственных животных. Есть гормон роста, который стимулирует впрямую рост животных. Эти гормоны очень похожи у всех позвоночных. Давно уже известен гормон роста человека, известен его ген. И решили, чтобы осетры быстрее росли, при помощи генной инженерии ввести им ген гормона роста человека. И это было сделано. Правда, начали не с осетров, а более аккуратно, с золотой рыбки. Чтобы уж потом перейти на осетров. Ну, и слава Богу, что начали с золотой рыбки.

Оказалось, что действительно, после того как появился там, кроме собственного гормона роста, ещё ген гормона роста человека, рыбка стала расти быстрее. И дальше, казалось бы, давайте теперь осетра и поехали. Не тут-то было. Оказалось, что есть два обстоятельства против того, чтобы принять такого рода методику в практическом сельском хозяйстве, рыбоводстве. А первое, оказалось, что самцы растут так быстро, что каждый третий из них умирает, не достигнут половой зрелости. И второе, ещё более поразительное обстоятельство, что самки предпочитают крупных самцов.

И дальше заложили в компьютер простую задачку. Что будет, если в стадо из 60 тысяч золотых рыбок выпустить 60 мутантных самцов. Через сорок поколений стадо исчезнет. Можно выпустить одну рыбку. Если, не дай Бог, она не помрёт случайным образом, то она одна погубит все 60 тысяч, но, правда, не сорок поколений потребуется, а большее количество. Вот ещё одна ошибка Медавара. Хвост Гаусса, это распределение нужно обязательно учитывать. Так же как гений может вызвать то, что популяция прорвётся на новый уровень, так монстр, злой гений, может его погубить. Нельзя допускать ни за какие коврижки (а вероятность появления монстров растёт экспоненциально с возрастом), чтобы происходило размножение тех, кто уже опасен в этом месте. И есть такая опасность, действительно есть не только для золотой рыбки. Я думаю, что она есть у всех. А есть утверждение Льюиса, он сам микробиолог, и оно применимо также, как показывает опыт с рыбкой, и для высших существ. Вполне допускаю, что есть некий специальный механизм, запрещающий бессмертие. А те, которые его утратили, были погублены монстрами. Вот ещё одна функция для генов смерти.

А.Г. Вы говорите – гены смерти…

В.С. Только что за них Хорвату дали нобелевскую премию. Может, покажем их?

А.Г. Да, если есть такая возможность, давайте покажем гены смерти, попугаем на ночь глядя.

В.С. Нет, я имею в виду, покажем нобелевских лауреатов.

А.Г. Покажите нам нобелевских лауреатов, пожалуйста, которые получили нобелевскую премию за открытие гена смерти.

В.С. Вот это Бренер, Хорват, Солстен. Все работали в Кембридже. В Англии. Потом самый старый из них, Бренер, уехал в Беркли, Хорват поменял Кембридж английский на Кембридж американский. Это район Бостона. И только Солстен остался в Англии.

А что они сделали? Они стали исследовать червячка. Это нехороший червячок. В общем-то, он, более менее, трупный червь. Но очень знаменитый. Миллиметр длиной, абсолютно прозрачен, под микроскопом всё видно. И живёт всего пару недель. И состоит всего из 959 клеток. И судьба каждой клетки была прослежена. От яйцеклетки вплоть до взрослого организма. И когда стали смотреть, сколько же клеток должно было быть, если бы не некое обстоятельство, оказалось что их должно быть на 131 клетку больше. Кстати, сам факт, что нечётное число получилось, показывает, что что-то там неладное. Если бы все клетки сохранялись, то, думаю, их было бы чётное число.

И оказалось, что 131-я клетка кончает с собой по дороге при развитии этого червячка. И были найдены специальные гены, которые отвечают за то, что клетка кончает с собой. И оказалось, что эти гены имеют аналоги у человека. Очень похожие гены есть и у человека. Есть другие гены, которые удерживают клетку от этого шага. И эти тоже есть у человека. То есть, от червячка до человека проследили эту поразительную закономерность. И есть гены, которые, в общем-то, нужны только для того, чтобы убить клетку. Это, правда, не организм. Тут опять-таки нужно быть очень аккуратным, поскольку смерть клетки в многоклеточном организме может быть полезной для организма, и в этом нет ничего, так сказать, поразительного.

Но совсем недавно, весной этого года, Фёдор Северин и другая группа Мадео, Фрёлих и сотрудники показали, что у дрожжей, которые одноклеточные, тоже существует механизм запрограммированной смерти. И вот там уже говорить о том, что это, как говорят, апоптоз (апоптоз – это термин для самоубийства клеток в многоклеточных организмах)… Здесь уже этот термин неприменим, поскольку дрожжи живут сами по себе.

А.Г. То есть, погибает не клетка, а организм.

В.С. Погибает организм, а не клетка. Я это называют феноптоз – гибель организма. И когда Северин стал исследовать, как же устроен этот ген самоубийства, то он оказался поразительно похож на наш с вами.

Вот, пожалуй, самое главное по поводу того, что смерть от старения может быть частью некоей программы. И если это так, то программу эту можно сломать. Мы ответили на один из вопросов. Что получится, если заняться этим делом? И имеем ли мы право замахиваться на это? Ну, во-первых, я считаю, что если это так, то мысль остановить нельзя и рано или поздно кто-то сломает этот механизм и обеспечит людям вечную молодость.

А.Г. Ну, сначала дрожжам, я полагаю.

В.С. Это тоже спорный вопрос. Я думаю, что нужно идти тем и другим путём. Конечно, мы сейчас занимаемся этим активно. И можно, конечно, работать на дрожжах, но ни в коем случае не забывать о человеке. Кстати, на этой картинке показан ещё один пример феноптоза. Это самоубийство бамбука. Бамбук живёт 15–20 лет. Эти 15–20 лет он размножается вегетативно. А затем вдруг начинается цветение. Эту фотографию сделала моя сотрудница Ира Смирнова в ботаническом саду в Гётеборге. Это разгар лета, начало июля. Вы видите зелёное буйство вокруг. И вдруг жёлтый, совершенно осенний куст. Это бамбук решил зацвести. Он зацвёл, получились семена, и тут же умер. Вокруг, но тут не видно, масса воробьёв, которые склёвывают эти семена. Там огромное количество семян. И довольно понятно, зачем он умер. Ведь вы видите, как плотно растут эти бамбучины одна к другой. Но если бы он не умер, то все эти семена не могли бы просто взойти, потому что всё уже покрыто бамбуком. Вот это очень яркий пример феноптоза без старения. Безусловно, запрограммированная смерть, но нет этого мучительного медленного процесса старения.

А.Г. Поправьте меня, если я ошибаюсь, но, скажем, у лососёвых происходит почти то же самое.

В.С. Да, вы читаете мои мысли. У меня просто нет картинки лосося, но это хорошо известный случай. Тихоокеанский лосось после нереста погибает. И такая расхожая точка зрения была, что так трудно ему плыть вверх по реке, что он уже истощился и, значит, больше он не может жить, кончились его жизненные силы. Так было до тех пор, пока не выяснилось, что если у него не в порядке с надпочечниками, то он не умирает. Для того чтобы умереть, ему нужен сигнал, гормональный сигнал через надпочечники. Это явная программа, это тоже программа.

Можно говорить, почему эта программа возникла, и если есть ещё несколько минут, то я может быть… Это очень интересная проблема. Дело в том, что действительно отчасти правы те, кто считает, что дело в том, что очень долго и трудно работал этот лосось. Фокус в том, что при такой сверхтяжёлой работе резко повышается вероятность нарушения генома за счёт активных форм кислорода. Потребляется животным огромное количество кислорода для того, чтобы совершить эту работу. Чем больше принял кислорода, тем больше вероятность того, что в процессе возникнут активные формы кислорода. Так устроено наше дыхание, что всегда возникают ядовитые продукты, и чем больше их возникнет, тем больше вероятность того, что будет под ударом наш геном. И поэтому, я думаю, действительно лосося убивают, потому что он слишком сильно работал. Но не потому, что кончились жизненные силы, а потому что слишком опасно. Что, не дай Бог, дальше что-то случится с его потомством. Он должен умереть и больше не дать уже потомства. Я думаю, что в этом и специальный механизм, отслеживающий состояние нашего ДНК. И когда возникли достаточно серьёзные нарушения, идёт сигнал самоубийства. И этот механизм есть уже у бактерий. И он унаследован эукариотами, и у нас с вами он тоже есть.

А.Г. То есть, любая ошибка в репликации это…

В.С. Не любая. Есть некий допуск, выше которого уже идёт сигнал на самоубийство. И вообще, эта проблема самоликвидации, мне кажется, очень интересная проблема. Мы исследовали её на примере митохондрий. Такие маленькие органеллы, которые есть в клетке. И оказалось, что у них тоже есть программа самоубийства. Когда мы доходим уже до того, чтобы поглощать кислород и образовывать АТФ или некие конвертируемые формы энергии. Она обеспечит энергией клетку за счёт дыхания. Вот оказалось, как только мы доходим до этого, начинают образовываться слишком большие количества ядовитых форм кислорода в процессе дыхания. И она кончает с собой. Причём, для этого ей никто не нужен. Это её собственное решение.

И из всей популяции митохондрий, а их бывает тысячи в клетках, выбраковываются те, которые опасны, которые образуют яд. Есть другая наша работа – Ольга Юрьевна Плетюшкина очень успешно этим занимается, Лена Фетисова и ещё несколько человек. Оказалось, что запрограммирована смерть не только на субклеточном уровне (митохондрии, допустим), но и надклеточном уровне. Есть коллективное самоубийство клеток. И это самоубийство распространяется, как волна в ткани, как инфекция. И инфицирующим началом служит очень простое вещество – перекись водорода. Оказалось, что клетка, погибая самоубийственным этим способом, начинает образовывать огромное количество перекиси водорода, которая, подобно воде, легко проникает сквозь клеточную мембрану, уходит в соседние клетки и там вызывает самоубийство.

А.Г. Цепная реакция.

В.С. Цепная реакция. И прекрасно известно, что при онтогенезе исчезают органы. Вот был хвост у головастика, нет хвоста у головастика. Так что, на самом деле это явление самоликвидации даже органов давно известно биологам. Новизна состоит в том, что это не только индивидуальное развитие. И после его завершения также эти программы оказываются востребованными и работают. Я даже придумал такое вначале шутливое, а потом серьёзное определение – «самурайский закон в биологии – лучше умереть, чем ошибиться».

Понимаете, когда за счёт миллиардов лет эволюции создался фантастически сложный геном, который может делать потрясающие вещи, создавать тот живой мир, в котором мы находимся, то на это потребовались миллиарды лет. А чтобы разрушить, достаточно, наверное, секунды или миллисекунды. И опасность подстерегает в массе пунктов. Как быть, как защититься?

Элементарный, давно известный уже механизм – это репарации. Когда в ДНК есть какие-то нарушения, приходят специальные белки, которые их исправляют. Но, во-первых, не все нарушения исправляются белками. Когда утрачен большой объём информации, то, по сути, никакой белок уже не поможет. Во-вторых, бывает, что не срабатывают сами эти белки-ремонтёры. Что-то случилось как раз с генами белков-ремонтёров. Как быть в этих случаях? И поэтому есть какой-то механизм, который после некоего критического уровня нарушения нашего генома, отдаёт приказ о самоубийстве. И это – «самурайский закон – лучше умереть, чем ошибиться». Потому что ошибка может стоить исчезновения вида. А он уже никогда не будет восстановлен. Нужны ещё миллиарды лет. Поэтому, я думаю, что этот жестокий закон был изобретён эволюцией, а нам он достался как атавизм. И вот я ещё одну вещь прочту. Последнее из того, что хотел прочесть.

А.Г. Страшноватый атавизм.

В.С. Да, страшноватый. «Лучше умереть по всем правилам, нежели выздороветь против правил». Это Мольер, реплика господина Баца из пьесы «Любовь-целительница». Но этот принцип работает в биологии безусловно. Очень опасно, если организм оказался на грани гибели – он уже не может гарантировать свой геном, и после этого он выздоровел. Что же будет?

А.Г. Потенциальная бомба в популяции. Особенно, если он репродуктивен.

В.С. Да, да. Поэтому самоубийство включается не только в случае нарушения генома, но и нарушения любых других, достаточно узловых, биохимических систем. Некоторые факты никто никогда не понимал, и я тоже, пока не пришёл к этой философии. А многие бактерии, я думаю, что все, образуют непрерывный антидот к этому яду. И то, и другое – белки. Почему антидотов всегда избыток. Поэтому ядовитый белок себя не проявляет. Но если замедляется скорость синтеза белков, то оказывается, что антидот исчезает, поскольку он короткоживущий. Есть специальный третий белок, который его ест. Он больше ничего не умеет, это специальный ген. Это явно специальная система, это не шутки эволюции. А белка, который ел бы яд, нет. Тот белок, который ест антидот, всегда ест его потихонечку, поэтому это не страшно, это компенсируется мощным синтезом заново этого белка.

А.Г. Как только темп синтеза снижается…

В.С. …то клетка немедленно сама себя убивает. Потому что…

А.Г. Долгоживущий ядовитый белок.

В.С. Ядовитый белок. Некие другие функции этого белка не найдены. Так же как у двух других. Микробиологи недоумевают – как, зачем такая штука? Для меня это абсолютно понятно. Клетки гарантируются от ситуации, когда что-то случилось. Это – как геном, механизм синтеза белка – нечто, абсолютно ключевое для клетки, понимаете. Если в этой системе, которая сама по себе не генетическая, но связана косвенно с генетикой, поскольку ДНК синтезируется при помощи белков и, самое главное, репарируется, исправляется при помощи белков, если там что-то неблагополучно… Дело не в том, что с ДНК что-то случилось, но «фирма не гарантирует». Фирма не гарантирует благополучия ДНК. И это немедленно приводит к самоубийству.

А.Г. Отзывает клетку в небытие.

В.С. В небытие. Это Шопенгауэр опять: масса причин для гибели особи, ради того, чтобы сохранился вид.

А.Г. Хорошо. И на каком этапе вы видите необходимость вмешательства для того, чтобы исправить доставшуюся нам по наследству атавистичность?

В.С. Вот последняя цитата. Илья Ильич Мечников. И я его очень люблю. Это мой кумир. «Из всех дисгармоний человеческой природы самое главное есть несоответствие краткости жизни с потребностью жить гораздо дольше. Человек, явившийся в результате длинного цикла развития, носит в себе явные следы животного происхождения, приобретя неведомую в животном мире степень умственного развития, он сохранил многие признаки, оказавшиеся ему не только ненужными, но и прямо вредными». Он мечтал отрезать толстую кишку, думая, что там ядовитые бактерии, и тем самым продлить жизнь людей. Это оказалось – ошибочная гипотеза. Отрезать нужно, скорее всего, те гены, которые заставляют нас стареть. А как это сделать? Только что появилась очень интересная, парадоксальная работа Донхауэра из Хьюстона, из США. Он, вмешавшись как генный инженер в геном мыши, изменил активность одного из генов так, что некий белок, он называется П-53, стал работать активнее.

А белков в мыши десятки тысяч разных. И только один единственный изменил свою активность. После этого мыши перестали умирать в старости от рака. А так, каждая вторая мышь умирала от рака. Это одна из главных причин смерти старых мышей. И, казалось бы, это должно было резко продлить жизнь мышам, поскольку главная причина исчезла. Но парадоксально, что мыши стали жить на 20 процентов меньше. Почему это случилось?

Остаётся думать, почему они умирают. Они умирают странной смертью. Мышь несколько усыхает, становится горбатенькой. У неё остеопароз очень сильный. Он вмешивается в жизненно важные органы до такого уровня, что мышь так слабеет, что умирает просто от слабости. Это редкий случай среди людей, когда человек просто увядает, так сказать. Вот он дожил до ста лет и потом уснул и не проснулся. Лёгкая смерть, как говорится. Этот белок контролирует повреждения в ДНК. Именно он посылает сигнал самоубийства, если в ДНК что-то неблагополучно. И как фантастически коварно поступила эволюция. Один и тот же белок предохраняет нас от рака, потому что он выбраковывает клетки, в которых нарушены ДНК. Они кончают с собой, и рак не возникает. Поэтому если этого белка много, если он будет активный, то рака не будет.

Но этот же белок выбраковывает какие-то другие клетки, в которых, скорее всего, тоже есть некоторое повреждение, но не очень сильное. А может быть, это просто некий счётчик времени. Последняя идея того же Оловникова, что есть специальная молекула ДНК, которая отсчитывает время. Очень интересная идея. Она просто считывает длину этой ДНК, и посылает нас в небытие, потому что мы слишком старые. То есть, куда не кинь, всюду клин. И идея состоит в том, чтобы так сынженерить белок, чтобы он всё ещё нас предохранял от рака, но перестал бы нас посылать в смерть от старости.

Это одна из идей, одна из возможностей. Я думаю, что такого рода путь должен быть исследован.

А.Г. То есть, всё-таки генная инженерия?

В.С. Генная инженерия, я думаю, да. Нет, ну, может быть, это будут какие-то ингибиторы, необязательно вышибать ген…

Жизнь звёздных систем

09.07.03
(хр.00:51:10)

Участники:

Расторгуев Алексей Сергеевич – доктор физико-математических наук

Сурдин Владимир Георгиевич – кандидат физико-математических наук


Александр Гордон: Меня больше всего с точки зрения драматургического построения передачи заинтересовала та часть ваших рассуждений, где вы утверждаете, что мы нашу Галактику знаем гораздо хуже, чем многие остальные. Это тот же принцип, что описан однажды поэтом: «Лицом к лицу – лица не увидать», или какие-то другие причины здесь?

Владимир Сурдин: Отчасти – да. Но в большей степени – другие. Тут важна не близость к своей Галактике, хотя она и затрудняет её оценку в целом: слишком приближает к нам звёзды околосолнечные, удаляет те, которые хотелось бы увидеть поближе. Но главная причина в другом, она вполне техническая. Мы, к сожалению, сидим в самом неудобном месте Галактики, с точки зрения её изучения, – это галактическая плоскость. Наша Галактика симметрична, и именно в её экваториальной плоскости собралось то вещество, из которого возникают звёзды. Это газ и пыль. Ну, газ прозрачен, и он не мешает наблюдать, а вот пыль… Она немногочисленна: по массе её всего один процент от межзвёздного газа, но именно она, пыль, очень сильно поглощает излучение звёзд и, к сожалению, именно в этом тонком пылевом слое оказалось наше Солнце вместе с планетами. Это уж такое невезение, просто чудовищное. Мы сидим в тонком слое пыли, и когда хотим заглянуть далеко, например, в межгалактическое пространство, то смотрим перпендикулярно пылевому слою, легко «протыкаем» его взглядом, но при этом сразу попадаем в межгалактические глубины и уходим в космологию. Как только мы разворачиваем свой взгляд, чтобы увидеть собственную, довольно плоскую звёздную систему, мы упираемся в околосолнечные пылевые облака, и на этом вся астрономия заканчивается, точнее говоря, заканчивается оптическая астрономия. Начинаются варианты. Например, инфракрасная астрономия. Инфракрасные лучи довольно легко проходят сквозь пыль, но телескопов инфракрасного диапазона не было долгое время, и только сейчас их начали создавать. В общем, эта технология сложная. И это сильно портит жизнь астрономам, об этом они стараются не говорить, это внутренняя проблема. Но постоянно имеют её в виду, когда указывают специалистам других профессий, что не следует слишком сильно доверять нашему сегодняшнему знанию о Галактике: оно ещё очень ущербное, очень мозаичное. Особенно жалко, когда специалисты иных наук, например, геологи или математики, пытаются вынести из научно-популярных астрономических книг некое законченное знание о Галактике в целом, пытаются строить теории её рождения и эволюции и не замечают, что теории эти «стоят на песке». Мы ещё не можем дать им полный портрет Галактики, а они уже пытаются на основе наших неполных данных строить свои сложные геологические гипотезы, например, о периодичности галактического года, о влиянии Галактики на земные процессы, о связи земных катастроф и геологических пертурбаций с космосом. А астрономы их предупреждают: рано строить такие гипотезы, подождите, пока мы выясним более детально строение Галактики. Уж если об этом зашла речь, наверное, не уйти от разговора о том, что мы даже размеров не знаем своей звёздной системы. Скажем, Солнце расположено на периферии звёздной системы, и нам очень важно знать расстояние от Солнечной системы до центра Галактики, потому что система круглая, и этот радиус – как мерная линейка, которая потом все остальные масштабы нам определит. Это проблема, над которой мы с Алексеем Сергеевичем работаем уже лет 15; и до сих пор ещё, хотя наши рабочие столы стоят рядом, в одной комнате, мы не сошлись во взглядах. Я думаю, он расскажет об этом более подробно.

Алексей Расторгуев: Совершенно верно. Вообще, эта проблема имеет гораздо более общий характер, и она чрезвычайно серьёзна. Речь идёт об измерении всех расстояний во Вселенной, о построении «шкалы расстояний». Что такое шкала расстояний? Грубо говоря, нам необходимо построить такую «линейку», с помощью которой равным образом хорошо, надёжно можно будет измерять расстояния как в Солнечной системе, так и в Галактике, и даже за её пределами, во Вселенной. Измерять расстояния до других, самых далёких галактик. Эта шкала расстояний оказывается очень сложной. Давайте представим себе, хотя бы поверхностно, как она строится. Расстояние в Солнечной системе можно измерять, например, с помощью радиолокационных методов: посылая к объекту радиоволну и принимая отражённый от него сигнал. По времени прохождения сигнала легко вычислить расстояние до любой планеты. А как быть дальше? Мы знаем, что звёзды далеки, и радиолокация здесь не годится. Следующий этап построения шкалы расстояния – это научиться измерять расстояния до звёзд. Их измеряют методом тригонометрических параллаксов. Земля, двигаясь по орбите вокруг Солнца, занимает относительно звёзды, расстояние до которой мы хотим измерить, разные положения. И если в течение года наблюдать за звездой, то будет видно, как она на фоне более далёких звёзд описывает небольшой эллипс, совершенно крохотный. Даже для ближайших звёзд он имеет ничтожные размеры – меньше одной угловой секунды. Это в 100 раз меньше, чем минимальный угол, минимальная деталь, различимая невооружённым глазом.

В.С. Толщина спички с расстояния в километр.

А.Р. Да-да, примерно так. И можно только удивиться, что астрономы уже более сотни лет умеют измерять такие небольшие смещения звёзд.

А.Г. А с какой ошибкой, интересно?

А.Р. При использовании наземных средств эта ошибка составляет сейчас примерно одну сотую угловой секунды. То есть, в сто раз меньше измеряемого угла. Это означает, что мы можем измерять расстояния с Земли, не обращаясь к космическим аппаратам, примерно до удалений в 50 парсек. Один парсек – это принятая в астрономии единица расстояния, которая примерно в двести тысяч раз больше, чем расстояние от Земли до Солнца. Астрономы измеряют расстояние в парсеках, килопарсеках и мегапарсеках.

В.С. Ну, может быть, для телезрителей понятнее будут световые годы. Три с небольшим световых года – это один парсек. Вообще же, пресловутая астрономическая точность при измерении расстояний ограничена только влиянием нашей атмосферы. Мы сидим на дне океана, воздушного океана, который постоянно колышется, поэтому изображения в телескопе размыты. И поэтому точно локализовать звезду мы не можем, пока не выйдем за пределы атмосферы. Можно сказать, что на некотором этапе атмосфера остановила прогресс астрономии, и мы не могли измерять расстояния до звёзд, удалённых более чем на 20–30 световых лет.

А.Р. Ну, по крайней мере, измерять надёжно. Грубые оценки, конечно, всегда можно сделать. Но другое дело, что они не очень хороши, не практичны. Следующий шаг в создании космической шкалы расстояний связан с очень интересными объектами. Вблизи Солнца, на расстоянии в десятки парсек существуют совершенно уникальные объекты – рассеянные звёздные скопления, о которых мы ещё будем говорить особо. Это звёздные коллективы, в которых звёзды друг с другом связывает гравитационная сила. Такие скопления живут достаточно долго, не распадаясь. И звёзды находятся поблизости друг от друга. Всем, кто имел дело со статистикой, понятно, что измерить расстояние до группы звёзд проще, чем до одиночной звезды. Закон статистики: среднее расстояние оказывается более точным. В качестве примеров звёздных скоплений можно привести хорошо всем известное скопление Гиады, которое находится на расстоянии примерно 45 парсек от Солнца; или скопление Плеяды – 120 парсек от Солнца.

В.С. Плеяда – это Стожары, в народе их знают довольно хорошо. А вот Гиады – малоизвестное скопление.

А.Р. Да, Гиады мало кто знает, но это скопление как раз, как ни странно, сыграло решающую роль в построении шкалы расстояний. По крайней мере, на протяжении многих десятков лет оно фактически лежало в основе этой шкалы. Всё, что мы знали о внегалактических расстояниях, так или иначе, опиралось на Гиады. В чём же особая роль звёздных скоплений? В них присутствуют звёзды разной массы. А поскольку законы физики в Галактике и за её пределами едины, то понятно, что звёзды одинакового типа должны иметь одинаковую светимость – светимостью астрономы называют абсолютный блеск звезды, полную мощность её светового излучения, выраженную в единицах потока энергии от Солнца. Если две звезды одинакового типа, а значит, и одинаковой светимости расположить на разных расстояниях от нас, то та из них, которая дальше, естественно, будет казаться более слабой. Её блеск будет меньше. Легко сообразить, как связан блеск с расстоянием и таким образом, зная расстояние до близкой звезды, мы можем по видимому блеску более далёкой звезды определить расстояние и до неё.

А.Г. Если мы знаем, что это звезда того же типа.

А.Р. Естественно, того же типа. Установить это достаточно просто. На это указывают тип спектра или даже цвет звезды, определить которые довольно легко.

В.С. Но надо помнить о пыли. Хорошо известно, что если вы в туманную погоду пытаетесь оценить расстояние до далёких фонарей, то именно туман мешает вам это сделать.

А.Р. Да, туман мешает – он ослабляет блеск фонаря.

В.С. Фактически, астрономы именно в таких условиях вынуждены определять расстояния до звёзд.

А.Р. Хорошо ещё, что у астрономов есть возможности учитывать влияние поглощения света в межзвёздном веществе при помощи фотометрических методов, измеряя цвет звёзд и их блеск. Здесь много всяких тонких эффектов, которые, тем не менее, мы умеем учитывать. Что же дальше? Звёздных скоплений на самом деле много. Гиады и Плеяды – это всего лишь ближайшие скопления. Вплоть до расстояний примерно 3–4 килопарсека находится несколько сотен других рассеянных скоплений. В них тоже есть звёзды тех же типов, что и в Гиадах и Плеядах. И мы можем, поскольку это скопления, то есть коллективы звёзд, мы можем измерять расстояния до них достаточно точно. Однако это всего лишь ближайшая окрестность Солнца. Что делать дальше? А дальше поступаем так. В некоторых рассеянных скоплениях есть совершенно уникальные объекты – цефеиды, это переменные звёзды, периодически меняющие свой блеск. Вообще, переменных звёзд обнаружено очень много: сейчас известно почти 40 тысяч таких звёзд. Среди них выделяются разные типы. Так вот, цефеиды можно назвать королями среди переменных звёзд, хотя бы по той причине, что они помогают нам измерять расстояния в космосе. Цефеиды – это жёлтые сверхгиганты: огромные звёзды с очень высокой светимостью, в десятки и сотни тысяч раз более высокой, чем у Солнца. Поэтому они видны на огромных расстояниях. С другой стороны – это газовые шары. А мы знаем, что газовые шары могут колебаться. У них есть период собственных колебаний. Чем более разрежен газовый шар, тем больше период его колебаний. То есть, существует связь между размером, массой, плотностью звезды и периодом её пульсаций. Эти переменные звёзды тем хороши, что их трудно спутать с любым другим объектом. И поэтому они отлично играют роль «стандартной свечи», то есть объекта с известным абсолютным блеском.

В.С. За это их называют «маяками Вселенной». Наблюдая некоторое время за цефеидой и измерив период её пульсаций, мы точно определяем светимость этой звезды, сравнивая которую с её видимым блеском, легко можно вычислить расстояние до неё.

А.Р. Да, цефеиды – настоящие маяки Вселенной: они пульсируют с потрясающей периодичностью. Я думаю, что им могут позавидовать даже швейцарские часы. На протяжении сотен лет они очень мало изменяют свои периоды пульсаций. Однако чтобы пользоваться зависимостью между периодом и светимостью такой звезды, эту зависимость нужно откалибровать, то есть независимым способом определить расстояние хотя бы до нескольких цефеид. К счастью, в некоторых рассеянных скоплениях обнаружены цефеиды, поэтому, зная расстояния до этих скоплений, мы можем определить и расстояние до цефеид, а далее уже использовать их самих как индикаторы расстояния. Цефеид в Галактике очень много. Известно их уже около тысячи, а на самом деле их, по-видимому, десятки тысяч.

В.С. И не только в нашей Галактике.

А.Р. Да, их очень много и в других галактиках. В ближайших галактиках – Магеллановых Облаках – их уже обнаружено несколько тысяч. В Туманности Андромеды их около сотни тысяч. Есть они и в самых далёких галактиках. Раз мы знаем их светимость, то можем по их видимому блеску оценивать расстояние до других галактик. В этом, собственно говоря, и состоит суть построения той последовательности, которую называют шкалой расстояний.

В.С. В общем, один метод цепляется за другой, и продолжается эта «лестница расстояний» до края Вселенной.

А.Р. Сначала расстояние от Земли до Солнца, затем – до ближайших звёзд, потом – расстояния до рассеянных звёздных скоплений, затем – цефеиды и другие галактики.

В.С. Но на каждой ступеньке мы имеем ошибки, которые накапливаются. И в конце концов получается, к сожалению, что масштабы Вселенной известны не так уж хорошо.

А.Р. И ещё я хочу сказать о том, почему, собственно говоря, проблема шкалы расстояний очень важна. Существует два подхода к шкале расстояний или две шкалы расстояний – короткая и длинная. Я являюсь приверженцем короткой шкалы расстояний, Владимир Георгиевич – длинной. Различаются они примерно на 20 процентов. То есть все расстояния надо либо уменьшить, либо увеличить, соответственно, максимум на 20 процентов.

В.С. Моя Галактика на 20 процентов больше.

А.Р. А моя меньше.

А.Г. А моя?

А.Р. Казалось бы, ну что тут особенного? Надо как-то прийти к соглашению. Истина где-то рядом. Но дело в том, что в последнее время всё больше и больше наблюдательных фактов говорит о том, что шкала расстояний скорее короткая. А это приводит к очень серьёзным противоречиям, на которые нельзя закрывать глаза. И эти противоречия возникают совершенно неожиданно, во-первых, в космологии, во-вторых, в теории звёздной эволюции. Я могу кратко объяснить, в чём тут суть, причём тут космология и звёздная эволюция, хотя мы говорим всего лишь о методах измерения расстояний во Вселенной. Оказывается, очень даже причём. Дело в том, что один из фундаментальных параметров космологии – это постоянная Хаббла, которая характеризует скорость расширения Вселенной. Через значение постоянной Хаббла выражается возраст Вселенной. Если мы берём короткую шкалу расстояний, то постоянная Хаббла будет большой, а возраст Вселенной при этом оказывается сравнительно маленьким, порядка 10–12 миллиардов лет.

В.С. Раз шкала расстояний короткая, то и масштабы Вселенной становятся меньше, и ей меньше времени требуется для расширения.

А.Р. Итак, с одной стороны – космология. А с другой – звёздная эволюция. Если шкала расстояний короткая, то все звёзды немного ближе к нам, чем считалось ранее, а значит, их светимость не так велика, как мы думали. А это означает, что возраст звёзд, который вычисляется по теории их эволюции и опирается на их светимость, оказывается больше, чем казалось. Так короткая шкала расстояний приводит нас к тому, что возраст самых старых звёзд, населяющих шаровые скопления (о них мы ещё расскажем), оказывается больше возраста Вселенной. Это, конечно, совершенно недопустимая ситуация.

А.Г. Недопустимая в той модели Вселенной, которую мы имеем сегодня?

В.С. В любой модели Вселенной. Не могут объекты, населяющие Вселенную, быть старше её самой.

А.Г. Если они не являются источником возникновения Вселенной.

В.С. Это уже философский вопрос. А у нас простой подход: Вселенная была изначально, и в ней рождались объекты. Это нормально.

А.Р. По этой причине, наверное, большинство астрономов долгие годы придерживалось, вольно или невольно, длинной шкалы расстояний, в которой такой проблемы не существует. Но наблюдательные факты – штука упрямая, и надо как-то их объяснить. И вот решение или, по крайней мере, намёк на решение пришёл совсем недавно, в конце 1998-го года, когда стали известными новые свойства космического вакуума, или квинтэссенции. Оказалось, что наша Вселенная расширяется с ускорением. Следовательно, постоянная Хаббла сейчас, в наше время, в нашу эпоху, больше, чем была в прошлом. А среднее значение постоянной Хаббла, соответственно, меньше, чем сейчас. А это значит, что возраст Вселенной следует увеличить. Тогда противоречие между большим возрастом шаровых скоплений и малым возрастом Вселенной снимается. И сейчас, я думаю, это противоречие уже не будет играть такой роли. Похоже, что мы идём потихонечку к…

В.С. …благополучному его разрешению.

А.Г. Но всё равно получается, что шаровые скопления – одни из самых древних, если не самые древние образования во Вселенной.

В.С. И одни из самых интересных.

А.Г. Так вот, давайте о них. Что это?

В.С. Это, действительно, изумительные объекты, к которым я лично всю жизнь отношусь с большим интересом. Но начать, наверное, надо с того, что звёзды вообще не любят одиночества. Если мы посмотрим на звёздное небо, то первое впечатление будет о звёздах как об одиночных объектах. Они разбросаны совершенно хаотично и никогда не группируются в системы. Ну, разве что кто-то заметит Стожары, они же Плеяды, на звёздном небе и скажет, что это небольшая кучка звёзд, и при этом окажется прав. Это действительно физически связанный объект, где наш глаз различает 5–7 звёзд, в зависимости от качества зрения и качества неба. А на самом деле телескоп в этой небольшой кучке различает около 300, а самый хороший телескоп – даже 500 звёзд. Но и те звёзды, которые кажутся нам одиночными, в действительности, как правило, живут коллективом. Скажем, половина всех звёзд при детальном изучении в телескоп оказываются двойными. Это очень стабильные системы. И они могут, в принципе, жить вечно. Законы механики позволяют им без всяких проблем обращаться вокруг общего центра масс.

Но кроме двойных есть и тройные, четырехкратные, пятикратные звёзды. Правда, частота их встречаемости при этом всё меньше и меньше. Когда мы переходим от двойных звёзд к тройным, то тройных оказывается примерно в 4 раза меньше. Когда переходим к четырехкратным системам, то обнаруживаем, что их примерно вчетверо меньше, чем тройных. И так распространённость всё более сложных систем быстро падает. Казалось бы, очень сложных звёздных систем вообще не должно быть в нашей Галактике. И законы механики нам на это намекают. Дело в том, что даже 3 звезды не могут стабильно обращаться вокруг общего центра масс. Социологи и психологи могут искать тут какие-то аналогии с человеческими коллективами. Но мы рассуждаем только на языке механики. А он гласит, что третье тело возмущает движение каждого из двух оставшихся и, как правило, приводит к распаду тройной системы. При этом третье тело обычно выбрасывается из системы, а две оставшиеся звезды стабильно обращаются долгое время рядом друг с другом. Четыре звезды – ещё более ненадёжный коллектив, и он распадается ещё быстрее. Поэтому ожидать сложных систем, казалось бы, нет причин. Но когда мы переходим к системам из 100, 200, 1000 звёзд, то в них ситуация в смысле механического взаимодействия меняется кардинальным образом. Каждая отдельная звезда уже почти не чувствует влияния своих ближайших соседей; она чувствует общее поле тяготения, на фоне которого влияние соседей сглаживается. Поэтому в большом коллективе звезда вновь, как и в двойной системе, начинает двигаться достаточно равномерно. Такие коллективы из сотен тысяч звёзд мы довольно часто встречаем в Галактике. Ещё более интересны чрезвычайно редкие коллективы из миллионов звёзд. Их называют «шаровыми звёздными скоплениями». Называют так просто за их форму: очень правильную шарообразную форму с сильной концентрацией звёзд к центру.

А.Р. И всё-таки, миллион звёзд – это, скорее, исключение.

В.С. Да, это исключение. В нашей Галактике всего одно-два таких скопления. В типичном шаровом скоплении десятки и сотни тысяч звёзд. Но всё же есть скопления и с тремя миллионами звёзд, например, Омега Центавра. Поэтому небольшим преувеличением будет считать их населёнными миллионом звёзд. Иногда хочется представить себе, как житель планеты, обращающейся вокруг одного из этих светил, населяющих шаровое скопление, чувствует себя в таком звёздном окружении. Москвичи и жители других крупных городов знают, что у нас на ночном безлунном небе видны примерно две-три сотни звёзд. Если мы уедем за город, то увидим несколько тысяч звёзд. В самых лучших, идеальных условиях, – на берегу моря или в степи, где абсолютно чёрное бархатное глубокое небо, – наш глаз различает около трех тысяч звёзд, и при этом небо кажется нам усыпанным звёздами. Теперь представьте себе жизнь на планете в центре шарового скопления. Каждая из миллиона звёзд, населяющих это скопление, видна на небосводе вашей планеты; ваш глаз одновременно видит, по крайней мере, сотни тысяч или даже полмиллиона звёзд. Конечно, это фантастическое зрелище, которое, наверное, стимулирует работу не только тамошних поэтов и философов, но и астрономов.

А.Р. Причём, тысячи из этих звёзд очень яркие.

В.С. Действительно, некоторые светила – красные гиганты – будут сиять лишь чуть слабее нашей полной Луны. И таких ярких светил на небе будут сотни. Фантастическое зрелище! Конечно, очень хотелось бы работать там, а не на планете Земля, где мы окружены пылью, и яркие звёзды встречаются редко.

А.Г. Но раз уж вы заговорили о планете Земля, то, прежде чем вы продолжите о звёздных скоплениях, скажите: Солнце – одинокая звезда?

В.С. Почти наверняка – да, одиночная. Не совсем, правда, одинокая, ибо Солнце окружают планетная система и мириады мелких тел – астероидов и комет; возможно, есть и ещё не обнаруженное околосолнечное население, но крупного светила, сравнимого с Солнцем, в паре с ним, конечно, не движется.

А.Г. И не было никогда.

В.С. Тем не менее, не исключено, что у Солнца есть очень маленький звездообразный спутник, намёки на существование которого приходят к нам из геологии. Геологи знают, что были периоды массового вымирания животных примерно через каждые 30–35 миллионов лет. И одна из гипотез, которая пытается это объяснить, связывает эти периоды в жизни Земли с периодом обращения небольшой звёздочки-спутника вокруг Солнечной системы. Если эту звезду откроют, то для неё уже и название есть – Немезида; пока условное, поскольку звезда не обнаружена. Это может быть только крохотная звезда, раз в 10 меньше нашего Солнца по массе. И очень тусклая – красный карлик самого-самого низшего класса. И очень трудно различимая на фоне других звёзд. Но пока это лишь гипотеза. Солнце может иметь партнёра, но не сравнимого с ним во всех отношениях.

Итак, возвращаемся к шаровым скоплениям. Мы уже несколько раз упоминали здесь рассеянные скопления и шаровые. Эти названия отражают внешний вид звёздных скоплений. Рассеянные скопления, как правило, слабо концентрированы, содержат несколько сотен, от силы – тысяч звёзд. А шаровые – это плотные, хорошо упакованные скопления из сотен тысяч и до миллиона звёзд. Но принципиальная разница не в этом. Они совсем по-разному населяют нашу Галактику. Рассеянные скопления живут в галактическом диске, где сегодня на наших глазах формируются звёзды. И мы можем проследить, как рождаются такие скопления, как они живут и что с ними происходит в конце их эволюции. Нет сомнений, что рассеянные скопления – это группы звёзд, которые рождаются в недрах гигантских тёмных межзвёздных облаков. Межзвёздная материя, очень разреженная в среднем, в некоторых местах сконцентрирована в плотные облака. Там холодно, туда не проникает звёздный свет, температура там около абсолютного нуля, примерно минус 270 градусов. При таких «морозильных» условиях газ, лишённый давления, сжимается гравитацией и превращается в отдельные звёздочки и звёздные коллективы. Родившись в недрах массивного облака, скопление звёзд тут же начинает его разрушать. Звёзды разгораются, в них вспыхивают термоядерные источники энергии. Горячие звёзды разогревают окружающий их газ, его давление повышается, и он начинает распирать и в конце концов разрывает родительское облако, разбрасывая его остатки во все стороны. После этого новорождённый звёздный коллектив оказывается лишённым окружающего вещества. Какова его судьба? Сравнительно недавно мы это поняли.

Оказалось, что многие годы астрономы не совсем верно представляли себе этот процесс. Дело в том, что наблюдать рождение звёзд в недрах облака невозможно, облако непрозрачно. Это абсолютно тёмный полевой мешок. Заглянуть туда с помощью обычного телескопа нет возможности. Недавно созданные инфракрасные телескопы помогли это сделать, мы впервые увидели процесс формирования и зарождения звёзд. До этого астрономы считали, что звёзды каким-то непонятным образом, может быть, непонятной, связанной с иной физикой, силой, выбрасываются из газового облака. А теперь мы понимаем, что процесс имеет простое объяснение в рамках самой обыкновенной физики. Звёзды разогревают газ, он разлетается, и вместе с ним уходит львиная доля массы, которая своей гравитацией сдерживала звёзды рядом друг с другом. Лишённые этого притяжения, звёзды, обладающие немалыми скоростями, как пушечные ядра, разлетаются от места своего рождения, и уже через несколько миллионов лет, а это очень короткий интервал по астрономическим меркам, они образуют расширяющееся облако новорождённых звёзд, которое мы называем «звёздной ассоциацией». Теперь загадки в расширении таких ассоциаций нет. Но, скажем, в 1940-е и 50-е годы многие астрономы спорили и не соглашались друг с другом относительно источника энергии, разбрасывающего молодые звёзды.

А.Г. А это единственный способ образования звёзд, или существуют другие?

В.С. Этот главный. Существуют варианты, когда рождается одиночная звезда. Но это второстепенный способ: может быть, один-два процента всех светил рождается уединённо. Как правило, они рождаются группами, очень плотными группами и затем расширяются. Быстрые звёзды разлетаются, а те, которые не обладали большими скоростями, остаются жить в виде компактного звёздного рассеянного скопления.

А.Р. Иногда на месте ассоциаций видно несколько молодых рассеянных скоплений.

В.С. Тех ядер, которые не смогли расшириться. Какова их судьба? Им уготована тоже недолгая жизнь, потому что в диске Галактики много причин, которые стремятся разрушить звёздное скопление. Физику этого процесса можно представить себе очень просто, вспомнив, как живут молекулы воды в стакане. Там тоже происходит хаотическое движение атомов и молекул; время от времени некоторые из них покидают стакан с водой, испаряются, и количество жидкости в стакане уменьшается. В принципе, так же взаимодействуют друг с другом звёзды. Своим гравитационным полем они возмущают движение соседей и время от времени заставляют их разгоняться до таких скоростей, что звезда покидает скопление, свой звёздный дом и уже никогда в него не возвращается. Можно назвать это «испарением звёздных скоплений». Так, одна за другой, звёзды уходят из своих скоплений, и каждое скопление становится всё меньше и меньше. В конце концов скопление полностью испаряется, и на его месте остаётся, вероятно, одна двойная система.

А.Р. Или иерархическая система.

В.С. Или иерархическая – с двумя, тремя, четырьмя компонентами. Есть причины, которые «подогревают» движение звёзд в скоплении, как, например, можно подогреть стакан с водой и заставить испаряться его ещё быстрее. Скажем, пролетая мимо массивного облака газа, скопление испытывает приливное возмущение: как Луна вызывает прилив на поверхности Земли и заставляет колебаться уровень океана, так же и пролетающее массивное тело заставляет изгибаться траектории звёзд в скоплении, заставляет их более интенсивно двигаться, а следовательно, более часто покидать такое скопление. Сегодня мы видим, что рассеянные скопления живут от силы 100 миллионов лет.

А.Р. Всё-таки, пожалуй, побольше. Несколько оборотов вокруг центра Галактики они вполне могут сделать.

В.С. Некоторые могут. Но, как правило…

А.Р. Это зависит, конечно, оттого, насколько массивно скопление. Чем массивнее скопление, тем относительно медленнее оно теряет звёзды, и тем дольше живёт.

В.С. Звёзды уходят в диск галактики, пополняют его население, а молодые скопления быстро гибнут.

А.Р. Кстати, о рассеянных скоплениях я бы вот ещё что хотел сказать: они распадаются, но звёзды, которые из них уходят, движутся относительно центра скопления с малой скоростью. Скопление обращается по орбите, а за ним долгое время движется звёздный рой.

В.С. Эта ситуация напоминает распад кометы в Солнечной системе. Когда комета распадается, пыль идёт за ней, и Земля время от времени проходит через эти пылевые конденсации.

А.Р. И даже в окрестностях Солнца есть следы ближайших скоплений. До Гиады 45 парсек, само скопление Гиады – довольно компактное, порядка 10 парсек размером. А рядом с Солнцем есть несколько десятков звёзд, которые движутся точно с той же скоростью и точно в том же направлении, что и Гиады.

В.С. Они когда-то покинули скопление Гиады.

А.Р. И таких потоков существует несколько десятков. То есть, это следы тех скоплений, которые либо распались, либо уже ушли далеко от нас, но, тем не менее, они таким образом проявляются.

А.Г. У меня глупый вопрос есть. Зная траекторию движения Солнца или предполагая, что мы её знаем, нельзя ли найти какое-нибудь звёздное скопление, которое являлось бы родиной, собственно, нашего светила?

В.С. А вот не факт, что Солнце когда-то было членом звёздного скопления.

А.Г. Почему я и задаю этот вопрос. Есть ли другие механизмы образования звёзд?

В.С. Существуют довольно ясные указания, что Солнце – не выходец из скопления. Живя в скоплении, звёзды тесно взаимодействуют друг с другом. Время от времени они сближаются, и если у звезды есть планетная система, то её соседки нарушают движение планет, а порой и разрушают планетные системы друг у друга. Наша Солнечная система имеет огромный размер. За орбитой Плутона мы видим астероиды, это так называемый Пояс Койпера, открытый недавно. За пределом этой области мы подозреваем существование огромного Облака Оорта, населённого кометами. Солнечная система имеет колоссальный размер. И сохранить всех своих «подчинённых» Солнце могло только в том случае, если оно никогда не входило в состав звёздного скопления. Вполне возможно, что Солнце – это вот такая особенная, редкая звезда, рождённая за пределами звёздного скопления. Во всяком случае, я в этом уверен.

А.Р. В этом что-то может быть.

А.Г. Тогда попытки искать сигналы, которые исходили бы от звёзд, входящих в звёздную ассоциацию (я имею в виду тех людей, которые ищут сигналы, радиоастрономов), искать сигналы от разумной жизни, которая там может существовать, бессмысленны, потому что у этих звёзд по определению не может быть планетной системы.

А.Р. Во-первых, они молодые. Там жизнь просто не успела…

В.С. Позвольте с вами не согласиться. Позвольте не согласиться, и вот почему. Если бы наша Солнечная система была лишена Облака Оорта, была лишена далёких планет – Плутона, Нептуна, даже Юпитера и Сатурна, хотя они очень красивые, а ограничивалась бы только Солнцем и околосолнечными планетами – Венерой, Землёй и Марсом, то биосфера, и жизнь, и разум на Земле развивались бы точно так же, как это происходило в истории Земли на самом деле.

А.Р. На это время нужно, на то, чтобы это всё развилось. Существуют старые рассеянные скопления, ведь самые старые рассеянные скопления имеют возраст 10 миллиардов лет, они старше Солнца. Там может быть.

В.С. Я имею в виду, что маленькая Солнечная система всё равно может быть прибежищем жизни. Лишь небольшой коридор температуры вокруг Солнца – от орбиты Венеры до орбиты Марса – позволяет развиться жизни в жидкой воде и так далее. Поэтому не нужно искать обширные солнечные системы, надо искать компактные. И в этом смысле привлекательны шаровые звёздные скопления, где миллион звёзд упакован в очень компактный объём. Их солнечные системы, имеющие скромный размер, ничем не худшее прибежище жизни, чем наша собственная Солнечная система. Более того, если говорить о связи с внеземными цивилизациями, то я предпочёл бы именно шаровые скопления. Почему?

А.Г. Понятно.

В.С. У нас практически нет шансов ожидать передачу, точно направленную в сторону Земли. Кто мы такие на фоне миллиардов других звёзд Галактики? Единственный шанс для нас услышать радиопередачу иного разума – это случайно подслушать её. А откуда мы можем ожидать сигнал для подслушивания? Оттуда, где идут интенсивные радиопереговоры между звёздами. Так вот, шаровое звёздное скопление – прекрасное место для межзвёздной связи. Если расстояние от Солнца до Альфы Центавры – ближайшей к нам звезды – световые годы, то межзвёздные расстояния в шаровом скоплении – световые недели. Задав вопрос, вы через неделю получаете ответ. Именно так можно наладить по настоящему активный диалог. Моя идея в том, что именно внутри шаровых скоплений, где среди миллионов звёзд наверняка должны найтись миры, населённые разумными существами, именно там идёт интенсивный радиообмен. Поэтому, направляя антенны именно на шаровые скопления, надо пытаться получить разумный сигнал. Может быть, мы слишком сильно забежали вперёд?

А.Г. Давайте вернёмся назад.

В.С. Давайте вернёмся назад, чтобы обсудить шаровые скопления, как совершенно необычные объекты на фоне других звёздных скоплений. Представьте себе, диск Галактики населён десятками тысяч рассеянных скоплений, которые на наших глазах рождаются и почти на наших глазах же умирают через какие-то сотни миллионов лет. И вот, на фоне этих быстро рождающихся и умирающих звёздных скоплений астрономы уже давно заметили около полутора сотен – всего около полутора сотен! – очень старых шаровых скоплений, населяющих не только галактический диск, но и весь объём Галактики, который гораздо больше, чем её газопылевой диск. По многим свойствам шаровые скопления отличаются от современных звёздных скоплений. Прежде всего – возраст. Шаровые скопления даже на первый взгляд столь же стары, как наша Галактика в целом, но не исключено, что они ещё старше. Есть указание на то, что шаровые скопления родились до формирования Галактики.

А.Р. Мы с тобой пытались найти наблюдательные факты против этой гипотезы. И ничего не нашли.

В.С. Да, не удалось, и это очень интересно. То есть, в составе нашей Галактики, кажется, есть звёздные системы, которые должны помнить о том, как Галактика рождалась, и не только наша, но и соседние. В этом направлении мы проводим сейчас большую работу, пытаясь выявить эти воспоминания, вытащить их из динамики движения, из «памяти», которая осталась у шаровых скоплений. Да и сама по себе эволюция шарового скопления – замечательная астрономическая проблема. Дело в том, что с возрастом скопление становится всё более центрально концентрированным. Обмениваясь энергиями, одни звёзды получают большие скорости и уходят на периферию скопления, а другие – тормозятся и падают к его центру. Постепенно у скопления всё более и более возрастает плотность ядра. В конце концов, как показывают расчёты, происходит катастрофа. Кстати, впервые это заметил наш петербургский астроном Вадим Антонов, который теоретически показал, что ядро звёздного скопления должно приобрести за конечное время бесконечную плотность. Это чисто математический результат, который, конечно, нельзя воспринимать буквально…

А.Р. Он верен в теоретическом приближении, когда звёзды рассматриваются как тяготеющие материальные точки.

В.С. Конечно, это идеализация. Бесконечных плотностей не бывает в физической Вселенной. Значит, какой-то процесс должен привести к чему-то особенному в центре шарового скопления. Многие годы астрономы считали, что звёзды станут так близко, контактно подходить друг к другу, что начнут сливаться и превращаться в одну «сверхзвезду». Были попытки найти в центрах шаровых скоплений гигантские звездообразные ядра. Они не увенчались успехом. Тогда идея эволюционировала на следующую стадию: сверхзвезда должна сколлапсировать и стать чёрной дырой. Давление действительно может привести к её сильному сжатию. Эта идея, кажется, получила первое подтверждение буквально в конце прошлого года, когда в ядре одного шарового скопления нашей Галактики и второго скопления в Туманности Андромеды – это соседняя с нами спиральная галактика – были найдены, если не сами чёрные дыры, то очень ясные индикаторы присутствия массивных чёрных дыр. Возможно, это очень редкий этап, редкий эпизод в жизни скопления, потому что в других мы чёрных дыр не находим. Но, во всяком случае, в этих двух, скорее всего, они есть. Причём, это не рядовые чёрные дыры: их масса в тысячи раз больше, чем масса нашего Солнца. Это сверхмассивные чёрные дыры, рядом с ними должны наблюдаться удивительные процессы.

Но оказалось, что у большинства шаровых скоплений эволюция, дойдя до определённого этапа, как бы начинает прокручивать плёнку назад. Ядро скопления, достигнув определённой критической плотности, вдруг начинает вновь расширяться и редеть. В чём дело, разве могут звёзды отталкиваться друг от друга, ведь работает только притяжение. Оказывается, могут, и довольно эффективно. Дело в том, что при близком пролёте двух звёзд они могут образовать двойную систему. Приливные силы заставляют звёзды связываться друг с другом и образовывать очень плотные двойные системы. А когда мимо такой двойной звезды пролетает третья звезда, между ними происходит активное взаимодействие. Третье светило, пролетая мимо двух звёзд, объединённых в систему, получает большую скорость и «выстреливается», как из рогатки, покидая место встречи с удвоенной, иногда – с утроенной скоростью. Порой происходят обмены: когда к системе из двух лёгких звёзд подлетает более массивная звезда, двойная система может «поменять партнёра». Она выбрасывает из своего состава лёгкую звезду, а на её место захватывает более тяжёлую. Естественно, лёгкая звезда получает большую скорость, используя ту энергию, которая принесла с собой подлетевшая тяжёлая звезда. Таким образом, в центре шарового скопления возникает своеобразный источник энергии. Звёзды, пролетая через плотное ядро, вылетают оттуда с большими скоростями. И этот источник энергии заставляет расширяться ядро, то есть, коллапс сменяется расширением. Похоже, что такая судьба ожидает большинство шаровых скоплений; быть может, через этот этап эволюции уже прошли многие скопления…

А.Р. Но он может быть и повторяющимся. Такие циклы сжатия и расширения. По крайней мере, расчёты это дают.

А.Г. Пульсация такая, да?

В.С. Это интересный вопрос. Скажу два слова о расчётах, потому что здесь в последние годы произошёл большой прогресс. Ещё недавно исследовать динамику миллиона взаимодействующих тел было невозможно, наши компьютеры не позволяли это делать. Буквально в конце 1990-х годов астрономы Токийского университета создали специальный компьютер, который не умеет почти ничего: на нём нельзя играть в электронные игры, скажем, в шахматы. Он умеет только изучать взаимодействия звёзд друг с другом. Но это он делает с колоссальной скоростью и с высокой эффективностью. Это специализированная машина, на ней можно смоделировать миллиарднолетнюю эволюцию скопления из миллиона звёзд, причём, не идеализируя их как математические точки, а приписав им размер, массу, вращение, и посмотрев, как они физически общаются друг с другом, обмениваются массой, объединяются в двойные системы. Чрезвычайно интересно наблюдать, как этот компьютер прокручивает перед нами жизнь звёздного скопления, упаковав в несколько часов расчётного времени миллиарды лет от рождения до полного развала этой системы. И вот как раз в этих расчётах проявляется нестабильность ядра. Ядро шарового скопления может сжаться, потом расшириться, затем опять сжаться. И так происходит несколько раз, может быть, даже десятки раз в его жизни. Таким образом, мы его видим то похожим на молодое скопление, то состарившимся, то, через несколько миллиардов лет, опять как бы омолодившимися. В этом смысле возраст скопления трудно понять, трудно измерить.

А.Г. Есть гипотезы возникновения шаровых звёздных скоплений?

В.С. О, к сожалению, их много.

А.Г. Но вы каких придерживаетесь?

В.С. Мы пытаемся понять, какие из них более соответствуют действительности. Дело в том, что на самом раннем этапе эволюции Вселенная была чрезвычайно однородна. Это не гипотеза. Это абсолютно надёжный факт, который следует из наблюдения реликтового излучения, а оно приходит к нам с колоссального расстояния, а значит, с огромным запаздыванием во времени. При красных смещениях около тысячи, то есть, скоростях удаления от нас, очень близких к скорости света, Вселенная была чрезвычайно однородна. Сегодня она очень неоднородна. Всё вещество Вселенной разделено на галактики, скопления галактик, внутри себя галактики разделены на звёзды, и так далее. Как произошло это деление вещества на отдельные фрагменты – до сих пор загадка. Теория показывает, что первыми должны были рождаться объекты, чрезвычайно похожие на шаровые скопления. Именно в этом и состоит одна из гипотез их происхождения. Она утверждает, что первый этап деления космического вещества, разбиения его на части, привёл к рождению объектов, похожих на шаровые скопления. Затем они, как изюминки в тесте, рассеялись в довольно однородном веществе, которое продолжало дробиться на всё более и более крупные фрагменты. И как хозяйка делает булочки из теста с изюмом, так же природа делала из вещества Вселенной галактики, в состав которых уже входили «изюминки» – звёздные скопления. Казалось бы, чем больше получилась булочка, тем больше изюминок должно в неё попасть. Чем больше галактика, тем больше должно быть в ней шаровых скоплений. Если это подтвердится, то гипотеза исходного рождения шаровых скоплений получит право на жизнь.

А.Р. Не исключено, что это действительно так. В гигантских эллиптических галактиках – десятки тысяч шаровых скоплений.

В.С. Но есть галактики, почти полностью лишённые шаровых скоплений, и в этом заключена большая проблема: куда делись шаровые скопления, которые должны были быть исходно в этих системах? Исследуя этот вопрос, мы выяснили, что шаровые скопления гибнут, сегодня мы об этом уже говорили, гибнут по разным причинам. Причём, гибнут с разной скоростью в зависимости оттого, в какую галактику они попали. Некоторые галактики, например, эллиптические, лишены плотного диска, поэтому они довольно благополучны в смысле продолжительности жизни шаровых скоплений, которым уготована длительная жизнь, поскольку мало причин для их разрушения. А галактики вроде нашей – с плотным диском, населённым массивными газовыми облаками, – не лучшее место для жизни шаровых скоплений. В такой галактике скопление довольно быстро гибнет: пролетая мимо массивных облаков газа или проходя сквозь плотный диск галактики, скопление испытывает мощный приливный удар и теряет свои звёзды.

Иногда случаются столкновения звёздных скоплений друг с другом. Представьте себе: два шара по миллиону звёзд в каждом, встречаясь со скоростью 300–400 километров в секунду, сталкиваются. Как вы думаете, что при этом происходит?

А.Р. Ничего! Они просто не чувствуют друг друга.

В.С. Да, звёздные скопления – это «видимое ничто». Они пролетают друг сквозь друга, практически не замечая этого. Как раз такие столкновения не приводят к их разрушению. Но всё-таки время от времени звёзды внутри скоплений сталкиваются друг с другом, и это мы тоже исследуем в своей работе. В окрестностях Солнца звёзды очень редко сближаются друг с другом, и нашему Солнцу в этом смысле ничего не грозит. Но в недрах шаровых скоплений, где расстояния между звёздами в сотни раз меньше – там столкновение звёзд довольно обычное дело, и астрономы пытаются это наблюдать. Столкновение двух гигантских газовых шаров со скоростью 300–400 километров в секунду – это должно быть грандиозное явление!

В конце концов, не исключено, что и Солнце когда-нибудь испытает такое столкновение. Кстати, может быть ситуация достаточно неожиданная в том смысле, что все обычные звёзды в околосолнечном пространстве мы контролируем: знаем их траектории, знаем, когда они подойдут к Солнцу, и не ожидаем поэтому ничего катастрофического. А вот маленькие звёздочки, уже прожившие свою жизнь, – белые карлики, нейтронные звёзды – сжавшиеся, потерявшие свою светимость, – трудно контролировать, и они могут неожиданно вынырнуть из темноты…

А.Г. Подобно астероиду…

В.С. Да. И накануне такого столкновения, конечно, уже ничего нельзя будет предпринять. А катастрофа при этом может произойти весьма впечатляющая. Скажем, крохотный белый карлик, имеющий массу обычной звезды, подлетев к Солнцу, будет играть роль запала, который воткнули в огромную массу динамита. Ведь Солнце само по себе – это огромный резервуар горючего, которое медленно, миллиард за миллиардом лет, сгорает и только поэтому не причиняет Земле никакого вреда. Но когда маленький карлик с огромной силой тяжести на своей поверхности, внедрится в Солнце, на его поверхности термоядерные реакции из богатого водородом солнечного вещества приобретут колоссальную эффективность, и Солнце взорвётся изнутри. Я отнюдь не пугаю телезрителей, а просто рассказываю об одном из сценариев, который возможен не обязательно для нашего Солнца, но для одной из звёзд, на него похожих. И такие явления происходят, по крайней мере, в самых плотных из известных нам скоплений, которые расположены в ядрах галактик. Активные ядра галактик – это такие, где звёзды наиболее плотно упакованы и наиболее часто встречаются друг с другом.

А.Г. В этом смысле нам всё-таки повезло, потому что у нашего Солнца вероятность умереть естественной смертью выше, чем у любой звезды в центре звёздного скопления.

В.С. Она стопроцентная. Но для астрономов всё-таки интереснее изучать звёзды в движении и в столкновении. Только так мы можем увидеть, что же у них внутри, как работает та термоядерная фабрика, которую пока нет возможности наблюдать. В этом смысле, мы радуемся, когда находим места, где звёзды сталкиваются, взаимодействуют, рвут друг друга на части. Это интересно, это позволяет понять многое из того, что пока загадка.

Лики времени

10.07.03
(хр.00:50:55)

Участник:

Симон Эльевич Шноль – профессор МГУ, доктор биологических наук


Симон Шноль: Я несколько смущён, в эфире находясь. Я смущён потому, что сейчас, наверное, много моих друзей и сотрудников переживают и смотрят, как я расскажу то, что предполагаю рассказать. А для меня смущение связано ещё и с юбилеем. Юбилей потому, что в 51-м году в сентябре я был распределён на работу в ответвление атомного проекта. Там была очень сильная радиоактивность. А специальность моя – биохимия. Но зато в этой организации в 15.00 кончали работу – и все уходили. И с 15.00 до 24.00 я ставил свои биохимические опыты. Мои любимые учителя, потом академики, в это время ещё только профессора, Сергей Евгеньевич Северин и Владимир Александрович Энгельгардт, принимали во мне живое участие, хоть я и был спрятан в ящик. Я ставил опыты. А я отличник. Это значит, что я аккуратно работаю. И столкнулся с ужасно неприятным явлением – странным разбросом результатов измерений. Это было в сентябре 51-го года. Это явление меня смутило, я записал в тетрадь, которая у меня цела, выяснить, в чём дело, а потом заняться основной темой. Вот жизнь моя кончается. Прошёл 51 год. Это было 8 сентября 51-го года, вот скоро будет 51 год, и я не выяснил, в чём дело. Но то, что в результате произошло, а я неуклонно, всегда этим занимался, притом что писал книги, делал другие работы, иначе мне зарплату не платили бы. Это я сегодня и расскажу. Потому что, я полагаю, то, что в результате этого медленного, не рекламного, не спешного занятия должен существенно измениться взгляд на мир. Мне уже много лет, я могу не хвалиться. Я могу сказать – существенно меняет.

Это видно по тому, с какой остротой и неприятием другие отличники, мои ровесники и прочие принимают мои слова.

Александр Гордон: Это важный показатель.

С.Ш. Я знаю отличников. Они… и я такой в некоторой степени, но уже не такой, как все, может быть. Те, кто хорошо учится, когда сдают последний экзамен, теперь науки знают. И то, что к этому добавляется, это им кажется, ну, быть не может – мы же знаем. Мы же сдавали. И теперь мы всё это знаем. И нечего нам это рассказывать…

Вот я сейчас просто покажу свой первый опыт.

Человек делает измерения. Вот эта вот горизонтальная ось, это вот измеряемая величина. Я хорошо работаю и должен попасть в эту точку. Я попадаю в эту точку и смотрю, куда попадёт следующее, второе измерение. Как все люди измеряют, как учат до сих пор. Когда вы делаете измерение, надо делать не одно, конечно, ну, сделайте два и возьмите среднее. Вы делаете второе, оно не совпало с первым, ну, это естественный разброс результатов. Всё-таки они сильно разошлись для отличника, он должен точнее быть. Я делаю третье. Оно у меня оказывается почему-то вот здесь. Космонавтов когда-то учили – делайте три измерения, два близких записывайте, а третье отбрасывайте. И так поступают в науке ещё и сейчас. Но люди культурные, высокого класса, делают ещё измерение. И сколько-нибудь ещё делают измерений. Вот здесь я пишу каждый раз результат очередных измерений. А я работал очень аккуратно после радиоактивных своих упражнений, там точность работы была условием выживания. А у меня были очень большие различия результатов одинаковых измерений. Это неприятно – я всё делаю как надо, я делаю всё возможно аккуратнее – а у меня разброс результатов больше, чем я мог себе позволить. Это была ещё не радиоактивность. Радиоактивность была днём. Утром. Вечером – биохимия. Тогда я стал 10 измерений делать. И вместо того, чтобы заполнилось всё это пространство. А все знают, все наши слушатели, все учились, все знают, что должно быть гаусс, где максимально часто результаты попадают в середину, в математическое ожидание. А у меня вовсе не так было. Вот были кучки, здесь кучки, здесь. И если это всё нарисовать соответственно, сколько раз какое значение измеряемой величины получалось, то получается не такой гаусс приятный и хрестоматийный, а какая-то вот такая загогулина.

Нормальные люди, опять я всё время имею в виду тех, которые хорошо учились, знают, что на это обращать внимания не надо, потому что есть математический аппарат, критерий согласия гипотез, используя который вы можете оценить, что все эти детали на самом деле пренебрежимы, они попадают в полосу, внутри которой вся эта тонкая структура не заслуживает внимания. Это случайно, случайная случайность.

И всё было бы хорошо, но я ставлю один опыт, ставлю другой опыт, и у меня если в первом опыте была вот такая картина, то почему-то во втором опыте, на следующий день очень часто бывает тоже такая же штука, не совсем такая, но для нормального глаза, незамутнённого высшим образованием и такой уверенности в себе – что-то они очень похожи. Я стал делать 10, 20, 25 одинаковых измерений. Человечество, которое вот учится в университетах, знает такое понятие – параллельные пробы. Когда вы делаете всё при прочих равных условиях, всё одинаково, вы эти пробы называете параллельными. Меня тогда не смутило это. Я также знал, что это параллельные. Только много лет спустя я понял, что они не параллельные, а последовательные. Они же разделены во времени. Это никто никогда не думает. Мы же одинаково работаем. Никто в лабораторных журналах даже не пишет секунды и минуты. А как пишут в журналах? Ну, хорошо, если написано – до обеда опыт поставлен. Или – после обеда. Много прошло времени, прежде чем я стал смотреть на секундомер, на часы и смотреть, когда была сделана эта проба. Собственно, к концу сегодняшнего рассказа я к этому и приду. Но, собственно, конец такой: каждая секунда времени в пространстве, вот в нашем пространстве-времени имеет свой облик.

Мои любимые и высокочтимые учители следили за мной. И я им рассказывал, особенно моему самому главному учителю – Сергею Евгеньевичу Северину. Он мне сказал: «Знаете, Симон, это вы на белках работаете мышц, Владимир Александрович Энгельгардт всё о них знает». И я пошёл к Энгельгардту рассказывать об этих опытах. К этому времени уже прошло 5 лет. 5 лет спустя, когда я каждый день смотрел – да в чём же это дело?

И отверг все тривиальные мысли – что это там температура какая-нибудь скачет, что концентрации неодинаковы, пробирки из разного стекла, пипетки неодинаковы, растворы неоднородны? Нет, нет, нет, нет. Я не виноват. Никто не виноват, а скачет, и даёт такие дискретные картинки. Что это значит? Это значение более вероятно, чем промежуточное. Какое-то квантование странное.

Я пришёл к Владимиру Александровичу, был семинар, и он мне дал мудрый совет. Знаете, он сказал – не делайте так много проб, и этого не будет. Это всё, что я получил от высокочтимого любимого учителя. И я не стал его больше мучить.

Когда эти картинки стали систематически набираться. Год за годом, месяц за месяцем, я сделал очень большой доклад, это было, страшно сказать, я знаю точную дату, 27 марта 1957 года. И тогда реакция участников семинара была… что это удивительное дело. Но когда я ушёл с этого семинара, сказали: «Какой был студент!… Ведь он сошёл с ума». И клеймо, что человек, который обращает внимание на случайные картинки – ну, конечно, ненормальный. И со мной стали обращаться осторожно…

Я продолжал заниматься радиоактивностью и биохимией. Но публиковать ничего не мог. Ни одна строчка не вышла бы в печати, если бы не Сергей Евгеньевич Северин, который не поддерживал мнения, что я сошёл с ума… Он считал, что всё в порядке, можно публиковать.

Так вот, прошло много лет. Каждый день или почти, как только мог, ставился опыт. И постепенно у меня накопилось множество типов картинок. А опыты очень тяжёлые. Это ведь кому рассказать – я, например, делал 250 одинаковых измерений скорости биохимической и химической реакции с сосредоточенностью совершено железной. У меня было две замечательных сотрудницы. Я имел возможность в лаборатории просить их о помощи. 25 лет с 8.00, с 15-секундным интервалом, 250 измерений до соответственно там 10 часов. 25 лет с утра, не поднимая головы. Мы накопили множество картинок. И это была химия. Я защитил докторскую диссертацию на тему «Особые свойства белков, в которых есть такие картинки». И все меня слушали, и защита была долгой, тяжёлой, но успешной. И я думал… о свойстве белков.

Это в 70-м году была защита. Я получил диплом и стал профессором, и всё как будто бы хорошо, когда через несколько лет стало ясно, что это всё не имеет отношения только к белкам.

Кратко говоря. Это явление свойственно любым измерениям на Земле! Вообще любым. А моя специальность – это я говорю для критиков на всякий случай: радиоактивность. Я был и остался профессионалом измерений радиоактивности. Я считал, что все эти аномалии совершенно не имеют отношения к измерениям радиоактивности. Ну, радиоактивность – там же всё ясно. Там распределение Пуассона… После Резерфорда и прочих великих мы там всё знаем, и делать там нечего.

И уже будучи много лет профессором физического факультета, я просил дипломницу Таню прийти на автоматах померить радиоактивность для контроля, чтобы не было этого явления. Я же знаю, что там ничего нет. Она мне принесла результаты измерений. Это был 79-й год. Принесла распечатки, я нарисовал детальную картину распределений – и мне стало нехорошо. Меня поймут те, кто занимается наукой, – стало тошно. Картинка была в точности такой – в Москве измерили – как у меня в Пущино за 100 километров с химией. Там был химический опыт, а тут радиоактивный. Что такое тошно – это значит, нет сил работать. Мыслей нету. И я прекратил эту работу. И я выдержал прекращение почти год. Не мог приступить. В декабре 80-го года, надо было преодолеть это состояние.

И мой любимый коллега, бывший студент, Вадим Иванович Брусков, нехотя, понимая, что это чушь, взял два счётчика, два автомата, измеряющие без человека, взял два одинаковых препарата, и померил по 250 раз каждый. Нарисовали две картинки – нам вдвоём стало тошно на этот раз. Вадим Иванович сказал – этого не может быть, они похожи. А это же независимые процессы. Радиоактивность – это классический случайный процесс. Когда хотят получить случайный процесс, делают или теперь на компьютерах, генераторы случайных чисел, или радиоактивность. И вот с 80-го года 22 года ежедневно я теперь занимаюсь радиоактивностью. Это же моя специальность. Я же знал, что там этого нет. А там всё это есть.

Так вот тезис – в любых процессах мы за эти годы посмотрели химию, ну, биохимию сначала. Движение частиц в электрическом поле, магнитные явления. Все виды радиоактивности, альфа и бета, совершенно разные, сильные взаимодействия, электро-слабые взаимодействия. И всюду одно и то же. И стало ещё раз тошно. Это всякий раз кризис в сознании.

Дело в том, что, например, радиоактивность, альфа-распад отличается от диапазона энергий, от какой-нибудь химии на 30 порядков. Это невообразимо! А когда мы потом смотрели результаты измерений, проведённых в лаборатории Валентина Николаевича Руденко, измерения шумов в гравитационной антенне, там 40 порядков различий. Это шумы, совершенно ничтожные. А распределение амплитуд вот такое же хитрое. Очень сложный набор фигур. Разнообразный. Это я тут нарисовал две одинаковых. Там целую коллекцию можно составить типа иероглифов, коллекцию реализуемых фигур.

Можно было подумать, что это разные состояния. Нет, это состояния, все укладываемые в одно нормальное распределение. Это не могут быть вероятности распада. Не так, что есть атомы такие и сякие. Это всё однородно. Это что-то другое.

Итак, тезис – в любых процессах физика абсолютно разная, ничего общего между процессами нет, а картинки одинаковые. Следующий этап в этих работах – берём два счётчика. Мы с них начали. Один счётчик в одном здании института, другой – в другом. Получаются похожие картинки с высокой вероятностью. Это не значит, что каждая картинка похожа. Но если перебрать сотню таких и сотню таких, окажется, что синхронно, в одно и то же время (вот теперь время пошло) у них одинаковые картинки. Дальше понятно. Мои друзья в инженерно-физическом институте, в МИФИ меряют альфа-радиоактивность в Москве. Мы в 120 километрах в Пущино меряем что-нибудь другое – химию или бета-активность. Получаем картинки на расстоянии 100 километрах синхронно. Потом только дошло, что мы на одном меридиане – и поэтому так. Начали разъезжаться – Ленинград, Москва, Пущино; Томск, Пущино. И всюду находим похожие вещи, но с Томском плохо, потому что это далеко. И вывод – на одном и том же меридиане с высокой вероятностью в совершенно независимых процессах получается картинки, я могу потом показать, здесь очень трудно показывать эксперимент. Да у меня всё опубликовано в статьях, они регулярно выходят, кому захочется – прочтут. Итак, от природы процесс не зависит. Синхронно в независимых измерениях процессов разной природы получаются сходные распределения.

И следующий шаг: определение, какой интервал времени разделяет наиболее вероятные картинки. Теперь по оси абсцисс интервал по времени, а здесь сколько раз встречались сходные картинки. И картинка выглядит вот так. Наиболее вероятно, чаще всего встречаются сходные картины в ближайших соседних интервалах времени. Это называется в нашей лаборатории «эффект ближней зоны». Потом вероятность получения сходных распределений падает, но проходит какое-то время – и критический момент – через сутки, вот здесь через 24 часа, вероятность повторного появления сходных распределений снова растёт. Это – суточный ход – это было поразительно, это значит, что синхронно с вращением Земли что-то происходит. Больше не на что свалить – сутки. Ну, нормальные экспериментаторы скажут – сутки, человеческая деятельность. Нет. Это радиоактивность. Это автомат. Здесь нет никакой зависимости ни от температуры, давления, влажности, никаких мыслимых артефактов. Вообще на радиоактивность нельзя повлиять. Ни одним земным способом на неё повлиять нельзя. Я бы на белках там или на химии что-нибудь мог придумать. Тупой счётчик выдаёт суточный ход. И отсюда мысль – первая мысль: Земля… она вращается вокруг своей оси. И по мере того, как наша лаборатория вдвигается под данную картину окружающего нас неба… Мне нравится понятие – хрустальный свод небес. Повернули под эту звёздную картину или… солнечную, лунную – и проявляется такая картинка. Отсюда следовал вывод – если так, то в других местах, на других меридианах появится с высокой вероятностью такая картинка, когда Земля повернётся на то же самое местное время.

Этот опыт был встречен, естественно, так же, как и все предыдущие опыты, с сильным недоверием.

А мы видели, что с высокой вероятностью сходные гистограммы в разных географических пунктах появляются в одно и то же местное время.

Об этом рассказали замечательному человеку, директору Макс-Планк Института по аэрономии лорду и профессору Аксфорду. Он приехал в Пущино. Слушал. И молчал. Меня это очень смущало. Он сказал, это так интересно, давайте сделаем опыт – измерения радиоактивности в Пущино и в Линдау (Германия, там расположен этот институт). Между нами около 2 тысяч километров и более 2 часов разницы местного, долготного времени. В Линдау поехали Татьяна Александровна и Константин Игоревич Зенченко. Они выдержали там бурное обсуждение на семинаре. Им помог профессор Аксфорд. А опыт получился – с точностью до нескольких минут синхронно по местному времени при измерениях разной природы с высокой вероятностью получались гистограммы сходной формы.

Я ещё не успел об этом толком рассказать, как мои друзья Владимир Леонидович Воейков, который был у вас здесь, и Лев Владимирович Белоусов, работая совсем по своим темам, один в Германии около Дюссельдорфа, а другой в Москве, поставили по моей просьбе замечательный опыт.

С точностью до полутора минут по местному времени одна и та же картина… Наблюдается это на огромных расстояниях. Но наш рекорд – Соединённые Штаты – Пущино. 8-часовая разница, с точностью до минуты.

Вывод: в самом деле, по мере вращения земли получается одна и та же картина. Ну, что же это такое? И что это может быть? Процессы любой природы… связаны с вращением Земли. А Земля ведь не только вокруг своей оси, она же ещё движется вокруг Солнца.

Можем посмотреть сходство через годы. Это тоже не для слабонервных. Вы смотрите через год, в тот же день, в тот же час – и находите такую же картину. Речь идёт не об отдельных гистограммах, о вероятности появления сходных гистограмм. Для этого приходится сравнивать между собой десятки тысяч картинок – гистограмм. Иначе накапливается материал, и его уже не обработать.

Ну, я понимаю, что скажут слушатели и зрители, а на что компьютеры. Они хуже глаза. Всё равно приходится проверять глазом. И тогда оказывается, что повторяется картинка через год и через шесть лет. С искажениями некоторыми. Значит, в самом деле, та окружающая обстановка, взаиморасположение Луны вокруг Солнца и прочих небесных тел определяют эту картинку. Что же это такое?

В каждый данный момент, заметьте в данный момент, в данной пространственной точке, значит, в четырехмерном пространстве-времени, с высокой вероятностью соединяются влияния разных космических тел так, что получается одна из этих картинок. Мы различаем, примерно, двадцать разных картинок. Я их потом покажу, если успею.

Ну, что за картинки. Дело вот в чём. Такие узкие линии, вот какие здесь, не могут быть вероятностными. Я для физиков просто начну. В «Пуассоне» плюс минус корень из «N». Там не может быть узких линий. Только интерференция волновых процессов даёт узкие картинки. Пусть меня не спрашивают теоретики, это их дело, какие волны интерферируют. Я боюсь их, потому что они начнут дискуссию по природе волн между собой, а теоретики устроены так замечательно, что они и «про» и «контра», равно теоретически обоснуют.

Я не смею влезать в область, где я не компетентен. Задача нашей компании, нас очень мало, нас пятеро, ну шесть, может быть, сказать, что это правда. И мы это сказали. Это правда. А дальше это означает, что вращение Земли вокруг своей оси, её движение по околосолнечной орбите – это движение не гладкое, это движение по булыжной мостовой. Мы трясёмся в силу гравитационной неоднородности мира. И никому это в голову не приходило, потому что мы внутри же мира трясёмся, мы же вместе с ним трясёмся. Это кажется парадоксом, как можно, находясь внутри мира, видеть эту «неровность», будет понятно дальше. В механике Даламбер и прочие великие люди говорили в аналогичных случаях, что это невозможно. Возможно, если пользоваться разными по чувствительности приборами. Я время могу мерить с точностью до шестого знака кварцем. А в химии у меня измерения с точностью до второго – третьего знака, поэтому скорости химических процессов можно с высокой точностью мерить другими процессами, в которых также происходят флуктуации, но в других знаках. В кварце, которым мы измеряем время, всё есть только в шестом знаке. А тут во втором. Поэтому прибором с более далёкой областью флюктуации я могу мерить явление с близкой, более крупномасштабной областью флуктуаций. И в этом смысле в биохимии самые большие разбросы. Я ещё с гордостью могу сказать. Обычно физики измывались над биологами, говоря, что биология – это работа плохими приборами на плохих объектах. А химия, ну это работа на плохих объектах хорошими приборами. А физика – это работа на хороших объектах хорошими приборами. Враньё всё. Биология имеет самые интересные объекты. Там такие усилители внутри, что у нас всё это размыто колоссально. В химии чуть меньше усилителей, а в кварце только в шестом знаке. А квантовые генераторы, которые меряют самые лучшие, в десятом знаке. Ну а картинки одинаковые. Мы это всё показали. Во всех диапазонах, как только в долях, не в абсолютном, значит, а в долях разбирался результат. Посмотрим, картинки одинаковые. Вот я на самом деле почти всё сказал. Это означает, что мы имеем дело с флуктуациями пространства-времени, связанные с гравитационной неоднородностью, воспроизводимой, пока мы не очень далеко уехали. Пока мы ещё в той же, так сказать, точке в галактике. И есть замечательное движение. У нас сейчас одно другого захватывающее очень интересные движения. Например, вот восходит солнце. Резко меняется ситуация. Восход солнца мы отмечаем по картинкам. Но луна же восходит. И луна своё имеет. У них разные партии. Луна побеждает солнце. И это признак того, что гравитация, скорее всего, так сказать, здесь первенствует. Есть гистограммы соединённых действий Луны и Солнца. И на это накладывается ещё звёздное небо.

На протяжении 2000 года, с утра до ночи, я сравнивал гистограммы, построенные менее чем за 16 секунд каждая – детализировал суточный ход. Оказалось, что период не 24 часа – солнечные сутки, а 23 часа 56 минут – это звёздные сутки. Значит, важна в каждый данный момент картина звёздного неба.

Вероятность случайно получить такой результат чрезвычайно мала. Кроме звёздных суток, есть ещё годичный период. Есть ещё удивительный период, который так радует астрофизиков – 27 суток. 27-суточный период, там масса в солнечной системе процессов. Есть ещё масса деталей. С ними лучше знакомиться по опубликованным трудам нашей лаборатории.

Но я должен сказать о жизни науки. Сил у нас нет. Нас мало. Мы из последних сил это делаем и ждём, когда вслед за нами, к сожалению, вслед за нами, звучит иногда излишне эпически, придут другие. Как долго это ждать? И будем ли мы ещё в это время? Или только вслед после, скорее всего после. Потому что незыблемо печально элегическое высказывание Макса Планка. Знаете, он говорил так: никогда новые вещи не воспринимаются современниками. Вообще никогда. А просто умирают авторы, а следующим поколениям неясны причины споров. Что же они спорили. Я думаю, что для меня это более правдоподобный, как говорят, сценарий. Правда, для моих молодых, если они только выдержат те условия жизни, в которых мы живём, прогноз может быть оптимистичнее. Они ещё продолжат это дело.

Мы свою задачу в основном выполнили. Это опубликовано у нас и вот теперь за рубежом. Это встречено соответственно, как и полагается отличникам, убеждённым в своём неполном знании. Я ни разу не отказывал себе в участии в боях, так сказать. И ни разу не был бит публично. Чтобы сдаться на семинаре – этого не было. Зато когда выходит статья, и высокое начальство, академическое, не считает зазорным где-нибудь сказать редактору: да что же вы публикуете, но не мне. Я потом это узнаю.

Я перехожу, собственно, к социальной проблеме нового знания. Новое знание должно проходить трудно, иначе мы наполняем науку воспалённым воображением. Нильс Бор говорил, что идея недостаточно сумасшедшая, чтобы быть верной. Это замечательные слова, но понимать их так, что все сумасшедшие идеи верные, это нарушение логики. Неожиданные вещи, новые концепции – жизнь науки. Они должны подвергаться проверке. Я думаю, мы это испытание выдержали. Никто больше, никто тщательней из известных мне людей не пыхтел и не проверял детали. Очередь теоретиков. Но чтобы те, кто этим занимались, могли делать такие вещи, нужна совсем особая организация науки. Мы не получили на эту работу за все эти годы ни единого гранта. Я каждый год пишу заявки. Я некоторое время даже не получал отказов. Просто как будто нет. Ну, вот наступит время – будут.

Есть такая элегическая, так сказать, картинка. Я очень люблю собрания, посвящённые отечественному приоритету. Ставят портрет, там хвойными или прочими ветками его украшают и произносят хорошо одетые, сытые люди, рассказывают, как он там трудился и как что было. Это всё очень мило. И я им обещаю, когда будет поставлен портрет, кто-нибудь из моих молодых скажет, а где вы были. Это я не с тем, что, так сказать, это на самом деле так. Нельзя, чтобы аспирант получал стипендию меньше, чем нужно платить за койко-место в общежитии, которое к тому же мало пригодно для жилья. Нельзя. Нельзя, чтобы молодые люди жили без жилья неизвестно где. Тратили бы лучшие силы молодости на голодное неустроенное существование. Семья, ребёнок родился – катастрофа. Тогда они же все уезжают. Из нашей лабораторий семь лучших там, весь средний слой. Наша лаборатория в Пущино за почти 39 лет её существования сделала немало. Двадцать докторов, двадцать профессоров вышло из неё. И около полсотни кандидатов. Где они? Они украшают большую часть Вселенной собой. Ну вот, это положение видно очень остро в Пущинском центре. Такой замечательный сделали Пущинский центр. Ну, просто лучшее место на земле, все прекрасно. А как вызывающие умиление институты и голодные молодые люди. Причём, хоть бы академическое начальство это понимало. Сейчас произошло разделение. Пущинский университет сделали, собираем со всей России выпускников, лучших выпускников всех университетов. Я боюсь обидеть. Но это потому, что я плохо знаю иностранный язык. Мне вспоминается, что по-французски голубь – это «пижон». Вот эти голуби, которые нас окружают, для них провинциальный вуз уже настолько плох, что Академия наук восстаёт против Пущинского университета, сама его призвав к себе. Я думаю, что это вот не место здесь, но когда-то нужно что-то с этим делать. Государство погибнет. Мы уже на грани. И если уже последние молодые люди уедут, а нам 70-летним, 65-летним, наш возраст, вот-вот ещё и сколько-то протянем, никакая страна жить не может. И тут никакая Академия наук с этим не справится. Во-первых, она не все нашего возраста, и там даже специально есть вице-президент по работе с молодёжью. Хороший человек, но что он может сделать. Что он может сделать, когда даже вот профессор Московского университета, к числу которых я принадлежу. Я еду в автобусе и вижу объявление. Требуются кондукторы. Минимальная зарплата четыре с половиной тысячи. Это больше, чем зарплата профессора Московского университета. Это бесполезно. Тут ни Президент Путин, никто и ничего сделать не могут. Это какая-то вязкая среда. В войну так не было. Деньги сейчас на такую зарплату дают. Жить на неё нормально нельзя. Но ведь мы не можем купить ни одного прибора. Мы дошли до состояния, когда нам наши бывшие сотрудники присылают, что могут, из-за границы. Я не буду эту тему трогать. Я хочу сказать, что, может быть, это свойство российской науки. Жить в нищете и делать оригинальные работы. Мы этим очень гордимся. Такие оригинальные люди. Ну, я больше на эту тему не буду.

Я хочу, тем не менее, сказать, что мы получаем ежедневно колоссальное удовольствие. Это компенсирует всё. Я сейчас ставлю опыт, о котором даже не буду рассказывать. Если он удастся, я тогда напрошусь. Это будет такая иллюстрация анизотропии в пространстве-времени, пусть они потом что хотят делают.

А.Г. Я хочу тут предложить вам вспомнить о том, что это не семинар. Раз. Что у вас здесь нет оппонентов в лице представителей академической науки. Пусть смотрят, это их дело. Я говорю, они могут выключить телевизор. Мы тут ни за что не отвечаем в этом смысле. А всё-таки на основании колоссальной работы, которую вы проделали, можете сейчас, дразня их, тех самых теоретиков, о которых вы говорили, сделать какие-то обобщения?

С.Ш. Могу. Я могу сказать, что странным образом на Землю падают потоки когерентных лучей, связанных с небесными телами. Я боюсь произнести слово «гравитационные волны». Я знаю, что там безразмерный множитель десять в минус двадцатой. И, казалось бы, всё. Ну, кто же знает, какие должны быть силы. Потоки отовсюду падают. Каждый момент времени имеет свой облик. Важно ли это. Может быть, нет.

Что делает наука в последние триста лет. Ну, со времён Галилея. Да раньше, конечно. Измеряет. Что измеряет. Для всей нашей научной жизни, к которой я тоже принадлежу, важны три момента – математическое ожидание, средняя квадратичная, ну и ещё, значит, асимметрия, эксцесс. Ну, четыре момента. Нам хватает, чтобы коррелировать, поправлять траекторию спутников. Чтоб всё делать. Никому нет дела до вот этой картинки. Эта картинка, которую мы полагали её случайной напрасно. Теперь мы знаем, что она не случайна. Важно это знать? Может быть, нет. Вообще нет. Для человечества, может быть, нет. Кроме тех, кому важно знать состояние мира в данный момент. А важно нам знать состояние мира в данный момент? Боюсь, что да. Боюсь, что да. Я думаю, что мы опустились на самое дно, на самый фундамент космофизических связей Земли.

Поэтому обобщение моё такое. Мы находимся в потоке внешних волновых явлений, не знаю каких, слово «гравитационный» я могу, но больше я ничего не могу придумать, в котором искажается пространство и время. И в этом потоке, может быть, вот эти картинки – это сигналы о состоянии мира и которые полезно было бы нам научиться читать. Я боюсь библейских примеров. Да сейчас человечество, смотрящее телевизор, уже, может быть, забыло, что жил-был такой пророк Даниил. И когда странная рука описала огненные буквы на стене, пирующие прочесть эти слова не могли. Ни пишут ли нам эти сигналы каждый момент, каждую секунду слова о состоянии мира? Мы видим портреты времени. И пока не знаем, что с этим делать. И я не знаю. У меня нет знаний, я вижу, читать не умею. Поэтому обобщение такое: мы видим флюктуации четырехмерного пространства-времени, а в какой форме эти флюктуации, волны, всё пусть решают теоретики. Я к теоретикам очень хорошо отношусь. Я подавлен их на самом деле уменьем и ожидаю, что кто-нибудь всё-таки что-нибудь скажет. Но теоретики – несчастные люди. Они страшно боятся попасть в неловкое положение. Какой-нибудь дурак-экспериментатор их водит за нос, они не могут сами видеть ошибок. И поэтому они пока предпочитают подождать. Я могу им сказать: братцы, не бойтесь. Здесь хорошо всё отшлифовано. И хорошо бы дожить до того, что какой-нибудь человек построит настоящую физическую теорию. Не мою, со словами и размахиванием руками, что там это интерференция. А теорию. Но надежд пока мало. Среди стариков-академиков я могу найти ещё таких, а молодых просто и нет. Но вот студенты не возьмутся. Но вот, наверное, я свой монолог кончил.

А.Г. Как-то вы печально подводите опыт, 50-летний итог.

С.Ш. Итог замечательный. Я уверен в том, что это правда. Ведь я действительно был на грани сдвига. Я считал, что этого не может быть. Да я каждый день должен убеждаться и убеждаться, что всё есть. Нет, итог для меня – это не всей жизни итог. У меня написаны книги, там статей сколько-то там сотен. Ну и всё-таки что-то стоит. Доктора и кандидатов, жизнь которых мне близка. Нет. Это цена. Мы не можем примерять судьбу соответственно своим ожиданиям. Я даже думаю, что это, более того, совершенно нельзя.

А.Г. Было бы чрезвычайно любопытно определить, каким образом силы, описанные вами, влияют не только на результаты измерений, но, собственно, и на поведение социума, биологических видов, человека. Ведь такая связь должна быть?

С.Ш. Она точно есть, и даже можно себе представить, как она, почему она есть. Потому что наше поведение детерминировано состоянием мозга, мозг, это биохимия, это разделение зарядов, движение ионов калия, натрия, кальция туда, и сюда и так далее, мы там всё рациональная основа поведения, эмоций, массовых. Ведь это Чижевский опять же. Когда Чижевский делал докторскую диссертацию в юном возрасте на тему «Исторические процессы и солнечная активность», он уже всё имел в виду. И поэтому, фактически поэтому его затравили, потом что там не было марксизма – там была просто удивительная корреляция.

А.Г. Говоря о природе этих волн, о гравитационной природе или какой-либо другой, вы не проверяли семилетние, одиннадцатилетние циклы солнечной активности?

С.Ш. Проверяли, конечно.

А.Г. И что?

С.Ш. Хорошо, когда 50 лет проходит, вы можете мерить. Есть удивительно точный показатель – амплитуда флуктуаций. Есть тонкая структура, и есть ещё амплитуда. На графике – солнечная активность и амплитуда флуктуаций на протяжении 25 лет. По-видимому, активность эта определяет амплитуду. Всё опубликовано, после первых 25 лет опубликовано. А с радиоактивностью это плохо, потому что она мало это чувствует, и именно потому, что на неё ничто не влияет. На другие процессы замечательно. Есть годы, когда работа точная, ну, месяцы там, сезоны. И есть вдруг тот же самый высококлассный экспериментатор, у него приборы начинают ходить вот так вот. Кстати, может быть, и люди в этот момент так же себя ведут, и климат и так далее. Что делают физики, когда у них приборы так ходят? Паяльник, отвёртка, и начинают несколько месяцев его улучшать. И глядишь – улучшили. Время прошло другое. Химики что делают? Очищают реактивы, вдруг вода плохая пошла, ещё чушь какую-то. А проходит сколько-то времени, и всё, когда хорошо идёт работа, публикуют статьи. Следующие периоды их опровергают и ищут причины. Репутации авторов гибнут, а мы ходим под космосом, чтобы не сказать под Богом, значит, ходим под влиянием… Но я специально от этого ухожу к самому дну. Теперь только можно подниматься.

А.Г. Каких бы вы ожидали результатов, если бы измерения проводились, скажем, на международной космической станции?

С.Ш. Страстно хочу. Страстно. Вот это слово точное, это страсть – запустить на спутник всё. Дело в том, что там совсем другие сутки, у меня не получается. Я давно пытаюсь. Когда сейчас развалился Советский Союз, ещё была надежда раньше, а мне было некогда. Приглашали даже. А сейчас американцы едут в межпланетные станции. Но я надеюсь, что найду… У меня нет сил просто. Остро необходимо, это совершенно точный вопрос. Почему? Там же сутки могут быть 90 минут, если всё правда. Остро необходим такой опыт, пока я его не могу поставить. Но есть надежда. Есть дружеские контакты с работающими в этих сферах.

Нас спасает «человеческий фактор». Я должен сказать спасибо ещё замечательным людям в Институте Арктики и Антарктики. Эдуард Степанович Горшков, Олег Александрович Трошичев, Сергей Николаевич Шаповалов – это люди, которые в Антарктиде проводят измерения, в Арктике, всюду. У нас, в сотрудничестве с ними, получены важные результаты по измерениям на расстояниях, на разных широтах, на разных долготах. Я не могу всё рассказывать в одном рассказе, но просто прекрасно, что мы ещё можем сотрудничать на фоне полного бескорыстия.

А.Г. Вот ещё у меня какой вопрос возник. Лунные и солнечные затмения каким образом влияют на результаты измерений?

С.Ш. Вы по больному спрашиваете. Дело в том, что мы одно солнечное затмение прозевали, просто поехали, поставили, и у нас поломался прибор. Но есть замечательный феномен, могу только вам сказать в виде анонса, который захватывающе интересен. Что такое затмение? Затмение – это когда между Солнцем и Землёй заслонка Луны проходит. Так вот, каждое новолуние имитирует затмение. У меня с собой пачка таких материалов, я бы, ну если бы был, так сказать, возбуждён сильно, я бы показал всё, но не покажу. В момент новолуния по всей Земле, от Арктики до Антарктики, проходит одна и та же картинка, это потрясающая вещь. Расстояние – 12 тысяч километров, измерение в Антарктике, в Арктике и в Пущино с точностью до нескольких минут одна картинка. Я сейчас послал это в очень солидный журнал, и, конечно, получу отказ, в немецкий журнал теоретический «Аналы дер физик», самый благородный журнал. Всё равно, я это опубликую на русском. Но я вообще странный, я же старый. Поэтому мне неприятно писать по-английски. Вот ничего не могу сделать. Мне хочется писать по-русски. Это совершенно может звучать сермяжно, о квасе и лимонаде рассуждать. Мне нравится свободно излагать свои мысли на близком мне языке, чем вымучивать языковые формулы.

Телезритель. Здравствуйте. С учётом только что сказанного, Симон Эльевич, может быть, уже можно было бы попытаться вывести какие-то коэффициенты, которые включали бы в себя и учёт солнечных и лунных циклов, и местные геомагнитные условия тоже? Вы знаете, разумеется, иммунно-ферментный анализ и все прочие подобные вещи, и эти флуктуации там от года к году присутствовали. У нас тоже не было ни сил, ни молодёжи, и я не молод. Но тем не менее, то, что вы говорите, это, мне кажется, актуально уже на уровне замеров и выведения коэффициентов с учётом поправок.

С.Ш. У нас абсолютно количественная работа. Мы оцениваем с высокой точностью интервалы между сходными картинками. Ошибки там идут в диапазоне 10 в минус седьмой, минус двенадцатой степени, это точные количественные оценки. А вы, по-видимому, говорите о корреляциях состояний. С магнитными полями – не получается, с фазами Луны – кажется, получается. Но я не знаю этого. Мне всё чаще придётся говорить «не знаю».

Был такой любимый мной философ, правда, я его знаю мало, Николай Кузанский, католический кардинал. Он ввёл в науку – вслед за Сократом – понятие «истинного незнания». Он написал книгу об истинном незнании. Я вошёл в области истинного незнания дальше многих. Пока не сделано – я боюсь утверждений. Так всё поворачивается неожиданно.

Есть Борис Михайлович Владимирский в Крымской обсерватории – гордость когда-то Советского Союза – у которого много есть на эту тему…

Телезритель. Какие вы видите перспективы своей работы для современной науки? Какие результаты практические можно получить, используя ваши труды?

С.Ш. Практические – не знаю. Я думаю, что для практики – ни к чему моя работа. Кто делает обычные измерения, тому тонкую структуру не надо знать. Средний, среднеквадратичный и ещё два момента – и хватит. Человечеству для большинства работ хватит. А много ли людей, которым надо знать состояние мира? Я думаю, несколько человек на земле.

А.Г. А удавалось в гистограммах отмечать какие-нибудь геотектонические события? Есть такая корреляция?

С.Ш. Это надо делать. У нас есть энтузиасты, а я не могу этого делать. Это всё то же истинное незнание. А кажется очень много.

Дело вот в чём. Магнитуды землетрясений настолько грубы, ну, 9, а мне надо хотя бы трехзначные числа. Для анализа мне нужна тонкая и аккуратная работа. Это они не делают, это очень странно. И вообще вся область биофизики такой – вся впереди, нет сил. И есть контакт с Институтом физики земли, и мои высокочтимые коллеги там, но сами-то они делать не будут. Кормили бы аспирантов. Просто бы делали бы стипендии, чтобы они могли жить. Но грант называется, хотя бы они могли, ну, просто не подрабатывать круглые сутки уроками и чем-то ещё. И молодые люди, и среднего возраста не могут так жить. А здесь я могу… я себе могу позволить, мне что? – в двух местах профессор, я могу себе позволить сидеть всё остальное время у компьютера и смотреть. Они должны искать деньги.

А.Г. Вот мы договорились с вами до любимой темы очень многих, кто приходит в эту студию – это будущее науки, каким оно видится в ХХI веке. И здесь, поскольку происходит очевидный разрыв между поколениями…

С.Ш. Ужасный! Я боюсь, что уже почти необратимый. Ну вот ещё год-два, мы умираем, мы всё время кого-нибудь хороним. Это просто ужасно! Ну, поколение…

А.Г. Всё это означает разрыв и в традиции, и в школе.

С.Ш. Он необратим уже, может быть, я уже думаю, что, может быть, уже необратим. Ну, не знаю. Нет, ну, правда, я сегодня принимал экзамен. У меня сегодня были замечательные студенты физфака.

А.Г. Как вы сами прогнозируете, какое количество?

С.Ш. Уедут. Вот те 8, которые меня сегодня восхитили, из 20, уедут.

А.Г. Вот смотрите, они уедут. Вы выпустите ещё 8, ещё 10…

С.Ш. А потом некому будет выпускать.

А.Г. Некому будет выпускать?

С.Ш. Кафедра наша держится, кафедра биофизики физического факультета держится.

А.Г. Это не самая большая проблема. Самая большая проблема, что рано или поздно на Западе, куда они едут, тоже насытится рынок.

С.Ш. Не только насытится. Ещё знаете, что жалко: они же увозят всё, что мы накопили, не потому что мне надо прекратить «утечку». Это всё враньё. Это не утечка, это на сохранение. Но вот выступал человек и говорил сейчас, реакция Белоусова. Борис Павлович Белоусов и аспирант Жаботинский. Он же, Толя Жаботинский, уже больше 10 лет там. И он там тихо где-то работает, свою же реакцию изучает. Ну что это такое?! А здесь у нас… реактивов даже нет на эту реакцию. Мы столько лет ею занимались. Мы заложили все основы, на нашей базе возникла наука синергетика. В нашем институте. Наш директор Иваницкий и все, кто к этому имеет отношение, это всё люди, Молчанов… любящие дифференциальные уравнения. Наука возникла у нас, первый конгресс был у нас. Где сейчас? Кто? Кто в Ницце, кто в Дании, в Штатах большая часть. Мы… Ну, сколько можно? Сколько можно из одного источника брать принципиальные постановки вопросов? Поэтому американцы и прочие это вообще не могут, они «сшибают гранты» в рыночном ажиотаже. А позволить, как мне… Подумайте, какое государство было?! Так ведь, другой… Я 50 лет занимался конечно всем, я платил преподаванием за свободу. Но ведь меня же никто не выгнал с работы?! Правда, я старался не афишировать свои занятия, но всё равно все знали, что вот там работы идут, а он всё делает одно и то же.

А.Г. Я не буду вас призывать быть более оптимистичным после всего, что было сегодня сказано здесь. Но давайте всё-таки попробуем спрогнозировать. Я слышал такие утверждения, что наука в ХХI веке должна вернуться в кельи, в монастырь, что учёных должно стать меньше в 10 раз, и они должны занимать другую социальную позицию в обществе, чем в ХХ веке? Вы согласны с этим?

С.Ш. Это зависит от того, какая наука. Наука состоит из двух сортов. Наука пионеров всегда была штучной, всегда единицы и всегда в нищете. Это норма, так и должно, может быть, быть. Туда должны идти люди, которые идут не с тем чтобы стать академиками и вице-президентами.

А.Г. То есть подвиг по сути дела.

С.Ш. Подвиги. Обязательно это внутренняя потребность, тут никого не надо звать. Надо только их не убивать. А другая наука – обработка. Я давно, вот книга эта у меня есть, деление на геологов и ювелиров. Некто вычисляет, где должны быть алмазы. Над ними смеются. В Якутской тайге нашёл, в Архангельске. Вот ещё. Он умирает, его забывают, потом находят, потом кто-то добывает, приносит невзрачные камушки. А потом ювелиры делают прекрасные бриллианты, получают гранты, устраивают праздники. И туда придёт, в ресторан, замызганный, грязный, в робе открыватель… Да его туда и не пустят: кто же без галстука и вообще без галстука-бабочки, без смокинга идёт в ресторан? Вот и всё. Геологи и ювелиры. Ювелиров должно быть много, им надо делать фабрики. И это настоящее молекулярной биологии сейчас. Вот геном считать. Это отдельная тема, я тут близок к этому по специальности даже. Геном – это фабрика, колоссальная. Мы тут находимся в ужасном состоянии. Мы не сделали там ничего. Весь мир делает геном. Ну и хорошо. Только некому скоро будет понимать, что они там сделали. Ну, ещё есть немножко. Нам бы надо было сохранять ювелирную науку и платить им, конечно! Человек, который неправильно делает грани алмазные, ведь его и повесить могли, в средние века. Он причащается, переодевается, молится и делает правильную грань. Это достойно уважения. Но прежде алмазы надо было найти!

Почему вымерли мамонты?

15.07.03
(хр.00:50:14)

Участники:

Алексей Тихонов – кандидат биологических наук, старший научный сотрудник Зоологического института РАН

Павел Пучков – кандидат биологических наук, старший научный сотрудник Зоологического института УАН


Александр Гордон: На вопрос, почему умерли динозавры, сейчас любой школьник уверенно ответит: метеорит упал. Так это или не так на самом деле, уже неважно. Есть гипотеза, которая принята обществом, как красивая и всё объясняющая. Тем не менее, не столь давно в жизни нашей планеты, во флоре и фауне, произошли столь же драматические, если не более драматические изменения. Отчего вымерли мамонты?

Давайте сразу быка за рога… вернее, мамонта за бивни брать. Что это за зверь, мы знаем из школьного учебника, видели – волосатый, неприглядный, диковатый какой-то, явно северный зверь. Вот так или нет, и что это за вид такой, и главное, почему он исчез? Я и хочу это от вас услышать сегодня.

Павел Пучков: Давайте, Алексей Николаевич, скажите.

Алексей Тихонов: Ну, во-первых, я не согласен с вами, конечно. Он никакой не диковатый, и не несуразный, а очень симпатичный мохнатый слон, который обитал не только на севере. Он обитал на огромных территориях Евразии и Северной Америки. И потом, когда мы говорим о мамонте, мы, как правило, подразумеваем сибирского, или шерстистого мамонта, того, который знаком нам из учебников, из популярных книжек. Но надо учесть, что мамонтов было несколько видов. Близкий к шерстистому, собрат – колумбийский мамонт – обитал в Северной Америке. И до сих пор учёные не знают, был ли он мохнатым или нет. И в целом, если сказать о мамонтах, это была отдельная линия слонов, которая эволюционировала в течение миллионов, сотен тысяч лет. А последний сибирский мамонт – это животное, которое сохранилось практически с доисторического времени. И даже в наше время вы можете встретить в так называемой криптозоологической литературе статьи о том, что последние мамонты ещё бродят по просторам Западной Сибири.

А.Г. Я не буду задавать вопрос, так это или не так? А всё-таки… Вот слон – уцелел, а мамонт – нет. Почему?

П.П. Есть разные версии. Одна из них та, которой придерживаюсь я, – слоны тёплого климата жили там, где человек имел много источников животного протеина помимо крупных животных. Там круглый год доступные мелкие позвоночные и насекомые. Поэтому охотничье давление человека на слонов было меньшим, чем на мамонтов в северных широтах, где такая долгая зима и где приходится питаться больше крупными животными. Этот пресс на животных типа оленей или бизонов был выдержан теми животными, ибо они достаточно плодовиты, а гигантами не был выдержан.

А.Г. Вы согласны с такой точкой зрения?

А.Т. Ну, это один… верней, одна из теорий, одна из гипотез вымирания мамонтов – это, как озвучил уже Павел Васильевич, истребление, прямо говоря, бедных мамонтов человеком. И действительно в Северной Америке этому есть очень много свидетельств. Но если мы будем говорить о просторах Сибири и особенно севера Сибири, где до сих пор, насколько мне известно, найдена только одна палеолитическая стоянка или вот недавно открыта вторая. И среди тысяч костей плейстоценовых млекопитающих пока не найдено ни одной косточки древнего человека. Конечно, влияние человека было минимальным. Что же касается Европы и более южных областей, да, действительно, на стоянках древнего человека огромное количество останков мамонтов и нет никаких сомнений – этому есть подтверждения археологические, что конечно мамонты активно преследовались человеком. И многие племена, вероятно, специализировались на мамонтах. Но опять же, это было достаточно локализовано. Не на всём этом огромном ареале, не на всём. Поэтому соответственно, скажем, для сибирских мамонтов, в моём представлении, уже действовали какие-то другие причины, не связанные с деятельностью древнего человека.

А.Г. То есть, с вашей точки зрения, деятельность древнего человека сама по себе не могла истребить мамонтов на всём пространстве Сибири?

А.Т. В моём представлении, нет.

А.Г. Скажите, а южные границы распространения мамонтов в Северной Америке какие?

А.Т. Ну, известны мамонты из Северной Мексики, и Центральной Мексики. Но это не наш мамонт, тот собрат, о котором я говорил раньше, – колумбийский мамонт.

П.П. Они известны даже до Сальвадора. Но это не наш мамонт.

А.Т. Это не наш, да. Наш мамонт тоже известен в Северной Америке. Это очень интересно. Он проник в Северную Америку через Берингов пролив, тогда это был мост, по суше прошёл на Аляску и также проник в Центральную часть континента. То есть находки мамонтов шерстистых, сибирских мамонтов, они есть в центральных штатах Соединённых Штатов Америки. Правда, не такие многочисленные, как колумбийского мамонта, но факт остаётся фактом – эти два вида сосуществовали в конце плейстоцена в Северной Америке.

А.Г. Очень интересно. Я впервые об этом слышу.

П.П. И есть даже подозрение, что гибридизировали между собой.

А.Г. То есть, это были не разны виды, а подвиды?

А.Т. Это разные виды. Но дело в том, что сейчас… мы не будем вдаваться в вопросы внутривидовой гибридизации… Поскольку гибридизация ставит какие-то границы виду, но почему? Это вполне можно допустить – могли и гибридизировать. Я не уверен, были ли у них плодовитые, жизнеспособные гибриды, но вероятность этого исключать нельзя. Потому что виды очень близкие между собой.

П.П. Ну, я это основываю на доводах нашего коллеги Фишера, который считает, что мамонт Джеферсона – это результат гибридизации между шерстистым мамонтом и мамонтов Колумба, вот этим вот южным. Но это не всё согласны.

А.Г. Но колумбийских мамонтов, исходя из вашей логики, ведь не могла же постигнуть та же самая судьба истребления? Поскольку у обитателей Северной Америки окружающие в то время флора и фауна были гораздо разнообразнее, и проще было убить всё-таки кого-то из бизонов и лошадей, чем охотиться на мамонта?

П.П. Проще-то проще, но эти животные гораздо плодовитее мамонтов. И если уже освоена охота на гигантов, то больше мяса можно получить от гигантского зверя. А насчёт того, насколько проще. Интереснейшие есть этнографические данные Давида Левингстона и других путешественников по Африке. Ряд племён считали кафрского буйвола более опасной добычей, чем слона.

А.Г. Основываясь на чём?

П.П. Он так считал, основываясь на своих наблюдениях. Буйволы там, в бассейне Замбези, действовали очень агрессивно против охотников. Там жили огромные стада. И вот они очень агрессивно контратаковали. А против слонов использовали разные ловушки. Теперь, разные способы атаки специальными слоновьими копьями или просто ливнем копий, дротиков, стрел обычных. Слониха закрывала слонёнка, пыталась его защитить от этого ливня и, в конце концов, падала, истекая кровью. И ряд других способов охоты на толстокожих существовал в доколониальной Африке.

А.Г. Но тут возникает вот ещё какой вопрос. Какова была численность племени, которое могло себе позволить охоту на гиганта, в том числе на мамонта?

П.П. Вот такой вот массовый ливень стрел, достаточно большой. Но… Были и индивидуальные способы охоты. И этнографам они тоже известны.

А.Г. Я почему задаю этот вопрос? Потому что в условиях Севера я могу себе представить тушу мамонта, которая, будучи обработана тем или иным способом, хранится достаточно долго, для того чтобы оправдать слова, сказанные вами, что за одну охоту мы получаем гору мяса. В условиях же Мексики, скажем, или даже…

А.Т. Экваториальной Африки.

А.Г. …экваториальной Африки или Центральной Америки племя должно быть достаточно большим, для того чтобы потребить мамонта целиком и сразу.

П.П. А зачем потреблять мамонта целиком, если можно потребить кусочек? Приведу пример с птицами Моа. Первые поселенцы на Новой Зеландии, когда было много этих птиц, они отрубали у них только ляжки. А уже когда Моа осталось мало, вот тогда обсасывался и объедался каждый позвонок. Это установлено археологами. Вот так же и здесь. Что же касается малого количества людей в Сибири, то по отношению к чему их было мало? По отношению к регионам традиционного земледелия, как и теперь, да. Но в те времена плотность человека определяла только дикая фауна. А плотность дикой фауны, мамонтовой, в Сибири едва ли была меньшей, чем в более климатически благоприятных районах. И мы не знаем, какова была относительная плотность в тот самый момент, когда мамонты исчезали. С точки зрения нашей, да, было мало людей. А вот с точки зрения мамонта, мы не знаем, сколько, было ли их мало.

А.Т. Я думаю, что людей-то действительно было в Сибири намного меньше, чем в Европе, безусловно, потому что условия существования были всё же не столь комфортные, менее комфортные, чем в Европе. И плюс ко всему есть простая вещь – нужны факты, свидетельства. В Сибири их нет. В Европе они есть.

П.П. Прекрасно, прекрасно! Вы занимаете очень научную позицию. С не менее научных позиций, исходя из известных тогда фактов, выступал великий палеонтолог Жорж Кюе, когда заявил в первой трети 19-го века «ом фосиль некзиста па» – «ископаемого человека не существует», ибо он не был тогда ещё найден. И он отрицал, что мамонты и люди, вообще, любая мамонтовая фауна, любая допотопная фауна сосуществовала с человеком. Потом доказали, что в Европе сосуществовали и долго. Затем был известный североамериканский историк, этнограф и археолог Гдрличка, который утверждал, что первый человек в Америке мог быть кем угодно, только не слишком древним, и считал, что до 4 тысяч лет назад человека в Северной Америке не было. Теперь мы знаем, что это не так. И археологов гораздо больше в Европе, чем в Сибири. И… они работают. Думаю, что и в Сибири будут найдены свидетельства.

А.Т. Думаю, что сибирские археологи и дальневосточные археологи, довольно многочисленные, они на вас бы обиделись, потому что, конечно…

П.П. По сравнению с Европой?

А.Т. Ну, всё равно были проведены очень…

А.Г. Плотность археологов на квадратный километр в Европе, наверное, больше…

А.Т. Нет, ну, больше, но дело в том, что в Европе опять же нет таких условий прекрасных для сохранности костного материала, как в Сибири.

А.Г. Кроме того, больше возможностей для раскопок, потому что земля там не густо заселена.

А.Т. Пещерных львов, которые тоже были вряд ли многочисленнее людей, исходя из ваших посылок. И у нас довольно много находок этих животных. Где же кости человека? Где стоянки человека?

П.П. А скажите, пожалуйста, в Европе всё-таки кого мы чаще находим: людей или пещерных львов?

А.Т. Я думаю, что примерно одинаковое будет количество костных останков. В любом случае, останки многочисленные древнего человека. И они встречаются не только ведь в пещерах.

П.П. А не кажется ли вам, что на севере Сибири период сосуществования человека и мамонта, человека и пещерного льва, был гораздо более коротким, чем южнее. Ведь туда люди пришли только когда изобрели иглу и смогли шить одежды из шкур.

А.Т. Ну, я думаю, в Европе… достаточно холодно. Я думаю, что мы вдадимся немножечко в область уже археологическую, больше чем археозоологическую.

А.Г. Это очень интересно, во-первых.

А.Т. Ну, просто Павел Васильевич сейчас озвучил классический совершенно вариант теории истребления мамонтов и вообще крупных животных мамонтовой фауны древним человеком. Ну, тут можно было бы поспорить. Потому что, скажем, когда мы говорили о кафрском буйволе. Действительно, это очень агрессивный зверь, и об африканских слонах, которые, кстати, не менее агрессивны и тоже достаточно опасны для людей. Скажем, ну почему же тогда кроме мамонтов вымерли и шерстистые носороги, добыча которых была бы ой как затруднительная для древних людей, которые намного более агрессивны и, как правило, это одиночные животные, на них сложнее охотиться? Поэтому, не один же мамонт вымер.

П.П. Бесспорно, бесспорно. Что касается животных более мелкого размерного класса, то вымирание их, как правило, связано не с прямым истреблением, а с изменениями среды вследствие выпадения мамонтов или других гигантов в других местностях.

А.Т. Носорог – это не другой размерный класс, это сопоставимый.

П.П. А вот что касается носорога, ещё более резко, чем вы, высказался французский специалист по ископаемым носорогам Герен. Он раскритиковал все рисунки, когда неандертальцы или каманьонцы охотятся на носорога, называл их фантазией современных художников и сказал, что: да извините, с носорогами справиться копьём?! Да это же невозможно. Не спорю. Это величайший специалист по ископаемым носорогам, по различению носорогов по зубам. Но спрашивать о том, можно ли охотиться на носорога с копьём, надо не профессора Герена, а Масаева. Когда это племя попытались выселить из кратера Горон-Горо, они начали убивать чёрных носорогов гораздо чаще, чем до этого. До этого тоже убивали, в основном молодые люди, чтобы похвастаться перед девушками. Способ охоты, наиболее распространённый, такой: один носорог – два масая. Один отвлекает внимание зверя, отскакивает в последний момент, а второй поражает его либо в сердце, либо около уха. Наиболее уважаемые же: один охотник – один носорог. Охотник оказывается проворнее. И вот они решили, что раз вы нас отсюда гоните, перебьём всех носорогов, и нас не выселят. Конфликт был улажен, когда им разрешили там остаться: они тот час же перестали убивать носорогов.

А.Т. Наверное, не только копья использовали, коль это в современное время было?

П.П. Это только копья. Это только копья.

А.Т. Да, я согласен, что можно, можно, конечно, убивать. Но опять же для этого нужно иметь какие-то предпосылки.

П.П. Нам с вами, я думаю, нельзя убивать копьями. Во всей Москве, во всём СНГ, не думаю, что найдётся человек, который убьёт носорога или слона копьём. Но у этих людей, которые это видят, которые осваивают копейную охоту на крупных животных с детства, у них это получается.

А.Г. Вы обещали рассказать о технике индивидуальной охоты на слона.

А.Т. Я могу помочь – пигмеи подрезают сухожилия слонов. Но они не очень любят, кстати, это занятие – это опасно.

П.П. Способ подрубания сухожилий ахиллесовых у слонов мечом – он употреблялся пигмеями, употреблялся арабами, точнее, теми чёрными племенами, что называют себя арбами в Африке. Но действительно, он не имеет никакого отношения к способам охоты в палеолите, ибо стал возможен, когда появились хотя бы бронзовые мечи. А вот копейные охоты разные. Один способ, это когда один пигмей подкрадывается к слону. Не так просто… сложнее всего это к нему подкрасться, ибо слоны панически боятся пигмеев. Пигмеи вынуждены всё время определять направление ветра, либо споры гриба-дождевика выпускают в воздух, либо растёртую кору и кружат, кружат так, чтобы подходить против ветра, приблизиться метра на три, после этого резко вскакивают, самый большой шик – это некоторые под брюхо подлазят, это самый большой шик. Вот, вскакивают и загоняют пику в пах таким образом, чтобы она торчала под углом, чтобы несчастное животное цеплялось за кустарники, за деревья и разрывало кишки, гибло от перитонита. Другой способ. Два пигмея, один – загонщик, другой – засадник. Слышат слоны запах этого пигмея и бегут на засадника, и тот поражает слона копьём. Надо загнать только в брюхо, брюхо у слона большое, и умрёт он от перитонита. Другой способ охоты. Сейчас я не помню название этого племени, есть Клаудзли Томпсон, такой английский автор. У него целая глава обобщения охоты на слонов в дооружейную эру африканскими племенами. Несколько негров, совсем не обязательно их должно быть много, хватит 12-ти штук, хватит даже шести, они мечут копья, дротики. Слон бросается на тех, кто бросили дротики, поначалу он даже пытается эти дротики вырывать, ломает и бросает в сторону негров, поломанные. Другие в это время в него мечут дротики с другой стороны. Мальчуганы вокруг крутятся вёрткие – подносят дополнительно запасы дротиков. Если какой-то негр поражает сустав слона, то животное хромает, и этот охотник имеет больше всего шансов получить бивни. И в конце концов они животное забивают. Отравленное оружие. Некоторые яды действенны сразу, некоторые потом. Для гибели слона это не имеет значения. Некоторые при попадании в область сустава, вообще, очень много всяких вот таких вот способов с помощью ядов.

А.Г. Давайте отвлечёмся от столь увлекательных способ охоты…

А.Т. Можно я сделаю маленький комментарий, что практически все эти способы, о которых говорил Павел Васильевич, применимы в лесу, и разговор идёт о пигмеях – это лесные обитатели, это не открытое пространство, где слон просто догонит и растопчет этих несчастных аборигенов. Или где-нибудь в Сибири, мы представим. Плюс ко всему представьте, что у мамонта ещё очень был прекрасный шёрстный покров с подшёрстком, который дополнял защиту, скажем, от броска того же дротика. Одно дело, когда дротик попадает в оголённую кожу слона, а другое дело, когда ещё и противостоят ему мало того что остевые волосы, подпуш – богатейший, плюс ещё гораздо больший слой жира, чем у современного слона. Поэтому, в моём представлении, вот эти типы охот для мамонта, они не проходят. Скорее бы я представил загонные охоты. Загон куда-то, на какой-то обрыв, в какую-то выкопанную ловушку, огнём, каким-то шумом. Но вот вариант такой, я бы сказал, почти индивидуальной охоты – это лесные всё же охоты. Хотя, с моей точки зрения, мамонта нельзя рассматривать как представителя исключительно только открытых пространств.

А.Г. Об этом мы через секунду поговорим. У вас есть возражение?

П.П. Есть комментарии, что упомянуто очень хорошо про огневые охоты, и они как раз широко использовались в той же Африке, когда поджигали траву кругом и, ну, когда с ветром, опять-таки страшно, к нам это не очень подходит, но огневые охоты, огневые загоны, наверное, употреблялись. Как именно точно охотились наши люди на мамонтов, трудно нам судить, мы тогда не жили, но поскольку они были, безусловно, не глупее современных негров, я не сомневаюсь, что способы были найдены.

А.Т. Это нельзя транслировать в Северную Америку.

А.Г. Раз уж мы коснулись образа жизни мамонта, вот нельзя ли об этом поподробнее рассказать. Потому что, во-первых, и Сибирь изменилась за это время. И те места, где обитали мамонты, сейчас выглядят по-другому. И собственно, вопрос об образе жизни, ведь мы проецируем образ жизни слонов на мамонтов, а так ли это?

А.Т. Что-то, конечно, так, потому что всё же мамонт – это слон, и многие особенности его морфологии, какие-то константы его жизненные, они были сопоставимы с современными слонами. То есть, как и у слонов была, безусловно, очень длинная беременность, и вот то, о чём говорил Павел Васильевич, что воспроизводство шло очень медленными темпами, всё же почти два года, 22–23 месяца, вероятно, была беременность и рождался, как правило, только один мамонтёнок, и учитывая, что это всё же была полярная область на большей своей территории, и на Севере это более того, это были полярные ночи и температуры, по данным наших палеогеографов, были очень низкие, сопоставимые с самыми низкими температурами нынешней Сибири, но с более сухой, чем нынешняя зима. Поэтому, конечно, мамонты имели, безусловно, ряд адаптаций – вот то, о чём я уже говорил, – шёрстный покров, во-первых, был совершенно иной, чем у современных слонов, хотя, конечно, какое-то есть заблуждение, что современные слоны вообще не имеют шерсти. Это не так. У них есть, конечно же, шерсть, и некоторые виды, например слоны, обитающие на Суматре, они довольно лохматые. Но здесь ещё существовал подшёрсток, очень хорошо развитый, очень тёплый, вот свидетельствуют о достаточно прохладном климате небольшие уши мамонта, то есть это явно говорит о том, что с такими огромными ушами, как у современных слонов, вряд ли можно было выйти из тяжёлой полярной зимы без отмороженных ушей. Я думаю, безусловно, были какие-то адаптации, связанные с миграциями, – то, что в меньшей степени характерно современным слонам, но, безусловно, было характерно, в моём представлении, мамонтам.

А.Г. Перелётные мамонты?

П.П. Переходные.

А.Т. Переходные, да, то есть приходилось, я думаю, ходить, приходилось уходить от бескормицы, может, где-то от достаточно высокого снежного покрова, особенно в конце плейстоцена, и, безусловно, мамонты меняли места обитания и были достаточно подвижными животными. Вообще, слоны очень проходимые животные, они, так сказать, нельзя расценивать их как животных, которые очень адаптированы и узко специализированы, могут жить только на равнинах, или конкретные подвиды или виды – только в лесу. Это очень пластичный зверь, который, в принципе, великолепно подготовлен к борьбе за существование, и как многих гигантов, нельзя его расценивать как такую вот несчастную жертву каких-то обстоятельств, это животное могло постоять за себя.

А.Г. Каковы размеры, сравнивая с современными слонам?

А.Т. Ну, сопоставимые с африканским слоном, но дело в том, что они менялись по ходу времени. Если, скажем, в начале позднего плейстоцена, ну, что-нибудь, скажем, 70–80 тысяч лет назад не редкость были крупные самцы высотой в холке за три метра, то уже на рубеже плейстоцена и голоцена стандартным размером было что-то порядка 2–2 с небольшим метров. Особенно это характерно для последних популяций, для популяций на острове Врангеля, где мамонты сохранились до 3–4 тысяч лет тому назад. Но в принципе, в целом, я не знаю, Павел Васильевич согласится ли со мной или нет, но с африканским слоном по размерам сопоставимое животное.

А.Г. Рацион?

А.Т. Исходя из современных слонов, не меньше ста килограммов травы в день.

А.Г. А из-под снега как… Или как?

А.Т. Дело в том, что большинство, ну, не большинство, скажем, часть специалистов считает, что климат был достаточно сухой и было очень мало снега, плюс ко всему, были достаточно сильные ветра, которые этот снег сдували, и поэтому сухая трава была доступна.

А.Г. Всю зиму практически?

А.Т. Ну, практически всю зиму, и если обитать где-то в каких-то предгорьях, ну, скажем, моё представление, почему на острове Врангеля могли сохраниться мамонты, то, что обитая в предгорных районах, как сейчас там пасутся овцебыки и северные олени, на определённых склонах скапливались звери, где были открыты…

П.П. Где снег сдувало…

А.Т. Сдувало снег, и сейчас, это характерно для северных животных, как я упомянул, овцебыки и северные олени, они конкурируют на этих склонах, например, могу привести пример, на Шпицбергена, куда был вселён овцебык в начале 20 века, а к концу 80-х он исчез, потому что прекратилась охота на аборигенного шпицбергеновского северного оленя. И вот, как показали норвежские учёные, именно вот конкуренция зимой, когда более активные и более многочисленные олени, можно сказать, съели овцебыков.

П.П. Да, необычайно интересно. Тут я только должен добавить, что совершенно правильно сказано о сухой фазе последнего вюрмского оледенения, когда было малоснежье, но снега было больше во время потеплений, и были межледниковья, когда климат был подобен нынешнему. И там, где было снега много, мамонт тоже не пропадал, ибо он сильнее остальных животных, крупнее, а в работах Формозова, где показана роль снежного покрова в жизни северных зверей и птиц, чем крупнее копытное, тем успешнее оно борется со снежным покровом.

Кроме того, все копытные зимой переходят больше на веточный корм, и там, где он был доступен, а это как раз были те местности, где и снежный покров был поглубже, там мамонты, безусловно, питались древесным кормом в зимы.

А.Т. Кустарники, я думаю, что как раз последняя популяция уже в начале голоцена и, по всей видимости, сменила свою пищевую стратегию и перешла в основном питании на карликовые ивы, карликовые берёзы в тундре, потому что просто нет той вот биомассы, того корма в достаточном количестве, если исключить, скажем, кустарники, на которых этих звери могли бы выживать последние тысячелетия.

А.Г. Тут вопрос вытеснения, как одна из гипотез исчезновения мамонтов, он тоже встаёт, правда? Ведь я могу себе легко представить, что какие-нибудь тушканчики северные или кролики, кто там есть из фауны, я не знаю…

А.Т. Лемминги…

А.Г. Лемминги, объедая те же самые карликовые ивы или берёзы, просто лишали этих гигантов корма. Такое могло случиться?

А.Т. Ну, пищевая конкуренция, безусловно, она всегда присутствует, но дело в том, что как раз вот те виды, которые, мелкие виды грызунов, скажем, те же, которые обитали вместе с мамонтом, я думаю, что не составляли ему большой пищевой конкуренции, потому что у них была совсем другая пищевая специализация.

П.П. Да, на ваш вопрос хорошо отвечает экология современных африканских саванн, где, если там есть толстокожие, они потребляют больше всего корма, если их люди не разреживают. Менее крупные копытные потребляют достаточно. Где нет толстокожих, там они основную массу травы съедают, а грызунам – то, что остаётся. И вот в африканских саваннах, конечно, бывают мышиные годы, бывают менее мышиные, но таких безобразных вспышек массового размножения, как у леммингов и у полёвок у нас, такого там не бывает.

А.Т. То есть мамонт регулирует численность, получается.

П.П. Да, получается так.

А.Г. Понятно.

П.П. И Алексей Николаевич сказал очень важный момент. Прекратилась охота на северного оленя, аборигенного. Если бы на острове были волки в большом количестве, я думаю, они бы регулировали взаимоотношения этих двух животных так, что были бы и те, и другие.

А.Г. Всё-таки какие ещё есть гипотезы, помимо истребления человеком, которые можно было бы признать состоятельными?

А.Т. Ну, основной гипотезой является всё же как раз не истребление человеком, просто Павел Васильевич сейчас выступил как яркий апологет этой теории.

А.Г. Это я понял, да.

А.Т. Вот. А основная, всё же поддерживаемая большинством современных, скажем, специалистов по концу плейстоцена, я думаю, что поддерживаю так называемую климатическую теорию, то есть в двух словах: изменение климата было очень кардинальное на рубеже плейстоцена и голоцена порядка 10–12 тысяч лет тому назад, и так называемая перигляциальная степь, огромные равнины от Европы до Америки, которые подстилали наступающие с севера ледники, они постепенно сменились на другие ландшафты, наступила, наступала с юга тайга, которая занимала открытые пространства, на которых обитала так называемая мамонтовая фауна, распадался вот этот тундро-степной комплекс перигляциальный, резкое увлажнение тундры, огромное количество воды, увеличение, так сказать, в доле растительных сообществ, там мхов. Всё это приводило к тому, что терялась кормовая база, да, ещё влажность, конечно, давала огромное количество снега зимой, бедные, значит, животные, включая даже гигантских мамонтов, не могли докопаться до сухой травы. И вот эта перестройка на рубеже плейстоцена и голоцена, она, в общем, была достаточно, так сказать, хорошо изучена и в последнее время, вот я совершенно, так сказать, только что мы обсуждали и с Павлом Васильевичем, кстати, и нашего коллеги из Москвы Андрея Владимировича Шера, который очень подробно, очень ярко показал, что как раз вот голоценовое, последнее вот это потепление, оно отличалось от тех потеплений, тех межледниковий, которые были десятки тысяч лет назад до этого, именно стабильностью своего развития, потому что те межледниковья – как бы они были достаточно мозаичные. Само межледниковье ещё делилось на какие-то маленькие ледниковья и ещё какие-то межледниковья. А здесь уже, так сказать, как наступило, так наступило, значит. Был нанесён какой-то страшный, непоправимый удар, и ландшафты поменялись, корм пропал.

А.Г. То есть получается, что мамонта убил не холод, а тепло?

А.Т. Влажность, я бы сказал, потому что холод-то, в принципе, остался тоже очень сильный, вот. Ну, и основное, конечно, я не упомянул самое основное – вскрылся Северный Ледовитый океан, чего не было в предыдущее межледниковье, якобы, вот, хотя я в этом не уверен. Ну, то, что произошли какие-то действительно глобальные изменения с океаном, это ясно, потому что зона севера Якутии, это Новосибирские острова, дельта Лены, скажем, до дельты Колымы, вот, конечно, континент простирался на сотни километров на север. И всем известны вот эти лёссовые острова, которые исчезали на глазах и даже в историческое время, потому что, например, я до сих пор верю, что Санников видел свою землю. Просто пока до неё добрались, она уже растаяла, как растаял на наших глазах в двадцатом веке остров Васильевский, который был что-то порядка 9 километров длиной. То есть явно суша уничтожалась. А если мы представим, что эти территории простирались достаточно далеко на север, то климат ещё был более континентальный, и, конечно, вот воздействие океана, именно тёплое, влажное воздействие, оно, безусловно, изменило, конечно, ландшафт и всю обстановку в Сибири.

А.Г. А в Северной Америке такие же изменения происходили?

А.Т. Нет. Я бы не сказал, что были именно такие же изменения в Северной Америке. Может, за исключением северо-западной части, то, что включает в себя северо-западную Канаду и Аляску.

А.Г. Значит, в Северной Америке основной причиной исчезновения всё-таки было истребление?

А.Т. По мнению большинства американских специалистов – да. Но там есть свои специалисты, которые так же отстаивают климатическую теорию вымирания.

П.П. Да. Необходимо добавить – в Северной Америке тоже очень много климатистов, но они считают, что там, якобы, климат стал более суровый, более континентальный, и поэтому вот погибли животные. Немножко смешно, конечно, что мамонта в Евразии погубила океанизация, смягчение климата, а в Северной Америке того же мамонта, того же…

А.Г. Буквально того же, сибирского…

П.П. И в том числе и сибирского…

А.Т. Ну, он обитал севернее, чем, скажем, основная популяция колумбийского…

П.П. Да, да. Главное же вот в чем. Любые климатические концепции сталкиваются с непреодолимым возражением о предыдущих концах ледниковий – а предыдущее меж, межледниковье. Андрей, Андрей Владимирович Шер противопоставил этому возражению концепцию (иностр.) по-русски это «прыгающего» климата предыдущих межледниковий, что, якобы, там менялись короткие холодные и тёплые фазы длительностью от 70 до полутора тысяч лет.

А.Т. Нет, но это доказано, действительно менялись.

П.П. Он утверждал, что это доказано бурением Гренландского ледника, там годичные слои льда, и вот они показали, что (иностр.) последнее межледниковье от 125-ти до 115-ти тысяч лет назад, вот оно характеризовалось вот этим климатом. Он поторопился. Оказалось, что это не подлинный там отражён климат рисвюрма, а это деформации льда, которые около, ближе вот к подстилающим породам эти слои сплавляются, там вот скалы, там они изгибаются и дважды можно проходить через один и тот же слой. Потом оказалось, что то в действительности не рисвюрм, а всё ещё вюрм, всё ещё эпоха ледниковая, когда действительно часто менялся климат. В Гренландии мы не имеем настоящего рисвюрма, имеем мы его в Антарктиде. Там просчитано сейчас до 400 тысяч лет назад. Там два полноценных ледника, где прослежено, и их климат был столь же стабилен, как и климат голоцена. Также это прослежено по осадкам глубоководным в Атлантическом океане. Они тоже говорят о голоценовой стабильности климата. Что же касается данных других по сухопутной биоте, то голоцен был даже теплее, то есть рисвюрм был даже теплее, мягче, чем голоцен.

А.Г. У вас есть комментарии?

А.Т. Комментарии простые. Во-первых, так сказать, гренландские колонки или, так сказать, бурение ледников обычно, тем же Шером, в основном, так сказать, комментировалось, когда речь шла о голоцене. И именно подчёркивалась стабильность голоцена, вот в чём, так сказать, в основном.

П.П. Я обязан вам напомнить нашу встречу в Голландии. Нет, до этого нашу дискуссию в Санкт-Петербурге, где Шер выступил впервые у нас в Союзе с этой концепцией, как мы там с ним спорили. Спор был яростный, но, поскольку я не знал тогда об этих данных, можно было сказать, что это была Бородинская битва, и он в роли французов. Допустим. Но когда я представил данные, очень много данных, опровергающих вот эту точку зрения, их очень много было сообщено в Голландии, и там оно в печати находится, и опубликовано оно также вот в последней книге о 200-летии изучения мамонта, что мне Шер ответил в Голландии, что он ответил сейчас? Ничего. Так же, как и Листер.

А.Т. Я думаю, он бы ответил, конечно, если бы он был на моём месте, безусловно, и ответит ещё.

П.П. Ну, будем надеяться.

А.Т. Хотя, я просто хочу…

П.П. Хотя я не сомневаюсь…

А.Т. …подчеркнуть, что не строится гипотеза исключительно на колонках, так сказать, Гренландского ледника или данных, которые пришли с Антарктиды. Ведь масса косвенных свидетельств о том, что, скажем, Каргинское межледниковье в Сибири…

П.П. А разве это межледниковье? Это интерстадиал, это внутривюрмский интерстадиал, с рисвюрмом надо сравнивать.

А.Т. Будем говорить, скажем, вот о Сибири. Каргинское межледниковье, Каргинский интерстадиал. Я думаю, что, вне всяких сомнений, за период своего, так сказать, своей длительности он имел какие-то действительно резкие потепления.

П.П. Точно, точно.

А.Т. Но постоянно возвращался к каким-то холодным фазам. То есть были тёплые и холодные фазы. Вот о чём речь. Так сказать, тут нет каких-то больших противоречий.

П.П. Нет, это же разные вещи. То Каргинское, то внутривюрма…

А.Т. Да, но, с другой стороны, существует очень фактическая вещь, о которой мы говорим. Ну, а почему же не растаяли тогда Новосибирские острова в предыдущие, очень тёплые периоды?

П.П. Я не знаю насчёт того, растаяли ли Новосибирские острова…

А.Т. Ну, вот это уже стопроцентно не растаяли они.

П.П. Но, но имеются данные, что общий уровень океана в оптимум рисвюрма Казанцево, он был выше, чем в голоцене. Следовательно, растаял ледовый панцирь Северного Ледовитого океана, точнее, не растаял до значений больших, чем теперь.

А.Т. Я думаю, это были намного более кратковременные периоды эти. Я допускаю, что, может быть, он был достаточно… я думаю, что если бы это было достаточно длительное, сопоставимое с голоценовым потепление, то, безусловно, вскрывался Северный Ледовитый океан.

П.П. Он действительно вскрывался.

А.Т. Он мог вскрываться, но…

П.П. Он точно вскрывался, ибо южные моллюски проникли туда до острова Врангеля.

А.Т. Воды не размывали, не размывали север суши в Сибири.

П.П. Как не размывали?

А.Т. До той степени, как в настоящее время, нет, конечно.

П.П. Продвигалось море южнее, есть такие данные.

А.Т. Продвигалось, но…

П.П. По Таймыру есть, что вот возвышенности на Таймыре были островами.

А.Т. Безусловно продвигалось, но не так, не в тех масштабах, как оно продвинулось.

П.П. В больших масштабах, чем теперь.

А.Т. Невозможно этого быть. Просто… как тогда бы были просто размыты…

П.П. В моих работах есть ссылки на первоисточники, геологические первоисточники, которые почему-то Андрей Владимирович либо не учитывает, либо говорит, что там оно вот там чему-то стратиграфически не соответствует. Ну, пусть разберутся стратиграфы.

А.Т. Нет. Ну, это же очень просто. Если остались такие острова, как там Санникова Земля, Васильевский. Вообще, это была суша. И они не таяли. Они не таяли 50–60 тысяч лет назад.

П.П. А есть ли твёрдые данные, что они не таяли?

А.Т. Безусловно есть, конечно, потому что в них найдены остатки животных, датировки которых как раз приходятся на периоды максимальных потеплений.

П.П. На Новосибирских островах есть рисвюрмские, да? И раньше есть? Ну, так и сейчас же они не растаяли. Сейчас же они есть…

А.Т. Да, конечно. На острове Большой Ляховский, например. Тают на глазах, и уже на наших глазах многие растаяли.

А.Г. Я отвлеку вас от научной дискуссии. У меня вопрос, на который вы частично уже ответили, но мне хотелось бы пояснений. Если, с вашей точки зрения, истребление является основным фактором исчезновения гигантов на территории Сибири, как и на территории Северной Америки, почему слон всё-таки пережил этот период истребления? Ведь плотность народонаселения в Африке всё-таки, наверное, выше, чем в Сибири.

П.П. Тут есть очень много моментов, самый главный – потому что в Африке родился человек. Потому что в Африке он дольше всего сосуществует с живущими там животными – вначале в облике австралопитека, такого себе обезьяночеловечка, потом в облике питекантропа. Там человеку почти три миллиона лет. И животные успевали приспосабливаться к очень медленному, постепенному нарастанию его охотничьей мощи. Туда, куда приходил он уже позже и развитее, там и урон мегафауны в процентном отношении более крупный. В той же самой Африке вымерло немало крупных и гигантских животных, скажу вам, что три миллиона лет назад там был не один вид слона, а, по меньшей мере, 8 видов хоботных. Так что этот самый устойчивый. Наверное, он научился бороться с человеком: когда нужно – бежать, когда нужно – нападать.

А.Г. Несмотря на столь эффективные методы массовой и индивидуальной охоты, которые вы описали.

П.П. Они вначале были, конечно, менее эффективны. По гипотезе немецкого профессора Вильгельма Щули, первоначально охоту на слонов облегчала вот этим вот австралопитеками… то, что те их воспринимали с таким же страхом, как современные слоны павианов. Там подкрадываться не нужно было. Там подходили вплотную и вгоняли кол в бок. А дальше, конечно же, животные совершенствовали свои защитные механизмы, и люди совершенствовали способы охоты.

А.Г. Пока не пришли к балансу, который существует сегодня в Африке. Хорошо, вы уже упомянули о шерстистом носороге. Но ведь не только травоядные, но и хищники вымирали почти в то же самое время. Это тоже результат истребления. Мне что-то трудно представить себе такое.

А.Т. Но это связь просто: хищник – жертва. Если пропадает жертва, пропадает и хищник.

А.Г. Понятно. А помимо мамонтов и носорогов, ведь…

А.Т. Дело в том, что львы не охотились ни на мамонтов, ни на носорогов. Пещерные… которые вымерли в Сибири…

А.Г. Они охотились на оленей.

П.П. На детёнышей охотились.

А.Т. Ну, может быть, но основной пищей, конечно, безусловно, были, по всей видимости, лошади, северные олени, возможно, молодые бизоны, но никак не мамонты и не носороги. Кстати, одно из свидетельств, так сказать, в минус истребительной теории.

А.Г. Вот я и хотел спросить: неужели все лошади, все бизоны и все северные олени, в том числе большерогие – или как они называются?

А.Т. Это гигантские олени.

А.Г. …гигантские олени тоже пали жертвой человека.

А.Т. Не только они. Вымерли и не только крупные и травоядные хищные звери. Вымерли некоторые грызуны. Вымерли некоторые птицы. То есть, вымер целый комплекс.

А.Г. В тот же самый период?

А.Т. В тот же самый период. Вот, но дело в том, что здесь действует, так сказать, Павел Васильевич сейчас очень легко отобьётся. Он скажет, что центральной фигурой-то был мамонт, который создавал…

А.Г. Флорообразующий?

А.Т. Да. Вот я, думаю, он лучше об этом расскажет. А как исчез мамонт, сразу все и пропали.

П.П. Средообразующая роль имеется у любого вида, который не только от среды берёт, но и изменяет среду. У одних она сильнее, чем у других. Очень сильная средообразующая роль у современных толстокожих, особенно, у слонов. Там, где есть слон, там не будет сплошного леса. Там будет в лучшем случае лес с большими полянами. А если там посуше, то вместо непроходимого такого мелколесья колючего будет саванна, и где могут сосуществовать животные и питающиеся листвой деревьев, и питающиеся травой. И мамонт поддерживал северные экосистемы. Те, которые совершенно правильно показано и в работах Николая Кузьмича Верещагина, и в ваших работах Андрея Владимировича Шера. Что тогдашняя среда – её сейчас не найдёшь. Мамонт не жил в современной тайге, в современной тундре. Он их менял таким образом, что это была другая среда, где жил несколько другой комплекс фауны, чем теперь. Когда выпал этот ключевой вид, то наступили биоценотические изменения, терпимые не для всех животных. Вот так, в общем. В том числе и для этих гигантских оленей, куда же ему с такими рогами продираться.

А.Т. Африканский слон, безусловно, создаёт среду обитания. Саванна ведь без африканского слона очень быстро бы стала зарастать. Дело в том, что слоны уничтожают акацию, уничтожают кустарники и этим способствуют развитию саванны. Удобрений опять же много вносят, перерабатывая, так сказать, те же самые травы. Ну и так далее, и так далее. То есть, это не подвергается сомнению такая вот роль, средообразующая роль крупных гигантов. Но дело в том, что в тот период, о котором мы говорим, когда, в общем, мамонтам и другим плейстоценовым животным уже приходил конец, то есть 10–12 тысяч лет назад, я думаю, действовал ещё очень такой важный фактор: что не будем углубляться, то ли по вине человека, то ли по изменению климата, ареал этих животных стал разбиваться на отдельные изолированные участки. А когда животное обитает в таком достаточно территориально ограниченном участке, здесь любой толчок, любое воздействие, оно может привести к фатальным последствиям. Вот, скажем, вот последние мамонты, которые сохранились, как я уже много раз говорил, на острове Врангеля, безусловно, для них появление человека и убийство там буквально двух-трех особей для популяции не более чем в сто особей этих животных, даже именно такая вещь могла послужить толчком. Или там пара подряд повторяющихся неблагоприятных сезонов, летних сезонов, которые привели к гибели достаточное количество стада. И животные погибли. То есть, то, что мозаичность ареала была, – это безусловно. И оставались вот какие-то последние рифугиумы, то есть места, где выживала эта фауна. И вот там уже любое воздействие приводило к катастрофическим последствиям.

А.Г. А что известно о численности мамонтов на территории, скажем, Сибири? Или о плотности, если уже о том речь пойдёт.

А.Т. Такие попытки делались. Вот профессор Верещагин Николай Кузьмич – он пытался подсчитать, основываясь, в первую очередь, на количестве находок из мерзлоты. То есть, Сибирь нам представляет уникальную, конечно, возможность. Мы можем представить, что любое животное, достаточно крупное, имеющее хорошие кости, большие кости скелета, оно сохранялось. И поэтому если мы подсчитаем, скажем, все бивни, собранные на определённом историческом отрезке, мамонтов и так экстраполируем на территории Сибири, мы можем получить более менее точные данные. Но в моём представлении, подсчитывать надо не этим способом. Этот способ не проходит, потому что слишком большой временной отрезок времени. Я думаю, что надо, конечно, оценивать по ёмкости угодий, в которых существовали эти животные. В моём представлении, где-то они, безусловно, были очень благоприятными. Такими как в Северной Америке, в Восточной Европе, на территории современной Украины, например, той же. А в Сибири, я думаю, что никогда они не были достаточно кормными, чтобы содержать вот достаточно такие большие и многочисленные популяции мамонтов, шерстистых носорогов. Поэтому, я думаю, что вопрос стоял не о каких-то сотнях тысяч животных на всю территорию Сибири, которые одновременно жили. А я думаю, скорее всего, счёт шёл на десятки тысяч. Не более. На все эти огромные территории.

А.Г. Вы согласны?

П.П. С большим вниманием прислушиваюсь. Вполне возможно, что это так и было.

А.Г. Что-нибудь известно (хотя я понимаю, что мало шансов это восстановить) о социуме мамонтов. То есть, образ их стадной жизни – как складывалась семья и была ли она? Какие были отношения в стаде?

А.Т. Вы знаете, благодаря счастливой случайности, а может быть, закономерности, вот под Брянском, рядом с Севском, было найдено захоронение целой семьи мамонтов учёными палеонтологического института московского во главе с Евгением Мащенко. И это многое прояснило. Это была группа, которая сопоставима с группой современных индийских или африканских слонов. То есть, это были самки, взрослые самки, и детёныши разного возраста. Совершенно крошечные, которым буквально до года. И до почти уже половозрелых самцов. То есть, это достаточно типичная картина и для современных слонов. А этот случай был такой вот уникальный совершенно.

А.Г. А что послужило причиной гибели этой семьи?

А.Т. Трудно сказать, но это какая-то, конечно, катастрофичность. Это могло быть, стадо могло провалиться на тонком льду, скажем, реки.

П.П. А не могли ли их загнать на этот тонкий лёд?

А.Т. Но тогда бы ими воспользовались. И мы бы тогда увидели следы человеческих орудий на костях жертв.

П.П. А если срезали только мясо? Если было их много.

А.Т. Всегда, археологи всегда отмечают, что как бы аккуратно не срезали мясо, но всегда на костях остаётся воздействие каменных орудий.

П.П. А что вы скажете о специальных исследованиях Хайнеса в Африке, где он исследовал места естественной гибели слонов в засуху. И места вот разделок. И обнаружил, что на костях слонов, разделанных даже железными орудиями, опытные съёмщики вообще не оставляют никаких следов. Там только по надкостнице могут быть порезы. А они потом исчезают с исчезновением надкостницы.

А.Т. Вероятно, люди палеолита были менее аккуратны, потому что, вы же знаете, что огромное количество…

П.П. Они были мясниками не хуже, наверняка.

А.Т. Не хуже, ну, а сколько следов от орудий на костях мамонтов и других животных.

П.П. Тот же самый Хайнес показал, что часто эти следы могут быть иного происхождения. И тут как раз очень трудно следить.

А.Т. Но в случае с Севском, я думаю, всё проще, потому что там были совершенно крошечные детёныши, которые, я думаю, просто бы были утилизированы тут же древними охотниками из-за их более, вероятно, вкусного и мягкого мяса.

П.П. Понятно. Хорошо.

А.Г. Кстати, ходили легенды, связанные опять-таки с необычайной популярностью книги сначала, а потом и фильма «Земля Санникова». О том, что находимые в вечной мерзлоте трупы мамонтов – не скелеты, а трупы – поедались собаками, и даже люди пытались это мясо, которое пролежало тысячелетия в земле, пробовать. Это так или не так? Знаете ли вы что-нибудь об этих исследованиях.

П.П. Это так, но он лучше знает.

А.Т. Я сам пробовал.

А.Г. Вы ели мамонтятину?

А.Т. Да. Это снял канал «Дискавери» в своём фильме «Земля мамонтов».

А.Г. Ну-ка, ну-ка расскажите.

А.Т. Я, правда, попробовал после щенка лайки. Сначала попробовал он, после этого попробовал я.

А.Г. Щенок ел сырое мясо, а вы-то нет, наверное?

А.Т. Нет, ну тоже, конечно, сырое. Но это, можно сказать, такая строганина, скажем, из мамонта. В действительности дело в том, что когда заморожена мышечная ткань вот животных, которые пролежали тысячелетия в мерзлоте, да, собака совершенно спокойно воспринимает это как еду, как мясо и начинает его есть. Но попробуйте дать этой же собаке это мясо после того, как оно растает. Она не прикоснётся к нему. Потому что за долгий период вымораживания структура, мышечный коллаген меняется и образуется так называемая структура жировоск. Вот если вы возьмёте хороший бифштекс, отрежете от мяса и положите на сковородку, в результате получите зловонную жидкость, которая растечётся по сковородке, и какие-то сухие волокна. Потому что ткани всё дегидротируют, то есть из них высасывается вода длительным вымораживанием. Почему все мумии мамонтов и мамонтят, мы их называем мумиями, они все высушены, они уплощённые вот до каких-то там сантиметров толщины.

А.Г. А вымочить нельзя?

А.Т. Ну, нет, конечно. Уже просто структура совершенно другая. И плюс ко всему, вымораживание мало того что забирает, меняет структуру этой ткани, оно уничтожает и на клеточном уровне всё. Когда нашли, например, магаданского мамонтёнка, это наиболее полная мумия, когда-либо найденная на Земле из мерзлоты, не нашли ни одной целой клетки. Не то, что я не говорю, также вот ДНК, тоже были найдены маленькие фрагменты. И бум последних десятилетий, когда мы посылали регулярно образцы в различные лаборатории в Соединённые Штаты, в Японию, в Европу из нашего института, из палеонтологического института из Москвы, результаты были очень и очень скромные.

А.Г. Неужели и фолликулы волос тоже вымораживаются до такой степени, что…

А.Т. Разрушаются так, что специально мы исследовали кутикулярный слой волос под микроскопом. Но какие-то жалкие следы только. То есть, все разрушены. И воздействие настолько сильное, что оно, в общем, понятное. Особенно когда идёт процесс вымораживания. Вы знаете, что клетка состоит почти на 80 процентов, если не больше, из воды. Вода увеличивается в объёме, рвутся все мембраны. Рвутся мембраны тех же лизосом, выходят ферменты, которые начинают резать всех подряд, переваривают это ДНК. И поэтому когда вы слышите, скажем, о клонировании мамонта, не верьте этому. Потому что для клонирования нужна целая клетка.

П.П. Точно.

А.Г. А взять её негде.

П.П. Да, да.

А.Г. Скажите, пожалуйста, так всё-таки каково на вкус вымороженное мясо мамонта?

А.Т. Абсолютно безвкусное. Немножко вонючее. Процесс гниения, конечно, он же происходил. Потому что это была весна, апрель, и мы раскапывали так называемого мамонта рыболовного крючка. Так его назвали, потому что один из членов нашей экспедиции Сергей Панкевич, сейчас он директор Таймырского заповедника, рыбачил в этом месте и на крючок зацепил несколько шерстинок мамонта. После чего в апреле мы появились, когда вода ушла, так сказать, и обнажилось это место. И в мёрзлом грунте с помощью отбойных молотков и русских мужиков выкопали конгломерат весом где-то одну тонну, который представлял собой месиво костей, шкуры, шерсти и местами сухожилия и мышц мамонта. Когда-то, вероятно, это была интересная находка, но она уже была известна около десяти лет. И десять лет она то оттаивала, то снова замерзала, то покрывалась водами Верхней Таймыры. И поэтому, в общем-то, уже были такие разложившиеся жалкие остатки вот того мамонта, который когда-то, видно, представлял из себя, может быть, и целый труп.

П.П. Скажите, пожалуйста, а в этом мамонте рыболовного крючка сальные железы обнаружены или нет?

А.Т. Там не обнаружено даже ни одного кусочка шкуры, который можно было бы гистологически исследовать.

А.Г. С чем связан этот вопрос?

П.П. С тем, что благодаря тому, что сообщил Алексей Николаевич, понятно, почему была выдвинута и почему лопнула одна из гипотез вымирания мамонта, в этих вот трупах не находили сальных желез, и решили, что имел шёрстный покров, но не имел смазки. А раз так, то вот когда холодный и сухой климат окончился и наступил влажный, вот оттепель или дождь, вот прошёл весенний и ранне-весенний, а потом ночью мороз, и, значит, промерзало несчастное животное до самой кожи, превращалось в ледяной панцирь. Но когда не размороженную ногу эвенского мамонта с Чукотки, её сразу же из мерзлоты в искусственную мерзлоту, исследовали, естественно, кожа оказалась очень богатой сальными железами, и с него вся мокрота, как с любого нормального животного, легко стекала.

А.Г. Просто скатывалась.

П.П. Да.

А.Г. Я бы хотел поговорить о том, что в древней человеческой мифологии называют остатки мамонта и всех остальных вымерших ископаемых животных – допотопными животными. Есть какая-либо связь здесь?

А.Т. Я вкратце остановлюсь, потому что только что мне Павел Васильевич продемонстрировал свежую свою работу в книге, которая является, как я понимаю, предметом дискуссии учёных и креацианистов, для которых вообще-то сама дискуссия с учёными есть уже какое-то как бы их признание. Поэтому стараются многие учёные, особенно на Западе, не вступать ни в какие дискуссии с ними, а креацианисты, это понятно, это люди, считающие, что Господь создал всё, что есть на этой бренной земле.

А.Г. Включая мамонтов…

А.Т. Да, но при этом они именно считают себя такими, ну почти учёными, которые собирают различные факты из различных областей науки, и как-то их комбинируя, пытаются доказать, что вот, мол, так и было на самом деле. Но в отличие от наших зарубежных коллег, мы ещё были в своё время не готовы к дискуссиям с подобными людьми. Когда они впервые появились, мы, безусловно, с ними разговаривали, беседовали, пытались им что-то доказать. А потом, возвращаясь к себе, значит, в Соединённые Штаты в основном, но также и в Европу, они публиковали толстые гроссбухи, в которых писали, что вот по сообщению профессора такого-то, там Верещагина, там доктора Тихонова, там доктора Пучкова, и создавалось такое как бы представление, что идёт какая-то дискуссия на самом деле. Ну не может быть никакой дискуссии, потому что мамонты, которых они постоянно притягивали за уши как утонувших во время потопа, как мы прекрасно знаем, тонули в течение десятков тысяч лет, получается.

А.Г. Уж проще было к динозаврам это отнести.

А.Т. Там было бы труднее как-то доказать. Но когда у нас есть радиоуглеродные датировки, когда мы можем всё это очень аккуратно разложить и показать, это уже выходит за грань научной дискуссии и здравого смысла. Хотя иногда вот такой какой-то свежий взгляд, не обременённый такими, так сказать, рамочными знаниями, он иногда полезен. И иногда в этих статьях и в этих работах можно кое-что интересное извлечь. Но говорить что-то, как-то дискутировать с ними, в общем, я считаю…

А.Г. Что можно извлечь из этих статей?

А.Т. Какой-то интересный взгляд на конкретную какую-то проблему.

П.П. Можно привести пример – книгу Краузе «Мамонт в снегах и во льдах. Факт или фантастика?». Он разобрал скрупулёзно морфологические признаки мамонта, стал доказывать, что там маленькие уши, что шёрстный покров, что там что-то ещё, что-то ещё. Но не обязательно показатель холодного климата, потому что вот есть животные, живущие в ином климате, которые, тем не менее, имеют такие же признаки. Написано весьма грамотно зоологически, но, конечно, там умалчиваются другие важные факты, даётся перекошенная картина. Общий вывод неправильный. Но, тем не менее, всё-таки заставляет думать, заставляет вооружаться и с этой стороны. И прав он оказался, этой книгой он боролся с крайней версией, будто бы мамонты жили только в ужасно сухом и в ужасно холодном климате, таком, как теперь вообще не бывает. Один из наших коллег применил даже выражение образное – марсианский климат. Он же собрал факты, что мамонты жили и там, где было не так холодно, и даже вовсе не холодно, хотя, конечно, и не тропически. И действительно, мамонт жил в разнообразных климатах и ландшафтах, от очень сухих и холодных до теплоумеренных.

А.Г. На среднерусской возвышенности?

А.Т. Безусловно, жил, конечно.

А.Г. На территории Москвы?

А.Т. Да, конечно. Я думаю, что даже здесь, может, когда-то проходил.

А.Г. Находки есть?

А.Т. Да, находки есть. У меня нет точных данных, но если уж на территории Петербурга есть находки мамонтовых костей, то я думаю, что на территории Москвы, безусловно, они тоже были. Даже, вы знаете, есть данные, несколько лет назад мне говорил Женя Мащенко, что позвонили откуда-то вот в пределах черты города Москвы и сказали, что нашли, не помню, что, какую кость там, то ли зуб, то ли череп, то ли какие-то кости мамонта, именно выкопанные, не брошенные кем-то, каким-то, скажем, собирателем.

А.Г. Если позволите, я вас попытаюсь перенести из прошлого в будущее. Очень часто в этой студии шла речь о глобальном потеплении, о межледниковье, в котором оказались мы, и о том, что мы ещё даже не приблизились к пику температур, которые характеры для такого межледникового периода.

П.П. Вполне возможно.

А.Г. Не говоря уже о том, что действуют сейчас и другие факторы, и человек очень активно изменяет среду. Можете вы спрогнозировать – при достаточно резком и внезапном изменении климата – катастрофы, подобные этой? То есть вымирание целых видов, вымирание, может быть, территорий каких-то в обозримом будущем, 100–200 лет, 300 лет?

А.Т. Я думаю, что не будет ничего подобного. Во-первых, я всеми фибрами своей души сопротивляюсь этой точке зрения, что сейчас идёт какое-то очень сильное, глобальное потепление. Я думаю, что это вполне локальная вещь, просто человеческая жизнь так коротка, что вот на нашей памяти как бы вот казалось, что было два-три столетия в Европе немножко холоднее, мы помним картины голландских художников, на которых по Амстердаму катаются на коньках, а сейчас это практически как бы нереально. Но это такой краткий период исторический.

А.Г. Но как мне объясняли здесь, есть дендрохронология за несколько тысяч лет, которая показывает периоды этого глобального или там локального микропотепления и микропохолодания за обозримый период, 3–4 тысячи лет. И есть предположения о том, что максимум температуры, которая достигнута за последние 10–15 лет, это всё-таки не флуктуация, это какое-то движение в сторону увеличения средней температуры на планете, которая за последние буквально 50 лет увеличилась, если я не ошибаюсь, на полтора градуса.

П.П. Увеличилась.

А.Т. Но при этом будет повышение уровня океана, это будет, так сказать, ну что, затопление каких-то низменных участков. Безусловно, будет повышение влажности климата в определённых зонах. Но я не думаю, что это, во-первых, очень как-то негативно скажется на фауне экваториальной и тропической, вряд ли это скажется как-то очень на них заметно. И также я не уверен, что наша голарктическая фауна тоже как-то пострадает. Она уже настолько, так сказать окрепла в боях с человеком, небольшие потепления вряд ли для неё будет фатальны…

А.Г. У нас осталось время для того, чтобы подвести итоги вашей дискуссии.

П.П. Скорее взаимодополнения даже. Про вирусы… вирусные теории или ещё какие-то есть.

А.Т. Я могу вкратце сказать, в сравнительном аспекте. Где-то года три назад известный зоолог, специалист по вымираниям, доктор Рос Макфи предложил свой взгляд на вымирание плейстоценовых фаун. Не только мамонтовой фауны: североамериканской фауны и также южноамериканской фауны, что касается крайнего юга, Южной Америки. Там тоже была очень интересная патагонская фауна, центральным звеном которой был крупный наземный ленивец милодон. Проявляются очень интересные параллели, скажем, с сибирской фауной. И там, и там одновременно появляется человек. И там, и там есть центральные фигуры. И там, и там меняются климатические условия. Но господин Макфи предложил совершенно новый взгляд на вымирание этих фаун. По его мнению, всему виной вирусы. Правда, непонятно, какие вирусы. Потому что пока я так и не уловил, что же там, какие болезнетворные вирусы могли уничтожить фауну, разных животных.

П.П. И почему одни лишь вирусы? Почему не бактерии?

А.Т. Ну, это мы не будем в этом углубляться. Мы просто комментируем, что такая теория в последнее время получила очень широкое распространение за рубежом, активно муссируется. И центральным его звеном, этой теории, является человек, распространение которого и уже его домашних животных приносило в эти стерильные сообщества какие-то новые болезнетворные микробы и вирусы, которые уничтожали целые фауны. Такая теория есть.

А.Г. Подобно тому, как европейцы, которые привезли в Северную Америку элементарный грипп и какие-то другие заболевания, уничтожили поголовно население целых областей. Мы ещё не коснулись такой темы, как одомашнивание животных, в том числе и гигантов. Потому что опыт африканских и особенно индийских слонов и их хозяев, наверное, позволяет фантазировать на тему, что попытки одомашнивания мамонта могли быть предприняты древним человеком. Почему бы нет, если собака и лошадь попали в этот ряд, то почему же не мамонт?

П.П. Насчёт лошади – мы с Олегом Петровичем Журавлёвым предполагаем, что были факты приручения отдельных животных. Приручение и одомашнивание – это совершенно разные вещи. Одомашнивание – это популяция, существующая в домашних условиях.

А.Г. Мало того, это селекция определённая.

П.П. Да, селекция. А то, действительно, какие-то странные изображения во французских пещерах, в живописи и скульптурах, где как будто бы изображён недоуздок, как будто бы изображены уздечка без удил…

А.Т. А мамонт такой тоже как в деревянной загородке. Я уже не помню, в пещере Камбарель или где-то. Тоже можно расценивать как в загоне, мамонт в загоне.

П.П. То ли мамонт в загоне, то ли он провалился в какую-то конструкцию, ловушку. А один наш коллега считает, что это вообще изображение праотца мамонта, который-де совокупляется с богиней праматерью. Ну, так вот он увидел по-своему этот рисунок. Но эти изображения лошадей действительно очень реалистичны. Но если бы тогда была верховая езда и, в особенности, такая, как некоторые считают, всадники, охота верхоконная, то человечество, конечно же, въехало бы на лошадях в историю. Ибо это такое даёт преимущество. Трудно допустить, чтобы было одомашнивание лошади. Собачка… Я лично сторонник, что уже были домашние собаки или, по крайней мере, какие-то волки, жившие в симбиозе с человеком и помогавшие ему в его добром или не добром – как посмотреть – деле. Но остальные животные вряд ли в это время, это позже, это неолит.

А.Г. Спасибо огромное.

Что есть время

16.07.03
(хр.00:52:14)

Участники:

Александр Петрович Левич – доктор биологических наук

Александр Владимирович Коганов – кандидат физико-математических наук


Александр Гордон: 18 лет регулярных выступлений, которые являются итогом определённых размышлений, экспериментов, работы научной и творческой мысли. 18 лет – это только вашему семинару. А проблема времени стоит перед человечеством с самого начала осознания того, что есть ты, есть окружающий мир. И этот окружающий мир каким-то образом вокруг тебя движется, развивается, умирает – и умираешь ты. Так вот, в чём же феномен не времени даже самого, а феномен интереса человека ко времени?

Александр Левич: Наверное, один из главных – это наш собственный внутренний интерес, потому что мы бренны, потому что наши дни не бесконечны. И потому, что есть внутреннее неприятие этой бренности. Осознаём мы это или нет, мы хотим узнать, почему, зачем, и, может быть, как её избежать. Это интересно каждому из нас. Это интересно и науке, потому что, как мне кажется, при решении проблем естествознания, при решении фундаментальных вопросов, всегда приходилось изменять представления о времени. Получалось это, видимо, потому, что время так глубоко лежит в фундаменте наших представлений о мире, что мы не можем исключить его из рассмотрения при решении любых проблем. Для того чтобы сделать какой-то следующий шаг, приходится лучше разобраться в том, что такое время. Для меня самого есть чисто внутренняя причина, по которой я не могу не заниматься временем. Таковы мои образование и профессия теоретика, что мне кажется: нужно, чтобы в областях науки, где ещё нет фундаментальных уравнений, такие уравнения появились.

Каждое фундаментальное уравнение движения – это есть описание интересующей нас реальности с помощью некоторого эталона изменчивости. И оттого, каким мы себе представляем время и какова эта эталонная изменчивость, то есть часы, очень сильно зависит, сумеем ли мы угадать или вывести нужные уравнения. Это мой путь, по которому я пришёл к проблеме времени. Хотя я понимаю, что у каждого путь свой.

Александр Коганов: Свой, да. У меня по-другому, например, было. Я пришёл к этой проблеме, скорее, от противного. Я по образованию математик. Математиков учат таким образом, что время исключено из математической теории, даже в тех случаях, когда явно указывается последовательность процедур.

И вот этот момент очень сильно вошёл в противоречие с практикой, когда мне пришлось заниматься прикладными задачами. Там я увидел, что время, наоборот, является важнейшим фактором. И это отнюдь не параметр в уравнениях, а скорее – обстоятельство действия. Это важнейшее обстоятельство действия, внутри которого приходится существовать: надо успеть решить задачу, надо успеть получить данные для решения задачи.

И вначале я почувствовал интерес ко времени именно с этой стороны. В задачах, где время входит как бы в условие, в постановку задачи. Это всё очень важно в технике, в приложениях типа биологических, где приходится смотреть развитие объекта. Первые мои модели были в области биологии. И там я столкнулся с тем обстоятельством, что биологическое время само по себе нуждается в некоторой формализации – это не физическое время. Это другое время. А в технике мы сталкивались с вещами, когда приходилось менять единицу измерения времени с однородной на неоднородную. Например, бывали такие эффекты, когда неоднородные единицы времени, привязанные к особым событиям, позволяли использовать стандартные уравнения, ну, скажем, механики Ньютона, в то время как однородные единицы – не позволяли: какая-то идёт внутренняя синхронизация процесса на свои часы. А потом, когда я уже занялся общей теорией моделирования, я посмотрел на время не изнутри, а как бы извне, на модель времени – что она из себя представляет. Это очень интересно, очень захватывает.

А.Г. Почему всё-таки время стоит особняком среди всех физических величин, явлений, гипотез, в чём феномен?

А.К. Это единственный физический объект, вообще не физический даже, а просто объект окружающего мира, который не обладает повторяемостью. Всё остальное можно попробовать дважды, трижды, проверить какую-то версию. Если какая-то гипотеза не подтверждается, её можно отбросить. Если какое-то состояние нестабильно, значит, нужно укрупнить, рассмотреть макроуровень, как в термодинамике делается. И это относится абсолютно ко всей науке, не только к физике, ко всему, кроме времени. Время исчезает. Это постоянно исчезающий объект.

А.Г. Тогда получается, что изучение времени не может быть научным занятием, раз сам объект не научен. Ведь у него нет такого важного для науки качества, как воспроизводимость.

А.Л. К сожалению, это не единственная причина, почему изучение времени, может быть, не совсем наука. И это ещё один ответ на ваш вопрос о том, почему и чем время отличается от других объектов науки. Дело в том, что любая наука начинается с исходных неопределяемых понятий, про которые бессмысленно спрашивать, что это и почему они такие, а не другие? Потому что они воспринимаются интуитивно, и мы надеемся, что интуиция разных исследователей одинакова, хотя надежда эта призрачна. Время – одно из таких понятий. Оно исходное и неопределяемое. Пока оно находится в этом своём статусе, его свойства также будут постулатами, аксиомами, но отнюдь не теоремами. И это неизбежно, это не дефект науки, просто мы заинтересовались понятием, статус которого отличается от большинства других научных понятий. Исходными и неопределяемыми в науке являются и многие другие понятия, например, пространство, заряд, масса, взаимодействие, энергия, движение, жизнь…

А.Г. Какие гипотезы, теории, размышления, может быть, даже философские теории, были выдвинуты человечеством на пути изучения времени? Прежде чем мы перейдём, собственно, к вашим приоритетам.

А.К. Время ассоциируется с потоком. Это, видимо, главный образ, который был создан ещё в древности, в античности. Тогда же возникла идея, что нельзя дважды войти в реку. Эта идея неповторяемости была замечена. Время похоже на реку. Она всё время новая, но, несмотря на это, её можно нанести на карту, у неё есть русло. В ней есть что-то постоянное. Пожалуй, изучение времени – это попытка изучить то постоянное, что мы в нём находим. Те постоянные свойства, которые наблюдаются. И тут очень много было интересных соображений, и они продолжают выдвигаться до наших дней. Важная революция произошла буквально в начале 20-го века. Представления о времени, скажем, в античном мире, в средние века и в новейшее время были различны. А XX век дал своё, совершенно новое представление о времени.

В начале ХХ века произошло осознание удивительных свойств времени. И мне кажется, что это понято уже навечно, по крайней мере, в рамках нашей непрерывной культурной традиции. Было понято, что пространство и время неразрывны, что это не два разных параметра (пространственная координата и временная координата), а есть единый четырехмерный мир, в котором топология и метрика так устроены, что некий сектор пространства выделяется. Этот сектор пространства мы и называем временем. Он обладает рядом свойств, одно из которых – необратимость движения в одном направлении. А остальные координаты этого четырехмерия позволяют в своём (пространственном) секторе плавно изменить направление движения на противоположное. Но время этого не позволяет. В то же время некоторые углы поворота времени оказались возможными. Но не так, чтобы повернуть назад. И эти углы мы называем скоростями. Вот это было радикальнейшее изменение, которое вошло в мир с появлением теории относительности. Появилось представление, что скорость – это поворот времени, поворот оси времени в четырех измерениях. Это повлекло за собой изменение наблюдаемых масштабов. Если одно тело движется с одной скоростью, другое с другой скоростью, они видят друг друга как бы под углом, но в четырехмерном мире. И время одного тела проектируется на время другого тела, причём проекции искажают масштабы. Это мы знаем и по обычным пространственным эффектам. Если стержень, например, линейку повернуть под углом, она будет казаться короче. Её можно даже посмотреть в торец, и тогда её длина просто в ноль обратится. Вот нечто в этом роде происходит и со временем – чем больше скорость объекта относительно нас, тем замедленнее кажется нам время, идущее на том теле, которое мы наблюдаем. Соответственно, наблюдателям, находящимся в той системе отсчёта, будет замедленным казаться наше время. И всё это – результат поворотов осей времени в четырехмерном пространстве. Это был великий прорыв в понимании структуры мира. Там такие имена, как Эйнштейн, Пуанкаре, Минковский, Гильберт. Они это сделали. Выделить кого-то одного невозможно, это был существенно коллективный разум. И мир изменился, представление о времени совершенно изменилось.

А.Л. Теория относительности на самом деле ничего не говорит о том, что такое время, какова природа времени. Теория относительности возникла, когда появилась новая процедура выяснения – одновременны ли удалённые друг от друга события. В эту процедуру Эйнштейн ввёл новый тип часов – световые часы, или часы Ланжвена. Такое небольшое нововведение, которое понадобилось для того, чтобы правильно ввести определение одновременности, оказалось достаточным для научной революции, которую связывают с теорией относительности. Но сама теория относительности не даёт ответа на вопрос о природе времени, а всего лишь даёт новый способ определения одновременности.

А.К. Вообще, мне кажется, что путь Галилей-Ньютон-Эйнштейн (условно) – это путь, как сказал Ньютон, не изобретаемой сущности. Ньютон тоже не объяснял, что такое время. И Галилей не объяснял, что такое время. Это попытка реляционного – через соотношение величин – объяснения мира. То есть мы связываем измерение с какими-то математическими переменными и ищем уравнение, которое их связывает между собой. Это, конечно, не объяснение.

А.Г. Есть другие подходы, которые настаивали бы на том…

А.К. Есть попытки.

А.Л. Когда мы говорим о времени, то подразумеваем, по крайней мере, три различных оттенка смысла: время-явление как синоним изменчивости Мира; время-часы как способ измерения изменчивости и время-понятие как конструкт человеческого мышления. Уметь измерять время – это ещё не значит понимать его природу. Понять природу времени, на мой взгляд, – значит понять происхождение изменчивости Мира; понять, почему Мир не остаётся во всём постоянным; понять происхождение нового в Мире. Вопрос настолько глобален, что простых ответов на него нет. Я понимаю исследователей, которые уходят от попыток ответа на вопрос о природе времени. Но ещё лучше я понимаю тех, кому этот вопрос не даёт покоя. Эйнштейн говорил, что время – это то, что показывают наши часы. Может быть, такой ответ правилен в ситуации, когда нельзя сказать большего. Может быть, понять природу времени – значит указать природное явление, процесс или «носитель» в материальном мире, свойства которого можно отождествить или корреспондировать с тем, что мы хотим понимать под временем. Мне известно несколько таких конструктивных подходов. Одним из первых в середине 20-го века был подход Николая Александровича Козырева, пулковского астронома, открывателя лунного вулканизма. Собственно, Николай Александрович Козырев ввёл представление о потоке времени как физической сущности. Для Козырева было важно, что эта сущность не совпадает ни с материей, ни с пространством, ни с полями в обычном их понимании, тем не менее она обладает свойствами, которые могут быть обнаружены физическими приборами.

20 лет трудов самого Николая Александровича, его помощников, его сторонников ушло на попытки экспериментально обнаружить свойства такого потока. С одной стороны, до сих пор эти попытки продолжаются; с другой стороны – нет убедительных доказательств того, что эти попытки дают декларированный результат. Потому что эффекты, которые наблюдаются во взаимодействиях тел по Козыреву, достаточно малы. К сожалению, нет достаточно кропотливого скрупулёзного анализа того, что эти эффекты вызваны именно экзотическими свойствами новой сущности. Есть мнение, и оно мне кажется порой обоснованным, что эти эффекты могут быть объяснены самыми обычными физическими свойствами тел, связанными, например, с теплопроводностью, с конвекцией, с проводимостью – т.е. с известными явлениями физики. И тогда непонятно, какое место занимают предположения о времени как о потоке. Тем более что концепция Н.А. Козырева не подкреплена пока методологическим анализом, который позволил бы соотнести представления о новой сущности с её очень необычными свойствами.

Например, поток времени переносит энергию, но не переносит импульс. Необходимо соотнести новые свойства с тем, что нам уже известно, то есть реализовать так называемый принцип соответствия, принятый в физике. Гипотеза Козырева эвристически необыкновенна, на мой взгляд, не только тем, что позволяет говорить об активных свойствах времени. Она ещё ценна и тем, что даёт новый мировоззренческий взгляд на устройство нашего мира. Распространено мнение, что наш мир деградирует. Другими словами это мнение называется «второе начало термодинамики».

Мир остывает, энергия переходит в тепловую форму, если всё будет происходить так, как сейчас, если, скажем, мы не найдём какой-то материи, которая расположена между галактиками и по каким-то причинам не видна, то судьба мира предначертана. Галактики будут расходиться всё дальше и дальше; вещество распадаться. Распадутся даже ядерные частицы, испарятся «чёрные дыры», и через сотни миллиардов лет в мире не останется ничего, кроме отдельных электронов и протонов, разбросанных на огромные расстояния. Это то, что называют «тепловой смертью». Но так происходит только в случае, если наша Вселенная изолирована, если нет какой-то подпитки… В концепции Козырева прозвучало, что у нашей Вселенной есть активное начало. Вот это активное начало – обоснованно или не очень обоснованно – было связано с потоком времени и с тем, что время связано с источниками энергии в звёздных масштабах. Если Мир действительно открыт, то ему не грозит «тепловая смерть». Потому что второе начало работает, только когда система замкнута. И в самом деле, это не секрет ни для физиков, ни для астрономов, что следов деградации в нашей нынешней Вселенной почти нет. Мы видим и, чем глубже изучаем, тем видим всё больше: во Вселенной повсеместно происходят мощные и сильные процессы, которые никак нельзя назвать деградацией.

А.Г. То есть вместо процесса разрушения идёт некое созидание.

А.Л. Мировоззренческий аспект идей Николая Александровича Козырева, по-моему, очень значителен.

А.К. Мне хочется немножко возразить вам. Это не единственный подход к понятию второго начала термодинамики, к росту энтропии. Больцман в конце 19-го века ещё предложил модель, которая сейчас называется «динамическая система». В этой модели, в общем, всё стационарно, система не деградирует и, в общем-то, не развивается. Она стационарна. Это некий, можно сказать, автомат, который как-то крутится сам в себе. А энтропия интерпретируется как наши сведения о том, что было раньше, то есть когда это было начальное состояние, момент начала наблюдения. Мы какое-то время наблюдаем за системой и видим её новое состояние. В какой мере мы можем восстановить начальное состояние по тому, что мы видим сейчас? Если наблюдения ведутся абсолютно точно, то в детерминированной системе это всегда можно сделать, но придётся вести всё больше и больше обработку данных, то есть мера информации возрастает. Вот эту меру информации Больцман, по существу, и приравнял к энтропии. То есть энтропия – это та вычислительная работа, если так можно сказать, которую надо проделать для того, чтобы по тому, что мы видим сейчас, восстановить то, что было раньше. При этом система остаётся стационарной. Энтропия растёт, но она связана как бы с взаимодействием наблюдателя.

Мне кажется, что очень важно в порядке референта времени указать ещё на современное представление о физическом вакууме. Это очень интересное новое понятие, относительно новое, в котором вещество подразумевается в неком агрегатном состоянии. Собственно говоря, есть большое количество экспериментов, подтверждающих, что это не фикция, что действительно это агрегатное состояние существует. Это так называемые виртуальные частицы, частицы, которые появляются на очень короткое время и опять исчезают, переходят, то есть срабатывает вначале как бы их рождение, а потом срабатывает их поглощение тем же самым вакуумом, он поглощает себя. Это очень хорошо, кстати, корреспондируется с древней легендой о времени, которое пожирает своих детей. Физический вакуум в современном представлении устроен именно таким образом, он пожирает частицы, которые он сам же и родил. И вот этот физический вакуум ассоциируется, по существу, с тем пространством, которое не заполнено активной материей, стационарной материей, которую мы называем «массивными телами», активными «волнами» света.

Со свойствами этого вакуума можно связать, например, такой удивительный факт, как постоянство скорости света во всех системах координат. Если считать, что свет распространяется в физическом вакууме как по среде, то начинает выступать такой интересный факт: физический вакуум покоится во всех системах координат. Потому что виртуальная частица не имеет определённого импульса, она имеет только определённые координаты и, родившись, одна частица принадлежит одной системе координат, другая – другой, они живут короткое время, исчезают, а вакуум, в целом, покоится в любой системе координат. Таким образом волна, идущая по этой среде, имеет одну и ту же скорость во всех системах координат. И релятивистские свойства таким образом получают референт, физический вакуум выступает как референт преобразований Лоренца.

А.Л. Я понимаю. Но почему вы связываете свойства вакуума со свойствами времени?

А.К. Потому что вакуум – это четырехмерный, а не трёхмерный объект. Вакуум заполняет четырёхмерие, в котором есть и секторы времени, и секторы пространства.

А.Л. Мы все заполняем четырехмерие…

А.К. С этим замечанием я полностью согласен. Но всё-таки мне очень нравится концепция, что время не есть нечто отдельное от пространства, а время есть особый сектор четырёхмерия, и это четырёхмерие, как вместилище мира, имеет своё физическое качество.

А.Л. Но ведь пространство – это срез четырёхмерного мира.

А.К. Пространство, то, что мы называем пространством, – это определённый срез.

А.Л. Поэтому, когда вы говорите про сектор, мне это не очень понятно. Сектор в пространстве, так сказать, это сектор в срезе. А время, это вся субстанция. То, что вы говорите про вакуум и время, я понимаю так, что вакуум – это пример одной из субстанций. Когда мы говорим о субстанциональности времени, можно говорить, что есть поля, есть вакуум, т.е. уже есть примеры субстанций, и субстанция – это не что-то совсем экзотическое. Поэтому, говоря о времени как о субстанции, мы не нарушаем правила, которые есть в науке.

А.К. Понятно. Я здесь говорю о времени, не как о субстанции. А как о некоторой анизотропности этой субстанции. Иными словами, в этом четырёхмерном пространстве, или в вакууме, свойства зависят от направления. Если в обычном, привычном нам трёхмерном пространстве (а это суть срезы этого четырёхмерия) свойства пространства не зависят от направления, то в четырёхмерном пространстве они начинают зависеть от направления. И одно из этих направлений (то, свойства которого отличны от трех других направлений) мы и называем временем. Вот там, где, например, нарушается возвратность, возможность возврата…

А.Л. Конечно. Но непонятно, откуда это свойство берётся. Ведь при четырёхмерии это просто постулат, что в одном из направлений есть свойство необратимости.

А.К. Постулатом, скорее, является метрика четырёхмерия. А уже из этой метрики вытекает, что некоторый сектор обладает особыми свойствами. И метрика, конечно, экспериментально проверяется.

А.Г. Пейджер опять разрывают, что доказывает актуальность вопроса для каждого живущего, то есть развивающегося и исчезающего во времени. Но раз уж вы затронули разные концепции, в том числе и Козыревскую, которая не получает пока экспериментальных подтверждений… В одной из наших программ (и вопрос на пейджер пришёл именно об этом) излагалась та концепция, что реликтовое излучение может являться, по сути дела, физическим носителем времени. Как вы относитесь к этой концепции?

А.К. Я резко отрицательно к этому отношусь. Я помню эту передачу, и я хорошо знаю автора концепции, он участник нашего семинара, Григорий Михайлович Дмитриевский. Мы с ним довольно часто дискутируем на эту тему. Суть дискуссии заключается в следующем. Нейтрино, пусть даже реликтовые, сами по себе являются частицами, и даже если предположить, что все остальные частицы распространяются по ним, как по среде, то есть они являются тем самым эфиром, по которому распространяются волновые функции как объект, то возникает вопрос: а сами-то нейтрино, в чём и как распространяются. Они же не могут быть средой для самих себя. Значит, им всё равно требуется какая-то внешняя среда.

То есть, мне кажется, что реликтовые нейтрино здесь не спасают положение. Это как бы перенос ответа на вопрос на один шаг. Все частицы мы сажаем на реликтовые нейтрино, но тогда непонятно, куда, на что посадить сами эти нейтрино, они же тоже распространяются волновыми функциями, если это нейтрино. У них есть обычные квантовые свойства. Значит, для них всё равно требуется какая-то среда. Как раз концепция физического вакуума мне нравится тем, что она этот вопрос решает: физический вакуум самодостаточен. Он сам не распространяется, но действительно является средой, по которой распространяется всё остальное. Это особое агрегатное состояние вещества.

Понижая активную энергию вещества, мы проходим через плазму, газ, жидкость, твёрдое тело, сверхпроводимость. А ещё ниже приходится уже разрушать атомы, чтобы понизить энергию связи. Далее, нужно уменьшать стабильность элементарных частиц, и тут мы доходим до состояния вакуума. Это агрегатное состояние с наименьшим возможным уровнем наблюдаемой энергии.

То есть, эта концепция с нейтрино кажется хуже, чем концепция физического вакуума, и порождает некоторые очень трудноразрешимые вопросы. Но я не знаю, как на самом деле реализуются квантовые процессы, конечно.

А.Л. Я сам сторонник субстанционального подхода к происхождению времени. Я готов и реликтовые нейтрино рассматривать, как претендентов на искомую субстанцию для времени. Но наша Вселенная не открыта по отношению к реликтовым нейтрино. А время, по-моему, – свойство открытых систем. К тому же нейтрино, хотя и очень тонкая материя, но они – те же частицы. А с мой точки зрения, субстанция, которая порождает время, субстанция, по отношению к которой открыта наша Вселенная, не является такой же материей, какой являются обычные фермионы – т.е. электроны, протоны, нейтроны и другие частицы с полуцелым спином. Дело в том, что, на мой взгляд, эта субстанция как раз порождает частицы и порождает взаимодействие этих частиц, но не является ни самими частицами, ни носителем взаимодействий. Если нужен какой-то наглядный образ, то я привёл бы пример ключа, который бьёт в водоёме, или фонтана, который фонтанирует внутри водоёма, и этот водоём наполняет. Такой фонтан – и есть частица. Накопление, убыль или «прохождение» субстанции порождают изменения в нашем мире. Динамические свойства субстанции, «фонтанирующей» в точках сингулярности, т.е. в частицах или зарядах, порождают взаимодействие частиц. Генерирующие изменчивость мира субстанциональные потоки принадлежат различным уровням строения материи. Непосредственно субстанция генерирующих потоков, по-видимому, не регистрируется современными исследовательскими технологиями. Она порождает частицы материи, но не является этими частицами. Она порождает взаимодействие материи, но сама не участвует в этих взаимодействиях.

А.К. Здесь есть интересный вопрос, приносит ли эта предматерия, так условно скажем, энергию в себе, то есть, постоянна ли энергия Вселенной, или она растёт, или она убывает? Есть и такая версия, что у Вселенной убывает энергия, что мы теряем её. Энергия, как способность механического действия, она пока что сохраняется в современных теориях, и в опытах она, более или менее, сохраняется. Но концепция субстанционального времени ставит этот вопрос. Есть теории, в которых посчитано, сколько примерно поступает энергии во Вселенную со временем: получается – очень маленькие величины, и положительные, и отрицательные величины получаются очень маленькие. Они действительно за гранью экспериментов, которые сегодня ставятся. И тем самым вопрос остаётся открытым. Если бы было предсказано, что в каком-то месте возникает киловатт-час в минуту, допустим, то его можно было бы обнаружить. Но этого киловатта нет. Есть ничтожно малая величина, и объект остаётся пока экспериментально не воспроизводимым.

А.Г. У меня вот какой вопрос. Если говорить о релятивистском представлении о времени и пространстве и о максимально возможной скорости перемещения как скорости света, то попытки осмыслить нечто, выходящее за пределы скорости света, – сверхсветовые скорости – так или иначе связаны с проблемой времени. Ведь в этом уравнении…

А.К. Причинность.

А.Г. Да, да, да, да, причинность. Можно поговорить о причинности, о стреле времени, то есть о направлении? И, поскольку очень много вопросов по поводу замедления или даже остановки времени, может быть, несколько слов о том, возможны ли они. Представимы ли они?

А.К. Но вначале я, позвольте, изложу классическую концепцию, точнее, уже ставшую сейчас классической. Есть много способов замедления времени, которые частично даже реализуются, например, на ускорителях – это парадоксы близнецов – для этого надо тело вывести из системы координат наблюдателя, придать ему какую-то скорость, а потом замедлить. Тело возвращается значительно моложе, чем оно должно быть. В ускорителях секундами живут объекты, которые должны жить миллиардные доли секунды. Это и есть эффект парадокса близнецов. Фактически, по теории относительности, это результат тех самых поворотов оси времени.

Я излагаю классическую концепцию для объяснения этого наблюдаемого факта. Это результат того, что ось времени, которую называют «мировой линией» движущегося тела, поворачивается. И тело проживает свою жизнь как бы под некоторым углом к тому миру, в который она потом возвращается. За счёт этого получается выигрыш во времени. Другой путь – тоже уже в 20-м веке полностью освоенный – это гравитационное изменение темпа времени. Вблизи гравитирующих масс время идёт медленнее. Притом, там этот эффект в каком-то смысле абсолютный. Там действительно идёт замедленное время для внешнего наблюдателя. Любое тело, помещённое туда, начинает медленнее, скажем, выдавать радиосигналы. Если пустить туда объект, похожий на первый спутник, то мы увидим, что он пищит всё медленнее и медленнее. Скажем, если бы такой передатчик падал на «чёрную дыру», то он бы замедлялся таким образом, что за бесконечное время падения на «чёрную дыру» он выдал бы только конечное число сигналов. То есть время замедляется в бесконечное число раз. Так что, по классической теории относительности, если нельзя сказать, что темп времени управляем в обычном смысле, рычагом управления, то, по крайней мере, он управляем путём перемещения в пространстве.

А.Л. Или с помощью полей гравитационных. Это экспериментально обнаружено. Хотя есть гипотеза о том, что электромагнитное поле особой конфигурации и интенсивности также может менять собственное время.

А.К. Да. Есть и такие гипотезы. Если теперь переходить к неклассическим представлениям, если действительно обнаружат субстанцию времени, то тут, конечно, возникает очень много вопросов. Есть ли там экран? Можно ли эту субстанцию разрядить или сгустить? Так сказать, что с ней можно делать как с субстанцией? Там уже возникнет некоторая более сложная система вопросов. Потом, что ещё хочется сказать – стрела времени, направление времени. Теория относительности не допускает непрерывного поворота времени на 180 градусов. То есть, можно замедлять время, но нельзя заставить тело жить назад. Для этого приходится делать скачок.

В принципе, теория относительности допускает тела, которые живут по времени в обратную сторону. Больше того, допускаются тела, которые двигаются в неопределённом направлении времени – тахионы – так называют тела, которые двигаются быстрее, чем свет. И в разных системах координат они двигаются либо из прошлого в будущее, либо из будущего в прошлое. Но со скоростью – больше скорости света. Всё это возможно, но это не обнаружено. Во-первых, надо чётко сказать, что теория это допускает, то есть, нет запрета на это. Но нет никаких экспериментальных данных о том, что это есть в природе. А, во-вторых, переход из обычного вещества в тахионное вещество или из обычного вещества в вещество, живущее в обратном направлении по времени, может произойти только скачком. Надо преодолеть световой барьер. Так же, как для авиации был звуковой барьер (он-то преодолён), в теоретической физике сейчас есть световой барьер. И, вроде бы, в современных представлениях, его преодолеть принципиально невозможно. Ну, по крайней мере – макроскопическому телу.

Невозможно предположить синхронный скачок миллиардов частиц, да ещё без разрушения связывающей их структуры. Частица должна умереть и родиться с противоположным направлением движения. Такие теории есть. В квантовой электродинамике, например, предполагается, что античастица по отношению к частице – это как раз объект, который движется в обратную сторону по времени. Это та же частица, но родившаяся с обратным направлением движения. Проверить это очень трудно. Это объекты, коротко живущие. Но в любом случае, мы-то их воспринимаем как объекты, живущие в нашем направлении времени и просто обладающие некоторыми зеркальными свойствами.

А.Г. Давайте себе представим, что мы не спутник запустили на «чёрную дыру», а, скажем, космическую станцию, где есть наблюдатель. Где есть кто-то, для кого существует субъективное представление о времени и кто может делать мгновенные выводы из наблюдаемого. Поскольку в момент падения время для него замедляется, что он наблюдает вне пределов той системы координат, в которую он в данный момент погружён? То есть, грубо говоря, что для него происходит со Вселенной?

А.К. Во-первых, он видит очень сильное синее смещение из иллюминатора своего корабля. Он видит, что Вселенная для него становится вначале синей, потом фиолетовой, потом рентгеновской. То есть, глазами он её уже не видит. Он может видеть её только в рентгеновский телескоп. И частота процессов, происходящих в той части Вселенной, которая не падает на «чёрную дыру», для него стремится к бесконечности. То есть, в принципе, при неограниченном приближении к «чёрной дыре» можно получить как угодно высокий по частоте спектр звёзд, допустим, наблюдаемых. Это первое, что он видит. Ну, а второе, это, конечно, кривизна пространства. Здесь мнения современных физиков расходятся, потому что не совсем понятно, как квантовая механика согласуется с теорией относительности. Это вопрос – релятивистской квантовой механики пока нет.

Релятивистская теория – макроскопическая, она вообще создана для больших тел. В сущности, общая теория относительности создана для космических расстояний. А квантовая механика создана для наблюдения очень нестабильных микроскопических объектов, и даже математически там очень существенная разница. Разного типа операторы используются для моделирования измерения. Так это проявляется даже на уровне математики. А фактически, вопрос вот в чём заключается.

Когда наблюдатель попадает под мощное гравитационное поле, неважно, чёрная дыра или не чёрная дыра, он попадает в зону высокого гравитационного поля, и там происходит очень сильное искажение пространственно-временных масштабов. О времени мы сейчас поговорили, а меняются ещё и пространственные масштабы. И пространственные расстояния меняются, а, скажем, радиусы взаимодействия частиц при этом не меняются. По крайней мере, квантовая механика не даёт никаких прогнозов, как изменятся радиусы взаимодействия частиц. При тех деформациях, которые следует ожидать, в сильных гравитационных полях, в сущности, обычные поля – электрические, электромагнитные, слабые или сильные взаимодействия, – они просто должны разорваться. Эти деформации должны отодвинуть частицы на такие расстояния, что они перестанут взаимодействовать. И те кванты, с помощью которых они взаимодействовали, просто не будут долетать. Они, вылетев из одной частицы, уже не будут попадать в другую частицу. Это поле их отклонит, они улетят куда-то.

Поэтому здесь, конечно, всё не так просто. Этот наблюдатель, которого мы нарисовали, он идеализирован, конечно. Мы проигнорировали его химическую природу, мы поместили его в мир, где, вообще говоря, может быть, просто не будут происходить те физические взаимодействия, которые нужны для его функционирования. Достаточно сказать, что простые частицы, которые падают в зону сильной гравитации, очень сильно излучают. Там возникает эффект типа черенковского свечения, и это очень сильное излучение, которого нет в обычном для нас мире. При этом, излучение и его кванты существуют во всех системах координат. Поэтому там явно идёт какая-то другая жизнь, какой-то другой мир, который мы сегодня толком, в общем-то, описывать не умеем. То есть отдельно существует квантовая механика, для малых расстояний и, я бы сказал, для огромных установок, которые изучают очень маленькие объекты. И наоборот, существует релятивистская теория, которая описывает крохотную, пренебрежимо малую установку в гигантском космосе. И у них совершенно разные законы у этих механик. Единой механики, объединяющей и то и другое, не существует.

Ну, например, оператора времени в квантовой механике нет вообще, потому что все измерения в квантовой механике осуществляются путём повторения. Чтобы измерить какой-то объект, его надо предъявить много раз и взять среднюю характеристику. Момент времени мы не можем предъявить много раз. Поэтому оператор времени не является квантово-механическим, и время в квантовую механику вводится из макроскопических теорий. Есть классические модификации квантовой механики под Ньютона, Галилея. А есть релятивистские модификации. Но, в любом случае, внутри квантовой механики время существует как внешний параметр, который получен извне. Можно даже как-то, на семантическом уровне, сказать тут какие-то слова, что это время тех самых макроскопических установок. Гигантские установки: ускорители, реакторы – это массивные тела, и время квантовых процессов – это время этих установок. Можно так сказать.

Но это будут слова, это будет философия, натурфилософия, а математического аппарата, который связывал бы такое внешнее время с внутренним временем квантовой механики, не существует. Это – одна из проблем. Вообще, в квантовой механике очень тяжело с понятием системы координат, поскольку не совсем понятна система отсчёта, с чем связать в квантовой механике наблюдателя. Система отсчёта берётся из микроскопических тел, потому что там есть какая-то определённость. Можно указать начало отсчёта, скорость движения, там есть все эти необходимые параметры. А квантовая механика не располагает теми телами, на которые можно было бы посадить наблюдателя. И такая трудность есть.

А.Г. Возвращаясь к релятивистской теории. Стрела времени, находящаяся в полёте, определяет траекторию этого полёта раз и навсегда, неизменно. То есть, грубо говоря, будущее столь же реально, сколь и прошлое, оно уже существует и оно неизменно. Так ли это в релятивистской теории?

А.Л. Дело даже не в том, релятивистская у нас теория или нет. Действительно, существует точка зрения на мир как на некое статическое образование. Мир, в котором и прошлое, и настоящее, и будущее уже существуют одновременно. Именно эту картину нам даёт четырехмерный мир Минковского. И то, что мы называем временем, – это иллюзия. Иллюзия в том смысле, что время возникает вместе с лучом сознания. Когда луч сознания высвечивает ту или другую точку нашей мировой линии, затем высвечивает следующую и следующую, вот тогда возникает время. А весь мир, тем не менее, статичен. Вот это и называется статической концепцией времени. А течение времени – это свойство сознания, скользящего по миру. Но статическая концепция – всего-навсего один из подходов. Есть противоположная – динамическая концепция, согласно которой существует только настоящее, прошлого уже нет, будущего ещё нет. И природа времени кроется в процессе, который называется становлением – возникновением настоящего из будущего и уходом настоящего в прошлое.

Наряду с такими двумя концепциями можно назвать ещё несколько подходов ко времени. В частности, это упоминавшаяся уже субстанциональная трактовка, когда время есть некая сущность, возможно, существующая в мире, но пока недоступная нашим экспериментальным технологиям. И недоступная, может быть, потому, что пока нашей цивилизацией не набрана необходимая для регистрации субстанций «сумма технологий». Не так давно, около 100 лет назад авторитетные учёные спорили, есть ли на самом деле атомы, позже спорили, существуют ли гены. Может быть, настанут дни, когда не нужно будет спорить о реальности генерирующих субстанциональных потоков, поскольку мы научимся предъявлять их в убедительных экспериментах. В противовес субстанциональной концепции, существует концепция реляционная, которая не предоставляет времени самостоятельного бытийного статуса, не связывает время с какими-то гипотетическими потоками или гипотетическими субстанциями, а выводит время из свойств реальной материи и известных частиц. Этими частицами могут быть и нуклоны, могут быть и планеты, и звёзды, и галактики.

Реляционная концепция говорит о том, что реальные объекты изменяются, и эти изменения следует описывать с помощью отношений между самими объектами. Эти отношения чаще всего связаны с механическим движением или каким-то обобщённым движением, описывающим изменения. В реляционных гипотезах время не имеет своего «текущего» референта в природе. Время оказывается конструктом в нашем описании наблюдаемых движений для привычных объектов. Таким образом, реляционная концепция также позволяет моделировать понятие времени. Наши коллеги, Владимир Владимирович Аристов, Юрий Сергеевич Владимиров, строят конструкции времени, которые они относят к области реляционных, а не субстанциональных. Сам я думаю, что реляционный и субстанциональный подходы скорее дополняют друг друга, чем противопоставлены друг другу. Потому что, как нет реляции без субстанции, как нет отношений без объектов, так нет и объектов без отношений между ними, в частности, без движений и без изменений.

А.Г. И всё-таки, какова роль субъективного наблюдателя, и не является ли время всего-навсего философской концепцией, нашим ощущением смертности и разрушения, исчезновения, а на самом деле нет никакого времени? Помимо наблюдателя нашей системы, никакого времени нет.

А.Л. Во многом ответ на такой вопрос зависит оттого, что мы с вами согласимся или не согласимся называть временем. Я исхожу из того, что время – это изменчивость Мира, и убеждён, что изменчивости подвержен не только я и мои соплеменники по человеческому роду, но изменчивости подвержено всё в мире, начиная со Вселенной и кончая песчинками, атомами, электронами. Если понимать время так, то оно, конечно, становится свойством далеко не только живой природы и не только воспринимающего сознания. Если ко времени относиться по-другому, то есть принять, что изменения, процессы – это не время, а время – это наш способ описания или мышления о процессах, тогда, конечно, время из феномена становится ноуменом, то есть продуктом человеческого разума. Но, боюсь, что это переопределение происходит только за счёт изменения терминологии.

А.К. И всё-таки очень интересен в этом плане, в плане вашего вопроса, такой аспект. Вот есть субъективное время, есть моё субъективное время, есть ваше субъективное время, у каждого телезрителя своё субъективное время. И всё-таки мы как-то все вместе более или менее понимаем, о чём мы говорим. То есть, есть какое-то ощущение ещё одного времени, которое воспринимается обществом. Ну, время страны, допустим, или время человечества. Это, видимо, не просто понятийное явление. Наверное, в нас заложено какое-то ощущение коллективной синхронизации. Так сказать, в каждой особи. Это, наверное, ещё на животном уровне происходило – не на человеческом, а на дочеловеческом. Когда особь, допустим, в обезьяньем стаде (если мы действительно от них произошли), синхронизировала себя со всеми остальными особями. Нужно было как-то находить «по координате времени» общий язык. И, по-моему, в нас это есть. В нас есть какое-то чувство общего времени, кроме чувства субъективного времени. Я сейчас говорю на уровне субъективных ощущений, а не уровне позитивной науки.

А.Л. Я в своих предположениях, мне кажется, захожу ещё дальше. Для меня, в некотором смысле, «время и жизнь» и «время и сознание» – синонимы. Это связано с моими представлениями о времени как о потоках, которые пронизывают Вселенную, и с тем, что таких потоков на самом деле несколько. Источники или истоки генерирующих потоков – сингулярности, через которые потоки «проникают» в нашу Вселенную – моделируют заряды не только физических взаимодействий. Для меня организм – это тоже заряд. Заряд, через который в наш мир входит определённая субстанция и порождает течение биологического времени. Также в моих гипотезах существует субстанция, которая порождает психику. Поэтому есть живые организмы, обладающие психикой и живые организмы, которые психикой не обладают в зависимости оттого, являются ли они источником определённых глубинных потоков. Точно так же, как среди элементарных частиц могут быть частицы, которые участвуют и в электромагнитном, и, скажем, в сильном взаимодействии, а могут быть такие, которые участвуют только в одном из этих взаимодействий. Ясно, что названная точка зрения достаточно спекулятивна, и следовало бы как-то объяснить, почему неизбежны подобные спекуляции…

А.Г. После 18 лет работы семинара…

А.Л. Я считаю результатом работы семинара не только конкретные модели и теории, но и изменение парадигмы современного естествознания.

Культура и мозг

17.07.03
(хр.00:50:02)

Участники:

Татьяна Черниговская – доктор филологических наук

Пеэтер Тульвисте – доктор философских наук


Александр Гордон: Доброй ночи! В этой студии происходят чудеса не только во время эфира или записи, но и сами по себе. У нас сегодня не работает та телефонная линия, по которой вы привыкли звонить и задавать вопросы. И если произойдёт ещё одно чудо – технологическое, и мы сможем её починить, в конце программы, как и всегда, мы дадим вам возможность задать вопросы по этому телефону. Если нет, попробуем предложить вам другую телефонную линию, опять-таки, если у нас получится. А вопросы у вас возникнут наверняка, поскольку сегодня мы обсуждаем проблему, которую я бы сформулировал так: что было раньше – курица или яйцо? Правда, если заменить термины, можно, наверное, пользуясь всем понятным утверждением, сформулировать задачу так: мозг создаёт язык, или язык создаёт мозг, где находится наше сознание, в нас ли культура, мы ли её создаём, ну и так далее.

Татьяна Черниговская: Речь пойдёт о том, чем в большей мере, если вообще так можно вопрос поставить, определяется мышление человека. Тривиальный ответ понятен, что, конечно, и биологией, и культурой, но всё-таки, как это замешано. Скажем, вы в своих передачах, не знаю, сознательно или нет, но вы делаете то, что делает человечество вообще в целом, то есть интеллектуалы ведут диалог друг с другом, минуя время, и ни Канта, ни Декарта, ни Платона, никого уже нет, но мы, тем не менее, с ними разговариваем, и они нам даже отвечают.

А.Г. Иногда очень яростно.

Т.Ч. Да, и очень яростно. Это говорит о том, в частности, это значит, что, несмотря на разницу в эпохах, в культурах, есть нечто общее в мышлении, что даёт нам возможность такого рода диалог вести. Это с одной стороны. С другой стороны, всем понятно, как много проблем непонимания между представителями разных культур, что тоже чем-то всё-таки вызвано. Но я бы немножко с другого конца, может быть, начала, с того, что вот вопрос можно поставить так, собственно говоря, чем мышление человека отличается от мышления предыдущих, если верить в эволюцию, биологических видов.

А.Г. И отличается ли?

Т.Ч. И отличается ли, и это отличие качественное или количественное, хотя не хочется в таких примитивных терминах говорить, но тем не менее. То есть мы делаем то же, что делают, скажем, высшие приматы или млекопитающие, ниже на эволюционной лестнице стоящие, но лучше, то есть то же самое, но лучше, лучше и больше. Или мы делаем всё-таки что-то совсем другое. И этот вопрос, я думаю, прямо связан с вопросом о том, чем человеческий язык отличается от коммуникационных систем других биологических видов, потому что, ну никто не будет спорить, – это, я думаю, просто каждый согласится с тем, что, как это в литературе пишут, биологической подписью человека является, подписью человека как вида является язык. То есть человек – это тот, у кого есть язык.

Пеэтер Тульвисте: И раз мы описываем всё-таки проблемы, о которых будем говорить, я хотел бы тут же добавить, что мы будем также говорить о том, чем отличается мышление людей, живущих в разных культурах. И если задать вопрос о том, качественны ли различия между мышлением животного и человека, то я бы сказал, что мало того, что там есть существенные различия, есть существенные различия и в том, как думают люди в разных культурах. И тот материал, которым мы обладаем на сегодняшний день, говорит о том, что наиболее существенные различия в человеческом мышлении, они порождаются школьным образованием. Не столь важно то, где человек живёт, эскимос или африканец, гораздо большее значение имеет то, ходил он в школу или нет. Так что вот ещё одна проблема.

Т.Ч. Да, собственно, это и будет основная проблема, это я просто вводила издалека. Но вот если всё-таки вернуться к тому, с чего я начала – про язык, то я минуту на это потрачу, потому что в современной науке, которая этими вопросами занимается, существуют две диаметральных точки зрения. Первая заключается в том, что человеческий язык – наследник интеллектуального потенциала предыдущих видов, что человеческий мозг, если он что-нибудь и умеет делать, то это некие математические операции. Правда, мы не знаем, что это за математика, и, может быть, мы даже не знаем такого типа математики, но, во всяком случае, это некие математические процедуры. На такой позиции стоят в широком смысле психологи. Лингвисты определённого направления, а именно, те, которые идут от Хомского, генеративисты, и те, кто к ним примыкает, они утверждают совершенно другую вещь, они говорят, что язык – это отдельный модуль в мозгу, что это отдельная совсем способность, не часть общих когнитивных возможностей, а отдельный кусок такой. И именно человек стал человеком тогда, когда произошла какого-то рода, ну, назовём это мутацией, которая привела к тому, что в мозгу образовался некоторый, вот как они это говорят, Language Acquisition Device, Speech Organ, то есть языковой орган, который только и умеет делать, что вырабатывать некоторые алгоритмы, то есть писать себе, скажем так, виртуальный, что ли, учебник данного языка, в который данный человек рождён. Но если бы, утверждают они, в мозгу не было такого специального как бы «устройства», которое умеет такого рода процедуры делать, то человек просто не мог бы овладеть такой сложнейшей системой, которой является язык, что человек за очень короткое время, буквально там за два, максимум за три года жизни с лёгкостью проделывает, что было бы, повторяю, невозможно, если бы у него не было такого генетического механизма. Собственно, я к чему клоню? К тому, что они в итоге стоят на позиции генетических и, вообще-то говоря, биологических, выделяя человека в отдельную такую категорию вот именно по этому признаку. Если теперь эту историю оставить и перейти к нашей теме, то вопрос-то тот же самый встаёт. То есть, есть ли у нас что-то такое в мозгу, что ведает, собственно, человеческим типом мышления? И что тогда считать человеческим типом мышления? Потому что, скажем, если вспоминать старых исследователей, к примеру, Леви-Брюля, то предпосылка их рассуждения была такова, что, собственно, человеческое мышление, ну как бы в моей интерпретации, это мышление по Аристотелю. То есть человек тот хорошо мыслит или даже более того, тот – человек, который умеет обращаться с причинно-следственными отношениями, который умеет делать логические выводы. А поскольку эти работы проводились на разных популяциях людей, вам, Пеэтер, естественно, известно лучше, чем мне, то выводы-то совсем другие, то есть данные давали материал для совершенно других выводов, особенно этот материал идёт из сообществ так называемых традициональных культур, или архаических культур, то есть тех, которые не получают образования, терминологически выражаясь, западного типа, то есть ориентированного на причинно-следственные отношения.

А.Г. То есть не живут по Аристотелю и всё.

Т.Ч. То есть не живут по Аристотелю и всё. Но из-за этого делались…

П.Т. Я хотел бы сказать, во-первых, несколько слов насчёт языка. На сегодняшний день действительно есть аргументы и «за» и «против» и той, и другой гипотезы и, может быть, будет третья, которая объединяет их. Но независимо от того, есть эта биологическая специфичность человеческого языка или нет, есть совершенно очевидные различия в функциях человеческого языка по сравнению со знаковыми системами общения у животных. В коммуникации – да, собаки гавкают, коммуницируя, так сказать, когда они общаются. Но точно можно сказать, что собаки не думают, гавкая, а это именно то, что делают люди, то есть, не гавкая, а мы употребляем тот же самый язык и в мышлении, в познании мира, и в мышлении, и в памяти, чего, насколько мы сейчас знаем, ни одно животное не делает.

А.Г. Может быть это артефакт какой-то, но в этой студии приводились примеры, которые до сих пор не дают мне покоя. Любимая мною горилла Коко, которая в ответ на вопрос, куда девался её любимый умерший кот, теми доступными знаками, которым её научили, но, говоря всё-таки на человеческом языке, пусть это был язык жестов, объяснила, что он, то есть кот, ушёл туда, откуда не возвращаются. Уже анализ этой фразы заставляет меня отойти от «гавкать» и представить себе, что в этот момент у неё возникали образы, очень схожие с нашими.

Т.Ч. Ну, я бы прокомментировала, если позволите, это следующим образом: во-первых, задав вам вопрос, откуда вы знаете, что именно они думают, а чего они не думают.

А.Г. Собаки-то?

Т.Ч. Да, собаки и кто угодно другой.

П.Т. Собака, наверное, неудачный пример в том смысле, что у многих из нас есть собаки, и люди обычно предполагают, что если собаки вообще не думают, то моя уж точно. Так что в этом смысле собака не самое удачное животное. Тем не менее всё, что мы на сегодняшний день знаем… Что касается обезьян, то ведь эти понятия, которые они употребляют, разработались людьми. Обезьяны, с которыми работали, это не общее знание обезьян, при помощи которого они, так сказать, живут. Нет такой обезьяной культуры, оформленной в словах, которую бы они употребляли в своей жизни, как это делают люди. Так что люди с помощью языка ещё и мыслят, и ещё мы управляем своим поведением. Это, наверное, тоже немыслимо, чтобы утром собака подумала, что я сегодня буду делать.

Т.Ч. Ну, она вам не сообщает просто об этом.

П.Т. Но это было бы видно по каким-то другим вещам, потому что мы достаточно наблюдали за животными, чтобы это было видно. И мы знаем, что там не работает другие механизмы. Так что я всё равно сказал бы, что уже в функциях языка, независимо от этих биологических предпосылок и специфичности у человека, в функциях языка есть такие существенные различия, которые делают роль языка для человека намного более важной, чем есть роль общения у животных.

Т.Ч. Да, это конечно, но вот уж раз вы задали вопрос про обезьян, то это вообще довольно спорные работы, потому что те, кто критикуют эти работы, они говорят, собственно, они два аргумента основных используют. Первое – это то, что, это, по всей видимости, изощрённая дрессура, то есть просто исследователи так хотят, чтобы так это всё получилось, что они невольно натаскивают обезьян и даже подсказывают им микродвижениями, выражением лица, как бы как они должны себя вести. Это первое. Второе возражение, скажем, со вторым я бы согласилась, первое, я думаю, что нерелевантно, потому что это всё пишется на видеофильмы, и этих видеофильмов огромное количество, это всё можно просмотреть. Так что, я думаю, это как раз можно отмести. А вот второе, мне кажется, серьёзное, а именно, то, с чего вы, собственно, и начали, что это не их собственная продукция, а это то, чему их научили. Поэтому, может быть, я бы эту проблему переназвала, я бы сказала: мы изучаем то, до чего можно доучить обезьян, если употребить на это всю мощь интеллекта и дорогих грантов, которые на это кинуты.

А.Г. Совершенно согласен. Но тут возникает возражение против некой определённой, особой, именно человеческой зоны, генетической зоны в мозге, которая отвечает за речь. Поскольку если обезьяна научаема до такой степени, что она использует человеческую речь, сигнальную систему, которую даёт ей человек, способна выражать не просто свои желания и инстинкты, но достаточно сложные образы, в том числе и вот такого порядка. Опять-таки, подчёркиваю, если это так, то…

Т.Ч. Это так. Я как раз на днях читала статью, где был проведён брейнмэппинг обезьян высших, функционально-магнитный резонанс. И там было показано, что у них есть зона Брока и зона Вернике. Конечно, это серьёзно. Но ведь нужно ещё доказать, что делают эти зоны. Скажем, там не очень ясно, насколько они связаны друг с другом чисто физиологически.

П.Т. Мы общаемся с маленьким ребёнком, мы постоянно вчитываем в его мысли большее, чем на самом деле там имеет место быть. И, безусловно, это имеет место быть и тогда, когда мы общаемся с животными. У меня есть друзья, русские филологи, специалисты по русской литературе, у них был пёс огромный, и когда они толковали его желания, мысли и так далее, то это был абсолютно русский классический роман XIX века. То есть они вчитывали в этого пса столько разных чувств и благородных и прочих мыслей, что в этом смысле…

Т.Ч. Вы имеете в виду Юрия Михайловича…

П.Т. Нет, но близких к ним людей.

Т.Ч. А вообще, там то же самое.

П.Т. Так что с этой точки зрения было бы интересно сопоставлять, как общаются со своими животными люди разных профессий и разных взглядов. Потому что, если тот же пёс жил в деревне, то, безусловно, никто бы не считал, что у него вообще настолько богатая духовная жизнь. То есть, действительно, в этих экспериментах с животными, там тоже есть такая переинтерпретация И я думаю, что правильно то, что вы сказали, что если зайца долго бить, он научится спички зажигать. Так что в этих экспериментах здесь тоже нечто от этого есть.

Т.Ч. Да, ну, а с другой стороны, приматологи приводят данные о том, что обезьяны, уже не тренированные специально обезьяны, а просто вот живущие своей обычной жизнью, что они учат своих детей специально, что есть, так сказать, некоторые, ну, скажем, в кавычках, «диалекты» общения в разных группах…

А.Г. Они говорят даже о разных культурах.

Т.Ч. Да, говорят даже о разных культурах, они, кстати, это слово употребляют, не особенно останавливаясь перед тем, как его сказать.

А.Г. Да, если подразумевать под культурой разницу в употреблении, скажем, орудий труда и механизмов труда при добывании пищи, да, или разницу методов, вот как нам приводили примеры. Что одна стая обезьян, которая живёт не так далеко от другой стаи обезьян, практикует добычу термитов по одному из термитника. А другие более терпеливы, причём это научение, то есть родители учат детей, старшие дети учат младших детей, как это делать. Они практикуют добычу термитов более эффективным способом, затрачивают больше времени на то, чтобы они налипли на палочку, а потом слизывают большее количество термитов с этой палочки. Они и называют это культурами, и, наверное, они правы.

П.Т. Они, безусловно, правы, и я думаю, что это вполне достойное и очень интересное направление исследований. И известно также хорошо, что ни один отдельно взятый критерий, всё то время, что пытались определить различие, то единственное и самое главное различие между животными и человеком, это никогда не удавалось. Но если посмотреть, с одной стороны, на животный мир в их реальной жизни и человеческий мир в нашей реальной жизни, и мы можем на минутку оставить вне пределов этого человеческого мира тех обезьян, с которыми проводят эти эксперименты, то всё-таки надо сказать, что подготовка к жизни, по-крупному, у животных и у человека идёт весьма по-разному. То есть всё-таки основной механизм передачи навыков и знания у животных – это генетически и, так сказать, наша слабость и наша сила человеческая заключается в том, что мы свои добытые знания и умения формулируем при помощи языка и других знаковых систем и можем их тут же передавать следующему поколению. И если что значительно изменится, то это изменение тут же будет скоро преподаваться во всех школах. Так что тут изменчивость больше, и основной механизм другой, нежели у животных, несмотря на то, что есть эти поразительно интересные, так сказать, промежуточные примеры.

Т.Ч. Что, собственно говоря, и обеспечило нам такую страшную скорость, я бы сказала, эволюции культурной, потому что биологических свидетельств эволюции человека как вида, ну, вот хомо сапиенс, как бы с того момента, когда начались уже люди, до нынешнего нашего состояния, нет.

П.Т. Нет, медведи делают сейчас примерно то же самое, что они делали десятки миллионов лет тому назад, чего нельзя сказать о человеке.

Т.Ч. Да, и вот за эти, условно скажем, 50 тысяч лет, если очень много брать лет, то, конечно, колоссальный рост, который мог быть вызван только вот возможностями культуры, то есть никакая генетика не могла быть.

П.Т. Но если сейчас прийти к этим культурным различиям в мышлении, то, по-моему, сейчас момент в мире тем очень и интересный и захватывающий, что сейчас ещё есть достаточно стран, где многие люди в школу не ходят, которые остаются за пределами вот этого фактора культуры, который очень даже нивелирует мышление везде. И сейчас, кажется, самое правильное время изучать существенные эти культурные различия мышления, которые говорят как раз о том, что реальная жизнь людей в разных культурах решает разные задачи, и каждая культура даёт своим членам в руки те средства решения задач, которые нужны для решения задач, которые встают перед людьми этой культуры. А сейчас, когда уже пытаются всех детей посылать в школу, так оно идёт в мире, то сейчас самое время изучать развитие мышления там, где школы пока ещё нет. Потому что, скажем, через 50 лет вполне может быть ситуация, где такого рода сравнения уже нельзя будет проводить, и тогда очень легко будет сказать: это и есть человеческое мышление, оно у всех одинаково. Будем надеяться, что, конечно, в этом смысле будет одинаково, что школа будет для всех детей. Но какие-то различия – это и есть то, что делает мышление интересным, я бы сказал.

А.Г. Вы противник глобализации с этой стороны.

Т.Ч. С другого конца. В таком случае правильно ли будет сформулировать это так, что нельзя говорить вообще о некоем человеческом мышлении, такого просто нет?

П.Т. Я думаю, есть и то и другое. Есть, безусловно, общее человеческое мышление, и там есть разные типы. И такой хорошей типологии – их много. Но ни одна не хорошая. И мне кажется, что вполне разумно смотреть на дело таким образом, что разные виды деятельности ставят разные задачи. Те задачи, которые мы решаем в обыденной жизни, они отличаются от тех, что мы решаем в школе. И дети не всегда вначале это понимаем. Например, учительница спрашивает у ребёнка: «Вот ты пасёшь овец, и у тебя 9 овец – двое убежали, сколько осталось?» Ребёнок говорит: «Ни одной овцы не осталось». Она говорит: «Как?» Он говорит: «Овцы такие, что если одна побежала, то другие все за ней».

Т.Ч. Так это правильный ответ или нет? Он, разумеется, правильный.

П.Т. Абсолютно. С точки зрения практического мышления – это правильный ответ. С точки зрения научного мышления, из которого исходил учитель – это не правильный ответ. Так что тут мало того, что обладать одним видом мышления, надо обладать всеми, плюс к этому ещё и знать, когда применять тот или другой вид мышления. Собственно, это близко к речевым жанрам. Мало знать язык, надо ещё знать, каким образом этот конкретный язык применяется и какой стиль применяется в той или другой ситуации.

Т.Ч. Да, конечно.

П.Т. Так что то же самое…

Т.Ч. Опять же, тогда приходит в голову вопрос о том, насколько корректными пользуемся мы тестами, когда изучаем это. Потому что, что за тесты. Вот наш общий с Вами знакомый и коллега Роберт Серпель из университета Балтимор Мериленского – он очень хорошо это сформулировал, что мы (он как-то это называл) – «We give them our tricks and look how they solve them». То есть, мы даём наши фокусы и смотрим, как они их решают. То есть, мы заведомо ставим человека в искусственную ситуацию, никак не намекаем, и это правильно с точки зрения экспериментальной науки.

П.Т. Я думаю, что это было правильным какое-то время, безусловно. Этот упрёк был состоятельным, но сейчас, по-моему, две, по меньшей мере, книги Майкла Коула на русском языке, где этот человек, который очень много сил вложил именно в то, чтобы давать людям в разных культурах и решать те задачи, которые перед ними стоят. И смотреть, как они эти задачи решают. И я должен сказать, что смысл имеет предлагать и, так сказать, наши задачи в других культурах. Потому что для сравнения это, безусловно, важно, иначе как мы будем знать, какие есть различия. То есть, можно сказать, что для того, чтобы изучать болезнь, мы должны изучать людей, у которых есть эта болезнь и у которых нету. Естественно, то же самое для изучения – надо изучать и тех, которые могут решать, скажем, употребляя слово «наши трюки», и тех, кто не может. Так что это тоже оправдано.

Т.Ч. Да, но вот, как говорил мой, к сожалению, покойный шеф, профессор Баллонов немножко по другому поводу, он говорил: психиатр должен быть как минимум, не глупее своего пациента. Это очень мудрые слова, потому что вот во время таких экспериментальных работ мы часто сталкиваемся с тем, что человек, который для нас как бы испытуемый, он на самом деле ведёт себя гораздо более сложно и прихотливо, чем мы думаем, что мы понимаем. Вот один из примеров я приведу, не называя, конечно, имён, один мой коллега, который сейчас вполне известный учёный, когда был маленьким мальчиком-школьником, это был как раз разгар увлечения тестированием в Советском Союзе. И весь класс повели проходить некоторые тесты для того, чтобы определить, кто должен быть фрезеровщиком, кто лекальщиком, а кто Эйнштейном. И вот когда они туда пришли, то ему был задан следующий вопрос: «Что быстрее движется – гусь или автомобиль?» И очень одарённый и сметливый мальчик подумал, он сам рассказывал, что этого не может быть, чтобы они задали мне такой вопрос, потому что ответ очевиден. Так что здесь явно какая-то ловушка, и поэтому он ответил – гусь. Хотя, естественно, он прекрасно знал ответ. Все остальные ответили, как и положено, – автомобиль. И результатом этого всего было то, что весь класс был отправлен учиться туда же, где он и должен был бы учиться, а ему было сказано: а ты пойдёшь в специальную школу, вот. И вот он, значит, пришёл домой, за что был страшно наказан. То есть, я к тому говорю, что здесь, может быть, это можно назвать рефлексией второго порядка или что-то в этом роде есть, здесь есть переигрывание ситуации. То есть, ответ совсем не обязательно прямой. Это, может быть, подкладка у него, у этого ответа.

П.Т. Может быть, чтобы было понятно, о какого рода различиях идёт речь: впервые вот такого рода результаты, пример которых я переведу, были получены Александром Романовичем Лурия. Этим летом будет 100 лет со дня его рождения. И он сделал совершенно великолепное и важное открытие с точки зрения истории культурной психологии и психологии вообще в экспедиции в начале 30-х годов в Средней Азии советской, тогдашней.

И его целью было именно сопоставлять мышление людей, кто вообще не соприкасался со школой. Там вводили школьное образование в то время. Тех, кто немножко побывал – ликбез так называемый. И третья группа, которая пару лет ходили в школу. И чтобы один конкретный пример – он употреблял так называемые силлогистические задачи – самые простые, скажем такого рода: «Два человека всегда пьют вместе чай. Один из них сейчас пьёт чай, другой пьёт или нет?». И потом это делали в Африке, в Мексике, я это делал на Таймыре. И везде совершенно одинаковые по типу получаются ответы, примерно такие, что – откуда я знаю. Мы здесь с тобой разговариваем, а они где-то ещё, мы же не видим – пьёт он чай или нет.

А.Г. То есть Аристотелевская логика не срабатывает?

Т.Ч. Абсолютно нет.

П.Т. Или если потом настаивать и сказать, что вот по моим словам, можно сказать, дать ответ – подумал, скажем, один испытуемый и потом говорит, что не пьёт. Я спрашиваю, почему? Он говорит, потому что ещё светло на улице – или там улицы нет, где я изучал. Потому что светло ещё, он на охоте, он вернётся, тогда будет с этим первым чай вместе пить. А тот, раз пьёт чай, он болен, поэтому сидит чай пьёт. Другой потом к нему подойдёт. И вот вопрос заключается в том, что делать при помощи такого рода результата. И в то же время в своей практической деятельности эти люди логичны абсолютно, то есть очень хорошо разрабатывают всякие методики, работы, скажем, обычаи, ритуалы – очень чёткая логика. И никаких проблем. В обыденной жизни, когда что-то совместно делаешь там, рубить дрова или играть в карты, я плохо умею это делать, то находит такая мысль скоро, зачем я сюда приехал. Здесь всё так же, как и дома. Потом начинаешь задавать свои, эти «наши трюки». И тогда волосы встают. И вот это та захватывающая проблема, которая мне кажется интересной, и я сказал, что жаль, с такой эгоистической маленькой узкой точки зрения исследователя, когда уже не будет такого рода различий. И поэтому надо вовсю использовать сейчас возможность. Так что, я бы сказал так, что Аристотелевская логика, она, безусловно, описывает и мышление этих людей. Но здесь речь идёт о том, чтобы следить за собственным мышлением. Во-первых, речь идёт о подходе к этим задачам, что они должны восприниматься не как обыденное, а как школьное, скажем. Потому что в обыденной ситуации, если мне нужно найти этого, другого, про которого, я не знаю, пьёт там чай или нет. И кто сказал, что первый пьёт, вместо того чтобы отправиться туда, я сначала узнаю, может, он на охоте, может, ещё не вернулся и так далее. То есть, в практической ситуации мы делаем всё то же самое. То есть, это логика обыденного мышления. И ничего более загадочного, я бы сказал, здесь нет. Так что мы тоже в большинстве случаев пользуемся именно этим мышлением.

А возвращаясь к Леви-Брюлю, которого я очень люблю, кстати, он действительно первый, кто вот толком и красиво изучал эти различия. Правда, он экспериментов, в отличие от Лурия, не делал. И, по-моему, нельзя сказать, что он совсем не считал развитым то мышление, которым пользуются люди, кто не ходил в школу. Он сказал, он всяко пытался, он нашёл эти различия. Но ему так и не удалось их хорошо описать. И я думаю, что решение здесь заключается именно в том, что разные культуры готовят детей для, вообще людей, для решения разного рода задач, которые встречаются в этой культуре. Там, где науки нет, у нас нет никаких причин ожидать, что там было научное мышление. Это было бы чудо какое-то.

Т.Ч. Знаете, тут я бы хотела немножко возразить, потому что, ну, вот зрители, естественно, не знают этого, мы проводили одни и те же эксперименты, собственно, пользуясь вашими же методами, а они идут от Лурия и от Выготского, на другой популяции людей. А именно на пациентах с активным правым или с активным левым полушарием, вот. И вот там-то как раз получилась удивительная вещь, что вот эти два, если это, условно скажем, два типа мышления. То есть, Аристотелевское – такое логическое и инологическое, как мы скажем, правополушарное взять, так вот они разделились по полушариям. Люди с активным правым полушарием давали ответы ровно такие, как дают маленькие дети или представители традициональных или архаических культур, которые не прошли такого обычного, характерного для нас образования. Там мы получили весь этот спектр, который во всех работах можно увидеть. Массово шли ответы: «откуда я знаю?», ну, у нас такие были вопросы «Таня и Оля всегда вместе пьют чай в 3 часа дня. Сейчас три часа. Пьют ли Таня и Оля чай?». Во-первых, «Сейчас не три часа дня, а 12 часов ночи». Во-вторых, «Откуда я знаю, кто такие Таня и Оля, и пьют ли они вместе чай?» Но эти же самые люди в ситуации, не будем говорить о методике, в ситуации, когда у них дезактивировано правое полушарие и активно функционировало левое, давали нам абсолютно аристотелевские ответы. Никаких сомнений, что «Таня и Оля пьют вместе чай и что сейчас три часа дня» у них не было. Это много чего значит, в частности, что у нас в мозгу, вне всякой культуры есть как минимум два варианта, которые ориентированы на определённые ситуации. Конечно, они связаны с тем, какой мозг активен. Собственно, эту ситуацию можно перевернуть – в зависимости от ситуации мы включаем тот или иной мозг, если жаргонно говорить. С другой стороны, здесь встаёт ещё один коварный вопрос: если логическое мышление, основанное на анализе причинно-следственных связей, в общем, то, что завещал Аристотель, связано с левым полушарием головного мозга, – из того, что вы говорите, следует, что этому учат – это значит, что мы учим только одну половину головного мозга. Потому что люди, которые отвечают нам с активным левым полушарием, демонстрируют нам то, чему они были научены. Но эти же люди, когда у них по ряду причин активна другая половина мозга, его не демонстрируют. Это, кстати говоря, возвращает к тому, что мы в этой студии с Анохиным у вас обсуждали, а именно – что у полушарий, скорее всего, разная память. Он это показывал на животных, другие исследователи ещё в Великобритании это показали. Это, конечно, не прямой ответ, но ассоциация на ту же тему. Мы учим одну часть мозга, выходит так. Это, конечно, очень смелое заявление, я понимаю, что его надо доказывать.

П.Т. Тот же Леви-Брюль раскрыл дологическое мышление как особый вид мышления. Они тогда говорили, что да, это мышление есть у людей в архаических культурах, но это же мышление есть и у нас. И тогда Леви-Брюль первым, насколько я знаю, выдвинул идею гетерогенности мышления. Нельзя думать, что один человек или одна культура – это одно мышление, другая культура – другое мышление, а в каждой культуре существуют разные виды мышления для решения разных задач. Если бы в нашей культуре было только математическое мышление, то овец было бы пасти невозможно, так что этот мальчик остался бы без овец. Так что мы учимся разным видам мышления, и, действительно, их локализация в мозгу вполне может быть асимметрична. Высокоразвитый человек может давать при помощи одного полушария или с двумя даже полушариями не очень чувствительные, скажем так, по отношению к логике ответы, я думаю, ничего страшного в этом нет, это значит, что, слава Богу, у этих людей развит и здравый смысл. Почему, собственно, Аристотель сформулировал эти законы. В основном, эта причина заключается в том, что для здравого смысла проверить – правильно ли мы думали или нет – это можно на практике, то есть овцы убегают в таком случае. А в научном мышлении часто встречаются такие ситуации, где мы не можем непосредственно проверять – соответствует реальности то или иное утверждение или нет. Тогда остаётся другой способ проверки – не соответствие реальности, а логическая правильность.

Т.Ч. Из некоторых разговоров, которые в этой студии шли, следует, что математическая и физическая картины мира могут совершенно не совпадать. Собственно, разговор на ту же тему – одно дело, что мы можем проверить… и есть области, в которых мы принципиально ничего проверить не можем. Насколько я понимаю, в особенно теоретически продвинутых областях физики и в самой математике уже есть зоны познания, где, собственно, нет способа проверки. И они идут даже на то, чтобы говорить: это верно, потому что красиво получается.

П.Т. Честно говоря, мне не нравится, когда мышление делят только на две части. При этом – одно мышление хорошее, а другое нет. И поэтому здесь в качестве третьего примера мы можем ввести религиозное мышление, где совершенно другие функции и способы проверки, чем у здравого смысла или научного мышления, и ни наука, ни здравый смысл религиозного мышления заменять не может. С художественным мышлением то же самое.

Причём во всех этих видах мышления язык применяется по-разному. Любимый мой пример – это определение понятия. В науке это необходимо, но мы все встречали людей, которые могут испортить всю конференцию, начав определять понятия там, где это не надо. Но в науке, в отличие от обыденной жизни, это необходимо. Пример из Пиаже – все употребляют слово «брат», но покажите мне человека, который попытался бы определить, что такое «брат». «Ребёнок моих родителей мужского пола, но не я»? Или нечто подобное – совершено бессмысленная деятельность. И опять-таки, один из испытуемых Лурия, кто не ходил в школу, был спрошен: «Что такое дерево?» Дерево – это вот. Нет, не показывай, а объясни. «А зачем я буду объяснять?» И Лурия тогда придумал искусственную ситуацию. «Представь себе человека, который никогда ни одного дерева не видел. И он тебя спрашивает, что такое дерево. А ты ему показать не можешь, потому что вокруг нет ни одного дерева». Тот человек подумал и сказал, «я ему скажу, что там корни есть, листья есть. Но вообще то я скажу, что раз ты его не видел, то и разговоры мои мало помогут».

Наши дети готовы определять всё что угодно – по той причине, что живут в культуре, где это нужно опять таки для науки. В физике, если понятие силы не определено, на этом физика вообще кончается.

А.Г. Так всё-таки, какому мышлению или какой пропорции разных мышлений мы обязаны столь взрывному развитию Homo Sapiens?

Т.Ч. Я бы всё-таки сказала, что аристотелевскому.

П.Т. Это почему щекотливый вопрос? Потому, что сейчас в мире тех, кто не слышал про Аристотеля, гораздо больше, чем тех, кто слышал.

Т.Ч. Тогда встаёт ещё более щекотливый вопрос – кто больше внёс в общечеловеческий культурный багаж?

П.Т. Я бы сказал так. Если посмотреть хотя бы по тем четырём или пяти видам мышления – обыденное, художественное, религиозное, научное и ещё то, что связано с игрой (может быть, это отдельный тип, может быть, и нет) – за исключением научного мышления, все другие – универсальные. Как это ни странно, ведь никто не знает – зачем существует искусство?

Я работал на Таймыре в наиболее северной этнической группе Европы и Азии. И можно было предположить, что эти люди все силы тратят на то, чтобы выжить. На самом деле, женщины половину дня вышивают орнаменты на одежде.

Т.Ч. А они это не с ритуальными целями делают?

П.Т. Это наше словечко. А зачем это нужно на самом деле?

А.Г. Вы спрашивали их, зачем это нужно?

П.Т. Хорошего ответа нет. «Так всегда делали, так всегда было». Я думаю, тут ответ должен идти от научного мышления. Тут нельзя полагаться на тех, кто сам вовлечён. Здесь трудно сказать, имеет ли это отношение к ритуально-религиозному или к художественному мышлению – это наши понятия.

Т.Ч. Дело в том, что мы свою сетку предлагаем, втягиваем их туда.

П.Т. Так что если вернуться к щекотливому вопросу, то я бы сказал, что все другие типы мышления, кроме научного, универсальны.

Т.Ч. Я бы хотела добавить вот что. Помимо пациентов, с которыми мы работали и получили такие удивительные результаты, когда (хотя это и грубое деление) логическое и инологическое мышление разошлись по полушариям. Но я потом такого же рода вопросы задавала и врачам, которые лечили этих же пациентов и другим своим коллегам с высшим образованием, с высоким интеллектом и так далее. Я была поражена ответами по всему спектру тестов, которые я предлагала (о части их я не говорила, это номинальный реализм, мы к этому ещё вернёмся).

Ответы были такие. Скажем, силлогизм: «Каждый художник умеет нарисовать зайца. Дюрер – художник. Может ли он нарисовать зайца?» Один из ответов: «Ты что, с ума сошла? Ты не помнишь знаменитого дюреровского зайца?» Я помню, конечно, но ведь я не про то спрашиваю! Довольно частотный ответ. Другой не менее частотный ответ: «Ну что же, если каждый художник может нарисовать зайца, то такой замечательный художник, как Дюрер, тоже может». Такого типа ответов довольно много.

А.Г. А не было ответа: «А с чего вы взяли, что каждый художник может нарисовать зайца?»

Т.Ч. И такие были! Короче, весь спектр таких эмпирических, или, если хотите, правополушарных, архаических ответов – он довольно велик, неожиданно велик.

А.Г. Я довольно долго раздумывал над таким ответом. Не пользуясь вашей терминологией о «типе мышления», я думал: каким образом мысли должен был обладать человек, который изобрёл колесо, приручил животных, огонь, сшил одежду. Человек, которого мы сегодня видим в архаических культурах, видимо, не соответствует тому типу мышления, которым обладал человек в реальной архаике.

Т.Ч. Это интересно. То есть ваш вопрос сводится к тому, что нынешние архаичные – это те же архаичные или нет?

П.Т. Принципиальный мой ответ такой: если виды деятельности, которыми те люди занимались, те же, что в нынешней архаической культуре, то и мышление было более менее одинаковым. А конкретно так: современным архаическим обществам отнюдь нельзя отказать в творческом мышлении. У них великолепные орнаменты, фольклор и так далее…

А.Г. Но они пользуются блоками и схемами вполне традиционными, которым их научила их культура. Вы видели хоть раз, чтобы представитель архаической культуры (не обучавшийся в школе) вышел за пределы культуры? Создал не новый орнамент, а принципиально другой механизм для создания рисунка? Вот эти вышивают, а вдруг кто-то начал рисовать углём. Такие проявления есть?

П.Т. Я бы сказал, что да. Тут тонкость связана с обучением. Во многих из этих культур встречаются люди, которые великолепно рисуют, скажем. Намного лучше и иначе, чем другие в той же культуре. И я бы сказал, что если там троих послали куда-то учиться и один начинает это очень хорошо делать, то есть причина для этого таланта всё равно остаётся внутри культуры, так сказать. Так что, я бы не сказал, что люди ведь, правда, традициональная культура, это по принципу, значит, что она как бы другая. Что там изменений гораздо меньше, и подчёркивается именно эта традиционность в противовес инновациям, так сказать. Но, тем не менее, творческие или такие новые способы решения, как делать то-то и то-то, и они возникают в этих культурах постоянно. То есть, поэтому я думаю, что не нужно думать, будто, то есть постановка вопроса мне очень близка и симпатична, вот. Действительно начинаешь думать, вот как они тот или другой придумывают, ноль или ещё что-то, колесо то же самое или ещё что-то. Но вот, допускаю, что вполне можно, ну, могут новые вещи придумать, многие в нынешних традициональных культурах, это, в этом нельзя им отказать.

А.Г. Я слышал, что есть представления о социально не эволюционирующих культурах. О том, что эти традиционные культуры, сохранившиеся сквозь время до наших дней, это, по сути дела, культуры, где отсутствует эволюционный стимул, и что это необходимое условие для их сохранения. Скажем, пигмеи. Африка – родина человечества, оттуда вышли все, кто потом расселились по Земле. Но те, кто там остались, поразительным образом отличаются путём социального развития от тех, кто ушёл. Какая причина в этом кроется? Только ли отсутствие необходимости занимать большее пространство, осваивать другие экологические ниши, другие способы производства и так далее. Или всё-таки есть нечто, что заложено в системе мышления, может быть, даже в морфологии мозга?

П.Т. Ну, я как раз хотел сказать, что я готов на любые предложения насчёт объяснения, кроме морфологии мозга. То есть, если посмотреть, до этого надо было бы посмотреть, какого рода контакты были у тех культур, которые быстро развивались, и у тех культур, кто не развивался быстро, может быть, они были более изолированы. Там какие угодно могут быть причины до того, как прийти к той мысли, что, может быть, у них голова по-другому устроена. Это я бы оставил на самый последний случай.

Т.Ч. Вы знаете, я бы, может быть, такой комментарий к этому дала. Вот есть такая точка зрения, в частности, её в некоторых своих работах вполне явно формулирует эксплицитно вот мой коллега доктор Козинцев, антрополог, что развитие речи у человека, это прямо относится к вашему вопросу, как бы противно природе. Природе речь не нужна, потому что любому виду для того, чтобы… В эволюции, как мы знаем, важен не индивидуум, а популяция. Значит, для того чтобы популяция сохранилась, она должна быть максимально традиционной, ничего не нарушать. То есть сохраняться, ну, в известной мере, в герметическом таком закрытом состоянии. Тогда, когда начинает развиваться язык, то это обязательно влечёт за собой выпадение, и даже не просто выпадение, а противоречие биологической целесообразности. То есть речь – это антиприродная революция как бы, противобиологическая. Может быть, вот комментарий к тому, что вы сказали, мог бы быть и такой, что эти сообщества сознательно держат себя для того, чтобы сохранить свою идентичность как некой группы исторической, или не исторической, а этнографической, антропологической, не знаю, как хотите это назовите. Они должны непременно сохранять в неизменности культуру в широком смысле. То есть все традиции, ритуалы, именно не менять, так сказать, тратить силы не на то, чтобы выйти за счёт этого, а тратить силы на консервацию.

П.Т. Я увидел бы часть более общих проблем. Я вполне согласен, часть более общих проблем в том смысле, что тогда надо сразу спросить и насчёт таких особо творческих эпох в развитии, эпох быстро развивающихся культур. Почему Ренессанс? Почему Аристотель, собственно, и вся эта древняя Греция?

Т.Ч. Что, собственно, основало всю европейскую культуру и науку.

П.Т. Или русская культура 10–20-х годов ХХ столетия – откуда эти всплески? И, насколько я знаю, до сих пор нет хорошего объяснения. Но здесь мы вряд ли стали бы это объяснять через мозг. Здесь мы, скорее всего, искали бы разнокультурные факторы.

А.Г. Знаете, я не соглашусь с вами. И через мозг тоже, потому что есть гипотеза, объясняющая, с моей точки зрения, довольно убедительно, золотой век Афин. Вынужденная военная миграция. Довольно обширно ведущиеся захватнические войны приводили к тому, что отобранные, лучшие, сильнейшие и в интеллектуальном смысле тоже, мужчины в репродукционном возрасте покидали Афины и из-за длительных войн вынуждены были расселяться в тех местах, которые они завоёвывали. Там, получив потомство от уже отобранных, не тех, кто остался, а каких-то других людей – по каким критерием, можно спорить, это потомство в течение одного поколения, практически одновременно вернулось в Афины. И это чудесным образом совпадает с расцветом Афин. То же самое можно сказать о других миграционных культурах. Когда некая часть общества, которая в традиционном обществе начинает чувствовать себя изгоями – по религиозным, интеллектуальным, любым другим убеждениям – покидает это общество, порождая как раз принципиально другое качество, это является вполне прослеживаемым эволюционным путём. Но причина-то всё-таки в этом первоначальном делении на тех, кто остаётся, и тех, кто уезжает.

П.Т. Нет сомнения, что миграционное движение действительно играет большую роль в творчестве. Всегда ли? Это другой вопрос. Но, с другой стороны, объяснение может быть и такое, что в Древней Греции… Я знаю, что предлагали и такое, что в Древней Греции в результате этих миграционных процессов начали между собой общаться разные культуры всех этих разных районов и островов и так далее, которые… обычно, такого рода общение – это либо… кончается тем, что другая культура вымирает. А тут им, когда возникла демократия, нужно было общаться на хорошей основе и равноправно. И поэтому говорят, что там сложилась такая ситуация, где возникло много разных, равноправных, объединённых и очень тесно между собой общающихся культур. Здесь мы можем прийти к этой известной гипотезе Лотмана, что когда много разных языков культур общаются между собой, вот именно тогда и появляется в культуре нечто новое. Так что это как бы одна возможная альтернатива объяснению – через мозг. И миграция имеет место быть и в том, и в другом случае.

Т.Ч. И потом мы всё-таки не можем отрицать такой очевидной вещи, что мозг учится. Это к вопросу о том, мы собственно с этого начали: что формирует… мозг формирует язык, или культура формирует мозг. Вот есть такая точка зрения у Дикона, знаменитая книга «Symbolic Species», то есть «символический» вид, про человека, естественно, где говорится о том, что язык как бы «оккупировал» мозг и мозг стал развиваться под влиянием языка. То есть, совершенно обратный ход, в высшей степени необычный. Но любой физиолог, естественно, знает, что просто, ну… если мозг обучается, то он меняется: нарастают нервные связи, разные, сеть становится нейронная гораздо более плотной.

Вот, оказывается, особенно активно комитивные способности у высших животных начинают проявляться только в неволе. Это вот такой интригующий факт, я даже не знаю, как его прокомментировать, но он, правда, есть. Из этого…

А.Г. «Только в клетке говорят попугаи, а в лесу они язык забывают» – поётся в песенке.

Т.Ч. Да. Кстати говоря, Юрий Михайлович Лотман совершенно в другом контексте, но близкую вещь формулировал, что именно эволюция культуры определяется стыдом и страхом, то есть неким давлением, значит, нужен какой-то прессинг, для того чтобы вот такого рода развитие шло. Я даже не знаю, как прокомментировать это, собственно говоря. Но в последнее время меня это занимает. То есть должны быть такие обстоятельства напряжённые, для того чтобы этот механизм заработал.

А.Г. С возникновением письменности исчезает некий фильтр социальной памяти, необходимой для того, чтобы популяция сохраняла только то, что нужно для выживания. Тогда появляется возможность излишка знаний. Вот каким образом механизм памяти работает в письменных культурах и бесписьменных? И есть ли здесь различия в типах мышления?

Т.Ч. Я бы сказала вот что, что человечество, обретя то, что некоторые исследователи называют «знаковой грамотностью», и сюда включается не только письменность как таковая, но вообще возможность что бы то ни было фиксировать отдельно от индивидуального мозга, обрело то, что, опять же в некоторых работах, называется «внешней памятью». То есть в нас есть то, с чем мы и умрём, а есть общечеловеческий, общепланетарный запас знаний, который хранится в архивах, музеях, библиотеках, видео– и кино– и так далее -теках. Но фокус в том, что этот багаж растёт стремительно по экспоненте даже не каждый год, а чуть ли не каждую неделю. И мы сейчас сталкиваемся с ситуацией, всё человечество сталкивается с ситуацией, что может не хватить жизни на то, чтобы просто набрать тот объём знаний даже в своей области, не говоря о более широкой, вот о чём вы говорите.

П.Т. Об истории я бы сказал так. Известно, что в этих устных обществах историческая память, скажем, три поколения, не дальше. И потом пропадают и наступают новые события. И тогда вопрос заключается в том, а нужно ли нам больше исторической памяти, нежели три поколения? Я бы сказал, что, может быть, в этих обществах и не очень нужно. Эти линеарные гипотезы никогда не оправдываются. Хорошо помню, на втором, кажется, курсе, посмотрев в библиотеке на эти полки с научными журналами, думал, что их постоянно выходит всё больше и больше. И будет время, когда они не поместятся в этом помещении, будет новое помещение и тогда будет время, когда книжная полка будет вокруг земного шара, так скажем.

А.Г. Интернет.

П.Т. Прошло пару десятилетий, и нашли совершенно другое решение той проблемы, то есть компьютерная память.

Т.Ч. Но это же дела не меняет, это просто материально решилось иначе. Количество информации-то…

П.Т. Да, но я просто хотел сказать, что эти линеарные гипотезы, мне тогда в голову не приходило, что может быть другой носитель где-то, то, что огромное количество книг можно на одной маленькой пластинке записывать…

Т.Ч. Но это решает только геометрический вопрос, больше никакой.

П.Т. Нет, по-моему, это, я хочу сказать, что эти… такие гипотезы, что нечто уйдёт в бесконечность, эти книжные полки, до этого наступит новое решение, это касается и вопросов образования. Тут также накапливается бесконечное количество знаний, и каждый преподаватель думает, что вот именно то, что он преподаёт, это уж точно дети должны выучить. Это совсем бесперспективно, потому что держать детей в школе больше 12-ти лет невозможно. Я думаю, что одно направление, в котором дело пойдёт, это будут обучать не столько конкретным знаниям, сколько научному мышлению, опять-таки. Естественно, на примерах. Есть области, которые надо знать обязательно, какие-то области надо подробно знать, чтобы чувствовать, что…

Т.Ч. Например, логику.

П.Т. Да. Но и, скажем, тоже биологию или психологию. Надо иметь какое-то представление и способ мышления.

Поисковое поведение животных

22.07.03
(хр.00:50:02)

Участники:

Валентин Анатольевич Непомнящих – кандидат биологических наук, г. Борок, Ярославская обл.

Александр Аркадьевич Жданов – доктор физико-математических наук


Александр Гордон: Доброй ночи! Человек научился справляться с задачами, которые нужно поставить перед интеллектом «искусственным», пока в кавычках, пока в двойных кавычках, когда эти задачи хорошо формализованы. И этот, с позволения сказать, интеллект находится в хорошо организованной искусственной среде. И примеры тому, скажем, шахматные компьютеры, которые иногда выигрывают у людей, находясь с ними на одном уровне, скажем так, игры. Но когда речь идёт о создании машины или интеллекта, который должен поставить не чётко сформулированную формальную задачу, да ещё в среде, совершенно незнакомой, неформализованной, не искусственной, вот здесь мы пока сталкиваемся с огромными трудностями, а без этого об искусственном интеллекте, подобном человеческому, речи, конечно, идти не может. Это первый шаг, который нам предстоит сделать и с которым очень хорошо справляются все живые организмы на земле, включая бактерий. Почему у них это получается, а у нас пока не очень, мы сегодня и попробуем поговорить. Итак, почему?

Валентин Непомнящих: Да, действительно, почему? Представим себе такую задачу. На некую планету послан робот, точнее – автономный робот, то есть такой, который не нуждается в управлении со стороны человека. И пусть перед ним поставлена очень расплывчатая задача, которую на самом деле любой геолог поймёт: нужно пройти по некоторой территории и собрать геологические образцы – скажем, с наибольшим содержанием урана. При этом заранее никак не оговаривается, какое содержание следует считать большим, а какое – маленьким. Нужно это решить по ходу дела. Естественно, времени у робота мало, запасов энергии тоже мало, поэтому способности обучаться, если даже они есть у предполагаемого робота, мало чем ему помогут. Он должен на ходу пользоваться какими-то правилами поиска, которые можно назвать эвристиками. И здесь, конечно, имеет смысл посмотреть, как животные решают задачи поиска.

Есть такое насекомое – ручейник, личинка которого живёт на дне водоёмов и строит домик-трубку из песка и других материалов. Личинка фактически как раз решает задачу, о которой мы говорим. Трубку построить нужно очень быстро, потому что она нужна для дыхания и защиты от хищников. А если трубка повреждена частично, например, обрезана в эксперименте, то её нужно быстро восстановить, и у личинки нет времени разбираться и проводить исследование, как распределён материал в водоёме или в экспериментальной установке: где частицы материала более подходящие, а где – менее подходящие. Нужно просто собирать материал. Тем не менее, она с этой задачей справляется.

Я, собственно говоря, и хотел начать с того, чтобы представить вам этого ручейника. Я думаю, уже сейчас можно показать его домик, чтобы это было видно. Домик – это просто трубка. Ручейники того вида, о котором я говорю, могут делать домики из песка или из плоских частиц или каких-нибудь листьев. Здесь показан домик из песка, но на самом деле личинки «любят» частицы большего размера, чем песчинки, и при этом предпочитают плоские частицы. Причина такого предпочтения проста. Они сшивают частицы белковой нитью – паутиной. Естественно, чем больше частицы, тем меньше швов между ними, тем меньше затраты паутины, и меньше, следовательно, затраты энергии. Соответственно, личинкам желательно выбрать там, где они находятся в момент поломки домика, такие частицы, которые позволят им сэкономить эту нить.

Мы проводили эксперименты, чтобы изучить, как личинки это делают. Это чисто лабораторные эксперименты, но, поскольку личинка почти слепая и не использует зрение во время поиска, лабораторный эксперимент довольно хорошо имитирует то, что происходит в ручье.

Александр Жданов: В данном случае речь идёт о том, что ручейник должен найти крупную частицу, да?

В.Н. Да, он должен, говоря человеческим, антропоморфным языком, «решить», какие частицы достаточно крупные, а какие можно отбросить. Для того чтобы упростить наблюдение, мы использовали вместо песка скорлупки, кусочки яичной скорлупы, большие и маленькие. Ручейник должен был выбирать между этими скорлупками. Вот как он это делает. Поскольку ручейник слепой, он должен ощупать частицу передними ногами (можно показать, как это он делает) и оценить её размер, форму, гладкость и многие другие параметры. Мы будем говорить пока просто о размере и форме. В конце концов, ручейник цели достигает. Вот здесь показан готовый уже домик, он сделан, как видите, из частиц примерно одинакового размера.

А.Г. А вы предлагали ему совсем разные частицы? От очень мелких до очень больших?

В.Н. Да, разные. Они различались по площади в восемь раз (по длине стороны, соответственно, они различались меньше). Ручейник не всегда использует самые большие частицы, бывают ошибки, но в целом он умеет делать правильный выбор и очень быстро.

А.Г. Но поскольку время ограничено, это значит, что он не перебирает все песчинки или все кусочки для того, чтобы понять, какие частицы отбирать.

В.Н. Совершенно верно. Вот в этом-то как раз его секрет. Он может частицу взять и за угол, и за широкую сторону. И он должен в каждый момент времени решать, стоит ли с ней дальше возиться или нет. Полное обследование частицы занимает несколько минут. Ручейник должен каждую сторону ощупать, проверить, есть ли там грязь, есть ли там трещины. Но ручейники, как правило, этого не делают. Они могут частицу быстро покрутить и выбросить, а могут оценивать долго. Почему это происходит?

С точки зрения внешнего наблюдателя, ручейник генерирует своего рода гипотезы. Например, если ему попадается хорошая, большая частица и он прикрепит её к домику, а следующая частица будет плохая, то ручейник будет ощупывать её очень долго. Это выглядит так, будто ему хочется, чтобы частица была хорошая. Именно такое ощущение создаётся у наблюдателя. Ручейнику жалко расстаться с частицей. Потом он её всё равно выкинет, но время он потеряет. Вроде бы совершенно неразумное поведение. С другой стороны, тоже есть довольно неразумное поведение: когда ручейнику попадается мелкая частица, он её выбрасывает и начинает искать рядом другие частицы (напомню, что ручейник всё делает вслепую). Если теперь он найдёт крупную частицу, но схватит её за угол, то дальше уже не станет её проверять, а выбросит. То есть ручейник ведёт себя так, как будто он верит, что после плохого будет тоже плохое. Что получается?

А.Ж. Валентин Анатольевич, можно я здесь немножко прерву. Если смотреть на это насекомое как на распознающую систему, то здесь напрашивается такой аналог: процесс распознавания требует некоторого управления. Этот процесс можно прекратить раньше, можно продолжить измерительные эксперименты, но потратить лишнюю энергию на эти эксперименты – уменьшить риск ошибки, но потратить энергию. Всё время надо…

А.Г. Балансировать.

А.Ж. В этом заключается баланс: как бы поменьше сделать экспериментов, но как бы повысить риск правильного распознавания. Да?

А.Г. И где здесь оптимум тогда получается?

А.Ж. Вот то, что ручейник делает, показывает, что он как-то этот оптимум нащупал и эту стратегию он и проводит. Как в данном конкретном случае.

В.Н. Я бы сказал так (конечно, это моё личное мнение): можно, конечно, попытаться найти этот оптимальный баланс, используя те средства, которые есть у ручейника. Баланс между затратами энергии и использованием самых лучших частиц. Но я хочу напомнить, что у ручейника ситуация не такая, чтобы искать оптимум, ему нужно просто быстро найти приличные частицы. То есть, ему достаточно решить задачу удовлетворительно, а вовсе не оптимально. И, может быть, алгоритм поиска, о котором я говорил, не нацелен на оптимизацию поведения, а нацелен на то, чтобы просто решить задачу удовлетворительно.

А.Ж. То есть, если я правильно понимаю, речь идёт о том, что здесь мы наблюдаем не выработку алгоритма поиска, а применения алгоритма уже готового. Алгоритм сам, видимо, был найден раньше. Но этот алгоритм обеспечивает эффективный поиск нужной частицы. Да? То есть, результатом поиска является не алгоритм поведения, а результатом является поиск крупных частиц.

В.Н. Да, поиск в буквальном смысле.

А.Г. Насколько я понял, ключевым словом в вашем рассуждении было слово «сценарий», то есть ручейник действует по какому-то сценарию, выстраивает гипотезу о том, что будет дальше.

В.Н. Да, и делает это на основании, в общем-то, случайного события. Случайно ему попадается либо большая частица, либо малая. На основании этого краткого отдельного события, опять-таки антропоморфным языком говоря, ручейник выстраивает гипотезу о том, что и дальше будут попадаться однотипные (либо большие, либо малые) частицы. Это предсказание распространяется не только на одну следующую частицу, и результат этого предсказания получается такой: когда частицы разного размера смешаны совершенно случайно, то протокол эксперимента показывает, что прикрепления частиц и отказы от них следуют сериями. То есть, имеется тенденция повторять прикрепления одно за другим. А после отказа появляется тенденция повторять отказы.

Но, несмотря на это, общий результат поиска всё же таков, что ручейник всё-таки прикрепляет в основном приличные частицы. Почему он использует такой алгоритм, почему такие гипотезы выдвигает? Дело в том, что в природе не бывает случайного распределения чего бы то ни было. В реальных ручьях и плоские частицы и круглые, и мелкие и крупные не перемешаны случайно. Наоборот, однородные частицы собраны в определённых местах, в зависимости от течения, в зависимости от глубины. Поэтому, если ручейник где-то находит хорошие частицы, то в реальной жизни это означает, что здесь нужно остаться и искать дальше. Мы провели такой эксперимент, который бы при систематическом исследовании среды завёл бы ручейника в тупик. Просто он не смог бы найти то, что ему нужно. Можно показать, как это выглядело: экспериментальная установка, которая представляла собой просто небольшой коридор, который весь был засыпан песком, но на одном его небольшом участке вперемешку с песком были и скорлупки.

А.Ж. Валентин Анатольевич, правильно ли я понимаю, что речь идёт вот о чём. Алгоритм, который отрабатывает ручейник, построен не на той гипотезе, что искомые частицы распределены равномерно случайно, а он построен на гипотезе, что эти частицы в среде распределены неравномерно.

А.Г. Произвольно сгруппированы.

В.Н. Где-то они собраны…

А.Ж. Эти события, что называется, коррелируют между собой.

В.Н. Да, алгоритм поиска базируется на этой гипотезе, которую откуда-то знает ручейник, точнее, его поведение «знает». Мы, может быть, к этому ещё вернёмся, а в эксперименте происходит вот что.

Если бы ручейник попал за пределы участка со скорлупой и стал бы проверять каждую песчинку, то он увяз бы в песке и в буквальном, и в переносном смысле, потому что песчинок в коридоре – тысячи. Но ручейник действует иначе. Если он находится на участке со скорлупой и находит скорлупку, то он её приклеивает, а затем начинает ощупывать частицы вокруг себя. Есть два варианта результатов этого поиска. Либо он находит, в конце концов, ещё скорлупку, приклеивает её и процесс повторяется, а ручейник остаётся на месте. Или же ему выпадает такая неудача, что вместо скорлупки он находит несколько песчинок подряд. Сначала ручейник с ними долго возится, потому что, как я говорил, он «ждёт» чего-то от них. Потом это опробование каждой очередной частицы становится всё короче и короче, и, в конце концов, ручейник сдвигается с места и начинает ползти. И вот когда он натыкается на скорлупку во время такого движения, шансов на то, что он не то что её прикрепит, а даже просто станет её пробовать, осматривать, вернее, ощупывать, гораздо меньше. Даже если он и берёт скорлупку, то может её бросить тут же, не успев разобраться, а что это такое.

А.Г. Ничего хорошего он не ждёт от неё.

В.Н. Да, ничего хорошего не ждёт.

А.Ж. То есть, он уже чего-то ожидает, он уже какую-то гипотезу выдвинул.

В.Н. Что получается в результате? Ручейник может выйти за пределы участка со скорлупой и двигаться дальше по коридору. Ещё раз повторю, что если бы он начал пробовать песчинки в коридоре, то застрял бы там надолго. Но, как правило, ручейник их не пробует, а очень быстро пробегает этот коридор, потому что не ждёт ничего хорошего. Конечно, он иногда может взять какую-то песчинку и тут же бросить её. Иногда может даже приклеить, если она более плоская, чем другие. Но это исключения, и ручейник, в конце концов, возвращается на участок со скорлупой. И здесь, когда он натыкается на скорлупку, то чаще всего её берёт. Но, тем не менее, из-за того что он двигается и «ничего хорошего не ждёт», ручейник может и проскочить несколько раз этот участок. Но опять-таки, эксперименты с десятками личинок показывают, что они в целом, строят свои домики на этом участке и строят из скорлупок. Другими словами, эта не очень, казалось бы, рациональная стратегия предсказания по единичным событиям позволяет ручейникам в целом выигрывать.

Мы это проверяли, построив математическую модель, где правила поведения, о которых я говорю, были заложены в программу. И модель подтвердила, что этих правил достаточно для того, чтобы ручейники собирались и строили именно на том участке, где есть скорлупки. Здесь, естественно, возникает такой вопрос: когда мы моделируем, мы вводим правила, но это ничего не говорит о механизме управления поведением, то есть о том, откуда берутся эти правила. Единственное, что можно здесь сделать, с моей точки зрения, – это предложить следующую аналогию.

Есть динамические системы, так называемые нелинейные системы (одна из них здесь изображена), поведение которых может быть очень сложным – несмотря на то, что сама система описывается очень простым уравнением. В зависимости от величины параметра «А» (показано на рисунке), переменная в уравнении может изменяться сложным образом, как периодически, так и не периодически. И поведение системы оказывается одновременно и случайным, и предсказуемым. Оно случайно в том смысле, что невозможно предсказать, в какой момент времени произойдёт переход от больших значений переменной к малым значениям. В то же время, поведение системы упорядочено: мы видим, что большие и малые значения идут друг за другом сериями.

Здесь есть аналогия с ручейником, у которого реакции тоже повторяются сериями. Пусть эта аналогия поверхностная, но пока я буду на ней, так сказать, настаивать. Далее, если некий внешний сигнал (некая положительная величина) прибавляется к параметру «А», то затем переменная надолго увеличивается, несмотря на то, что сигнал – коротенький. Это – ещё одна аналогия с ручейником: одна частица может надолго изменить его поведение. Конечно, такого простого уравнения недостаточно для того, чтобы моделировать поведение целого ручейника. Всё-таки его поведение сложнее: он и берёт частицы, и крутит их.

А.Ж. Но вы сейчас моделируете какую-то одну составляющую.

В.Н. Да, и мы решили пойти несколько более простым путём: моделировать не ручейника, а некую условную инфузорию, которая движется в условном пространстве и находит там участки с пищей. Пища – это просто химические вещества, которые инфузория может в буквальном смысле всасывать. Никакого сложного пищевого поведения здесь не нужно. Когда на эту инфузорию не действуют никакие сигналы, то её поведение определяется единственным уравнением, а траектория её движения получается такая, что в ней чередуются почти прямые пробеги с петлями. Эти петли (опять-таки с точки зрения внешнего наблюдателя), можно интерпретировать как отыскивание какого-то места в пространстве.

А.Ж. То есть, идёт такой локальный поиск, который чередуется с крупными перемещениями в попытке найти какое-то или более богатое «месторождение».

В.Н. На данном этапе, когда нет никаких сигналов, искать, собственно говоря, нечего. Я хотел бы подчеркнуть, что это поведение, чередование таких спонтанных поисков на одном месте…

А.Ж. Очень красивая картинка. Этот спонтанный поиск, эти вот петли, узлы такие. И длинные эти пробеги. Очень красиво.

В.Н. Это поведение на самом-то деле типично для многих животных. И не только инфузорий, но и для червей, для насекомых – для таких животных, не слишком крупных, для которых можно построить экспериментальную установку, в которой нет никаких сигналов, освещение и все внешние факторы распределены равномерно.

Теперь мы вводим в это пространство пищу: у нас есть три участка, на слайде это можно показать. На одном участке концентрация пищи маленькая, на другом – большая, а между ними находится пустой участок. И вот наша условная инфузория начинает поиск с бедного участка. В какой-то момент ей не везёт, не попадается пищевых веществ. В результате инфузория перестаёт описывать петли на этом участке и начинает двигаться прямо. Здесь работает простая система, показанная раньше, которая из одного режима поведения переходит в другой режим: вместо больших значений переменной, которые обеспечивают поворот, теперь наблюдаются малые значения, соответствующие прямому пробегу. Поэтому инфузория теперь летит прямо, пролетает пустое место и попадает на богатый участок. Конечно, она может и уйти из богатого участка. Однако на богатом участке пища сосредоточена плотнее, там меньше вероятность серии неудач, и поэтому, в конце концов, инфузории скапливаются на богатых участках.

Так, собственно, поступают и реальные инфузории – я хотел бы подчеркнуть сходство поведения модели с реальными организмами. Мало того, с помощью такой простой системы можно добиться ещё более богатого поведения, если добавить к ней разные сенсоры, разные органы чувств. Вот на следующем слайде, например, показана ориентация…

А.Ж. А можно остановиться на этом слайде на секундочку. Хочется обратить внимание на то, что эта картинка характерна не только для инфузорий, для рассматриваемых здесь объектов, а это вообще житейская картина. Когда мы обсуждали в передаче наши проблемы, возникла очень хорошая аналогия с человеком, который тоже ищет, где лучше и где глубже. Допустим, он ищет в пределах своего города, находит всё, что может, а когда решает, что всё здесь уже найдено, то он совершает какую-то миграцию.

А.Г. Скачок в пространстве.

А.Ж. Да. И там опять начинает локальный поиск. После чего может последовать опять такой длинный бросок куда-то. Очень интересно. То есть, этот алгоритм реализуется, видимо, на многих, на разных уровнях управления, для разных объектов, и мне он кажется очень интересным.

В.Н. Вот здесь я хотел бы добавить, что, конечно, этот алгоритм, это порождение гипотез действительно аналогично у разных организмов. Но это не значит, что механизм порождения гипотез всегда один и тот же. Пока что мы рассматриваем поведение очень простенького уравнения. Вся проблема-то в том, что в таком виртуальном пространстве, такую виртуальную инфузорию довольно легко имитировать. А вот когда речь идёт о животном уже с нервной системой, сложной, которое не просто двигается, но ещё манипулирует предметами, решает задачу не просто поиска в физическом пространстве, а поиска в каком-то пространстве возможностей, всё становится сложнее. Понятно, что в этих случаях работает более сложная система. Аналогией здесь, может быть, полезно руководствоваться, но сама аналогия не является моделью.

Я продолжу, чтобы закончить с этой инфузорией. Здесь показана её ориентация на источник запаха. Источник показан кружком, а инфузория двигается к нему такими вот зигзагами. Почему так происходит? Дело в том, что мы ввели в модель сенсор, который воспринимает разницу между раздражением на данный момент времени и предыдущий момент времени. Чем больше эта разница, тем больше подавляется тенденция модели к поворотам. Собственно говоря, таков же механизм ориентации у реальных инфузорий и бактерий. Что делает наша инфузория? Вместо того чтобы всё время корректировать свой путь к источнику запаха, она генерирует гипотезы, хотя это звучит как преувеличение. Вот пример: если разница между последовательными раздражениями положительна, то инфузория бросается прямо вперёд, хотя это может увести её в сторону от источника запаха.

А.Г. «Что-то пахнет, по-моему, там». И рванула, да?

В.Н. Да. И она опомнится только тогда, когда рассогласование между направлением движения и целью будет очень сильным. Затем она скорректирует своё движение, может быть, опять неточно. Но, в конце концов, она приходит к этому источнику. Расчёты показывают, что на самом деле такое поведение экономнее и быстрее, чем если бы она всё время пыталась…

А.Г. Идти по прямой к этой цели.

В.Н. Да. Она просто тратила бы время на постоянную коррекцию своего движения. Кроме того, модель также предполагала, что во время поворота, как любое физическое тело, инфузория движется медленнее, чем когда она летит прямо. Но это…

А.Ж. А вот во время такого большого броска, она уже не принимает решений, да? То есть она просто отрабатывает уже принятое решение совершить бросок.

В.Н. Да, и в этой модели, в этой динамической системе происходит это очень просто, потому что сигнал подавляет переменную, управляющую поворотом, так что инфузория не может повернуть. А когда наступает сильное рассогласование, сигнал становится отрицательным. И тогда система начинает снова работать. Она снова начинает искать. И снова выбирает какое-то направление.

Когда инфузория достигает цели, она там не останавливается, а начинает обыскивать окрестности источника запаха (на этом рисунке это, может быть, не очень сильно выражено). Результат этого поведения такой: если в пространстве есть много других источников, и некоторые издают более сильный запах, то у инфузории есть шанс найти другой, лучший источник.

Этот способ ориентации, на самом деле, существует и у реальных бактерий, они ориентируются с помощью именно таких бросков. Здесь серой полосой показан разрыв в градиенте запаха, как и бывает в реальной жизни. Но наша инфузория тоже проскакивает разрыв…

А.Ж. Разрыв – это что?

В.Н. Например, разрыв может быть в воде: турбулентность воды или какое-то течение вызывает…

А.Г. Ну, или ветер в другую сторону…

В.Н. Если в воздухе – то это ветер.

Когда наша инфузория сориентирована примерно на источник, естественно, активность динамической системы подавлена и поворот не осуществляется. Поэтому, если разрыв узкий, она его просто пролетает. Если же он широкий, инфузория переходит к блужданию. Но блуждание приводит её либо по ту сторону разрыва, которая удалена от источника, либо на ту сторону, которая к источнику ближе. В последнем случае всё хорошо…

А.Ж. То есть, если бы она решения принимала постоянно, она бы в этой полосе запуталась бы сразу…

В.Н. Она бы не знала, что там делать.

А.Г. А так, маршем её берёт.

В.Н. Либо она должна знать карту местности, которой у неё нет, либо пользоваться каким-то другим алгоритмом. А как действовать на пустом месте, собственно…

А.Ж. Разумно.

А.Г. Более чем…

В.Н. Для инфузории даже очень разумно. И, наконец, её поведение оказывается ещё богаче, если приделать ещё один сенсор, который подавляет повороты при касании с твёрдой поверхностью, с препятствием. Препятствие пропускает запах, но не пропускает инфузорию. Происходит очень интересная вещь, которая поразила даже нас – тех, кто делал эту модель: повороты происходят реже. И кончается тем, что инфузория скользит вдоль этого препятствия в ту или в другую сторону, пока его не обойдёт.

А.Г. Потому что она чувствует постоянный сигнал?

В.Н. Она чувствует сигнал, который не даёт ей уйти в другую сторону. И кроме того, поскольку она скользит по стенке, повороты происходят с небольшой вероятностью. Поэтому она, грубо говоря, не мельтешит вдоль стенки, не теряет время, чтобы ходить туда-сюда, и, в конце концов, обходит это препятствие, если оно не бесконечно длинное. Опять-таки, это поведение наблюдается у простых животных: и червей и инфузорий.

А.Ж. Не только у простых, я вам скажу. Я примерно так же тоже обхожу препятствие.

В.Н. Особенно, когда задумаешься над какой-нибудь научной проблемой, это так…

А.Ж. Или забор высокий.

В.Н. Ещё раз скажу, что, конечно, это – простая модель. Какой бы продуктивной она не казалась в качестве аналогии, она не может объяснить поведение животных, решающих более сложные задачи. Здесь нужна исследовательская работа с роботами. Получается, собственно говоря, взаимодействие между этологией – наукой о поведении, и робототехникой. Если я говорю, что я умею делать радиоприёмники, то мне могут сказать: возьми да и сделай. Если я говорю, что понимаю, как ведёт себя животное, то разумно потребовать, чтобы я запрограммировал робота. Но тут-то и выясняется, что наши теории недостаточны для этого, хотя этология существует уже 50 лет, а поведение животных изучается больше ста лет. На самом деле существующие теории поведения очень ограничены. Они не позволяют воспроизвести адаптивное поведение животных в роботе, и отсюда сразу видно, что наши знания ограничены. Это приходится признать.

Получается, что работа с роботами оказывается, с точки зрения биолога, новым инструментом исследований, который позволяет проверять наши знания.

А.Г. Это, в общем, довольно идеальный инструмент. Это в каком-то смысле лучше, чем знаменитая дрозофила. Потому что здесь можно плодить популяции, если говорить об эволюции этих искусственных объектов, как у нас шла речь в одной из программ. То есть у исследователя время не ограничено…

А что же с аниматами? Я просто хочу напомнить, что здесь, у нас, время программы ограничено, как время поиска у ручейника.

А.Ж. Я бы хотел здесь поговорить, дополнить рассказ Валентина Анатольевича о том, что интересен вопрос: а как же вырабатывается эта стратегия поведения у организма? Это то, о чём думали мы. И здесь, мне кажется, что многие ответы можно найти вот каким путём. Если встать на место нервной системы организма и оказаться в тех условиях, в которых находится она, то из этих условий просто логически вынужденно будет следовать и структура, и функция, и алгоритмы, по которым должна работать эта система. Я и хочу рассказать о результатах попытки такого вывода, это то, чем мы занимаемся. Покажите, пожалуйста, первый слайд.

Представим себя на месте управляющей системы. Что это такое? Вот есть любой организм – это некоторое тело, или некоторый объект, который является, по сути, частью среды. Если мы говорим о том, что этот организм управляем, значит, внутри него есть управляющая система, которая является частью этого организма. Причём будем рассматривать только такие организмы и такие объекты, где управляющая система лежит именно внутри организма, а не руководит им по телеметрии.

Из этой картинки сразу же следуют цели управления, то есть те цели, которые старается достигнуть система управления. Мне кажется, что здесь существуют две главные цели. Первая цель – это обеспечить выживание организма. Иначе, если этого нет, не о чем говорить, всё разваливается, и как такового этого тела не существует.

И вторая цель – это накопить знания, потому что управляемый организм, управляемый объект препятствует разрушению агрессивным воздействиям среды не за счёт своей твёрдости, как алмаз: «Вот стою тут и буду сопротивляться». Он препятствует разрушению за счёт того, что ведёт себя активно, он совершает некоторое воздействие на среду. И через эту среду к организму возвращается реакция совершенно другого типа. Например, если ребёнок хочет есть, то он кричит, и приходит мама с бутылочкой молока. Или, скажем, мы что-то бросаем вверх, а в результате падает плод с дерева. Организму надо ещё найти и понять эти реакции на его собственные действия.

Значит, для того чтобы обеспечить выживание, нужно знание: как это действие сопряжено с этим результатом? Поэтому я бы здесь выделил эти две цели управления. Может быть, даже цель накопления знания первична. Если мы хотим исследовать какое-то неизвестное пространство и сделаем для этого такого робота, который бы накопил знания, нам надо подумать о том, как он выживет, нам надо обеспечить его выживание.

Из этой же картинки сразу, наверное, следует (в грубом виде) алгоритм такого поиска. Нервная система должна найти обратные связи через среду. Это очень хорошая мысль, которую петербургский учёный Владимир Левченко когда-то красиво сформулировал. Среди всех действий, которые может совершать организм, есть такие, которые уходят в бесконечность и никуда не возвращаются, никогда к нам не вернутся. Надо найти те воздействия, которые через среду к нам вернутся, на наши датчики. И вот этот поисковый алгоритм нам надо найти.

Вы помните, как Максвелл в своё время предложил своего демона, которого помещал внутрь чёрного ящика и, пользуясь этим приёмом, он логически рассуждал, что же там должно происходить. Давайте мы сейчас с вами, подобно этому демону, погрузимся внутрь этого кружка нервной системы и посмотрим, что же она должна делать, если она находится в этих условиях.

Покажите, пожалуйста, следующий слайд. Исходное условие – это автономность системы управления, как я уже сказал. То есть мы находимся внутри тела. Второе условие – это дискретность, то есть у нас есть дискретные входы. Вот эти канальчики, по которым поступает дискретная информация. И есть дискретные выходы. Может быть, их много. Но это дискретные кнопочки, которые мы можем нажать. То есть, то, что является выходом нервной системы – это пучок волокон, через которые идут бинарные сигналы, точно так же, как и через вход. Их может быть много, миллионы рецепторов, но через них поступают бинарные сигналы.

И вот перед нами есть экран с входящей информацией, на котором мы видим входящие сигналы. И есть целый, так сказать, набор кнопочек, на которые нужно нажимать.

Представим себя внутри, в этой чёрной комнате с экраном, на который нам проецируется информация из окружающего мира. Первая задача, которую система должна решить – как в этом потоке входной информации научиться узнавать что-то знакомое. Например, сказать: «Ага, вот это красное пятно я уже когда-то видел». И когда этот момент произойдёт, тем самым произойдёт некое формирование образа (вот этого пятна) и акт его распознавания – «я его распознал». Теперь система его будет узнавать всегда, когда она его увидит, она его распознает. Это первое. Поэтому на этой схеме, которая сейчас видна, первый блок в нервной системе – это формирование и распознавание образов.

А.Г. Для того чтобы распознать, всё-таки надо каким-то образом повлиять на это красное пятно для того, чтобы сделать заключение о том, что это такое. Ведь недостаточно просто сенсорно считать.

А.Ж. Вы правильно говорите, но задачу: «Узнать это пятно» – можно решить, как бы не влияя на него в некотором смысле слова. То есть, если у вас несколько раз повторяется эта конфигурация, вы можете даже не воздействовать на неё, но узнавать: «Вот это лицо я уже видел неоднократно в толпе».

А.Г. Но кто это, я не знаю.

А.Ж. Я пока не знаю. Второе. Теперь надо найти, как я могу своими выходными воздействиями повлиять на это красное пятно. Ну, естественно, если у вас никаких знаний нет, вы начинаете что-то случайно перебирать. Наконец, вы находите, что вот это действие позволяет это пятно убрать. А вот это действие позволяет его вызвать. Это то, вообще говоря, с чего начинает ребёнок. Какие действия он находит первыми? Как игрушку взять, а следующее действие, он что находит? Как её бросить. Как маму вызвать? Как маму отогнать. Как это получить? Как от этого избавиться? Потому что он имеет дело с бинарными сигналами и бинарными объектами, и бинарными действиями. Либо я вызываю этот образ, либо я его вытесняю.

Эта связь образов, наших действий и обратной реакции на них уже есть знания. И если эти знания статистически достоверны, то есть связи не первый раз повторяются, если я понимаю, что, видимо, всегда это действие вызывает такой-то эффект, то я должен запомнить это, мне нужна память. Мы это называем базой знаний. В базе знаний записываются сведения о том, как действия влияют на образы. Естественно, для того чтобы хранить образы, нужна ещё память образа, где хранится эта конструкция, эти найденные мною образы.

Хорошо. Предположим, у меня эти знания накапливаются, то есть, сидя в этой чёрной комнате, наблюдая за входами и выходами я себе в блокноте, в конце концов, записываю, как эти действия влияют на эти образы. Предположим, у меня этих знаний накопилось много. Могу ли я управлять теперь ими? Могу, но я не знаю – зачем. Что здесь хорошо? Что здесь плохо? Мне нужны какие-то качественные критерии. Для этого в каждом организме есть такой блок или подсистема, которую мы назвали аппаратом эмоций. Может быть, мы ошибаемся, и биологи нас поправят, но такая вещь должна быть.

А.Г. Она и есть.

А.Ж. Она, в общем-то, есть, судя по всему. Это аппарат, который задаёт качественную окраску этим образам. Это очень хитрый, очень сложный, очень многофункциональный аппарат, который на самом деле решает много задач. Одна из них – это соотнести эти сформированные образы с теми целевыми функциями. Это происходит примерно так. Видимо, есть некоторая шкала, напоминающая термометр, и указатель на этой шкале. Один из моих студентов удачно назвал это штуку «хорошометром». То, что она есть, я могу сейчас доказать.

Если я сейчас спрошу: Валентин Анатольевич, вам сейчас как? Вы скажите, да так, ничего. На четвёрку, может быть, с плюсом. То есть на огромный комплекс распознанных в этот момент образов вы как-то отреагировали, сжали, свернули и превратили всё это в одну оценку. И этих оценок у каждого из нас штук десять – слов-то в русском языке не так и много, чтобы выразить наше состояние.

А.Г. В русском больше, чем в любом другом всё-таки.

А.Ж. Да, но не 50. От «очень плохо», от «безобразно» до «хорошо», «так себе», «прекрасно», «великолепно», вот, собственно, и всё. Примерно десяток-другой оценок. Это одна из этих функций.

Так вот, мне теперь надо понять, как влияет на эту оценку то, что вы распознаете появление того или другого образа на экране входной информации. Если каждый раз уже знакомое нам красное пятно вызывает у меня отрицательное ощущение, падение этого «хорошометра», значит, это что-то такое плохое. Значит, с помощью тех знаний, которыми я уже обладаю в своём блокнотике, в своей базе знаний, я буду каждый раз при появлении этого пятна делать что-то такое, чтобы оно исчезло, наконец, с глаз долой. А если этот объект, другой образ, для меня полезен, если он каждый раз вызывает повышение «хорошометра»? Скажем, это опять знакомая нам мама с бутылочкой молока, и я нашёл здесь какие-то кнопочки, нажав на которые, я вызову появление мамы? Сразу же поднимется мой «хорошометр», значит, я буду стараться этим пользоваться.

Я вам примерно рассказал алгоритм управления.

Подождите секундочку с этим слайдом. В целом, есть ещё один блок, который я бы сюда добавил, это блок вывода новых знаний из старых. То есть, если система такая умная, что она уже из накопленной совокупности каких-то знаний может вывести какие-то гипотезы, предположения, то этот блок тоже есть. Но, по всей видимости, вывод новых знаний тоже происходит через среду. Это отдельный разговор, потому что здесь речь идёт о языке. То есть, это связано с тем, что я должен сам испытать свою базу знаний. Я должен сам себе представить в уме: «Ага, в этой ситуации, а что если я побегу туда, а получится вот что». То есть я сам себе как бы подаю на свою базу знаний какие-то сигналы. «А что если я вот этот цилиндр рассеку плоскостью, может быть, даже нарисую получившееся сечение графически: вот что получится». То есть, я как бы разговариваю сам с собой, испытываю свою базу знаний и вывожу какие-то новые знания. Вот, пожалуй, грубое описание всех подсистем и всех основных задач, которые должна решать система управления.

И мне кажется, что…

А.Г. Простите, перебью. Здесь везде бинарная логика.

А.Ж. Да.

А.Г. Повсюду?

А.Ж. Здесь никогда нельзя что-то очень сильно утверждать.

А.Г. Потому что когда вы стали говорить про вывод новых знаний, тут вопрос…

А.Ж. Вы понимаете, нервная система дискретна. Всюду бегают однотипные сигналы. Дискретное число входов, рецепторов, дискретное число выходов. Дискретные сигнальщики. Но там есть и некоторые непрерывные величины. Например, частоты. Например, размеры синусов. Они могут иметь какие-то значения. То есть там есть нечто аналоговое, что имеет, по всей видимости, важный смысл. Я могу даже предположить – какой. Может быть, к этому просто можно будет вернуться. То есть дискретная техника не отражает природы. Это очень интересные моменты, связанные уже с немножко другими вопросами. Давайте мы их сейчас опустим. Будем предполагать, что система всё-таки дискретна.

Теперь бы хотелось показать, что можно сделать на основании такой системы управления. Можно строить вполне конкретные реальные системы. Они будут работать. И мы делаем такие системы. Мы делаем даже прикладные системы. А потом я, может быть, скажу несколько слов о том, что не все так просто, что здесь есть на самом деле проблемы. Есть проблемы математические, а есть проблемы принципиальные. Покажу на примере, может быть, близком к тому, о чём говорил Валентин Анатольевич: на примере с мобильным роботом.

Предположим, что существует робот – он пока виртуальный. Но он сделан так, что его можно превратить в железный. Пусть у него есть минимальное количество датчиков. Это три визуальных датчика. Он может видеть наличие препятствия в трех секторах. Робот получает бинарный сигнал: есть препятствие или нет. Три тактильных датчика спереди, один тактильный датчик сзади. Робот – это тележка с управляемым колесом, у него есть очень простой привод, он может ехать вперёд, назад, либо поворачивать влево, вправо.

Покажите, пожалуйста, следующий слайд.

Поместим мы этого робота в среду, в которой случайным образом расположены препятствия. Препятствия стандартные. И попробуем смоделировать очень простую ситуацию. Вот «хорошометр», как я говорил, который сделан таким образом, чтобы робот испытывал неприятные ощущения при соприкосновении тактильных датчиков с препятствием.

Запустим робота в это пространство, пусть он обучается и ползает. Мы с вами тем самым смоделируем ситуацию, когда ребёнок учится ползать по квартире, натыкаясь на препятствия. Он их видит, но он не понимает опасности столкновения и может удариться о предмет, испытав неприятные ощущения. Со временем этот ребёнок поймёт, что препятствие лучше обходить, чем на него натыкаться. И этот процесс мы попробуем смоделировать. Сейчас здесь на этом клипе показано, как почему-то он остановился. Показаны начальные движения робота, он ещё совершенно ничего не знает и совершает какие-то случайные такие движения в пространстве.

Что должен робот понять? Он должен понять сам, самостоятельно, что соударяться с препятствием – это плохо, потому что это больно. Мы ему этого не говорим, он должен это понять сам.

Второе, что препятствие лучше обходить, чем на них натыкаться. То есть от него надо отворачивать, когда я его вижу. И он ещё должен понять, как же ему это делать. У него есть 7 вариантов действия, но он не знает, какое из них надо применять. И он это тоже находит сам. Вот эти задачи он должен решить.

Если бы мы наблюдали за этим роботом достаточно долго (у нас просто нет сейчас этой возможности), мы бы увидели, как постепенно число соударений становится меньше и меньше. Покажите, пожалуйста, следующий клип. Я просто покажу уже следующую фазу поведения робота.

А.Г. Научившегося уже…

А.Ж. Вот здесь мы видим уже, когда он достаточно поумнел для того, чтобы не ударяться лбом в препятствие. Вы видите, что он видит препятствие: сектор, изображённый впереди робота – это его поле зрения. И он вовремя отворачивает от препятствия, как только его заметил. То есть он решил эти задачи, он понял, что ударяться – это больно. Второе, он понял, что надо поворачивать. И третье, он понял, как это надо делать, где надо сдавать задним ходом, где надо поворачивать руль вправо, где надо поворачивать руль влево. То есть он учится у нас на глазах.

Я вам могу эту программу запустить, она достаточно долго работает. Он у нас на глазах выработал такой способ поведения. На самом деле это достаточно интересно.

Если мы будем ставить перед этим роботом другие задачи (из этого угла переехать в тот, или, скажем, найти какие-то полезные батарейки, чтобы подзарядиться и т.д.), эти задачи можно будет решать на базе этого робота. Спасибо, оставьте, пожалуйста, эту картинку. На этом графике показано число соударений робота с препятствиями в единицу времени. Видно, что это число уменьшается со временем. То есть по мере того, как робот обучается, число соударений уменьшается до нуля.

Хотелось бы ещё два слова сказать о том, что (пожалуйста, следующий слайд покажите), эта система управления построена на специальных нейроноподобных элементах. Потому что мы пытались всё-таки до конца идти этим путём и смоделировать нервную систему не только по её функциям, но и по её устройству. Разработали несколько специальных моделей нейронов. Это не те нейроны, которые используются в современных искусственных нейросетях. Это такие нейроны, которые ищут корреляцию входных сигналов, причём обучаются без учителя, самостоятельно. И самый простой из этих нейронов показан на этой картинке. Из этих нейронов можно собрать все подсистемы управляющей системы, о которой я говорил. И блок формирования распознавания образа, и базу знаний, и принятие решений, и аппарат эмоций. То есть можно собрать всю эту систему управления.

Это не есть система распознавания, как в обычных нейросетях. Эта система, о которой я говорю, есть система управления, которая адаптивно управляет роботом. Там есть блок распознавания, но это только один из блоков.

А.Г. Увеличение количества нейронов ведёт к уменьшению времени эксперимента или нет?

А.Ж. Ну, конечно. Безусловно, здесь очень много зависит от количества этих нейронов. Минуточку, ещё назад, пожалуйста, вернитесь, не забегайте. Вот здесь показан кусочек базы знаний, в данном случае – это трехмерная матрица, где каждый нейрон получает информацию об условии, которое было, о действии, которое он совершил, и о результатах, которые из этого получились. И некоторые нейроны, те, которые как бы поймали закономерные эти троечки – условия, действие и результат – они обучились, я их там выделил жёлтым светом.

В.Н. А они способны переучиваться?

А.Ж. Это зависит от того, как вы этот нейрон устроите. Я считаю, что биологические нейроны в своём зрелом возрасте плохо переучиваются.

В.Н. То есть получается, что число всякого рода форм поведения, которое ваша система способна выучить, определяется числом нейронов в ней. Пока есть свободные нейроны, до тех пор она учится?

А.Ж. Даже не совсем так. В каком-то смысле так, но не все нейроны будут обучены к концу жизни. И тут, как ни странно, на основании такой схемы можно устроить практически полезные системы. Вот на этом слайде показан прототип системы управления для активной подвески автомобиля, где система адаптируется к свойствам этого автомобиля. Предполагается, что эта подвеска оснащена некоторым активным элементом, который может автомобиль подталкивать вверх-вниз, при этом управляющая система со временем понимает, как это делать. Внизу нарисована база знаний, которую эмпирическая система получила, она отражает свойства данного конкретного автомобиля: как этот автомобиль реагирует на то или другое воздействие. Пользуясь этими знаниями, система может так аккуратно управлять этой подвеской, что она сглаживает нежелательные колебания и заставляет автомобиль двигаться так, как вам надо.

Вот слева график: это сильные колебания автомобиля, обычного автомобиля при наезде, скажем, на препятствие. Справа мы видим гораздо более гладкую кривую. Очень интересная, такая практически полезная вещь.

В.Н. А можно вам вопрос? С какой скоростью она учится? Скажем, можно сопоставить её скорость обучения со скоростью обучения водителя: вот человек купил новый автомобиль, и он к нему приспосабливается. И ваша система…

А.Ж. Наверное, можно сопоставить. Конечно, здесь очень много зависит от процессора, от различных деталей, и т.д. Можно обучаться с нуля, можно заставить переучивать некую среднюю базу знаний, заранее, скажем, накопленную. Тут очень много различных вариантов. Но в принципе, естественно, есть период, когда она учится, больше учится, чем управляет. Но постепенно доля управления становится больше, чем доля обучения.

Покажите, пожалуйста, следующую картинку. Примерно похожая адаптивная система управляет угловым движением спутника. Я хочу обратить внимание, что в эту систему не закладывается математическая модель объектов в том виде, как это обычно делается. Там нет системы дифференциальных уравнений, где какие-то коэффициенты надо было бы уточнить. Тут совсем нет этой системы. Здесь знание – это, скорее, некоторое отображение из множества в другое множество. Из множества образов, множества действий, множества образов, которые отражают результаты. Это ещё связано с оценками. И вот эти отношения элементов этих множеств система и находит. База знаний имеет именно такой смысл.

В данном случае, очень полезная система, потому что точную математическую модель космического аппарата, его углового движения, построить очень трудно, потому что вы не можете на Земле очень точно померить различные коэффициенты, которые входят в эту модель, потому что вы не можете воспроизвести вакуум, не можете произвести невесомость на Земле. Не можете воспроизвести перепады температуры, ещё что-то.

В конце концов, что-то может сломаться в космосе, или заклинить, и реакция этого объекта на то или другое воздействие будет не такой, как вы заложили в модель. И качество будет другое.

А вот эта системка может прямо по ходу дела адаптироваться именно к тому объекту, который вы ей дали.

А.Г. У нас очень мало времени. Я прошу прощения, я бы хотел, чтобы вы напоследок задали те вопросы, на которые у вас пока нет ответов. Для того чтобы понять, куда вместе вы можете идти дальше. Я имею в виду две науки.

А.Ж. Если вы запустите третий клип в это время, я сейчас покажу связь. Здесь видно, как на верхнем графике объект, который должен выправляться, становится глаже по мере того, как база знаний справа заполняется. Обратите внимание, внизу – действие. Вы видите эти две моды: поисковый режим, небольшой разброс пробных действий. Он сменяется резкими широкими скачками.

Посмотрите, как этот поиск постепенно будет сходиться, и по мере того как знаний становится всё больше и больше, верхняя кривая, в конце концов, станет другой: посмотрите, как аккуратно он управляет отдельными слабыми толчками. Это похоже на то, как ребёнок учится ездить на велосипеде. Вначале есть какие-то грубые, несуразные движения, он падает. Но постепенно он находит правильные манёвры. И вот он ещё едет, дёргая руль, и потом вдруг он едет уже ровно.

А.Г. И всё-таки…

В.Н. И собственно, тогда вопрос: возвращаясь к ручейнику, можно ли на основе этой системы управления создать робота, который выработал бы такую же или похожую, столь же эффективную или столь же неэффективную систему поиска, как у ручейника? Как вам это представляется на основании моего рассказа, который ничего не говорит о механизмах, а говорит только о правилах поведения?

А.Ж. Я думаю, что поведение нашей системы, которое я сейчас показал, предшествует той тактике поведения, которую демонстрирует ручейник – это выработка элементарных рефлексов. Но следующие модели поведения уже, видимо, будут сравнимы с ручейником. Хотя на графике, который мы видели последним, показано, как мода небольших колебаний сменялась широкими пробными скачками.

А.Г. Да, график получался очень схожий с тем, что…

В.Н. Переключение между двумя модами.

А.Ж. Мы это обнаружили, на самом деле, буквально в течение последнего часа, это сходство. Наверное, оно неслучайно. Здесь надо просто посмотреть.

А.Г. Я думаю, что на этом мы остановимся. Надеюсь, что сходство неслучайно. И хочу напомнить, что передача эта междисциплинарная. Я бываю абсолютно счастлив в тот момент, когда удаётся свести людей, которые представляют две разные профессии, с тем, чтобы выработать общую стратегию поиска…

В.Н. …Истины.

А.Г. …того, что нам так необходимо.

В.Н. Спасибо вам, что вы нас свели.

Миры Андрея Платонова

24.07.03
(хр.00:48:48)

Участники:

Наталья Васильевна Корниенко – член-корреспондент РАН

Евгений Яблоков – кандидат филологических наук


Александр Гордон: Доброй ночи! Я полагаю, что большая часть аудитории этой программы уже привыкла к мысли, что мы, слушая гостей, часто не понимаем, о чём они говорят, да и не знаем предмета. Да это и не удивительно, когда речь идёт о квантовой механике, скажем, или о когнитивной природе живых существ. Когда речь идёт о писателе, как казалось, широко изданном, о писателе, который составляет законную славу двадцатого века, славу русской литературы, писателе, который является одним из моих любимых писателей, об Андрее Платонове, и как мы сегодня поймём, мы не знаем большую часть этого айсберга, вот тут становится и странно, и страшно.

Давайте начнём с главного, наверное, с непонятости, не с непонятности, а с непонятости.

Наталья Корниенко: Можно начну сразу с платоновской цитаты? Повесть «Сокровенный человек» в принципе всегда была открыта для чтения. Есть там эпизод, когда машинист останавливает поезд (любимый образ у Платонова), и начинается диалог: «Хороший парень у нас на паровозе, а? – спросил старый рабочий Шугаев. – Ну что ты акаешь, – ответил Пухов. – Горе кругом, а ты разговариваешь. – Шугаев поэтому замолчал».

Филолог ли или просто читатель понимает, что ЭТО какая-то иная вселенная, где всё по-другому устроено. Не скажешь, что вот здесь философский разговор, а здесь нечто другое, здесь всё философично. Платонов – это вселенная, устроенная по своим грандиозным законам, и мы эту вселенную, конечно, всё стараемся понять. Платонов в русской литературе – это сказка и чудеса. А чудесность, как известно, мы не всегда можем понять. Я думаю, мы ещё молодые по возрасту осмысления феномена Платонова.

В последние 10–15 лет всё время говорится, что мы всё возвращаем, возвращаем, возвращаем наследие писателя. А вопрос ведь и в том, а можем ли мы вернуть ЭТО? Готова ли гуманитарная наука и вообще общественность в широком смысле понять масштаб наследия и вернуть? Что это за наследие? Литературная часть наследия – это проза, это и драматургия. Мы не всё знаем, даже работая много лет, я не отвечу на вопрос, сколько пьес он написал. Шесть-семь-восемь-девять-десять?..

У Платонова богатейшее киносценарное наследие. Платонов писал киносценарии с 27-го года и до конца жизни. Читателю известны лишь фрагменты этого материка. Последний неоконченный сценарий «Ноев ковчег (Каиново отродье)», с его антиамериканским замыслом, опубликован в 93-м году. Можно, скажем, так формулировать вопрос: влиял ли язык кино на прозу Платонова? Конечно, влиял. Безусловно, немой кинематограф его интересовал. Мы можем эти связи обсуждать… Но мне всегда кажется, что и язык кинематографии Платонова ещё не открыт, а он поразителен. Как, например, он разрабатывал проблему пространства и времени в киносценариях, или его огромные философичные ремарки…

Только чтобы это вернуть, нужно, чтобы в архивах работали лет 10–15 человек пять, минимум.

Евгений Яблоков: А ещё лучше – человек десять.

Н.К. Есть ещё и техническое наследие Платонова. Оно тоже входит в язык его гениальной прозы, и мы можем говорить об этом. В российской патентной библиотеке любой читатель может ознакомиться со свидетельствами на технические изобретения, выданными Платонову в 1920–1930-е годы. Мы, гуманитарии, в патентах Платонова ничего не понимаем, как и в его чертежах и формулах, но уже знаем, что если появилось изобретение или идёт конструкторская работа, то всё это обязательно попадает в художественный текст. К примеру, под чертежом стоит дата, и это может быть единственная возможность правильно датировать художественный замысел и работу над тем или иным произведением. Мне как-то один инженер говорил, ещё в 70-е годы, что-де «в отличие от вашей литературы, у Платонова правильно машина работает». Это поразительно точная характеристика. Но ведь сам Платонов говорил: «я человек технический». Красивый образ? Не только. Мы, скажем, в текстологии используем классическое понятие «редукция текста» для описания работы Платонова над рукописью. Вообще, что и как он сокращал в своём тексте, какие гениальные фрагменты просто вычёркивал, это отдельная тема. Нам привычнее сказать, как и у Гоголя, Достоевского, Толстого, у Платонова редукция текста, сокращение. И вот буквально вчера читаю текст, который нашла Елена Викторовна Антонова, – это внутрииздательская рецензия 1947 г., где Платонов советует писателю по поводу его большого романа: следует писать «точнее», «рельефнее, энергичнее и короче», а для того, чтобы зазвучала «музыка повествования», необходимо «сжать некоторые эпизоды, тогда художественная энергия их увеличится, а повесть сократится, отчего выиграет её выразительная сила всей музыки повествования». Это написано в высшем смысле равно философским и техническим языком инженера-конструктора Платонова, а термин «сжатие» ёмко характеризует литературное письмо Платонова.

Вот мы говорим: атомный разряд платоновской прозы. Он на уровне фразы возникает, но за ним, смеем думать, стоит и собственно техническое наследие Платонова.

Другой огромный пласт – мелиоративное наследие. Мы можем взять мифологическую энциклопедию и написать всё, что там есть, о мифопоэтике Платонова, скажем, об образе земли. Но эта литературная правда не исключает сугубо платоновского акцента. Грубо говоря, у Платонова последовательно развивается (в прозе) мелиоративный взгляд на землю, и этот пласт его работы (всё-таки он был губернским мелиоратором), входит в память языка… Когда мы задаём вопрос, а что достоверное о Платонове-художнике мы можем сказать, то, наверное, как он писал. Я всегда говорю: достоверно сегодня известно, что он писал быстро. «Чевенгур» – самое большое – полгода. Повести он писал за две-три недели. Литературные дискуссии на тему, как писать, не любил, садился и писал. Темы были наработаны, материал не надо было собирать… Странность устройства гения.

Есть ещё и философское наследие Платонова. Какие-то его составляющие могут нам не нравиться. Он строил проекты пролетарской культуры. Очень серьёзная для него тема была. Десятки эссе на эту тему. А как он просто и свободно формулирует в записной книжке 1921 года, как считается, главный вопрос двадцатого века об «истинной свободе»: «Всякий человек может быть свободным…», то есть: хочешь быть свободен, будь им. И – всё. Вот эта свобода художественного дара Платонова – это явление, ну, просто с трудом понимаемое в привычной гуманитарной логике.

Я не могу подробно говорить ещё об одном материке наследия Платонова, его литературно-критической прозе. Она почти не востребована, а главное – существует пока весьма фрагментарно, не более 10 процентов от написанного. Лишь один случай расскажу. Многие знают о названии книги статей Платонова «Размышления читателя». Почему он так книгу назвал? Сначала он дал книге классическое название «Заметки», затем «Размышления советского читателя», а потом остановился на простой формуле «Размышления читателя». Книга была свёрстана, вышли сигнальные номера, но книга была остановлена сразу. Там были всякие обстоятельства: записки собратьев-писателей в ЦК, критика и т.п. Всё это не раз нами описывалось. Я просто обомлела, когда поняла, откуда он взял заглавие книги. «Размышления читателя» – это рубрика газеты «Правда», где, как все понимают, печатались «размышления советские читателей», в основном, писателей и критиков…

Резюмируя собственные пунктиры о наследии, могу только сказать, что наследие Платонова нашими гуманитарными привычными способами не освоить. Нужен институт.

Е.Я. Да, исследовательский комплекс бы такой.

Н.К. Нужен исследовательский центр, нужен музей. И здесь работы лет на пятьдесят, на сто. Чтобы это удивительное явление – мир Платонова – не исчез. Не исчезли великие чудеса, этот величайший подарок русской культуры нам, читателям, и векам. Да, в его вселенной всё не так, всё сопротивляется привычному. Мы люди воспитанные и воспитуемые, и сначала доказывали, что вот какой он советский писатель, и написали его портрет, как принято сегодня говорить, в этой парадигматике. Потом написали в парадигматике «антисоветский». И правды нет ни в первом, ни во втором. Платоновский язык «остраняет» и отстраняет и ту, и другую парадигматику. Сегодня царит всеобщее равнодушие. Как было, так оно и осталось. Нужен социальный заказ общества или литературной общественности на решение проблем наследия Платонова, но их нет…

А.Г. Удивительно. Вообще в истории русской литературы есть такие фигуры умолчания. Когда Толстой затмевает Лескова, и затмевает не просто, а совсем, как будто Лескова и нет. Когда Достоевский становится детским писателем по сути дела, писателем для юношества, забывая, что это тоже традиция определённая. Тот же самый случай с Платоновым. Умолчание – это лучшее, самое лёгкое, что можно сказать.

Н.К. Самое лёгкое.

Е.Я. Это притом, что формально он ведь вписан в плеяду классиков – так сказать, однозначно. И в школе его, как говорится, «проходят». Но уровень понимания, конечно, оставляет желать лучшего. Поэтому одно дело – количественная сторона наследия, которое мы ещё не можем себе представить адекватно, а другое дело – качественная: например, «Котлован», входит в школьную программу 11-го класса, но как эту повесть трактуют?..

А.Г. Он входит в школьную программу?

Е.Я. Конечно.

Н.К. Это ужас, как ввели…

Е.Я. Да уж, трактуют как могут: как антиутопическую, антитоталитарную, какую-то гротескно-сатирическую – нечто вроде антипода «Поднятой целине» Шолохова, примерно так.

Н.К. Почему антипод?

Е.Я. И не то чтобы это совсем уж неверно – а просто этого недостаточно. Мне кажется, методическая «неудача» состоит в том, что выбирается неверный, что ли, «заход» на прозу Платонова – по инерции; это, кстати, судьба многих писателей двадцатого века, когда к ним подходят по инерции века девятнадцатого: например, игнорируют специфику языка. Но в случае с Платоновым такое игнорирование – когда пытаются читать «сквозь» язык – приводит Бог знает к чему. Потому что, как давно уже было сказано, язык – это, в принципе, главный герой Платонова.

А.Г. Традиция читать Платонова сквозь язык, она ведь тоже вместе с ним родилась. Я ведь читал редактуры профессиональных редакторов издательства, когда правили язык Платонова, выражая абсолютное непонимание того, что ж происходит там, отрицание материи, через которую этот космос строится. Конечно, оно тянется и до сих…

Е.Я. Да, и я встречал и встречаю два диаметрально противоположных отношения к Платонову. Читатель либо сразу «принимает» его язык, в него, так сказать, «впадает» и принимает его безоговорочно – и тогда ему даже неважно, о чём Платонов пишет, это вообще второй вопрос: важно, как, что он пишет. Или же – совершенно другой, противоположный подход: язык этот на дух не переносится, возникает этакое негодующее отношение к «юродивому» писателю. Между прочим, есть характерный и очень показательный пример.

Одним из тех, кто выразил, и очень ярко, такое негодующее отношение, был большой «знаток» литературы товарищ Сталин. Напомню историю с повестью «Впрок» (1931 г.), когда Сталин оставил множество пометок на полях журнала, где она опубликована. «Это не русский, а какой-то тарабарский язык», – пишет Сталин. Он там пишет ещё и много другого: например, что автор повести – дурак, пошляк, балаганщик, подлец, болван и пр., и пр. Такие вот пометочки. Но ещё бы ему не обидеться (имею в виду Сталина), когда, допустим, Платонов одного из персонажей этой повести называет «главарём района сплошной коллективизации». Притом что фамилию ему даёт – «товарищ Упоев». Однако, между прочим, персонаж это отнюдь не сатирический. По двум деталям (если не читал повесть) можно заключить, что это человек, подвергающийся осмеянию. А на самом деле – нет.

А.Г. У него в принципе нет таких персонажей.

Е.Я. Да, однозначно сатирических – нет, конечно. И, кстати, в этой повести писатель сам объяснил, что язык вовсе не безразличен к жизни. Просто приведу цитату – довольно длинную. Об отношениях между народом и властью в сфере языка.

Платонов пишет: «Зажиточные, ставшие бюрократическим активом, так официально-косноязычно приучили народ думать и говорить, что иная фраза бедняка, выражающая искренние чувства, звучала почти иронически. Слушая, можно было подумать, что деревня населена издевающимися подкулачниками, а на самом деле это были бедняки, завтрашние строители новой великой истории, говорящие свои мысли на чужом, двусмысленном, кулацко-бюрократическом языке». Вот – язык, который, так сказать, всё вбирает, и это естественно. Язык – это сама жизнь, и в нём всё проявляется. У Платонова ровно так.

Причём, не надо думать, что вот языковые «эксперименты» Платонова возникают только как реакция на формирующуюся тоталитарную систему 30-х годов. Отнюдь. Это изначальная установка: она возникает, как только Платонов формируется как зрелый писатель – где-то так к середине 20-х годов, наверное, да, 26-й год. И «странный» его язык охватывает не только политическую сферу. Вот, допустим, начало повести «Котлован» – школьникам оно известно, но они мимо него часто проходят: «В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчёт с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нём и задумчивости среди общего темпа труда». Вот с этого начинается всё. И дальше можно искать и находить там во множестве такие как бы корявые и одновременно афористические фразы.

Вот, например: «Он ощущал в темноте своего тела тихое место, где ничего не было, но ничто ничему не препятствовало начаться». Или знаменитое: «Без истины стыдно жить»; или, скажем: «Неужели там внутри всего света – тоска, а только в нас одних – пятилетний план?». Или, скажем, девочка говорит: «Плохих людей всех убивать, а то хороших очень мало». Или гениальная совершенно фраза: «Я был поп, а теперь отмежевался от своей души и острижен под фокстрот». И вот мимо всего этого в принципе проходится – на всём этом в школе не сосредоточивают внимания. Несмотря на то, что Платонов зачислен в классики, и так далее.

Причём, ведь не только персонажи у него так говорят. Это тоже одна из проблем – что у него все, в общем-то, говорят одним и тем же голосом. Как бы единый такой стиль – и для героев, и для повествователя. То есть это весь мир говорит вот таким голосом; это определённая философия. Некоторые читатели (школьники, допустим) думают, что Платонов вообще другим языком говорить не мог. На самом деле – отлично мог; взять те же литературно-критические статьи, писавшиеся параллельно: он в художественных произведениях говорит одним языком, а в статьях – совершенно другим, условно говоря, «нормальным» языком. В заявках же на технические изобретения он говорит, естественно, на совершенно ином, третьем языке, техническом, специальном, так сказать, терминологически чётко.

А.Г. Ну, это только доказывает сакрализацию языка как материи.

Е.Я. Конечно.

Н.К. Хотелось бы сказать, что сам Платонов весьма адекватно оценивал свою позицию в литературе. Когда зачастую утверждается, что он был стихийным гением, сам не всегда понимал, что он написал, это большая, мягко говоря, выдумка. Он всё-таки был инженер-конструктор. Замечательны маргиналии, оставленные им на полях многих машинописей. Какие-то черты поведения Платонова в советском литературном процессе сохранили стенограммы Союза писателей.

Вот, скажем, в 36-м году ему предложили писать о героях-железнодорожниках, и он написал свои шедевры: «Фро», «Среди животных и растений». Рассказывают на обсуждении последнего (Платонова почему-то не было), что в бухгалтерии спрашивают у Платонова, когда выдают аванс, а напишите, как надо… На что Платонов мрачно ответил: «Ну, на вас не угодишь»… В привычной логике было утверждать, что Платонова не пускали в советский литературный процесс. И тому подобное. Но масса материалов свидетельствует, что он сам туда и не хотел. Даже на обсуждение своего рассказа не явился. А там рассказывали, кстати, об одной реакции Платонова на чествование героя-железнодорожника, которому цветами украсили паровоз: «Паровоз украсили цветами, а он взял бы и не поехал…» Высказывание свободное, точное, глубокое и… смешное. Вообще, у Платонова много смешного и весёлого. Или, скажем, Платонов всегда утверждал, что писатель советской России обязан иметь «первую профессию», а «искусство пусть родится в свободные выходные часы». Это весёлое высказывание 1931 года также обладает абсолютной точностью – он сам так и писал, и об этом говорит.

А.Г. О методе работы, по сути.

Н.К. И о методе и о себе. В 31-м году он работает старшим инженером-конструктором, и, сами понимаете, что пишет в «свободные выходные часы».

А.Г. Странно, что это роднит его с Грином, по крайней мере с ранним, который вёл совершенно другой образ жизни при той же степени, может быть, свободы. Который писал, что «сочинительство всегда было внешне для меня профессией». Так и для Платонова, в общем. А вот эта особенность «не толпиться», когда все толпятся, вот это отдельная совершенно вещь.

Н.К. Это отдельный сюжет. Я думаю, что в принципе самостоятельным сюжетом является тема взаимоотношений художника и литературного процесса ушедшего 20-го века. В принципе, сами тенденции, о которых Вы сказали, практически не изменились и сегодня. Нет тебя в литературной жизни – нет в литературе. Понятия же эти не адекватны. Но смотрите. Русская эмиграция, которая не была, казалось бы, в условиях несвободы советской России, не заметила Платонова.

Е.Я. Абсолютно.

Н.К. А он ведь издавался. 27-й год – книга «Епифанские шлюзы». Классическая проза. 28-й – «Сокровенный человек». Это кому как не эмиграции заметить, казалось бы, «сокровенного сердца человека». Ничего подобного. 29-й год – книга «Происхождение мастера» – молчание. Заметили Платонова в эмиграции, когда началась история с «Впрок». Прямо скажу, плохо прочитали. В 38-м – статья Георгия Адамовича «Шинель». И всё. Это о многом говорит.

Е.Я. И «Реку Потудань» в 37-м году…

Н.К. Да, казалось бы, Иван Бунин должен был заметить этот шедевр русской новеллистики о любви. Заметить хотя бы и потому, что в название рассказа вынесена река Потудань Воронежской губернии, родины Бунина… Вот такое молчание… Я ещё один пример всегда люблю приводить, когда речь идёт о языке Платонова, о свободе и понимании. Знаменитая повесть «Впрок» печаталась тогда во второй редакции. А на полях первой оставлены роскошные диалоги Платонова и читавших повесть редакторов. Там на полях разговора Крушилова-Упоева читавшие написали «Исправить» (простым карандашом) и «Как по Евангелию!» (красным карандашом). Ну, типа «давай, перерабатывай», указания даны. И Платонов перерабатывает, но КАК: «…Упоев глянул на говорящих своим активно-мыслящим лицом и сказал им евангельским слогом, потому что марксистского ещё не знал»…

Вот оно веселье и свобода языка, понимаете. Вот это для меня тоже есть чудеса Платонова-художника… И мы ещё говорим, что он не понимал, что он писал. И что здесь цензура-редактура? У Платонова ведь наследие колоссальное ещё в том, что у него две, три, четыре редакции каждого текста. Самое трудное в выборе основного текста состоит у Платонова в том, что подцензурная редакция зачастую у него бывает эстетически совершеннее. А пометы его на полях рядом с редакторскими приговорами – это тот же голос свободы. Вот ещё пример из истории с «Впрок». Там в первой редакции был большой диалог Крушилова-Упоева с Лениным, на полях которого редактор написал: «Не так!». Я всегда об этом эпизоде вспоминаю, когда читаю в современной прозе, равно советской и антисоветской большие фрагменты внутренних монологов Сталина (или Ленина, значения не имеет). Вот Платонов в первой редакции попробовал написать такой как бы мысленный диалог Ленина с героем. И что получилось? Получился пересказ в форме сказа статей Ленина. Как бы Ленин говорит Крушилову, воплощающему массу: «…У тебя ведь разума нет: буржуазия лишила тебя разума… Ты одарён крупной стихией жизни, но ты можешь много навредить нам, если не приобретёшь дисциплины» и т.п. Если рецензент пишет «не так», можно, казалось бы просто вычеркнуть… А Платонов берёт любимый карандаш (он им писал чаще всего) и на полях вписывает новую – изящную, тонкую и смешную – редакцию: «…и здесь между двумя людьми произошло собеседование, оставшееся навсегда в классовой тайне, ибо Упоев договаривал только до этого места, а дальше плакал и стонал от тоски по скончавшемуся». Гениально. Пиршество языка. Вселенная свободы.

Это лишь один пример подцензурной редакции. Женя для примера взял «Котлован», а я всегда очень люблю читать «Сокровенный человек». Не запрещённая повесть, и как мы её читали, как она вписывалась в старое советское время…

Е.Я. Да, проходила как «производственная» литература – с образом рабочего, и т.д.

Н.К. Образ рабочего, пролетария, «живого человека» и т.п. А ведь самое, скажем, там замечательное, это ткань воплощения сложнейших философских вопросов в языке. Вот, сколько говорили о «слезинке ребёнка» у Достоевского и Платонова. По правде сказать, в советской литературе двадцатых годов это было общим местом, и все писали на эту тему. А вот качество оказалось разное. Платонов ведь отличен от Достоевского в письме. Читаем, к примеру, рассказ, как Пухов едет в Царицын…

А.Г. Это гениально.

Н.К. «…в потоке несчастных людей». Объём смысла каков! А как он определяет главную тему Достоевского, которая занимает у того в романах огромное пространство: это диалоги героев о жизни, её сознании, смысле. А вот кладка этой достоевской темы у Платонова: «…Пухов сел в поездной состав неизвестного маршрута и назначения». И ты понимаешь, что это и есть образ жизни, о тайне которой рефлектируют герои у Достоевского. А дальше у Платонова развивается и диалог, в котором перестраивается всё и вся в системе нашего мышления: «Куда он едет? – спросил Пухов, когда уже влез в вагон. – А мы знаем – куда? – сомнительно произнёс кроткий голос невидного человека. – Едет, и мы с ним».

Ему мало, и он вновь «довырабатывает» тему Достоевского. Как только Пухов просыпается, он формулирует тот же вопрос, что несёт в себе образ «поездного состава неизвестного маршрута и назначения»: «А тогда куда же ты едешь? – рассерчал на него Пухов. – В одно место с тобой! – сказал старичок. – Вместе вчерась сели – вместе и доедем». Когда работаешь над реальным комментарием текста Платонова, поражаешься точности детали и образа. Здесь – поражаешься точности и глубине воплощения в фразе. И мы здесь, конечно, отчасти занимаемся восхищенством. А как им можно не заниматься, когда такие чудеса. Замечу, что сам Платонов не любил восхищенок литературой. Но удержаться от восхищения образом восхищенки я тоже не могу.

Роман 20 века мучился вопросом, как соединить хронику и образ, лирику и философию. Философствовали в те десятилетия все, Шпенглера знали все – ещё одно общее место. И вообще был некий набор.

Е.Я. Ну, да: как Ницше, например.

Н.К. Ницше, да. Это как бы арифметика в то время. Меня всегда поражает абсолютная точность хроники у Платонова, пожалуй, только он написал хронику русской и мировой жизни первой половины 20 века, и одновременно пронзительная лиричность его прозы. Ведь он лирик, лирик удивительный. И философичность его прозы. Мы думаем, что это его образ, а часто бывает, что это точная реальная деталь эпохи. Это у нас в группе Собрания сочинений постоянно подтверждает Елена Викторовна Антонова.

А.Г. «Товарищи, в связи с тяжёлой медицинской усталостью оратора, митинги на сегодня отменяются». Очевидно же, что это сорвано и помещено туда. И тут же прозрение Пухова через несколько страниц, когда он…

Н.К. Конечно. Я Жене рассказывала подобный эпизод из недавней нашей истории, когда мы вновь оказались в эпохе риторической – эпохе ораторов. В 99 году, когда выборы шли первые, подхожу к Краснопресненской и читаю большое объявление-призыв: «Земля – крестьянам, фабрики, заводы – рабочим, Ельцина в президенты, Попова – в мэры». И вижу, что внизу кто-то написал в продолжение: «Воду – матросам». И как только я вижу митинг или нечто риторическое на экранах, я сразу вспоминаю эту чисто платоновскую фразу неизвестного, но близкого мне человека. Всё-таки Платонов не только ставит вопросы, он даёт и ответы на некоторые вопросы жизни и культуры, которые перешли в 21-й век.

А.Г. Или не перешли. Тут вот ещё какой вопрос. Вы говорили о том, что он воспринимается в контексте идеи языка 19 века, что в корне неправильно, но есть другая крайность – рассматривать его как концептуалиста, как чуть ли не постмодерниста.

Е.Я. Постмодерниста, да, ироника этакого.

А.Г. Да, как ироника, отметая начисто тот пласт, о котором мы сейчас говорили. В том-то и свобода его невероятная, что он свободен и от 19 века, и от 20-го. Это явление синтетическое такое.

Е.Я. Вообще, если говорить о Платонове и постмодернизме, то мне кажется, что он «закрыл» постмодернизм уже в те времена, когда ещё и слова такого не существовало – ни в России, ни на Западе. То есть Платонов уже умер, а постмодернизм ещё даже не начался. И он его совершенно преодолел, так сказать, не заметив. Но мне кажется, что кардинальная разница между Платоновым и таким потусторонним, как бы, взглядом постмодернизма состоит в том, что Платонов никогда не играл. Несмотря на весь его комизм, на всю эту его двойственность и так далее – читая его, никогда не думаешь (и даже мысль такая не приходит в голову), что это игра. Потому что Платонов всегда «внутри» мира, он никогда не «вне». И, собственно, всё, что он делает, и весь его «неправильный» язык этому служит: попытка прикоснуться, так сказать, дотронуться до какой-то сокровенной сути.

А.Г. То есть он автор эпоса, он же и его герой. Повествование идёт, особенно в рассказах, вроде как «Родина электричества», вроде бы как в описании-очерке, а на самом деле это абсолютный эпос. Эпос нового времени, новых отношений, нового героя с леденящими кровь деталями абсолютно языческого отношения к окружению, псевдо-, надъязыческого, потому что там нет таких…

Е.Я. Да. И мне кажется, когда я пытаюсь для себя как-то определить точку контакта между Платоновым и читателем, специфику его влияния на читателя, то мне кажется, что Платонов – это писатель очень «дискомфортный». То есть как бы раздражающий читателя – в том смысле, что заставляет одновременно испытывать эмоции, которые в обычной жизни, так сказать, совместить не удаётся. И душа читателя всегда как бы мечется, если можно так выразиться, между крайностями: она не знает, каким местом, каким боком ей повернуться к каждой платоновской фразе. Можно опять приводить много примеров. Вот из романа «Чевенгур»: когда мальчик, главный герой, Саша Дванов стоит около умершего отца-рыбака, то видит на его пальце «обручальное кольцо в честь забытой матери». Эту фразу логически можно объяснить – но её пришлось бы объяснять на двух страницах текста. Для чего оно было надето, это кольцо «в честь забытой матери»? Для того чтобы помнить мать, или, наоборот, для того, чтобы её вернее забыть? Вероятно, и то, и другое. И возникает очень сложный смысловой комплекс, который простому логическому объяснению не поддаётся.

А.Г. Потому что опять у него, что всегда, наверное, отличает большого художника от художника поменьше, не жонглирование символами, а создание образа. Потому что, как не крутись вокруг этого образа, даже в одной этой фразе есть уже и биография, и отношение, и… Как не крутись, где-нибудь тебя цапанёт. Поэтому это объём, о котором речь идёт.

Е.Я. Да, да. Или – очень люблю, из того же «Чевенгура», когда один из главных героев, Степан Копенкин, общается с председателем чрезвычайной комиссии Чевенгура Пиюсей – и тот ему рассказывает, как они организовали для своих «буржуев» светопреставление, то есть всех увели буквально на тот свет в таком организованном порядке (расстреляли, проще говоря, всех). И когда Копёнкин не понимает, что такое светопреставление и как оно могло случиться, Пиюся ему так обыденно говорит: «Просто был внезапный случай по распоряжению обычайки». Тот переспрашивает: «Чрезвычайки?» «Ну да», – говорит Пиюся. Стало быть, чрезвычайная комиссия превращается в «обычайку», то есть в «обычайную комиссию», которая занимается экстренными делами как повседневными. Чрезвычайное и обычное тождественны друг другу. Вот платоновская логика: абсурдная или сюрреалистическая – тут можно разные слова придумывать; вот логика этого мира.

И, кстати, по поводу «смехового» начала; поскольку Платонов – писатель смешной (кстати, в школе это тоже часто игнорируется: учителя как бы боятся обратить внимание учащихся на то, что всё это смешно). Как бы это ни было философично и глубоко, как бы ни было страшно («Котлован», допустим – что может быть страшнее) – и тем не менее, смешно. Кстати, исследователи многие тоже относятся к Платонову как-то чересчур серьёзно, не обращая внимания на смеховое начало.

А.Г. Там не только язык всё-таки. Там есть моделирование ситуации. Вот, скажем, я вспоминаю, как Пухов пустил этот балласт на вражеский бронепоезд. Это смешно по всем законам классики. Потому что он разбил не тот бронепоезд, а другой, после чего начинается штурм, и с поразительным знанием человека, умиравшего не один раз…

Н.К. Как он описывает эту смерть.

А.Г. …у которого две пули защемило сердце. Как останавливается сердце у Афонина, когда мир сжимался в точку, потом говорит – замечательная фраза – «он сам в себя».

Н.К. Герой Платонова, умирая, возвращается всегда к себе.

А.Г. То тут просто на этом диком контрасте только что совершённого, нелепого, смешного по всем законам жанра, и невероятном знании, что такое смерть, которая вот она здесь…

Н.К. Я, например, утверждаю, что у неискушённого читателя, которого мы, кстати, совсем не знаем, совсем другая встреча с Платоновым. И я доверяю этому читателю, потому что ему доверял автор «Сокровенного человека». Помнишь, Женя, что у нас на международной платоновской конференции аплодисменты вызвали выступления учителей, которые приехали из Новосибирска и читали сочинения детей о Платонове. Для детей чтение Платонова стало воистину сердечным событием. Дети ещё не растеряли чувствования сказочной стихии мира, и они ещё ведь умеют говорить сами с собой. У Платонова герои постоянно говорят сами с собой, это для него самое дорогое. И если у него герои не понимают этот язык и не владеют языком молчания, они никогда не организуют диалог. Платонов предвидел и исследовал антидиалогический век, в котором, кажется, вслед за его героями пребываем и мы с вами.

Фантастическая по эстетической силе повесть «Джан», предвестие латиноамериканского романа второй половины 20 века, посвящена этой теме в её глобальном значении: диалог культур и цивилизаций, диалог человека с народом, диалог языков и т.д. Пришедший из «счастливой» Москвы на родину Назар не может вступить в тот диалог с родным народом, каким он его себе представлял. Платонов в прямом смысле написал поток сознания умирающего народа. Это потом этот «поток» редакторы превратили в диалоги. В 70-е годы мне вдова писателя Мария Александровна показала корректуры «Джан», называя всё это «казнью Платонова». У народа джан остались силы лишь на монологи про себя, поэтому представители джан понимают друг друга. И Назара Платонов заставит пройти путь отказа от классически рефлективного понимания диалога Платона…

Приведу другой пример о понимании Платонова и его читателе. Он связан с сверхсложным текстом – рассказом «Антисексус». Это изощрённая литературная пародия Платонова середины 20-х годов, кажется, и рассчитанная на изощрённого и искушённого интеллектуала. Когда в 89-м году «Новый мир» опубликовал рассказ, то вскоре в редакцию передали письмо из министерства здравоохранения, с просьбой ответить. Мне это письмо тогда подарила Инна Петровна Борисова, редактор отдела прозы журнала. Оказалось, что читатель, не обращая внимания ни на вступление Битова, ни на примечания, прочитал рассказ Платонова внимательно и отправил письмо с просьбой выслать ему этот самый аппарат «Антисексус»…

Вы понимаете, это как смешно, так и правда, что даже этот рассказ никак не сводим к чистой пародийности и иронии. А какие письма трогательные Платонову присылали в 37-ом году, в 38-ом году читатели. Пишут: мы прочитали нечаянно вашу книгу. Понятно, почему нечаянно. Никто же не рекомендовал тогда читать Платонова. В одном из писем о книге рассказов «Река Потудань» была сформулирована тема, к которой мы, исследователи, только подходим: «Все рассказы о любви, и все трогательные. Одна любовь – и нет страстей»…

Меня всегда поражает апелляция к массовому читателю, когда речь заходит о статусе Платонова. Типа, он не Пушкин, он не для всех, а для некоего тонкого слоя интеллектуалов. Это такой способ придумали на рубеже 20-го и 21-го века, чтобы ничего в России не сделать для Платонова, для сохранения и возвращения его наследия. Может, это особое понимание: перед Платоновым неизменно закрывается двери всех высших государственных институтов: от Министерства культуры до администрации Президента. Как бы якобы особо ЭТА вселенная, о которой мы говорим, и не нужна. В год столетия договорились, что вот юбилей в Москве не будем проводить, а проведём Платонова по графе «писателя из провинции», и 100-летие пусть отмечает Воронеж и т.п. Замечу лишь, что всё повторяется. Парадокс лишь в том, что в то время, когда все писали о мировом значении советской литературы, Платонов написал хроникальное исследование на тему провинциальной экзотичности советской литературы. И, как мы знаем теперь, оказался прав в диагнозе: овощи, выращенные на собственной грядке – «В порядке овощей» (заглавие одной из рецензий) и т.п. Отношением к Платонову многое маркируется в нашей сегодняшней жизни. О современности «Котлована» говорить не будем. Знаете, бывает безумно стыдно, когда вполне серьёзно интеллектуалы решают вопрос: кто лучше – Сталин или Ленин? А ведь таящийся в подобных «диалогах» абсурд описан Платоновым. Это письмо девочки Насти, текст которого был изъят из текста повести при её публикации. Настя…

Е.Я. …в «Котловане»…

Н.К. …в первый класс ещё не пошла, но у неё уже есть учителя-отцы. И она сообщает дяде Чиклину, что «Сталин на одну каплю хуже Ленина, а Будённый – на две». Соображения девочки Насти – блистательная пародия сегодняшних политологов. Пока, мне кажется, мы не выйдем из этой системы политологического измерения истории, жизни и культуры, Платонов будет оставаться враждебным главным тенденциям. Ведь если брать 20-е и 30-е годы не по вождям, то, кажется, этот период можно назвать платоновским периодом русской истории. Почему?

А.Г. Извините. Я подумал сейчас вот о чём. Так же как для Платонова искусство было делом воскресного дня, я думаю, что здесь есть зеркальный перевёртыш. Чтение Платонова, это тоже дело воскресного дня, это дело досужего человека. Так же, как философия вся, так же, как он – Платонов, потому что был Платон.

А общество наше на сегодняшний день – у него нет такого досуга. Почему белая эмиграция просмотрела его? Потому что она тоже занималась политикой, у неё не было досуга. У неё не было свободного, в настоящем, платоновском смысле, времени и взгляда. И я по себе знаю, что между делом ты Платонова читать не станешь, на это надо выделить время. И это время должно быть абсолютно свободным.

Я бы хотел вот о чём ещё вас попытать. Ведь всё-таки какие-то учителя, которые прослеживаются в текстах и биографии, у него были, всё-таки какие-то, пусть не кумиры, но ниши для кумиров существовали. Вот об этом два слова, если можно.

Е.Я. Об этом вообще немало сказано и много имён названо, но мне только один момент тут хочется подчеркнуть: Платонов и Чехов, как ни странно.

А.Г. Когда вы говорили о монологе, который никак не может перейти в диалог, в первую очередь…

Н.К. А он и называл Чехова «самым честным писателем» 20-го века.

Е.Я. Да, но это только один из аспектов. У Чехова, как ни у кого, по-моему, из писателей начала ХХ в. (и это тоже в массовом сознании пока не «открыто»), очень важна ситуация жизни как «протяжённости», существования человека в «длящемся» времени. Его часто называют скептиком и так далее, в общем, ищут социальных мотивов в поведении героев, и пр. А герой Чехова…

А.Г. Да, физическое время через него проходит, и это доставляет страдание.

Е.Я. Физическое время, именно, именно. То есть кризисы и неудачи героев Чехова обусловлены не просто тем, что вокруг мещанская среда (то, о чём обычно говорится), а дело именно в конфликте со временем – просто «длящимся» временем. И у Платонова – самый броский пример могу привести: одна из ситуаций, которые нередко у Платонова встречаются, – когда человеку надоедает он сам, его собственная личность. И человек хочет как бы переродить сам себя, попытаться это сделать. В романе «Счастливая Москва» очень характерная ситуация: там один из героев, Сарториус, хочет стать «другим человеком своей жизни»; он покупает на базаре паспорт на чужое имя и становится уже не Сарториусом, а Груняхиным. То есть он понимает, что себя прежнего он уже изжил. Тело остаётся прежним, а ресурса личности, так сказать, уже нету. И вот в этом, на мой взгляд, «чеховского» очень много; не только в этом, но и в этом тоже.

Н.К. Ну, я на поставленный глобальный вопрос о литературных предшественниках, как Фома Пухов, только какую-нибудь чепуху могу сказать. В «Фабрике литературы» Платонов многое сказал. Вообще исследовательское сообщество проследило уже десятки, а то и сотни линий и связей Платонова. Мы заставили его прочитать такое количество книг, которое он физически не мог прочитать.

А.Г. Вот об этом я и говорю.

Н.К. Не мог. Но он читал. Описал, как он читал книги… И всё-таки, скажу так. В русской литературе 20-века есть роман «Дар» Набокова. И есть грандиозное явление могучего художественного дара Платонова. А явление дара никакими книжными полками не объяснишь. Это – все те же чудеса.

А.Г. Я говорю о книгах, что такое ощущение, что Платонов прочёл те книги, которые не были написаны ещё.

Н.К. Это точно. Юмор в том, что он даже нас описал в «Чевенгуре». Ведь «Чевенгур» написан-то за полгода (при этом Платонов служил), а мы, исследователи всего мира, даже коллективными усилиями не можем восстановить историю текста романа… Вот, где тоже наше, понимаете, отчасти бессилие. И, мне кажется, продуктивно чуть-чуть смущаться и осознавать наше бессилие перед гением художника.

А.Г. Я хочу закончить на том, с чего вы начали. Может быть, мы ещё слишком молоды в восприятии Платонова, и всё-таки мы должны отойти подальше – большее видится на расстоянии.

Н.К. Но это не снимает со всех нас ответственности за наследие Платонова во всём его объёме. Срок бумаги, на которой написаны бессмертные рукописи, стремительно сокращается. А у Платонова это ещё и карандаш. И вы сами понимаете, что писал он, в отличие от «гениев литературы» (так он называл своих удачливых современников), не на очень хорошей бумаге. Это вопрос обязанности общества, если мы вообще чем-то хотя бы дорожим, понимаете. Я прекрасно понимаю, что в период сегодняшнего торжества шоу-культуры Платонов оказался очень даже не нужен, но…

Физические поля человека

29.07.03
(хр.00:48:56)

Участники:

Юрий Васильевич Гуляев – академик РАН

Эдуард Эммануилович Годик – доктор физико-математических наук


Александр Гордон: Доброй ночи! Тема, о которой мы сегодня будем говорить, всегда вызывала повышенный, иногда нездоровый интерес среди обывателей. Учёные относились к этому по-разному. Но исследования велись. И о результатах этих исследований мы сегодня и поговорим.

Давайте начнём вот с чего, чтобы уже к этому не возвращаться. Верно ли, что в 70-е годы чуть ли не по указанию Политбюро, вы стали заниматься так называемыми экстрасенсами, людьми с экстраординарными способностями? Если – да, то с какой целью и что вам удалось узнать?

Юрий Гуляев: Не совсем так, конечно. У меня, собственно говоря, интерес к биофизическим исследованиям возник именно в конце 70-х годов, когда два наших замечательных учёных – академики Исаак Константинович Кикоин и Юрий Борисович Кобзарев однажды пригласили меня вместе с рядом других физиков на квартиру к Кикоину, где жительница Ленинграда, гражданка Кулагина Инна Сергеевна, показывала некоторые необычные явления. В частности, передвижение очень лёгких предметов по столу без видимого к ним прикосновения. Например, бумажек. И лёгкие ожоги при прикосновении.

Надо сказать, что при этом она, конечно, очень сильно напрягалась, так что у неё поднимался пульс за двести, давление росло, пришлось даже вызвать врача. Но во всяком случае, это как-то нас заинтересовало, и потом мы в частности с Юрием Борисовичем Кобзаревым, в порядке любительства несколько раз даже приезжали в Ленинград к ней, и пытались понять: если это и фокус, то как он делается?

С другой стороны, сама она не производила впечатления фокусницы. И она – просто достаточно серьёзная женщина. Ну, и спрашивается: зачем ей это было надо?

Кое-что удалось понять. Это связано, как мы считаем, у неё с тем, что она обладала способностью выделять из ладоней своих рук такой пот, несколько едкий и частично заряженный. А движение, как мы считаем, этих самых лёгких предметов происходило просто под действием электростатических сил.

А.Г. То есть это такая янтарная палочка, которая…

Эдуард Годик: У неё это было выпрыскивание.

Ю.Г. Выпрыскивание таких капелек пота. И это выпрыскивание, кстати, ещё до нас, оказывается, у неё наблюдал ректор Московского университета Рем Викторович Хохлов. Потом мы его записки нашли. Он тоже удивлялся. Ну, вот такая у человека физиологическая особенность. Но, к сожалению, она очень быстро умерла. Поэтому, так сказать, всё это в принципе…

Э.Г. Но мы успели поставить ряд экспериментов.

Ю.Г. В общем, она, к сожалению, быстро скончалась, и так это всё более-менее уже заглохло. Новый всплеск был уже в 81-м году, когда Гурий Иванович Марчук, который был тогда председателем Госкомитета по науке и технике, попросил нас посмотреть на Джуну. Поскольку мы занимались тогда с Кулагиной, и я сделал несколько докладов на разных семинарах, и просто было известно, что такие опыты проводились нами.

Поэтому Григорий Иванович предложил мне и Евгению Павловичу Велихову посмотреть, что из себя представляет Евгения Ювашевна Давиташвили, Джуна. Она как раз в это время появилась в Москве. Мы решили на просьбу Гурия Ивановича Марчука отозваться. И так как уже был интерес у нас в целом к исследованию полей и излучений человека, поэтому я решил делать это уже серьёзно. А не на любительском уровне. И вот пригласил, так сказать, Эдуарда Годика, одного из самых ярких наших экспериментаторов, специалиста по измерениям сверхслабых полей и излучений. В разных ситуациях приходится улавливать очень слабые сигналы. В частности, скажем, наш Институт радиотехники и электроники, где сейчас я директор, институт, созданный Владимиром Александровичем Котельниковым, в частности, занимался такими вещами, как измерение различных параметров планет. В частности, нашим институтом с помощью, естественно, наших космических фирм, которые запускали спутники, удалось сделать первую карту Венеры. Венера покрыта густыми облаками, поэтому можно её карту делать только с помощью радаров. И с помощью таких радаров удалось получить профиль Венеры и, в частности, даже там обнаружили гору 11 километров высотой, которая выше, чем Эверест. Так вот сигналы, которые оттуда приходят, они очень-очень слабые. Но, тем не менее, существуют уникальные способы выделения сигналов из шума и получения таких картинок. Эдуард специалист в этих делах, тоже заинтересовался очень, и мы с ним решили направить эти методы исследования космоса на человека.

И составили некую программу, которая, конечно, не имела никакого прямого отношения к этих экстрасенсам. Мы её рассчитывали на самого обычного, среднестатистического человека. И в частности, мы выполнили просьбу Григория Ивановича и посмотрели, чем отличаются поля излучения у Джуны и ещё ряда лиц.

А.Г. Ну, любопытства ради: отличаются на самом деле?

Ю.Г. Отличаются точно так же, как отличаемся мы все друг от друга. Скажем, я не могу прыгнуть в высоту на два метра тридцать сантиметров, как это делает Брумель. У меня не та консистенция, понимаете. То есть разброс в пределах человеческого разброса вообще. Никаких таких суперсильных, из ряда вон выходящих отличий, конечно, нет.

Э.Г. Вы задаёте типичный вопрос: а не сильнее ли у неё поля? А на самом деле мы отличаемся друг от друга в более тонких деталях – насколько они по-другому промодулированы или насколько чувствительность выше. Это не большая амплитуда или меньшая амплитуда, а это то, чем отличается маляр от арта. Маляр ведь может и краской красить очень такой насыщенной и всё такое, а разница в деталях.

Э.Г. И, кроме того, можно ведь натренироваться. Скажем, есть такой приём аутогенной тренировки. Вот человек говорит себе, «у меня рука нагревается» и при этом смотрит на экран тепловизора. И обратная связь при определённой тренировке может привести к тому, что вы сможете силой воли немножко менять температуру своих рук.

Но мы составили программу, которая была рассчитана вообще на измерение физических полей излучения человека, тех полей излучения, которые могут быть промодулированы функциями организма. То есть могут нести какую-то информацию о том, что происходит внутри организма.

Вы понимаете, какая ситуация, никто не будет отрицать, что одним из самых крупных достижений медицины последних десятилетий является изобретение компьютерной томографии. То есть методов, которые позволяют видеть то, что происходит внутри организма, не раскрывая организм. Это рентгеновская томография. Рентгеновские лучи под разными углами проходят через организм, измеряется рассеянное излучение, и с помощью решения так называемой обратной задачи можно восстановить расположение органов и их патологии. Или, например, ядерно-магнитная томография. В постоянном и переменном поле оказывается человек, и, поворачивая его к направлению переменного поля можно тоже восстановить расположение органов. Позитронно-эмиссионная томография. Человеку вводят вещество, которое испускает позитроны. Позитроны аннигилируются электронами. Значит, возникают гамма-кванты, это гамма-излучение фиксируется, и можно восстановить то, что происходит внутри. Но большинство этих методов дают морфологию. То есть, рентгеновская томограмма фактически одна и та же для живого человека и умершего. Там видны органы.

Э.Г. Свежеумершего.

Ю.Г. Да, свежеумершего. А есть проблема другая – как увидеть не только расположение органов, но и их функционирование. Вот в чём задача. Скажем, позитронно-эмиссионная томография даёт такую возможность. Но каждая установка позитронно-эмиссионной томографии стоит порядка 5 миллионов долларов. И это, кроме того, инвазивная вещь – вам вводят в кровь что-то. Поэтому мы, занимаясь приёмом слабых сигналов, в частности из космоса, подумали о том, нельзя ли применить именно эти методы так называемого дистанционного зондирования к человеку.

Э.Г. Причём пассивно.

Ю.Г. То есть, измерять те поля излучения, которые исходят от самого человека и от его органов. И по пространственно-временному расположению этих полей по картинке восстановить, что же происходит с органами. И это же страшно важно, потому что болезнь и патология, как правило, никогда не приходят так сразу. Конечно, если вы попали там в аварию – это одно. А обычно сначала начинается некая дисфункция органов. То есть неправильное функционирование. Это всё накапливается, и в конце концов приводит к патологии.

Так вот, очень важно уже на самой ранней стадии определить, что данный орган в своём функционировании отклоняется от своего динамического диапазона.

Э.Г. Меняется функциональный портрет.

А.Г. Простите, я вас перебью на секунду, потому что хочу всё-таки от печки плясать. Мы ещё поговорим о том, как это можно использовать в медицине. Но всё-таки, когда вы начинали эту работу, насколько было ясно, что человек является излучателем, какие именно поля он излучает, и какие сюрпризы ожидали вас в самом начале вашей работы?

Ю.Г. Как раз не всё было ясно. Во-первых, не было ясно, какую информацию эти поля излучений несут.

Э.Г. Мы знали, какие величины мерить.

Ю.Г. И это первое. Второе: можно ли это измерить? Может, они столь слабые, что невозможно измерить? Два вопроса было сразу: можно ли измерить? И нужно ли это? То есть, какую информацию, если можно измерить, можно получить? Так что ответы на эти вопросы мы не знали. Хотя кое-что, конечно, было. Термометр обычный использовался издревле, правильно. Но есть куча болезней, где в среднем температура человека не повышается, а где-то внутри есть область повышенной температуры, например, рак. Так что найти трехмерное распределение температуры внутри человека – это проблема.

А.Г. Но всё-таки вернёмся к первой экспериментальной стадии. То есть надо было измерить сверхслабые поля и излучения, надо было понять, как это сделать…

Э.Г. Как это сделать не было проблемой. Но, когда Юрий Васильевич меня пригласил в это дело…

Ю.Г. Я теоретик, он – экспериментатор.

Э.Г. Я – экспериментатор. И у меня интереса к биофизике не было. У меня был интерес к биофизикам, моя жена биофизик. Это очень хорошо. А когда я подключился как экспериментатор, я очень был скептичен. Я уважал великих учёных, но всё, за что я брался, я должен был мерить. Я должен был тратить свою жизнь и включать своих сотрудников.

Поэтому всё началось с листка бумажки, и более того, это началось, я помню, в пятницу, когда он меня в коридоре встретил и сказал: приди на некое совещание. Это было решающее совещание, когда нужно было подготовить конкретный план, что будем измерять. И в какие сроки. И я ещё подготовил бумажку – за какие деньги, потому что аппаратуру-то нужно было строить. Поэтому всё происходило так: мы написали, какие физические поля и излучения мы собираемся мерить. Причём всё было совершенно детерминировано. Мы собирались мерить только то, что мы можем мерить. То есть инфракрасное излучение. Мы знали, там будет картинка, что инфракрасное излучение вынь да положь. Тело с комнатной температурой, это вынь да положь с квадратного сантиметра – десять милливатт, и мы должны были с определённой точностью…

Ю.Г. Человек как стоваттная лампочка излучает.

Э.Г. Да, да, светится. Вот если человека в абсолютно тёмную комнату ввести и сделать, чтобы глаза видели средний инфракрасный диапазон, можно газету читать.

И это мы всё знали, это не есть наше открытие. Тут разговор шёл, с какой точностью нужно получить динамику температуры, чтобы углядеть какие-то особенности. Второе – это поверхность тела. Теперь радиотепловое излучение. Это микроволновое тепловое излучение.

Оно выходит с глубины, это и сантиметровый диапазон, и миллиметровый диапазон. Мы все это положили на бумажку. Глубинное распыление температуры, отражающее метаболизм.

Ю.Г. Если мы принимаем радиоизлучение на длине волны 20 сантиметров, то, значит, оно идёт с глубины, примерно, 3 сантиметра. Потом мы начинаем принимать, скажем, излучение на длине волны 30 сантиметров, получается 4 сантиметра глубины. А потом решается математическая задача, очень сложные процедуры решения, и в результате мы находим излучение от тонкого слоя, который находится на глубине, скажем, 3 сантиметра. То есть, мы фактически делаем срез человека. Температурный срез.

Так что мы это положили, инфракрасное излучение, радиотепловое излучение. И это давало фактически трехмерный портрет процесса.

Затем акустическое, акустотепловое излучение. Такой же планк, но акустический. Когда при тепловом движении не меняется гиплоидный момент. Затем, естественно, информацию об организме несут электрические поля на поверхности тела.

Ю.Г. Карты, электрокардиограммы.

Э.Г. Это всё карты магнитные были. Мы развили их потом. На бумажке нарисовали магнитную кардиографию. Наше тело для электрических полей практически непрозрачно. То есть токи искажают картину источника, потому что текут по неоднородной среде.

Ю.Г. Ну, потому что один человек толстый, у него жира много. А вот другой худой. И поэтому сердечный ток миокарда по электрокардиограмме трудно восстановить, можно судить очень косвенно.

Э.Г. Поэтому мы и развили магнитную кардиографию.

Ю.Г. А магнитное поле не экранируется, оно идёт прямо, прямо даёт ток миокарда. Но оно, конечно, очень маленькое. То есть магнитное поле, скажем, сердца в пике примерно в 10 миллионов раз меньше магнитного поля Земли. Тем не менее, его удаётся изменять.

Э.Г. Это надёжно регистрировалось в центре Москвы, не где-нибудь. В начале это было только ночью, а потом мы так научились…

Ю.Г. И эти приборы мы делаем у нас в институте. Вот такие у нас есть замечательные учёные.

Э.Г. Но не просто делаем. А теперь эти приборы расплодились, и их продают многие.

Ю.Г. А когда-то Эдуард Эммануилович, так сказать, имел рекорд. Например, измерение магнитного поля мозга при переходе человека с одной мысли на другую. Это, это примерно одна пикотесла. Причём, чувствительность такая, что повышать эту чувствительность уже не надо. Потому что, когда у нас мысли бегают, мы ни о чём не думаем, не сосредоточились…

А.Г. Шум стоит.

Ю.Г. Шум стоит 30 фемтотесла. А у нас чувствительность – десять. То есть мы уже ниже шума. Поэтому даже некуда уже увеличивать чувствительность.

Э.Г. Это делает товарищ Матлашов, который сейчас доблестно трудится в Лос-Аламасе, да?

Ю.Г. Лучшие силы уехали в Соединённые Штаты.

Э.Г. В результате, мы наметили к изучению инфракрасные, микроволновые, электрические, магнитные, акустические поля. И более того, оптическое свечение поверхности тела. Мы всё это нарисовали, какие диапазоны, это было в пятницу, а в понедельник они с Велиховым поехали к Марчуку.

Там мы просто написали, какие нужно иметь чувствительности, чтобы об этом не разговоры вести, а мерить.

Ю.Г. Чтобы делать уже реальные приборы.

Э.Г. Мы просто взялись за профессиональное дело, и подход был такой. Мы ничего не ловили. Мы, вместо того чтобы диковинных животных ловить, которых кто-то видел, или кому-то они приснились, прочесали весь лес под названием «физические поля и излучения вокруг человека».

На самом деле, люди говорили об ауре. Я очень потом очень сильно общался с медиками, психофизиологами, к нам привели очень интересных партнёров. Так вот нужно сказать, что мы начали с чисто физической ауры. А вот та аура, о которой говорят, «я вижу там человека в каком-то цвете»…

А.Г. Фотографируют даже, да.

Ю.Г. Это совсем другое.

Э.Г. Совсем другое. Это тоже интересно.

Ю.Г. Это эффект Кирлиан, это вот что такое.

У человека, это естественно, через пору кожи испаряются разные вещества, имеется микроатмосфера. Каждый из нас пахнет по-особому, выделяет что-то. Если его поместить в конденсатор, а обкладки покрыть фотоплёнкой, то возникнет разряд. И этот разряд, естественно, светится. И фотография даёт биолюминесценцию тех веществ, которые мы выделяем. Вы испугались, у вас выделяется адреналин, значит ясно, что он тут будет тоже виден и цвет изменится, вот. То есть это, это физика…

Э.Г. Но это не интересная, я бы сказал, физика, потому что мерить через газоразрядную фотографию… Газоразрядная фотография вообще применяется в промышленности, например, когда надо определить хорошо пристала или нет краска к крылу самолёта. Это нормально, без экзотики.

А когда смотрят кирлианом влажность на кончиках пальцев, так влажность же можно как угодно визуализировать. Нужно только отдать себе отчёт. Да это всё есть нормально. Понимаете, это использование физики для… Но на этом деньги лучше делаются.

А.Г. Так вы начали с физической ауры.

Э.Г. Мы начали с физической ауры. И я хочу сказать, что на самом деле аура психофизиологическая не имеет отношения к физической ауре. Это интереснейшая штука, что человек способен, вот так своё мнение о другом человеке окрасить. Но тут физика ни при чём. Это другая наука, очень интересная наука, но это не наша наука. Мы выделили ту часть, которую мы можем сделать.

Ю.Г. Это для психиатра.

Э.Г. С психиатрами очень интересно говорить, но это другое.

Ю.Г. Психиатрия – это очень интересная область медицины, очень.

Э.Г. Поэтому, мы сделали фактически не свою работу. Мы фактически прочесали лес, в котором видели экзотических животных, и дальше мы позвали медиков и тех, кто понимает, что вокруг человека может быть. Показали им, что мы можем видеть, и всё – мы дальше работу вели с медиками. Причём, я вам скажу, что в начале мы были в большом гоноре. Я постепенно нашёл среди медиков выдающихся экспертов, и мы получили партнёров очень хороших, потому что они были заинтересованы в нашей аппаратуре. И то, что нам удалось получить очень интересные результаты о том, как эти поля отражают функционирование организма, это только благодаря тому, что мы работали с самыми лучшими и кардиологами, и пульмонологами, и онкологами. И мы гордились этим.

А, надо сказать, что с такими феноменами мы довольно прилично разобрались. «Наука против религии»: видение лбом, кожное зрение, телекинез.

Ю.Г. Была такая дама, Карабельникова, которая могла делать вот что. Карточки Зенора, это такой кусочек белой бумаги, на котором тушью нарисован, допустим, квадрат, или круг, или треугольник. Этот листок закладывается в конверт, даже можно из металлической фольги. И все они перемешаны, она берёт, прикладывает ко лбу и через какое-то время говорит: круг. Открываем. Да, круг. Треугольник и так далее.

Ю.Г. Мы взяли этот конверт, приложили его ко лбу Эдуарда Эммануиловича…

Э.Г. Аккуратно приложили.

Ю.Г. Да, аккуратно, и направили на объектив нашего тепловизора. Кстати, у нас созданы тепловизоры, которые в инфракрасном свете видят с огромной точностью, до одной сотой доли градуса. А для периодических процессов, как дыхание и биение сердца, и до одной тысячной, то есть почти как гремучая змея, которая видит на огромном расстоянии кролика по теплу.

Так вот, приложили этот самый конверт на лбу к объективу тепловизора, и смотрим на его экран. И видим, через несколько минут этот треугольник проступает на экране. Почему? Потому что ото лба идёт поток тепла. А сопротивление теплу чёрной туши и белой бумаги разное, и проступает контраст, примерно три десятых градуса. Средний нормальный человек может различать порядка нескольких десятых градуса. Когда мать кладёт руку на лоб ребёнку, она же скажет, у него 36,6 или 37 температура. И она, видимо, рукой просто чувствовала…

Э.Г. Но это не просто, а контрастная чувствительность.

Ю.Г. То есть опять же никакой мистики, понимаете.

Э.Г. Нет, но от этого результата мы сильно в восторг не пришли. Потому что, когда это поняли, то задумались – это даже и печатать нигде нельзя. Когда что-то понимаешь, значит на основе этого что-то сделать можно. А тут… Я называю это так – «наука против религии».

А.Г. Ну, фокус, да.

Э.Г. Но это не главное. А вот поля когда мы откартировали, то действительно оказалось, что это путь к наиболее естественному медицинскому картированию. Причём, мы впереди были в мире, когда уже проектировали аппаратуру, мы рассчитывали на то, что будем смотреть не один кадр, а временную последовательность кадров.

А.Г. То есть в динамике.

Э.Г. Да. Потому что организм-то – система динамическая. А тепловизоры применялись в больнице и до нас.

Ю.Г. Но они давали всегда статику, статическое распределение, а у нас была динамика. Вы знаете, что были всегда у нас земские врачи. И земский врач наблюдает семью. И когда он знает очень хорошо своих пациентов, он приходит, на лицо смотрит и говорит, вот, батенька, у вас то-то и то-то. Но почему? Потому что оказалось, что температура лица, если её измерять с такой точностью, как у нас, одна сотая градуса, она не постоянна, она играет, меняется. Вы вдыхаете, у вас ноздри холодеют, а в это время оказывается, если посмотреть, щёки горячеют. Потом, вы когда выдыхаете, наоборот, ноздри горячие, щёки охлаждаются, и это игра идёт такая. У нас есть такие программы, где можно в память компьютера записать эту игру в виде так называемой функциональной фотографии. То есть одним и тем же цветом закрасить те места, которые в фазе функционируют.

Э.Г. Которые ведут себя однотипно, на один мотив. Там, где один мотив, один цвет – временное проявление.

Ю.Г. И вот оказывается, что эта функциональная фотография, это и есть ваш паспорт сегодня. И диагностику человека можно строить на основе этого паспорта. Когда вы более-менее здоровы, с вас снимается вот этот функциональный портрет, эта вся игра, и записывается в память компьютера. Эти портреты у всех людей более-менее одного типа, но они так же, как отпечатки пальцев. То есть, более менее одного типа, но всё-таки индивидуально более-менее. Ну, и вот вы его записали. Теперь, возникла у человека какая-то болезнь, он должен идти сначала к хорошему доктору, самому лучшему, этот доктор определяет, что у него за болезнь. Дальше он приходит к нам, и мы с него снова снимаем этот самый портрет.

Так вот оказывается, что игра крови в подкожных капиллярах, которая приводит к игре температуры, разная при каждой болезни. И оказывается, огромное количество болезней отражается на подкожном кровотоке капилляров. То есть фактически у человека оказывается этот портрет функциональный уже немножко отличающимся. Вот, скажем, место, которое было там зелёным, стало жёлтым. Тогда мы говорим, что данной болезни соответствует такое-то изменение портрета. Но это ещё не всё, это только для одного человека. Теперь нужна статистика. Надо 50, 100 больных с этой болезнью. Если у них у всех при индивидуальном различии этих функциональных портретов всё-таки это место делается жёлтым вместо зелёного, это уже данные. Это уже можно положить в банк данных и этот аппарат уже может данную болезнь распознавать.

Поэтому, если этот самый аппарат поставить в какую-то отдалённую деревню, где нет хороших докторов, всех жителей этой деревни, когда они более менее здоровы, с их функциональным портретом поместить в память компьютера, то если у человека возникает та болезнь, которую распознавать эта машина уже обучена, то она её распознает и без доктора, вы понимаете.

А.Г. То есть диагноз будет поставлен.

Ю.Г. Да, это метод диагностики. И так же и с глубинными температурными полями и другими полями. Вот, собственно говоря, в чём идеология. Есть определённые тесты – естественное дыхание, либо можно какой-нибудь искусственный тест сделать, например, задержка дыхания, или, наоборот, гипервентиляция, или приём каких-то лекарств, тоже тест. При этих тестах возникает некая динамика, изменение. И по этому изменению можно судить, правильно функционирует орган или нет.

А.Г. Но это возможности диагностики. И это замечательно. Но продолжим ваш пример. Та же самая глухая деревня, где врача нет, но установлен вот такой компьютер. Приходит человек, жалуется компьютеру на то, что он себя нехорошо чувствует. Тот говорит: у вас, батенька, болезнь Боткина. Но врача-то всё равно нет. То есть, как от диагностики в данном случае перейти собственно к профилактике и к лечению?

Ю.Г. Наши методы в основе своей – это именно превентивная медицина. То есть, работа не с больными людьми, а с ещё здоровыми, у которых только-только начинаются отклонения – вот где место этих методов.

Э.Г. Но всё равно, в глухой деревне это вопрос такой… Как лечить – это для физиков вопрос более сложный, чем диагностика.

А.Г. Но вы же с врачами работаете?

Э.Г. Мы с врачами работали. Но вы же говорите – глухая деревня, врачей нет. Пример с лицом не так животрепещущ. Например, очень острая проблема – ранняя диагностика рака молочной железы. У нас она не меньше, но в Штатах просто больше шума, 40–50 миллионов женщин должно пройти через скрининг.

Скрининг делается с помощью мамографа в больших госпиталях. Грудь зажимают в параллельки, принимают обезболивающие, и просвечивают рентгеном. А можно обнаружить отклонения очень рано, если смотреть инфракрасный портрет молочной железы, записанный в динамике. Дело в том, что подкожные сосуды, как везде в организме, пульсируют с периодами 10 секунд и 40 секунд. И есть некий портрет, на котором каждая точка выполняет свой мотив определённый. И есть для конкретной женщины этот очень характерный индивидуальный портрет с динамикой.

И если это записывать каждый раз, когда женщина приходит к врачу по любому поводу – потратить минуту, две минуты, – и на дискетку это скинуть, то возникает мощный опорный динамический портрет, где каждая точка – это динамическая кривая, это мотивчик. Это характерный оркестр записан. Это очень мощная опора, чтоб выявить самые ранние признаки искажения этого портрета. Это и есть скрининг. И если какие-то части, какие-то точки по-другому поют, то их компьютер тут же красит другим цветом.

Ю.Г. В чём отличие и положительная черта этого метода? Это же абсолютно не инвазивная вещь. Это абсолютно безвредно, её можно делать утром, женщина сама может это делать. Я думаю, в будущем это будет превращено в прибор, который можно будет купить, и женщина, встав утром, сама посмотрит свои груди. И если там что-то уж появится такое серьёзное, тогда уж надо идти на рентген или на серьёзное обследование. Потому что это же нельзя ведь делать часто, сами понимаете.

А.Г. Рентген имеется в виду?

Ю.Г. Конечно. А вот эту вот процедуру можно делать каждое утро.

Э.Г. Но вот по поводу вашего вопроса с деревней. Я думаю, и у нас скоро появится то, что называется телемедицина. Пока не появилось чёрного пятна на белом фоне, а чёрное пятно означает, что функция изменилась.

А.Г. Но это ещё не болезнь. Это ещё просто дисфункция.

Э.Г. Это ещё ранняя стадия. И в этот момент отправьте картинку в районный госпиталь. Это совершенно реально.

А.Г. Не такая уж это фантазия.

Э.Г. Эту картинку компрессируют, отправляют, и если это ранняя стадия, тут уже врач может дать совет, что можно принимать. На ранних стадиях есть много способов. Ведь наш организм – уникальная саморегулирующая система, и когда мы даём какие-то радикальные пилюли, даже не режем, это чудовищная штука. Вообще говоря, у нас в медицине отсутствует самая естественная часть. Мы сейчас раскручиваем превентивную медицину…

Ю.Г. Новую программу.

Э.Г. Да, новую программу на основе того, что мы увидели. Потому что медицина – это парадоксальная вещь. Человек – уникальная саморегулирующая система с огромным диапазоном устойчивости, которая себя держит в хорошем состоянии, несмотря на изменение жизненных условий.

Но в чём беда? По сравнению с автомобилем, который набит сенсорами, и его можно починить, не дожидаясь, пока произойдёт крупная поломка, то человек появляется в госпитале, когда у него либо колесо отвалилось. Тут уже говорилось, что реально болезнь начинается с функциональных стадий. Сначала функции меняются и всё. Но ведь человек-то с этими дисфункциями продолжает ходить до тех пор, пока у него что-нибудь не отвалится, грубо говоря. Пока он инвалидом не станет, пока боль не возникнет. Вот тогда он идёт в госпиталь и сдаётся там. Его классифицируют, какая у него патология…

А.Г. Нет, он ещё долгое время принимает обезболивающие…

Э.Г. Надо сказать, что всё это картирование физических полей и излучений, оно в принципе ведётся методами пассивного дистанционного зондирования, это вообще подход к организму системный, интегральный. Ведь общеорганизменные подходы только студентам читают. Серьёзные врачи, серьёзная медицина, даже институты имеют отдельные названия, каждый занимается своей частью тела.

Поэтому мы включились вблизи норм. То есть норма – это в принципе системная вещь. И это о том, как работает саморегуляция. Поэтому картинки, которые мы получили – функциональные портреты, это была в принципе системная, превентивная диагностика. Мы просто на это натолкнулись.

А.Г. Хорошо, но это только диагностика. Вы научились распознавать на самых ранних стадиях дисфункцию. Следующий-то шаг – это поправить её без вмешательства традиционной, разделённой на функции, на органы химиомедицины.

Ю.Г. И это тоже есть. Цикл, например, работ, который длился несколько десятков лет под руководством академика Девятко Николая Дмитриевича, он недавно скончался. Он в двухтысячном году получил со своими сотрудниками большую нашу научную награду – Государственную премию Российской Федерации за разработку как раз методов приведения отклонившихся функционально органов в норму с помощью миллиметрового излучения. Это, так называемая КВЧ-терапия. Вот, пожалуйста, это один из таких методов.

Теперь разного рода гомеопатия и методы, которые изучает профессор Бурлакова. Это методы очень слабых воздействий химических веществ, когда очень сильно разбавленное вещество…

А.Г. Гомеопатическая доза…

Э.Г. Гомеопатия – это обычно сбивает.

Ю.Г. Тут и химия, тут и разные другие методы физиотерапии. Это гораздо более лёгкие методы, чем хирургия.

Э.Г. В чём отличие? Допустим, мы видим, что исказился функциональный портрет. То есть саморегуляция не справляется. Что такое – не справляется? Система вышла из динамического диапазоны – нормы, как, допустим, бутылка вышла через горлышко. И обычный подход – это попытаться вправить обратно, а вправить трудно. Ведь если вышла через узкое горлышко, вправить трудно. Но, оказывается, у организма есть такое свойство – широкая часть бутылки может удлиниться. Это как бы расширение динамического диапазона. Человек сам может справиться при некоей стимуляции, активации своего ресурса… Саморегуляция работает так: параметры уходят, а саморегуляция сгоняет их в норму, чем длиннее рука, тем больше динамический диапазон. Поэтому, если организм проактивировать, инициализировать, компьютерный метод для этого применяют, то он в принципе может вернуть параметры и они окажутся опять в динамическом диапазоне. И как это сделать? То есть не исправлять это медициной, обычно это боком выходит. А нужно обращаться к организму с помощью сенсорных сигналов. И организм очень внимательно слушает, и видит, и химически чувствует на сигнальных уровнях. Это очень низкие дозы или очень низкие интенсивности излучений. Они должны быть промодулированы соответствующим образом. Почему мы этим занимались? Мы же знали, как экстрасенс рукой радикулит лечит. Мы видели, что действительно это людям помогает. Вот как-то вице-премьер, когда мы ему говорили: «У этого такие-то причины», – сказал: «Я не знаю, какие объяснения, а я вот лежал, и помогло». И он прав. Поэтому мы стали разбираться: что же можно делать? И мы увидели, что, допустим, палец, если он идёт возле тела, то он посылает с квадратного сантиметра десять милливатт. А мы просто сымитировали 10 милливатт на поверхность кожи и стали мерить физиологический отклик. Оказалось, что можно мерить 300 микроватт. То есть запас есть, зацепление есть. Если зацепление есть, тогда есть разговор. Все же понимают, что массаж может помогать. Часто спрашивают – чем отличается экстрасенс, Джуна, например. Я говорю – зацепление есть. Тепло, которое посылает её рука на тело, оно замечаемо кожей. А на коже есть проекции внутренних органов.

Ю.Г. Так называемая зона Захарина-Геда.

Э.Г. А если есть бесконтактное зацепление, то задачка сводится к массажу.

Ю.Г. Вот зона Захарина-Геда. Зона сердца находится, видите, на левой руке. Если на неё воздействовать каким-то образом, то можно менять карту функционирования и сердца тоже. Обычно температура этой зоны немножко отличается, если орган болен. Можно этот контраст и усилить. Например, если человеку с больным сердцем дать гирю подержать, то этот контраст увеличивается до градуса. Даже на полтора градуса.

Например, зона Захарина-Геда печени – на правом плече. Если человеку с больной печенью дать съесть большой кусок сахара, это будет удар по печени, и температура тут тоже будет меняется до градуса. То есть, есть связь между этими зонами и соответствующими внутренними органами.

А.Г. Значит, китайцы правы в том, что соотносят определённые зоны тела с определёнными органами и воздействуя на них, в том числе и акупунктурой…

Ю.Г. Конечно.

Э.Г. Надо сказать, что китайцы, если вы имеете в виду древнюю восточную медицину, правы, потому что это эмпиризм, который проверялся веками. А то, что веками проверялось, и не просто так для блажи, а для того чтобы пользу извлечь, то это обычно правильно. Другое дело, как это объяснить.

Ю.Г. Я бы сказал, что мы пытаемся, в частности, эту китайскую медицину поставить на современный компьютерный уровень.

Э.Г. Это очень не просто.

А.Г. А вот такой вопрос, может быть, непростой. Сейчас на рынке появилось достаточно большое количество так называемых «приборов для лазерной терапии», «нагревателей» и так далее. Это что за приборы, кто этим занимается, и что вы думаете по этому поводу?

Э.Г. На каком рынке? На Черёмушкинском или на мировом?

А.Г. И на Черёмушкинском тоже. Нет, я имею в виду…

Ю.Г. На рынке есть не только это. На рынке есть, например, какие-то заряженные камни. Ну, извиняюсь, мы не меньше помогаем. Я как физик считаю, что заряженные камни это, конечно…

Э.Г. Ну, по физике заряженные камни ничего не делают, но пользу они приносят. Ведь, кроме физики есть другие науки…

А.Г. То есть это к психиатрам опять.

Э.Г. Да, к психофизиологам, это нормально, это великая научная область.

Ю.Г. Я думаю, что это скорее из области психотерапии.

Э.Г. Но когда вы говорите о лазеротерапии, там же есть и научная часть.

А.Г. Есть приборы, которые сейчас можно купить за 50–70–100 долларов. Приборы, создатели которых утверждают, что, воздействуя на определённые зоны этим лазерным излучением, называется длина волны даже какая-то, можно что-то излечить. Вот к этому вы как относитесь?

Э.Г. Вот когда вы поконкретнее сказали, я вам точно скажу, что если вы верите, что это вам поможет, и готовы заплатить 100 долларов… Причём я вам скажу так, что если бы это стоило 200 долларов, то эффект больше был бы.

А.Г. Конечно, а тысяча долларов – это практически выздоровление.

Э.Г. А за тысячу долларов вы очень быстро выздоровеете. Мне экстрасенс из Одессы вот что рассказывал. Он говорит: когда я лечил и трудился сильно и брал небольшие деньги, то эффект был, но небольшой. Потом я стал брать больше и работать с группой – эффект был сильнее. При лечении по телефону эффект был ещё лучше. Но самый сильный эффект, как он сказал, получается в том случае, если он предлагает: вы мне сообщите по почте и всё. Понимаете?

Для физиков это смех, а на самом деле это просто. Когда я стал работать с хорошими медиками, с психофизиологами, с гипнологами, то понял, что есть другие области науки. И то, что человек способен выздоравливать – это такого типа стимуляция, одна из тех стимуляций, которая может помочь в ситуации функционального расстройства организма. Это сигнальный уровень. В сигнальном уровне крайне важна не амплитуда, типа я химии туда много насыплю, или порежу там чего-нибудь, а соответствующая организация. Это может быть организация словесная, зрительная.

Ю.Г. Внушение.

Э.Г. Это может быть распределение типа массажа. Я сказал, что когда рука ведётся вдоль тела, то даже через одежду тело замечает этот сигнал, потому что нарушается теплобаланс. Фактически, задача сводится к массажу. А чем отличается один массажист от другого? Если я буду водить руками сколько угодно, никакого эффекта не будет. В контактном массаже тоже успеха достигает не тот, кто сильнее давит. Эффект определяется двумя вещами – это очень слабые манипуляции и, самое главное, – чувствовать обратную связь. Потому что если кожа чувствует пальцы, то и пальцы чувствуют отклик. Это такой диалог. Так же, как в настоящем массаже. Настоящий массаж – это чувствовать, как откликаются ткани под пальцами. Поэтому на самом деле это очень серьёзная вещь. И опять это уходит от нас. От физиков это уходит к физиологам.

Ю.Г. Обычно считается, что массаж – это разминание сухожилий, органов и так далее. С учётом зон Захарина-Геда, то есть связей соответствующих частей кожи с соответствующими внутренними органами, массаж на самом деле это и прямое воздействие на органы.

А.Г. А как же эта связь возникает? Почему поверхность кожи отвечает?

Ю.Г. Это было открыто ещё сто лет назад, русским учёным, врачом Захариным и немецким учёным Гедом. Мы ж не медики, но, как написано в учебниках, эта связь возникает ещё на зародышевом уровне.

Э.Г. Это некие проективные зоны, но это уже за пределами нашей профессии.

А.Г. Я задам только один вопрос, который относится к вашим исследованиям. Но впрямую не относится ни к диагностике, ни к превентивной медицине, ни к обычной медицине. А заключается он вот в чём: вот человек, который уже стал инвалидом, и таких, к сожалению, много. Человек, который потерял руки и ноги. Если вы говорите о том, что, при изменении интеллектуального состояния, при решении какой-то задачи, вы фиксируете изменение электромагнитного поля. Можно ли на базе вашей технологии создать прибор, который (говорю фантастику) силой мысли, через ряд преобразований и усилений будет помогать человеку в быту. Скажем, он подумал – дверь открылась. Он подумал – дверь закрылась.

Э.Г. Ну, а почему нет.

Ю.Г. Думаю, теоретически можно.

Э.Г. Наука даже такая есть – бионика. Когда у человека нет руки, есть культя, а импульсация-то есть…

А.Г. Они ловят импульс нервом?

Э.Г. Ловят импульсы и управляют протезом. А если есть это, то уже дело техники, телеметрии – дверь открыть, дверь закрыть…

Ю.Г. Вот, скажем, такой делали опыт. Два человека. Один малограмотный, а другой студент-математик. Даём им одну и ту же задачу – сто отнять три будет сколько?

А.Г. 97.

Ю.Г. 97. 97 отнять 3, будет сколько? 94, и так далее. То есть, работа такая вычислительная. И дальше смотрим температуру мозга, полушарий. Так вот, то место, которое ответственно за этот счёт, у малограмотного человека разогревается очень сильно, потому что кровь приливает, это тяжёлая работа для него. А у студента-математика почти что нет. То есть всё-таки есть изменения в коре, которые вполне можно уловить, и, может быть, направить – если знаешь, за что ответственен данный участок коры.

Э.Г.Я, Юрий Васильевич, думаю всё же, что с коры считывать мысли, конечно, нельзя. Это всё на уровне электрических сигналов, это электроэнцефалография. Это, скорее, нужно делать с вегетатики. Руки, ноги – с них можно считать импульсы.

Ю.Г. Я не о мыслях веду речь. А ведь есть участки коры, которые отвечают, скажем, за состояние голода, сексуальное возбуждение…

Э.Г. Это можно, знаете откуда, с глаз считать. Движение глаз. Здесь можно поставить электроды. Глаз фиксирует зрение, допустим, на чём-то и идёт электрический сигнал, который может вызывать реакцию. То есть не с мозга. Потому что в мозгу довольно сложно разобраться. Мы можем смотреть энергетику, некие физические подоплёки, но мысли…

Ю.Г. Я сомневаюсь, что когда-либо сам процесс мышления вообще удастся понять по-настоящему.

А.Г. В этом я согласен. И напоследок скажите пару слов об этом приборе, который по сопротивлению кожи на запястье работает.

Ю.Г. Это прибор, который определяет сопротивление кожи, как функцию времени – так называемую кожную гальваническую реакцию. Когда человек бодрствует, то это сопротивление имеет такие пички всё время – в соответствии с движением глаз, с теми звуками, которые мы воспринимаем. А когда человек начинает засыпать, то эти пички идут постепенно в ноль, и тем самым прибор показывает, что данный человек впадает в сонное состояние. Это очень важно для операторов, работающих в сложных условиях, для водителей, например. Вот, в частности, у машинистов сейчас на поездах применяется.

Ю.Г. В заключение я бы хотел сказать, что на основе этих работ, измерений, и, конечно, вместе с врачами, с медиками, в будущем мы видим это всё как некое окружение человека, которое будет при нём всегда. И будет постоянно отслеживать его состояние, чтобы человек не приходил к доктору, когда уже поздно. Такой миниатюрный прибор можно вставить в очки, да куда угодно.

А.Г. То есть это как утренний душ или чистка зубов.

Э.Г. Сейчас это уже огромный рынок, больше 40 миллиардов в Штатах…

Код идентичности

30.07.03
(хр.00:49:55)

Участники:

Павел Леонидович Иванов – доктор биологических наук


Александр Гордон: В последнее время я заметил, что как только широкая пресса начинает говорить о чём-то очень уверенно и с большим пониманием, это означает только одно – что я этого не знаю. Из-за этих нелепых и печальных событий в Чечне, на «Курске», всякий раз приходится слышать, что проведено опознание, ДНК-идентификация, установлена личность такого-то. У меня первый тесть – генетик, причём, один из серьёзных. Я вроде тоже этой наукой – поверхностно, но увлекался. Но как происходит процесс опознания, что, собственно, указывает на то, что это именно этот человек, а не другой, я, честно говоря, до сих пор, даже прочтя материалы по сегодняшней программе, до конца не понимаю. Поэтому давайте с этого начнём, что это такое?

Павел Иванов: Можно я перейду сразу на профессиональные термины?

А.Г. Конечно.

П.И. Вот опознание, как вы говорите, это не процессуальное действие. То есть это действие, которое не требует участия специалистов и осуществляется с помощью людей, скажем, близко знавших опознаваемых… Это могут быть родственники, сослуживцы. И там не нужны специальные познания. Либо узнал человека по каким-то деталям одежды, внешности и прочее, либо не узнал. Вот когда не узнал или невозможно узнать…

А.Г. Нечего узнавать.

П.И. Да, к сожалению, поражающие факторы современной войны, если уж вы упомянули, или те, что используют террористы, таковы, что от человека может, ну, просто ничего не остаться. Иногда, правда, всё-таки, что-то остаётся. Но говорить о признаках внешности уже не приходится. Тогда место опознания занимает экспертная идентификация человека, как принято говорить, личности, хотя, наверное, личность – это понятие больше социальное. Мы говорим об индивидуализации и идентификации человека с привлечением специальных аналитических методов. Судебно-экспертная, судебно-медицинская идентификация базируется на достижениях разных областей знания. Это традиционные методы, которые известны уже, наверное, больше века. Такие, как, скажем, отпечатки пальцев – классическая дактилоскопия. Или метод словесного портрета. Как говорят специалисты, это признаки внешности. Он тоже делается профессионально, и этим отличается от опознания. Есть ещё зубная формула. А генетическая, точнее, молекулярно-генетическая индивидуализация и идентификация – это, пожалуй, самый молодой продукт фундаментальной науки, который начал своё революционное шествие, если можно так сказать, в другой ипостаси, всего 15–17 лет назад.

А.Г. Ну, столько я понимаю. Всё-таки давайте к тому, что это такое.

П.И. Что именно? Молекулярно-генетическая индивидуализация?

А.Г. Да. Как?

П.И. Как и криминалистическая идентификация, молекулярно-генетическая индивидуализация решает задачу установления тождества или различий между объектами. Если это биологические объекты, то, значит, биологических объектов. Так вот, устанавливать тождество можно на разных уровнях, от верхнего уровня, макропризнаков, к микропризнакам.

Молекулярно-генетическая индивидуализация основана на сравнении признаков индивидуума на уровне его ДНК. То есть теоретически, на самом возможно точном и доказательном уровне. Потому что ДНК (полное химическое название этого вещества – дезоксирибонуклеиновая кислота) – это носитель наследственной информации, это форма записи наследственной информации каждого организма, поэтому теоретически ДНК каждого организма уникальна по своему составу. Речь идёт о генетическом коде, если хотите. Поэтому, если уметь прочитать эту уникальную информацию, тогда не составит труда идентифицировать или индивидуализировать того или иного индивидуума, потому что мы сможем однозначно адресовать его признаки определённому объекту, с которым мы его сравниваем или же установить их несоответствие. Поясню, что в криминалистической идентификации всегда есть объект сравнения и объект, так сказать, искомый, их ещё называют индивидуализирующим и индивидуализируемым объектами.

А.Г. Об этом чуть позже. А всё-таки, по каким признакам? Ведь известно сейчас, что код шимпанзе, по-моему, отличается от нас всего на 1 процент.

П.И. Да, всего на 1 процент.

А.Г. А на сколько же процентов отличается…

П.И. …ДНК одного индивидуума от другого? На доли процента. Десятые, а, может быть, и сотые доли процента.

А.Г. Так их же найти надо.

П.И. И это было естественным препятствием для того, чтобы методы молекулярной биологии и молекулярной генетики могли бы эффективно служить как инструмент в решении задачи идентификации человека – вплоть до середины 80-х годов. Как вы знаете, эпоха ДНК, а именно, структурно-функциональных исследований ДНК, началась в 50-х годах уже прошлого века. Так вот, проблема как раз заключалась в том, что до определённого момента молекулярные биологи и молекулярные генетики оперировали такими понятиями, как ДНК, гены на уровне видовом. То есть, это была ДНК человека, или гены мыши, или гены дрозофилы (есть такой излюбленный объект генетиков). Там до особей и индивидуумов не доходило – именно потому, что, как вы правильно сказали, уровень различий между генами у особей одного вида чрезвычайно мал. И если бы эти различия были рассредоточены равномерно по геному, то есть по всем – всем генам организма, тогда нам говорить было бы не о чем в смысле идентификации. Мы могли бы рассчитывать только на счастливый случай… Условно говоря, счастливый, когда наш искомый идентифицируемый объект, скажем, страдал бы каким-то выраженным наследственным, желательно моногенным, заболеванием.

А.Г. Например, гемофилией.

П.И. Ну, например, гемофилией или, я уж не знаю, мышечной дистрофией Дюшенна. Тогда мы бы могли, уловив этот дефектный ген, отличить данного человека от всех остальных здоровых, и с известной точностью рассуждать о том, что не так часто нам попадаются такие больные, и если уж такой попался, да ещё по каким-то косвенным признакам имеет отношение к расследуемой ситуации, то значит, наверняка, это он, разыскиваемый, и есть. Если бы вот так было, то на этом всё бы и закончилось. Но оказалось, что в природе всё не так. Оказалось, что вот эти различия, они кластеризованы, то есть они сгруппированы в каких-то областях генома. Другие же области могут на протяжении многих и многих генов, или лучше, не будем говорить «гены», а скажем «участков ДНК», оказаться одинаковыми, неразличимыми у разных индивидуумов. Так вот, нужно знать, куда посмотреть.

А.Г. Так куда посмотреть?

П.И. О, это особые гены, которые носят название полиморфных, даже гиперполиморфных или гипервариабельных генов. Они получили своё название именно потому, что они, их варианты, или как принято говорить, алельные состояния этих генов различаются у разных людей – в отличие от всех других, обычных генов, которые практически одинаковы, и только, скажем, патология какая-то может быть отличием. В последнем случае мы имеем так называемые диалельные состояния, то есть мутацию и дикий тип. Для гиперполиморфизма же характерно много равноценных вариантов одного и того же гена. Если при этом варианты различаются структурой, то, умея посмотреть эту структуру, разницу в структуре, мы сможем различить эти разные варианты и тем самым приписать тот или иной конкретный вариант тому или иному индивидууму.

А.Г. Здесь возникает вот какой вопрос. Если генетическая карта на этого индивидуума уже была составлена, тогда, конечно, вы берёте, например, биологические останки, смотрите, – о, полное совпадение, это он. Ну, а как быть в том случае, когда у вас нет такой карты? А этих случаев сейчас, наверное, сто процентов, потому что я чего-то не слышал о генетической паспортизации.

П.И. Вы берёте именно область идентификации?

А.Г. Да, да.

П.И. Потому что ведь, скажем, судебная наука решает не только этот вопрос. Например, есть ещё вопрос о принадлежности части целому. Вы знаете, бывают расчленённые тела или биологические следы, оставленные на месте преступления.

А.Г. Ну да, или пресловутое отцовство.

П.И. Там как раз сравнение прямое. Мы должны сравнить признаки в одном объекте с соответствующими признаками в другом. Вот, например, потенциальный донор пятна крови – надо сравнить: если у нас не совпадают его признаки и признаки, которые мы установили в пятне, то значит, это не тот человек, которого мы ищем. На этом, собственно, основаны традиционные классические методы судебной биологии, те же группы крови. Вот система Ландштейнера АВ0 («А»-«Б»-«ноль»). Очень хорошая система, давно применяется. Если, например, мы в пятне крови детектируем группу крови Б, а подозреваемый человек, который, как нам кажется, мог оставить это пятно, имеет группу крови А, то значит, наша следственная версия неверна. То есть, это не он.

А.Г. Но если группа крови Б?

П.И. А вот если группы совпали…

А.Г. Здесь начинается игра с вероятностью.

П.И. Да, совпадение группы крови ещё не означает, что мы нашли именно того, кто оставил след. Дело в том, что избирательность этих систем, я имею в виду традиционных биологических, серологических, в данном случае, систем очень невысока, потому что у каждого второго-третьего будет та же самая группа. Это значит, что мы сузили круг, условно говоря, подозреваемых. У нас отпали другие…

А.Г. То есть мы трём четвертям дали алиби.

П.И. Да, совершенно верно, но у нас достаточно большое множество оставшихся людей, которые обладают общностью признаков по данной системе. То есть уровень полиморфизма в данной системе невысок. А генетические признаки, те, которые применяются при криминалистической идентификации, очень высокополиморфны. Хотя, между прочим, они тоже являются группоспецифичными. Пока ещё нет такого метода, который позволил бы однозначно идентифицировать конкретного человека. Но, тем не менее, эти признаки разделяют гораздо более маленькие группы.

А.Г. Однозначно – то есть с вероятностью сто процентов?

П.И. Да. Один из всего возможного потенциального множества анализируемых лиц.

А.Г. Всё-таки я возвращаюсь к своему вопросу. Предположим, если вам нужно определить преступника по слюне на сигарете или по волосам (если там есть луковица, насколько я понимаю), которую он оставил на месте преступления, то вы можете это сделать с известной долей вероятности, достаточной или недостаточной для того, чтобы суд принял в рассмотрение результаты этой экспертизы.

П.И. Да.

А.Г. А если вам ничего не известно об этих останках. Каким образом вы можете их идентифицировать, кроме как сказать, что это белый мужчина?

П.И. Совершенно правильно. Вы действительно правы, идентифицировать можно, только разрабатывая какую-то следственную версию или просто версию. То есть, верифицируя варианты, проверяя, тот ли этот вариант. Если же эксперту принесут, скажем, в мешке какие-то костные фрагменты и скажут, идентифицируй их, он не сможет этого сделать. Он только сможет выявить, установить какой-то комплекс индивидуализирующих признаков и скажет: вот этот комплекс я могу зафиксировать, и если у меня будет подходящий объект сравнения, то мы тогда ответим на вопрос, соответствуют идентифицирующий и идентифицируемый объекты друг другу или нет. Другой вопрос, что в идеале этот комплекс признаков может быть очень мощным для того, чтобы сказать, что я могу оценить дискриминирующий потенциал, то есть избирательность, специфичность этого комплекса признаков, и он у меня таков, что я выберу вам одного человека из всего населения земного шара. Вопрос только в том, чтобы найти этого человека. То есть вы мне будете по одному эти 6 миллиардов представлять, и если у меня хватит сил и времени (тот самый рычаг архимедов, которым я могу перевернуть Землю), так вот, мы будем поочерёдно отбраковывать каждого, кто не подходит, и найдём того, кто подходит. Вопрос только в избирательности индивидуализирующей системы.

А.Г. Тут возникает вот ещё какой вопрос, коль мы говорим о человеческих останках. Расовая или национальная принадлежность ограничивает круг поисков среди этих 6 миллиардов или нет?

П.И. Это непростой вопрос. Ну, во-первых, круг поиска сразу ограничивает пол. Биологический пол человека устанавливается молекулярно-генетическими методами гораздо точнее, чем антропологическими или какими-то другими. Этническая принадлежность, в принципе, может быть установлена, но вряд ли это установление на данный момент носит абсолютный характер, за исключением вполне определённых характеристик, известных из фундаментальной науки. Например, серповидно-клеточная анемия, она свойственна определённым этническим группам, а другим не свойственна. На уровне генов тоже такие варианты есть, но это не носит общий характер. В целом, ситуация такая: чем крупнее этнические группы, тем их легче отличить. Например, расовые группы. Можно отличить индивидуума негритянского происхождения от кавказоида, то есть от человека белой европейской расы, или же от монголоида. Но уже на уровне каких-то популяций, этногрупп более мелкого масштаба, это может быть очень трудно. Ещё и потому, что вообще-то мало у нас чистых популяций, то есть эндемичных, изолированных популяций.

А.Г. Каким бы вы назвали идеальный объект для сравнения? Кроме известной, принадлежащей этому индивидууму части биологической ткани, которая была взята при его жизни, и точно известно, что это его ткань. Что по родству идёт вслед за этим?

П.И. На сегодняшнее состояние, да?

А.Г. Да, да.

П.И. Вы говорите о прямой идентификации, и это идеальный случай, когда у нас есть объект и какой-то, скажем, фрагмент, предположительно, происходящий от этого объекта, и мы можем напрямую посмотреть совпадение или несовпадение признаков. Если этого нет, то возможна так называемая непрямая идентификация. Мы этим достаточно много занимались, потому что эта проблема существует. Вот мы сказали, что практически нет баз данных по тем объектам, которые приходится идентифицировать. Приходится рассматривать идентификацию немножечко с другой точки зрения, в другом аспекте. Если присмотреться, то получается, что непрямая идентификация, по сути, аналогична прямой идентификации. Вопрос только в том, что в случае прямой идентификации соответствие признаков стопроцентно прямое. (Не будем брать осложнённые какие-то варианты). А в случае идентификации по родственным связям достаточно знать законы генетики, чтобы представлять, как признаки одного объекта, скажем, родителя, могли бы отразиться в другом объекте, в ребёнке, например, или в родственнике. Вот если эти закономерности представлять, то есть смотреть на сопоставление этих признаков через призму, так сказать, того пути, который прошли эти признаки и как они трансформировались, если знать весь этот ход, то в конце концов мы тоже можем выйти на идентификацию, и это используется. Другой вопрос, что это может быть очень сложно, а в каких-то случаях и невозможно, пока мы не обладаем всеми возможными знаниями и инструментом, чтобы проследить реперные точки, понять эти признаки в движении. Поэтому сейчас возможно не всё, далеко не всё, но что-то мы уже можем.

А.Г. Возвращаюсь к вопросу – как технологически происходит эта процедура?

П.И. Технологически это лабораторная кухня молекулярно-биологическая, это выделение ДНК из тканей, ну а в организме каждого индивидуума во всех клетках тела ДНК одинакова. Поэтому нам безразлична тканевая принадлежность ДНК, мы можем сравнивать волос с кровью или с частицами эпителия, и это очень важно с точки зрения криминалистики, потому что для других систем нет такой свободы. Ведь признаки на уровне ДНК – первичный уровень, наследственная информация. Потом они как-то трансформируются, превращаются в белки, в признаки, которые мы называем фенотипическими, и они могут меняться в зависимости от дифференциации ткани, могут оказаться разными даже по причине патологического процесса. А ДНК – нет. Её нельзя изменить, ничего на неё не действует, кроме онкологических заболеваний, которые несовместимы с жизнью. Поэтому любые ткани мы можем сравнивать между собой. ДНК можно получить в химически чистом виде. Это биохимия, это химия, если хотите. Прозрачный водный раствор, макромолекулы полимера, полианиона. Поэтому, применяя физические и химические способы анализа, можно те или иные параметры этого вещества изучать. Вопрос только в том, чтобы вещества было достаточно. Потому что, как известно, с молекулами может работать физика, но нас здесь меньше интересуют параметры физические, потому что они характеризуют полимер в целом, и они одинаковы даже не то, чтобы у одного вида, а у многих видов. А вот химия работает с веществом, то есть с совокупностью молекул. И если у нас мало этих молекул, то могут быть проблемы, мы не сможем проанализировать химические свойства вещества.

А.Г. Мало – это сколько?

П.И. Мало – это довольно ощутимое число молекул, но это мало.

А.Г. А переводя на простой, человеческий язык, грубо говоря, один волос – это достаточно?

П.И. Я вам приведу пример, чтобы было понятно, о чём идёт речь. При анализе останков из Екатеринбургского захоронения, я напомню, что это кости, пролежавшие в земле более 70 лет, после долгих усилий нам удалось из порции кости в 5 грамм выделить 20 пикограмм ДНК. Один пикограмм – это 10 в минус 12-й степени грамма. По расчёту, это буквально считанное количество молекул. Так вот, с таким количеством ДНК молекулярному биологу, генетику нельзя работать никаким методом, кроме одного – методом энзиматической амплификации ДНК, полимеразной цепной реакции. Тогда мы можем увеличить, наработать одинаковые копии интересующего нас гена или фрагмента, и тогда уже изучать его как обыкновенное вещество химическими методами.

А.Г. Раз уж мы перешли к екатеринбургским останкам, которые вы почему-то не именуете царскими, хотя именно из-за вашей экспертизы Государственная Комиссия пришла к заключению, что это останки семьи Романовых…

П.И. Совершенно правильно.

А.Г. Один из пунктов критики в ваш адрес заключается в том, что вы – единственный специалист в этой области, который занимался исследованием царских останков (я имею в виду из России). В то время как принято проводить независимые экспертизы в 2, 3, 4 лабораториях, а потом совершенно посторонний человек объединяет это всё в одно и приходит к какому-то результату. Почему это произошло вот так, на энтузиазме, скажем?

П.И. Ну уж, не совсем на энтузиазме. Это было официальное поручение Генеральной прокуратуры России в рамках работы Государственной Комиссии по идентификации этих останков. Я представлял российскую сторону, но это не значит, что вся работа сделана персонально мною, исчерпывающе мною. Это неправильная точка зрения. Во-первых, на счёт независимых лабораторий. Ведь полная экспертиза, даже генетическая, осуществлялась в двух лабораториях. Я напомню, это в Алдермарстонском криминалистическом центре Министерства внутренних дел Великобритании, и через два года – в Роквиллской лаборатории ДНК-идентификации Министерства обороны США. Я участвовал и там, и там, и был единственным, действительно единственным представителем от России. Но и там, и там работали группы специалистов, я был их руководителем от российской стороны. Соруководителями в одном случае были профессор Питер Гилл и доктор Кевин Салливан из Великобритании, а в другом случае доктора Виктор Уидн, Томас Парсонс и Майкл Холланд из США. Это крупные специалисты, которых обвинять в зависимости от кого-то просто нелепо. И то, что я представлял Россию в единственном числе, сути полученных результатов не меняет. Потому что эти результаты опубликованы в журнале «Нейчур дженетикс» два раза, в 94-м и в 96-м году. И вы вдумайтесь, уже с 94-го года прошло, слава Богу, восемь лет. Шесть лет с 96-го года. За это время все специалисты в этой области могли ознакомиться с результатами.

Я напомню, что журнал «Нейчур дженетикс» имеет один из самых высоких мировых научных рейтингов в области молекулярной биологии и генетики. И чтобы там опубликовать что-то, нужно удовлетворить пристальное внимание многих очень уважаемых рецензентов, которые будут обращать внимание на такие вещи, как: всё ли сделано, правильно ли сделано, все ли мыслимые контроли поставлены и так далее, и так далее. Поэтому все эти возражения снимаются, они носят конъюнктурный характер. Так получилось, что я представлял Россию. Наверное, не случайно. Знаете, есть мнение, что нужно оказаться в нужное время в нужном месте. Это, так сказать, воля случая. Но ещё, как говаривали умные люди, случайные открытия совершают только подготовленные умы. Так что соответствующая подготовка была, соответствующие вопросы мы прорабатывали, соответствующие технологии развивали. Поэтому, естественно нам было этим заняться.

А.Г. Вы сказали, что определить принадлежность останков тому или иному лицу, то есть, собственно, индентифицировать, можно с известной долей вероятности. Верно? Какова была в этом случае вероятность, и как она рассчитывалась?

П.И. Вы знаете, если уж мы перешли на эту историю, то она была в известной степени драматической. И не только потому, что кто-то ставил под сомнение наши результаты. Действительно, многие не верили, но это другой вопрос. А для нас, которые этим занимались непосредственно, она явилась драматической в том плане, что первый этап этого экспертного исследования в Великобритании в 92-м – 93-м году завершился тем, что мы вынуждены были дать достаточно низкую по современным меркам доказательственную силу, доказательственное значение результата. Мы оценили его в 98,5 процента.

А.Г. То есть, грубо говоря, каждый сотый человек в популяции мог оказаться на месте скелета номер четыре, который вы исследовали.

П.И. Да, но не надо забывать, что это был практически первый опыт такого уровня сложности работы. Поэтому мы занизили все возможные параметры и оценили самый худший вариант, который выглядел примерно так. Вот чёрный ящик, в нём находятся некие останки, про них ничего не известно. И мы сравниваем молекулярно-генетические параметры этих останков с такими же параметрами родословной Романовых, определяя их по соответствующим родственникам безвестно исчезнувшей императорской семьи. Одним из них, я напомню, был принц Филипп, герцог Эдинбургский. С другими были сложности, но в конце концов в этой роли оказалась графиня Ксения Шереметева… И мы даём 98,5 процентов совпадения потому, что в костях одного из скелетов в ДНК, которую нам удалось оттуда выделить, была обнаружена мутация, которую на самом деле напрямую никто до этого не наблюдал. Коллизия заключалась в том, что теоретически о существовании так называемой гетероплазмии митохондриальной ДНК, то есть о сосуществовании у одного человека двух вариантов этой ДНК – старого и нового, – было известно и до нас. Но напрямую никто не видел, как это выглядит, и никто не знал, как это происходит. Давайте вспомним, что есть такая интересная теория, гипотеза о том, что все мы произошли от одной женщины, «родезийской Евы», поэтому мы все родственники по материнской линии. У нас должна быть одинаковая вот та самая митохондриальная ДНК, которая передаётся по материнской линии. Тем не менее, это не так. То есть, в процессе эволюции накопились изменения. Как они накопились? Это понятно лишь в общем смысле. Как-то вот накопились. А как же всё-таки? Да вот так: был старый вариант, а возник новый.

Самое любопытное, что мы увидели это напрямую и не у кого-нибудь, а в том самом скелете, останки которого были приписаны Николаю II. Мы увидели в генетическом коде, нами прочитанном, вот как будто читается чистый текст, и вдруг в одном месте две буквы слились в одну. Как если очень быстро на печатной машинке стучать, то каретка иногда не успевает продвинуться и новая буква попадает на предыдущую. И у нас проглядывала та буква, которая совпадала с соответствующим объектом, и на ней новая, другая, которая не совпадала. Единственная буква из семисот, прочитанных нами. Мы знали возможное объяснение этого феномена. Мы знали, что это как бы зафиксированный процесс мутации. Но, понимаете, нам трудно было это объяснить и трудно было доказать. Потому что это было впервые. Не было материала, не было статистики, не было ничего. Было только предположение. А ситуация такова. Существование конечных состояний (до и после мутационного события) может длиться сотни и тысячи лет, а новое состояние между ними по сравнению с этим периодом может занимать очень короткое время, как сейчас мы знаем, всего одно-два поколения. То есть, увидеть это явление вероятность такая же, как, например, нечаянно сфотографировать летящую пулю между моментом покидания ствола и попадания в мишень. Она в стволе может сколько угодно находиться, пока курок не нажал. Потом она будет сидеть в деревянной мишени сто лет. Но вот момент пролёта уловить! А мы его увидели, и не у кого-нибудь, а у предположительно императора российского. Понимаете, всё это было очень напряжённо. Поэтому мы максимально занизили все параметры и сказали: мы не знаем, пока не можем доказать, что это именно так, как мы предполагаем. Вдруг это что-то такое, чего мы ещё не знаем. Но тогда всё же было сделано предположение, и я его озвучил на комиссии, что есть шанс доказать, что это действительно мутация.

Потому что есть останки, документированные останки родного брата Николая II Георгия Романова в Петропавловском соборе. И есть определённая вероятность, конечно, далеко не стопроцентная (и на самом деле было большим моральным грузом говорить об этом), что у братьев может быть одинаковая мутация от матери, и тогда момент сомнения превратился бы в доказательственный момент, или, как говорят, в момент истины. Но вопрос был следующий, а есть ли гарантия, что так именно произойдёт. Нет, гарантий не было. То есть, могло быть и иначе, это не противоречило бы ничему. Просто мы не смогли бы использовать этот феномен как доказательство. А проблема была в том, что эксгумация останков Георгия Романова, конечно, была сопряжена со многими организационными, техническими и финансовыми трудностями. Но с другой стороны, никто не знал, что делать с этими девяносто восемь с половиной процентами. Решение этого вопроса заняло два года. И всё-таки это было сделано с помощью тогдашнего мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака, и Мстислава Ростроповича, и Мариинского фонда. В результате мы таки увидели то же самое у Георгия Романова. Через два года, в 95-м году, в другой лаборатории, с другими специалистами.

А.Г. Ту же самую мутацию.

П.И. Ту же самую, по сути, она немножко другая была по форме, что сразу снимает возражение о том, что, мол, Иванов взял те же кости и подсунул их на новое исследование. И второй раз их же и исследовали. Были такие возражения. Но повторяю, кости Георгия Романова немножко по-другому выглядели. Эти документы есть. И фотографии, и всё это опубликовано в журналах. Вот такая история детективная.

А.Г. Да. Детектив не заканчивается, поскольку я присутствовал, по долгу службы, на пресс-конференции дома Романовых, которая проходила на Манхэттене в Нью-Йорке. И там за кулисами высказывались очень разные мнения по поводу того, чьи это останки и как могло получиться, что они найдены в удобное время и в удобном месте. Причём, по записке Юровского, которая тоже вызывает большие сомнения в подлинности. Но не будем на это отвлекаться. Одна из версий, которой придерживается, насколько я понимаю и РПЦ, была такая, что полный скелет Николая Романова не мог быть найден в могиле. И это не мог быть скелет номер четыре, потому что существуют некие «доказательства», в кавычках, что сразу после убийства голова была отделена от тела неким ритуальным жестом большевиками и чуть ли не привезена в Кремль Свердлову, где тот передал её на хранение Владимиру Ильичу Ленину. Эта история так часто из разных источников шла, что у меня возник законный вопрос – на мой взгляд. Можно же положить конец всем этим слухам, если взять на исследование не трубчатые кости, скажем, берцовую кость из скелета, а, собственно, сам череп. Вот что вам помешало исследовать череп как биологический объект?

П.И. Несколько моментов. Во-первых, экспертное исследование подчиняется собственной логике или логике экспертов, то есть специалистов, людей, обладающих специальными познаниями, которые знают, что именно нужно сделать, чтобы ответить на поставленные перед ними вопросы. И можно предполагать или надеяться, что они знают это лучше, чем человек, не являющийся специалистом в этой области. Это одно соображение. Я имею в виду, что не было экспертной необходимости исследовать череп. Не нужно забывать, что экспертиза – это система доказательств. Ведь существовали другие виды исследований. В частности, антропологические и медико-криминалистические, которые, уже основываясь или отталкиваясь от каких-то базовых установленных моментов, могли дать свой ответ. Взять, например, идентификацию дочерей Николая II. Сначала мы определили пол всех погибших: четверо мужчин и пять женщин. Затем установили родственную группу из пяти человек. То есть нами было установлено, что из девяти скелетов, которые там были, пять человек – это родственники, а четыре человека не состоят в родстве ни с кем из остальных погибших. Потом установили, что среди погибших родственников есть мать, отец и три дочери. Мы смогли идентифицировать мать семейства (с определённой степенью точности). Сначала это было 98,5 процентов, а потом это 99 и ещё восемь девяток после запятой. Смогли идентифицировать отца. То же самое. Однако мы не имели возможности различить трех дочерей.

В предложенных обстоятельствах исследования мы могли только определить, что они – сибсы, то есть потомки одной родительской пары. И всё. Это потому, что для нас были недоступны какие-либо индивидуализирующие признаки дочерей, которые позволили бы персонифицировать их. Кто там есть Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия. Тем не менее, исходя из нашей посылки, что вот это родители, а это дочери, то есть, по ситуации – это определённо, великие княжны, уже другие специалисты смогли установить, в частности по форме черепа, что найдены останки Ольги, Татьяны, Анастасии и нет Марии. Такие комплексные исследования по совмещению черепов с фотографиями также были сделаны и для Николая II, и для Александры Фёдоровны. Это я к тому, что принадлежность именно голов тоже была установлена. И если рассматривать это во взаимосвязи, то не возникает необходимости всё проверять, хотя технически такая возможность есть. Сейчас уже точно есть. Тогда она тоже была, но это же вопрос времени, сил, финансов. Да и, как я уже сказал, проблемы такой у нас не было. Понимаете, неспециалисту кажется, что надо сделать вот это – и сразу всё станет доказанным. Но это не совсем так. И ведь на каждый чих не наздравствуешься. Кто-то ещё скажет, а вот вы не доказали там того-то, а почему не сделали то-то. И одно за одним потянется, и не будет этому конца. Поэтому нужно подходить к вопросу грамотно, то есть рассматривать аргументацию только специалистов.

А.Г. Понятно. Я ещё один «чих» неспециалистов передам вам, ладно? Ядерная и митохондриальная ДНК чем отличаются, и почему было проведено исследование только митохондриальной ДНК?

П.И. Здесь есть заблуждение. Нами было проведено исследование и ядерной ДНК, и митохондриальной ДНК. Просто митохондриальная ДНК привлекла к себе большее внимание, потому что в плане идентификации личности она обладает одним очень важным преимуществом по сравнению с ядерной или так называемой хромосомной ДНК. Хромосомные гены комбинируются у родителей, примерно по 50 процентов передаётся от каждого, образуется ребёнок. Теперь представьте, что у этого ребёнка есть его ребёнок. Мозаика генов усложняется. И если мы выходим за второе и третье поколение, то эта мозаика такова, что восстановить родословную человека, установить его прародителей практически уже невозможно. То есть, уровень мозаичности генов будет такой же, как у неродственных индивидуумов. Значит, мы имеем возможность, анализируя ядерные и хромосомные гены, работать только на очень близких генетических дистанциях, на предельно близких. Это родители и дети. Ну, в крайнем случае, речь может идти о бабушках и дедушках. А дальше уже невозможно – это вариантный анализ, который очень сильно занижает доказательственную силу. То есть, возможно это, возможно то, возможно ещё и это, возможно уже десять вариантов. И один из них мы имеем. Какова будет вероятность, что он именно такой был, тот самый вариант? Один шанс из десяти. Теперь вернёмся к царской семье. Если у нас в распоряжении нет ближайших родственников, а их нет физически, то в плане идентификации мы не сможем установить по хромосомным генам ничего, кроме, может быть, каких-то косвенных данных. Например, можно попытаться посмотреть, есть ли среди останков родители и дети, что и было сделано с помощью хромосомных генов. Больше смотреть нечего было. А вот митохондриальная ДНК в отличие от хромосомной обладает совершенно другими характеристиками наследования. Я могу это продемонстрировать.

А.Г. Да, пожалуйста.

П.И. Чтобы было наглядно, попытаюсь. Допустим, у нас есть родительская пара, вот это женщина, это мужчина. Допустим, у неё есть разнополые дети. Вот обозначим такой штриховкой материнские митохондриальные гены, которые женщина передаёт своим детям. Если жизнь идёт нормально, то и дальше всё происходит точно так же. У сына своя семья, у дочери своя семья. И так далее.

А.Г. А по материнской линии по-прежнему передаётся…

П.И. Да. Вот смотрите, что происходит. Вот здесь – это у нас кто будет, бабушка, да? По отношению к этой женщине. Нет, это уже прабабушка.

А.Г. Прабабушка, да.

П.И. И смотрите, митохондриальные гены передаются неизменно по материнской линии. Вот этой штриховкой косой я их обозначил, они передаются в ряду поколений только от матери и не смешиваются с другими генами. Вспомним теперь хромосомную ДНК. У нас есть клетка, в ней есть ядро и в нём хромосомы. Два ядра соединяются при образовании оплодотворённой яйцеклетки, мужское и женское. При этом хромосомные признаки комбинируются. А митохондриальные – нет. Вот что важно. Я напомню, митохондрии – это такие органеллы в цитоплазме, не связанные с ядром, у которых собственная ДНК есть. Небольшая, но своя. И она передаётся при делении клетки вместе с этими митохондриями. Причём из старой клетки в новую попадают только материнские митохондрии. Небольшая часть митохондрий переходит. Поэтому от матери эти признаки идут по всей родословной, не смешиваясь с другими. Заметьте, что сын тоже наследует те же самые материнские митохондриальные гены. Но на нём эта линия обрывается, потому что его дети наследуют другие митохондриальные гены, а именно те, которые есть у его жены. Значит, это будет уже другая генетическая линия. Что из этого следует. А то, что мы можем применить так называемую схему непрямой идентификации. Например, разыскивается человек. Вот нашли неустановленные останки или какие-то биологические следы, допустим, пятно крови. По версии следствия они произошли от того самого человека. Тогда мы определяем признаки митохондриальной ДНК у прабабушки или прадедушки, а может быть, у родной сестры разыскиваемого, устанавливаем их материнскую генетическую линию. И мы можем посмотреть, совпадают ли их митохондриальные гены с устанавливаемым человеком.

А.Г. Кстати, прадедушка здесь ни при чём. Прабабушку, бабушку, сестру – раз по материнской линии передаётся.

П.И. Здесь вы неправы. Вот посмотрите на схеме, например, этот человек – он ведь двоюродный прадедушка разыскиваемого по материнской линии. Помните, я говорил, что мужчины тоже наследует те же самые материнские митохондриальные гены, что и женщины, только они будут последними в этом ряду – на них эта линия обрывается. Но идея-то та же: мы можем сказать, что если митохондриальные гены у двух людей одинаковые, то эти индивидуумы возможно относятся к одной генетической линии. Это не будет прямая идентификация. Потому что эти гены будут одинаковы и у этого человека, и у этого – вообще у всех матрилинейных родственников. Но если есть ситуационно определённая гипотеза, кто именно это может быть из данной родословной, то её можно верифицировать, проверить. Вот чем характерны митохондриальные гены, и почему такой большой был упор сделан на них. Именно потому что дальние родственники царской семьи были доступны.

А.Г. По материнской линии.

П.И. Да. И мы смогли их найти, хотя именно по материнской линии их не так много. Из ныне живущих 38 Романовых очень немногие подходили на эту роль. Так, по линии Александры Фёдоровны это был принц-консорт Филипп, Герцог Эдинбургский, который свои митохондриальные гены унаследовал от королевы Виктории I. И Александра Фёдоровна была, как известно, внучкой Виктории I. Совпадение этих генов говорит нам о том, что те, кого мы сравнивали, скорее всего, принадлежат к одной генетической ветви. Ведь согласитесь, не так много генов королевы Виктории можно найти случайно среди останков, захороненных в Екатеринбургской области.

А.Г. Итак, если говорить, абсолютно отвлекаясь от ситуации – от записки Юровского, от места, от времени, от того, что это одна семья – вы доказали, что скелет номер четыре принадлежит мужчине, который находился в родстве с матерью брата Николая II Георгия Романова и правнучатой племянницей Николая II графиней Ксенией Шереметевой, у него такие же материнские гены, которые были у датской королевы Луизы Гессен-Кассель, которая была бабушкой Николая II по материнской линии, и к тому же он являлся отцом трех дочерей женщины, принадлежащей к генетической линии английской королевы Виктории I.

П.И. Да, совершенно правильно.

А.Г. И, исходя из ситуации, никто другой, кроме Николая Романова, на этом месте быть не может.

П.И. Совершенно правильно.

А.Г. Какие-то версии были другие, вы какие-то другие версии проверяли или нет?

П.И. Косвенным контролем для данной версии послужило следующее. Когда мы искали, так сказать, объекты для сравнительного анализа, то с принцем Филиппом вопрос решился относительно легко. Может быть, в этом заслуга британских органов, которые обратились в Букингемский дворец и объяснили грамотно, что требуется, и возражений не последовало. Нам прислали пробирку с кровью, пять миллилитров крови, на которой была этикетка, по-английски надпись: «Его Королевское Высочество герцог Эдинбургский». Но это линия императрицы Александры. А вот с другой ветвью, ветвью Николая II, у нас были сложности, потому что сначала мы обратились к родному племяннику, тогда жившему в Канаде, Тихону Куликовскому. Но он отказался от участия в этой экспертизе по каким-то своим соображениям. После этого разыскали Ксению Шереметеву-Сфири. И это было где-то пятое поколение после Николая II. А параллельно проводились поиски ещё и в Великобритании. И в Шотландии был найден Пятый Герцог Файф, который нам предоставил образец своей крови. У нас уже был образец Ксении Шереметевой, и второй образец как бы был не нужен. Тем не менее, мы сделали и его. И для интереса сравнили эти два образца. Так вот, между ними генетическое расстояние десять поколений. То есть, родственниками их можно назвать сами понимаете как. Но митохондриальные гены были у них идентичны. То есть, действительно они принадлежали к одной линии, восходящей к датской королеве Луизе Гессен-Кассель, которая была бабушкой Николая II по материнской линии. Что касается каких-то других версий…

Понимаете, на самом деле, версии тут сравниваются только две. Первая, что это именно тот человек, которого мы предположили. А другая, что это случайное совпадение признаков и перед нами другой человек. В конце концов, оценивается соотношение шансов этих двух версий. Вот логика экспертного исследования. Если мы говорим о 99-процентной вероятности, то имеется в виду, что один шанс против ста, что это не случайно мы с вами оказались с одинаковыми генами. То есть в 99 раз более вероятно, что это закономерность, обусловленная именно наличием родства. Конечно, теоретически совпадение всех установленных нами признаков могло быть и случайностью. Но если конечный результат брать, то на долю случайности остаётся очень маленькая вероятность. Я повторяю, 99 целых и восемь девяток после запятой, что это именно Николай II и Александра Фёдоровна. Это в худшем раскладе, не учитывающем никакую ситуацию. Почему они были найдены, где они были найдены, каков характер повреждений. Что они по своим, скажем, морфологическим признакам не исключают эту версию. По половозрастным характеристикам, по всем другим. То есть, это наихудший возможный сценарий.

А.Г. Какие-то работы по идентификации доктора Боткина и повара Харитонова (по-моему, фамилия повара была такая) были сделаны?

П.И. Такие мысли были, и прорабатывался вопрос, но ограничились традиционными криминалистическими методами, а генетической экспертизы не было, поскольку в то время не было признано целесообразным это продолжать, в виду сложности восстановления родственных связей. Ну, банальные проблемы – финансирование. Это же очень дорогостоящее исследование. И достаточно сказать, что в России просто невозможно это было сделать в то время. Поэтому и было принято решение сделать такой международный проект.

Я бы хотел подчеркнуть, что этот проект имел не только прикладное значение – вот, мол, установили останки, – он имел и очень важное научное значение. Я уже упоминал про хитрую гетероплазмическую мутацию, которую мы обнаружили в костях скелета номер четыре. Так вот, благодаря тому, что, Тихон Куликовский отказался участвовать в этой экспертизе, мы, возможно, избежали больших сложностей, потому что если бы мы сравнили тогда митохондриальные гены Тихона Куликовского и графини Ксении Шереметевой, то увидели бы, что они отличаются на одну букву. И это выглядело бы очень странно для Тихона Куликовского, поскольку он отличался бы и от другого родственника Николая Романова – от герцога Файфа. Я покажу это на схеме. Когда мы расшифровываем генетический код, то получаем результат в виде компьютерного графика. Мы видим пики четырех разных цветов, которые соответствуют четырём разным буквам генетического кода – Ц, Т, А, Г (я по-русски пишу, так принято). Так вот, помните, в случае Николая II у нас такая была картина. При низкой базовой линии в одном месте как бы на А накладывалось Т. Простите, я ошибся, это было Ц, не буква А, а буква Ц. Ц и Т как бы были наложены друг на друга. У Ксении Шереметевой и у герцога Файфа всё было чисто, и в этом месте было Ц, а вот у Тихона Куликовского в этом месте было чистое Т. То есть мы видим, что у двух разных членов одной ветви, тем не менее, разные буквы. И если бы мы не нашли такую штуку у Николая II и потом у его брата Георгия и не поняли, что это действительно мутация, что это эффект гетероплазмии, когда один вариант гена короткое время сосуществует с другим, а затем в других поколениях может выжить только один вариант и в результате всё равно останется только один вариант, но это будет случайный выбор – может остаться Т, а может остаться Ц, то формально надо было бы поставить под сомнение августейшее происхождение самого Тихона Куликовского. Кстати, у Георгия Романова, родного брата, всё было точно так же, как у Николая, за тем исключением, что Т было больше, чем Ц. Это отражает динамический баланс – два брата, два потомка, к которым, независимо передавались (очевидно, от матери) оба варианта митохондриальных генов – старый, с буквой Т, который был у Тихона Куликовского, и новый, мутантный, с буквой Ц, который закрепился у Ксении Шереметевой. Кстати, сейчас есть планы, и я слышал, вопрос уже решённый о перезахоронении датской принцессы Дагмар – матери Николая II Марии Фёдоровны. Вот теоретически есть возможность проверить, было ли такое явление у матери, или эта мутация возникла в её зародышевом пути, то есть мутация могла быть особенностью формирования именно ребёнка.

А.Г. Эмбриональной особенностью?

П.И. Да.

А.Г. Буквально в нескольких словах расскажите всё-таки, где мы сейчас находимся в этой науке, что изменилось с тех пор, и каковы перспективы.

П.И. Ну, вы догадываетесь, что я хочу сказать. Вот в России всегда так: с идеями – хорошо, а с внедрением – плохо. И если говорить о сейчас, то по прошествии, скажем, 10-ти лет после первых опытов наших в Великобритании, что мы видим? В 92-ом году генетическая лаборатория Олдермастонского криминалистического центра МВД Великобритании состояла из 12-ти человек. В 95-ом году эта лаборатория насчитывала 130 человек. В 93-ем году в США была построена Роквиллская лаборатория Министерства обороны с годовым бюджетом в 10 миллионов долларов специально для идентификации останков погибших военнослужащих, с использованием тех методов, которые были продемонстрированы нами на примере идентификации останков российского императора. Ну, а в России, мы имеем следующее. В число государственных приоритетов это направление как не входило 10 лет назад, так и не входит сейчас. Спрос колоссальный, но удовлетворяется он лишь в малой степени. У нас этот вид экспертизы не является обязательным. То есть мы имеем обязательные виды экспертизы, которые следователь должен назначить и потребовать выполнить, а этот – нет. Он считается слишком дорогостоящим, бюджетных денег на это якобы нет, поэтому назначать и выполнять такое исследование возможно только после того, как следователь изыщет на это средства. Этот вид экспертизы по-прежнему рассматривают как эксклюзивный. А может быть, элитарный. Скажем, для останков императора, если найдётся спонсор, он может быть использован, а для простых граждан совсем не в каждом случае. И это очень печально.

Тем не менее, мы обладаем современными технологиями. К сожалению, на уровне реализации сейчас это уже только западные технологии. Оборудование, конечно же, западное, реактивы соответствующего качества в подавляющем большинстве – оттуда же. Но руки наши, отечественные, и делаем мы вещи очень сложные, и многие громкие дела, которые имеют социальный и общественный интерес, они на слуху не только в России. Это, скажем, идентификация жертв взрывов жилых домов в 99-ом году в Москве, идентификация останков генерала МВД Геннадия Николаевича Шпигуна, это помощь нашим украинским коллегам в идентификации журналиста Георгия Гонгадзе и ещё много таких экспертиз, которых сотни и тысячи, но которые не доходят до широкой прессы. Вообще-то мы с зарубежными коллегами одинаковые задачи решаем, и часто делаем это даже лучше, но вот, что называется, масштабы внедрения несравнимы. Например, для нас очень крупные были исследования по взрывам в Москве. Там было найдено на месте взрывов 200 трупов, 76 фрагментов тел и 26 человек числилось пропавшими без вести. А вот, скажем, той самой Роквиллской лаборатории работать сейчас приходится с 20-ю тысячами фрагментов, которые найдены при взрывах Всемирного Торгового Центра в США 11 сентября. И при условии, что погибло там около 3 тысяч человек. Это сложнейшие задачи, но они решаются – на сегодняшний день идентифицировано более тысячи человек.

А.Г. Давайте мы им хотя бы в этом завидовать не будем.

П.И. Я-то хочу сказать, что технически для нас это возможно, вопрос только в тех вложениях, которые общество делает для решения той или иной задачи. И, конечно, эти методы должны служить не только для идентификации останков, пусть даже исторически очень важных, ведь мы имеем насущные проблемы каждый день.

А.Г. Спасибо огромное вам. У меня куча вопросов, вы на все ответили. Я-то абсолютно убеждён, но я очень хочу выслушать критиков, по крайней мере, той работы, которая в Екатеринбурге вами была проделана. И мы попробуем это сделать в одной из ближайших программ, если получится. Спасибо.

П.И. Спасибо вам.

День Дельфина

31.07.03
(хр.00:50:16)

Участники:

Всеволод Михайлович Белькович – доктор биологических наук

Александр Яковлевич Супин – доктор биологических наук


Александр Гордон: За прошедшие 30 лет что всё-таки изменилось в представлении учёных о дельфинах, вообще о китообразных? И что мы знаем о них сейчас?

Всеволод Белькович: Хороший вопрос. Дельфины, как они были загадочными животными, так и остались, конечно, хотя наши знания существенно расширились. Но надо учитывать одно обстоятельство. Дельфины живут в среде, которая мало доступна человеку для исследования – это мировой океан. И мы о мировом океане-то мало чего знаем. Так если остались на Земле загадки, то это там – в Мировом океане. Дельфинов 50 видов. Они адаптировались к условиям Арктики, Антарктики, тропиков, рекам, озёрам. Это млекопитающие животные, но их образ жизни в воде привёл к тому, что они стали очень похожи на рыб – обтекаемоё тело, грудные плавники, хвост. Но дышат лёгкими, рождают живых детенышей, кормят их молоком. И действительно обладают хорошо развитым мозгом. Хотя у разных видов, конечно, он развит неодинаково. В общем-то это загадочное животное, такое же как сирена, как морской змей, который то появляется из воды, то исчезает. И, по существу говоря, знакомство-то подробное с ним произошло у древних греков, которые были ими очарованы – на монетах их изображали, на фресках, называли города и провинции – долфин, храмы строили в их честь. И, собственно, греки пришли к заключению, что дельфины исповедуют высшую, так сказать, меру справедливости – дружбу не за вознаграждение, бескорыстную дружбу. А потом точно так же, как с дельфинами шестидесятых годов, вдруг провал. Средние века, и никаких тебе дельфинов нет. Правда, король Франции считал это королевской рыбой, она подавалась на стол. Дельфины заплывали в реку, где стоял королевский дворец, смерд, убивший дельфина, казнился и так далее. Но это была другая история. И по существу знакомство широкой-то публики с дельфинами произошло, наверное, где-то в тридцатые годы, когда стали появляться океанариумы, которые сначала опять же заселяли рыбами. Но когда появились дельфины, то они стали любимцами публики. И привлекли к себе всеобщее внимание – контактностью, любознательностью, зрелищностью и так далее и так далее. И вот в моём представлении именно это было мощным толчком к тому, чтобы заинтересоваться целым рядом вещей. И одно из направлений – это адаптация этих животных к жизни в воде – быстрота плавания, глубина погружения, тем механизмам, которые позволяют нырять на большие глубины без всяких декомпрессий и так далее.

А.Г. Собственно, дыхание.

В.Б. Да. И второй большой круг вопросов – это болтливость дельфинов. И вот как-то два молодых физика, сидя в кафе, обсуждали эту проблему, то им пришла в голову мысль: ну, а почему бы не сопоставить вот ту болтовню, которая в группе дельфинов существует, с болтовнёй у нас за столиком? Они чисто формально подошли, какие там сигналы фигурируют. И оказалось, что как в речи на английском языке, так и в потоке сигналов дельфинов есть доминирующие звуки, это не говорило о том, что у дельфинов есть язык, но давало основание полагать, что они их используют с каким-то смыслом. А дальше всё закрутилось по сценарию довольно такому традиционному – сенсация, пошли деньги. Началось очень мощное наступление специалистов совершенно разных профилей, разных областей знаний. Это были и биологи, и физиологи, и лингвисты, и физики, и математики. И казалось, что вот-вот мы победим. Артур Кларк написал в своём романе, что в 90-м году язык дельфинов будет расшифрован и тогда они нам всё расскажут об океане. Всё будет окей. Вот примерно такое представление в 60-е годы пришло в Россию с переводом книжки Джона Лилли «Человек и дельфин». Джон Лилли великий человек, конечно, ещё и потому, что сумел нетривиально посмотреть на вопрос, высказать самые разные идеи, в том числе крамольные для своего времени. Ну, и как следует встряхнул общественность, так сказать, в этом плане. Вот Александр Яковлевич выскажет свою точку зрения по этому поводу. Но это был такой мощный импульс.

Александр Супин: Но импульс был, конечно, не в книжке… Там были другие факторы, достаточно серьёзные. Речь шла о том, чтобы использовать дельфинов, в том числе и в военных целях. Начали эти американцы, ну а где американцы, мы же тоже не можем отстать. Так что одной книжечкой, наверное, такой мощный импульс не мог бы быть дан. Тем более, учёные-то все относились к этому и, на мой взгляд, заслуженно относились, весьма скептически. Но, вот что мне кажется. Может быть, не совсем правильна такая оценка, что в шестидесятых годах был бум, а потом провал. Мне так не кажется. По-моему, просто произошло немножко другое. Начинали мы с чего – с большого размера мозга, с возможности речи и так далее. Ведь действительно, дельфиний мозг – это совершенно уникальное сооружение по меркам животного мира.

Если сравнить несколько млекопитающих, размером тела примерно с таким же, как у человека (просто так легче сравнивать, потому что трудно сравнивать мышку и слона), подобрать ряд животных примерно с сопоставимым размером мозга. В таком ряду человек был бы существом совершенно выдающимся. У нас вес мозга – примерно полтора килограмма. Это немало, да? Это примерно 2 процента от веса тела. У любого другого животного, млекопитающего, крупного, вес мозга – хорошо если 200–300 граммов. У человекообразных обезьян доходит до 500, ну полтора килограмма. Это немыслимая планка для всех, кроме дельфинов. У дельфина такого примерно размера, как человек, мозг от полутора до двух килограммов. Зачем-то это всё нужно? Конечно, размер мозга – это ещё не прямой показатель интеллекта. «Чем больше машина, тем умнее». Это, конечно, не совсем так. Но определённый резон в таком подходе, в таком взгляде на вещи есть. Если мозг очень большой, то для чего-то это нужно.

Он не просто большой, если посмотреть на фотографию мозга дельфина, то даже для анатома, который до этого, скажем, такого мозга не видел, это совершенно удивительная картина. Масса извилин и борозд, что, в общем, является показателем достаточно высокого развития мозга. Вся поверхность этого громадного мозга буквально испещрена несчётным количеством борозд и извилин, которых вы не увидите в таком количестве на мозге любого другого животного. И для чего это нужно? Наверное для того, что поведение этих животных действительно отличается рядом достаточно удивительных особенностей. Нормальные, стайные отношения, сложное высокоразвитое поведение, это можно найти у многих животных. Но есть в их поведении элементы, которые, в общем, доступны далеко не всем из животных, даже из высших млекопитающих. И которые какое-то время считались прерогативой только человека.

Прежде всего, это способность строить свои коллективные отношения в расчёте не только на текущие действия партнёров, но и на будущие. Вообще коллективное действие у животных, это вещь, так сказать, не слишком редкая. Возьмите стаю волков, которая загоняет добычу, у них прекрасно всё координировано. Но до тех пор пока добыча не загнана и не начался пир. Тут уже каждый сам за себя. Тут ни о каких, так сказать, альтруистических побуждениях, конечно, речи быть не может. Что мы наблюдаем у дельфинов, скажем, при их охотничьем поведении? Всеволод Михайлович, наверное, мог бы рассказать об этом ещё побольше, чем я. Ну, раз уж я начал, Всеволод Михайлович меня простит, да, что я влезаю в это дело.

Скажем такая форма поведения. Дельфин носом пропахивает морское дно, чтобы спугнуть оттуда рыбку, которая зарылась в ил. Своими челюстями, клювом, разгребает это всё. Но когда рыбка выскочит, он её схватить уже физически просто не успеет, поскольку у него нос зарыт в иле. Эту рыбку хватает другой дельфин, который идёт рядом над ним. Спрашивается, а тот, зачем трудится, если плоды его трудов ему не попадают? Он трудится, потому что он знает, что некоторое время спустя, его партнёр сменит его и сделает то же самое для него. Вот такие вещи у животных можно наблюдать очень редко. То же самое при загоне рыбы, когда животные достаточно часто используют стратегию загонщиков при охоте на добычу.

А.Г. Это я могу понять, что он знает, что в следующий раз другой дельфин будет пахать носом ил или часть других дельфинов из стаи будет загонять рыбу. Но вы сами сказали, что они иногда помогают рыбакам. Тут-то выгода какая?

В.Б. Прямая.

А.Г. Они их кормят после этого?

В.Б. Ну, в общем, тут есть, конечно, непонятные вещи. Не все дельфины этим занимаются. «Почему?» – первый вопрос.

А.Г. Не все дельфины? Не все виды дельфинов или не все группы?

В.Б. Вот берём какой-то вид N. В этом виде дельфинов есть два-три «урода», которые контактируют с людьми охотно. Может быть, с их точки зрения это плохое занятие, «недостойное» дельфина, не знаю, но другие этим не занимаются. И две деревни могут судиться за одного такого дельфина-помощника. Один рыбак говорит, что это моей деревни дельфин, другой говорит, нет, нашей деревни дельфин. Это Бирма. А в Южной Америке есть дельфины, переходящие из поколения в поколение. Вот рыбацкая деревня на берегу. И там, скажем, у десяти Педро есть дельфины ручные. Педро выходит в море, к нему приплывает его дельфин. А к другому рыбаку приходит его дельфин. А у некоторых рыбаков нет таких помощников-дельфинов. Их никто не приучал. Этот контакт возник спонтанно от взаимодействия этих животных и человека во время рыбной ловли. Когда-то этот Педро вовремя подкормил дельфина, который оказался рядом с сеткой. Понимаете, когда дельфин понял, что его не убьют, не поймают, не обидят и что ему это тоже выгодно, потому что он подгоняет рыбу, а ловит-то её человек и даёт ему. Это есть самая обычная кооперация – усилий надо меньше и человеку, и дельфину для того, чтобы её поймать.

А.Г. Для того, чтобы понять это…

А.С. Как раз эта ситуация мне-то кажется более простой. Потому что тут отношения очень простые – дельфин подогнал рыбу к сети, рыбаки её взяли, тут же дельфин получил вознаграждение. Тут достаточно простая система отношений.

А.Г. Понятно. Но если это наследственные дельфины и если меняется не только поколение рыбаков, но поколение дельфинов, каким образом один дельфин передаёт другому дельфину информацию, что это выгодно?

А.С. Ну, это элементарно – подражательное обучение достаточно известная вещь в животном мире. Тут-то как раз никакой мистики и нету.

В.Б. Да, здесь, в общем-то, всё объяснимо, в том числе и кооперативное поведение. Но вот другая типичная картина для черноморских афалин – кооперация самих дельфинов при охоте. Вот стадо лежит в море, потому что всему стаду искать рыбу не всегда выгодно, если они не очень голодные, или когда у них маленькие дельфинята, или когда её мало. Есть группа дельфинов-разведчиков. Два-три дельфина, которые тщательнейшим образом исследуют берег.

А.Г. Это всегда одни и те же разведчики, или они меняются?

В.Б. Нет, нет, они разные. Форма плавников разная у них. Это я гарантирую, что они разные.

А.Г. То есть, они уже рождены разведчиками?

В.Б. Нет, это просто «сегодня я дневальный». И вот дельфины поплыли на разведку, посмотреть где что есть. Вот они внимательно обследуют берег. Один ближе к берегу плывёт, а второй более мористо. И мы наблюдаем с берега, как рыба прячется от них. Прячется в водорослях, между камнями. И кефали это удается – разведчик её не замечает. Вот бухта. Один дельфин закрывает бухту, как военный корабль на выходе. А второй начинает плавать в бухте и гонять там рыбу. Там камни, спрятаться некуда. И стайки рыб идут на выход, тут-то её и кушай. Один загонщик, второй стрелок. Я не могу это доказать, но я уверен, что они меняются ролями. Потому что просто в животном мире по-другому не бывает.

А.С. Обязательно, а иначе, с какой бы стати?

В.Б. Но здесь ничего такого нет. И волки так же поступают, это обычная, в общем, вещь.

А.С. Вот тут я не совсем согласен. Волки так поступают при координированных действиях.

В.Б. Есть загонщики, есть те, кто идут на перехват добычи.

А.С. Всё правильно, но пока идёт охота, а не пока начали кушать.

В.Б. Ну и что?

А.С. Это принципиально.

В.Б. А что во время кушанья происходит странного? Самка всегда получает свою еду. Щенки получают.

А.С. Исключаем, конечно, случаи самки, которая кормит…

В.Б. А что остальные? Все получили по своему куску, никого не съели.

А.С. Все получили по своему куску, но никто не помогает другому есть, оставаясь голодным. Когда охотятся, охотятся все голодные. Когда начали есть, все едят и каждый – свой кусок.

В.Б. Но и дельфин-загонщик не остаётся голодным. Он через некоторое время тоже поест рыбы.

А.С. Вот здесь нет. С точки зрения моей, как всё-таки физиолога, это принципиальный рубеж – расчёт не на текущие действия, а на будущие. Это, в общем, на самом деле основа социальных отношений, которые потом развились в человеческом обществе. Мы ведь тоже действуем таким же образом. Мы что-то выполняем для других в расчёте на то, что они потом выполнят свой долг по отношению к нам. Правда, не всегда так, к сожалению, бывает.

В.Б. Но не все так поступают, думая о будущей выгоде. Люди гораздо чаще руководствуются правилами, законами. Хотя, конечно, может присутствовать и обычный расчёт…

А.С. Что значит – думая или не думая. Это…

В.Б. Есть простые примеры, когда дельфин просто кормит другого дельфина рыбой. Вот он сидит в бассейне, и от него отделены другие дельфины сетчатой перегородкой. У него рыбы здесь очень много. Он берёт эту рыбу и, держа её в зубах, просовывает тому, который плавает с той стороны, но не имеет рыбы.

А.Г. Вы можете себе представить волка, который поступает так же?

В.Б. Я не специалист по волкам. Но это удивительные животные. Там может быть всё что угодно. То, что они приносят и кормят тех, кто не может это делать сам, выхаживают больных – это безусловно достоверные факты.

А.С. Фактически мы, таким образом, приходим к более или менее согласию. Всё-таки есть в поведении дельфинов такие элементы, которые другим животным, даже высокоорганизованным, не свойственны.

В.Б. В поведение дельфинов гораздо больше совершенно удивительных вещей, чем просто потребление пищи. Дело в том, что это животные с очень высокой социальной организацией. И, собственно, эти мало ещё пока исследованные вопросы социальной организации групп животных являются очень интересными. В чём-то они очень напоминают ранние этапы развития человеческого общества, когда был матриархат, когда мужчины племени должны были уходить, потому что всё племя не могло прокормиться на этой территории, а матери с детьми не могли быстро двигаться и должны были вести оседлый образ жизни. Вот это же мы наблюдаем у полярных дельфинов-белух, когда группы дельфинов-самцов уплывают в Баренцево море, а самки с детёнышами остаются в тёплом море, в Белом, и кормятся на своих участках.

А.Г. То есть они уступают им…

В.Б. Да. Причём самцы в расцвете сил, так сказать, готовые к спариванию, они уходят. Какие силы их заставляют это делать? Что это за приказ? Что за мобилизация? Кроме того, регуляция численности происходит совершенно определенно в этих местах репродуктивной концентрации. Не все белухи, которые могут в этом году принять участие в размножении, в нём участвуют. Происходит не очень понятное. Приплывают 6 самцов, в стаде есть 8 белух, которые, родив детенышей, по нашим представлениям и по поведению готовы к спариванию. Самцы плавают какое-то время в стаде, потом у них происходит «совещание». Все самцы, голова к голове всплывают, звёздочкой такой, и какое-то время лежат на поверхности. Происходит интенсивный обмен сигналами. Потом вдруг они разваливаются в разные стороны, четыре самца выплывают, два остаются. Вот они так решили. Это приводит в изумление, это не мистика, это совершенно реально. И мы видим стабильное число детёнышей из года в год: 14–15, 14–15, 14–15. Хотя можно было бы и 20 родить, и 25, но нет. Пищи достаточно, всё хорошо, материальное благополучие есть, квартира обставлена мебелью. Но регуляция происходит.

А.Г. Я забыл спросить о популяции дельфинов в мировом океане. Все эти 20 видов какой численности, общей?

В.Б. Можно сказать только примерно.

А.Г. Разумеется.

В.Б. Экспертная оценка такова. Я вспоминаю какую-то работу А.Г. Томилина, который этим занимался, он специалист как раз в этой области. Он называл цифру 400 миллионов дельфинов. Учтите, что 300 тысяч дельфинов в год выбрасывают из рыболовных сетей. Такие странные цифры.

А.Г. 300 тысяч из рыболовных сетей, значит, речь идёт только о шельфе и только…

В.Б. Это и пелагическая часть океана, потому что там ловят много рыбы…

А.Г. 400 миллионов – это огромная популяция.

А.С. Ну, на весь мировой океан это не так много.

А.Г. Для млекопитающих это огромная цифра.

В.Б. Насекомых намного больше. Но крупным китам, как вы знаете, крупно не повезло. Потому что их основательно добили до такого уровня, что с 86 года кроме японцев и норвежцев все прекратили промысел. Постепенно численность ряда видов восстанавливаются, конечно, но в экосистеме океана странные вещи происходят. Потому что экосистема сразу отреагировала на исчезновение китов. Например, в Антарктике. Там вдруг резко увеличилась численность тюленей, которые стали питаться пингвинами. Киты там уже плавают группами, в которые входят несколько разных видов – они должны кооперироваться, чтобы обеспечить себе прокорм, понимаете.

А.Г. Но если стада разных видов могут кооперироваться, это значит, что коммуникация между ними происходит по системе (не будем это языком, может быть, называть) сигналов, которая доступна разным видам.

А.С. Трудно сказать насчёт того, насколько универсальны языки. Не будем говорить «языки» – системы звукового общения. В принципе, они могут быть достаточно разные, вплоть до того, что разные группы, разные стада одного и того же вида имеют статистически достоверно различающиеся системы звуковых сигналов. Американцы этим долго занимались, вели наблюдения десятки лет. Показали вроде достаточно неплохо.

В.Б. Но это не разные системы, там диалекты разные.

А.С. Совершенно верно. Наверное, можно сказать так. Это правильный, наверное, термин. Разный диалект. Я как раз и хотел сказать, что это не значит то, что они общаются внутри группы на разных звуковых системах, диалектах, как хотите называйте. Не значит, что они не могут понимать друг друга.

А.Г. Превращение вполне земных млекопитающих в вид, больше напоминающий рыбу, разумеется, привело к огромному количеству изменений жизненных систем дельфинов. Расскажите, пожалуйста, об особенностях дыхания дельфина. Ведь это же всё равно лёгкие.

В.Б. Да, лёгкие. Но имеют целый ряд интереснейших адаптаций. Итак, на поверхности делать нечего, кроме как получить свежую порцию воздуха. Пища в воде на разной глубине. У кого-то в поверхностном слое, у кого-то на глубине в сотни метров. Кашалоту надо нырять на километр, на 500, на 700 метров. Вот, будьте любезны приспособить свою дыхательную систему к этому. Первый механизм – это разделение от активного снабжения кислородом двигательного аппарата и центральной нервной системы. Центральная нервная система получает от лёгких по малому кругу нормальное кровоснабжение. Мышцы обходятся тем, что есть в меоглобине, меоглобина очень много. Мышцы чёрного цвета. И они работают сами на себя без свежего кровотока, в них накапливается молочная кислота. Но она не поступает никуда и ничего не отравляет.

А.Г. А куда же она девается?

В.Б. Она там блокирована, пока он ныряет. И есть клапаны на сосудах, перераспределяющие кровоток, есть клапаны в лёгких, которые закрывают альвеолы, и так далее, и так далее. И главное, что это одна порция воздуха.

А.Г. А какой объём лёгких?

В.Б. Опять же, это по-разному – от 300 литров у крупного кита до 6–8 литров у дельфинов.

А.Г. Я говорю о тех дельфинах, которые сопоставимы с человеком по размеру.

В.Б. С человеком сопоставимы по размеру? Это 6–8 литров.

А.С. Но тут важно-то что? Как используются эти 6–8 литров у нас. У хорошего спортсмена тоже может быть 5–6 литров, но вообще-то при нормальном дыхании, когда мы с вами сейчас здесь беседуем, мы при каждом вдохе обмениваем, дай Бог, процентов 20 того воздуха, который заполняет…

В.Б. Не воздух, а кислород.

А.С. О кислороде особый разговор. Сначала просто об объёме воздуха. Дельфин при этом мощном коротком быстром выдохе-вдохе за секунду-две обменивает примерно 80 процентов объёма.

А.Г. То есть, он выдыхает 80 процентов и загоняет новые.

А.С. Дальше. То, о чём говорит Всеволод Михайлович. Когда мы дышим в нормальном не очень душном воздухе, где кислорода 20 процентов, в воздухе, который мы выдыхаем, его остаётся ещё 16 примерно.

То есть, мы используем только пятую часть воздуха, который мы вдыхаем, он вполне пригоден для дыхания другим существом, что, кстати, используют врачи, спасатели, когда делают изо рта в рот искусственное дыхание. Дельфин из этого объёма высасывает тоже порядка 80% того кислорода, который там содержится. Тут ещё просто обстоятельства помогают, потому что когда он уходит на глубину, внешним давлением грудная клетка обжимается, давление в лёгких повышается соответственно, повышается растворимость газа в крови. И этот кислород буквально выжимается.

В.Б. Там ещё, конечно, повышенная поглотительная способность эритроцитов и плазмы крови и так далее…

А.С. А дальше вступает в действие то, о чём Всеволод Михайлович только что сказал – огромный эритроцитный резерв, резерв кислорода, который может храниться в самом гемоглобине крови, в миоглобине мышц и плюс ещё экономное его расходование. То есть, в первую очередь – жизненно важные органы, во вторую очередь – всё остальное, что может подождать. И вот так, что называется «с миру по нитке» сэкономили здесь, рационально обошлись с воздухом или с кислородом на этом этапе. Этап за этапом – вот и получается, что мы чувствуем удушье через минуту, наверное, после того как задерживаем дыхание. Дельфины могут уходить на глубину на десятки минут. Они ходят до 500 метров вглубь и там пасутся. Это какое время нужно, чтобы догрести туда, там найти пищу, тоже его там не ждёт накрытый стол, это ж тоже надо потрудиться, расходовать энергию на активные движения и подняться обратно. Это такой вот дельфинчик.

А.Г. Ну, а тут возникает вопрос уже не о кислороде, а об азоте. Это ж надо нырнуть на 500 метров, а потом подняться на поверхность.

А.С. А в этом-то вся прелесть. Когда водолаз опускается на глубину, его снабжают воздухом в изобилии из баллона или от компрессора по шлангу, вместе с кислородом, который он использует для дыхания, он получает неограниченное количество азота.

В.Б. А там не важно – азот или гелий, это совершенно безразлично, какой наполнитель идёт. Он всё равно получает больше, чем надо.

А.С. Будем говорить о простейшем случае, о дыхании воздухом, значит, азот. Следствие то, которое мы, наверное, все знаем – это опасность декомпрессионной болезни. Если давление сразу сбросить, растворённый в крови азот вскипает и – самые трагические последствия. Но дельфин-то ныряет с небольшим запасом воздуха, только с тем однократным запасом воздуха, которым он наполнил свои лёгкие. Этот азот, он тоже, как и кислород, естественно, практически полностью растворяется в крови. Но этого объёма просто недостаточно для того, чтобы даже при резком сбросе давления произошло вскипание крови. То есть, он может спокойно стрелой на поверхность вылететь, ему это совершенно ничем не грозит.

А.Г. Но всё равно ведь разница в давлении существует колоссальная – между внутренним давлением дельфина и внешним, на глубине 500 метров.

В.Б. Нет, давление во всех тканях проникающее. Поэтому адмиралы не верили: «Как же это кашалот может у вас нырять на полтора километра, батенька? Нашу лодку на 400 метрах раздавливает». Объясняешь, что давление проникающее. Ткани тела кита – на 95% вода, а если есть полости, то там существуют механизмы для выравнивания давления.

А.С. Эластичные ткани полностью передают давление.

В.Б. Вода передаёт, она не сжимается, везде давление одинаковое.

А.С. Воздух выжимается практически…

В.Б. Есть места, где мощная кость. Как быть? Создаётся кровеносное сплетение сосудов, которые заполняют эту полость. Давление в сосудах везде повышается, сплетение раздувается и заполняет всю полость, чтобы не было баротравмы. Точно так же такие же сосудистые сплетения есть в костях, где надо. Везде всё есть, и всё под компрессией находится. Давление передаётся, это сообщающиеся сосуды, давление везде одинаковое.

А.Г. Феноменальное устройство. Скорость, с которой плавают дельфины. Там тоже всё, по-моему, не очень подчиняется физическим, биологическим законам, насколько я понял.

А.С. Наверное, всё-таки подчиняются. Только если эти законы грамотно используются. Тогда и возник этот знаменитый парадокс Грея, который в течение многих лет обсуждался – то ли он вообще существует, то ли он не существует. В принципе, где мог лежать ключ к решению этого парадокса, было ясно с самого начала. Нужно каким-то способом организовать обтекание тела дельфина водой так, чтобы оно было не вихревым, как обычно происходит, когда большое достаточно тело обтекается с достаточно большой скоростью. Мы это называем ламинарным, когда струи потока плавненько, не завихряясь, обтекает тело. Тогда сопротивление резко падает и нужно не слишком много энергии для того, чтобы оно двигалось. Но дело в том, что подсчитывать этот энергетический баланс – это, в общем, дело такое мутное, скользкое. Сколько на самом деле энергии тратится в данный момент, сколько её запасается, сколько берётся из запасников. Поэтому долгое время это всё было неясно, и потом вообще решили бросить, решили, что вообще никакого парадокса Грея нет, что всё это ерунда. Но наш со Всеволодом Михайловичем добрый знакомый, зовут его профессор Романенко, подошёл к этому делу немножко по-другому. Он не подсчитывал, сколько дельфин съел и сколько кислорода проглотил, чтобы таким образом его энергию подсчитать. Просто он снимал с помощью камеры кинематику движения животного, а зная кинематику движителя хвостового плавника, по известной формуле можно подсчитать, какая энергия тратится, какая энергия этим движителем переводится в механическое движение, какое тяговое усилие и так далее.

Очевидно, каким-то способом дельфин умудряется снижать эти завихрения на своём теле. Каким способом, вот тут существуют разные идеи. И, скорее всего, несколько механизмов тут работает. Это может быть и упругость кожи, которая в зародыше давит зарождающиеся на поверхности вихри, и таким образом завихрение, конечно, возникает, но позже, при большей скорости и на более дальней точке тела. Это может быть особенность работы самого хвостового плавника, который отталкивает воду назад, но в то же время отсасывает воду спереди, создавая перепад давления и таким образом отсасывая эти вихри и тоже увеличивая ту часть тела, которая обтекается ещё до того, как появились завихрения. То есть, хотя дельфины могут двигаться с достаточно высокой скоростью, порядка 50 километров в час, для воды это очень высокая скорость, но, конечно, не очень долгое время, или оседлывая волны, создаваемые кораблями.

В.Б. Это совершенно разные вещи – оседлывание волны или самостоятельное плавание.

А.С. Об этом я и говорил, что, конечно, такие рекорды есть, но это немножко другое, это не имеет отношения уже к вопросу об экономии энергии, но в целом иногда получаются достаточно рекордные результаты.

А.Г. Есть ещё один физиологический феномен, насколько я понял, это зрение дельфина. Он одинаково хорошо видит и в воздушной, и в водяной среде. Как это достигается, какими механизмами?

А.С. Это целая детективная история. Действительно, любой пловец знает, что если он ныряет под воду, если не надета специальная маска, то сразу всё становится нечётким, нерезким, не сфокусированным. И совершенно понятно почему. Основную, так сказать, функцию фокусирующей линзы в нашем глазу играет выпуклая сферическая поверхность роговицы глаза. А в воде, когда перед роговицей оказывается не воздух, а вода, эта линза перестаёт работать. У дельфина всё наоборот. У него под водой роговица не работает, как линза, так же как и у нас. Потому что оптические свойства ткани за роговицей практически такие же, как оптические свойства воды перед ней. Значит, этой границы как бы не существует. Но зато у него есть очень мощный круглый, практически как шарик, хрусталик, который обеспечивает под водой нормальное зрение. Но тогда он должен был – по всем прикидкам, по всем расчётам – быть катастрофически близоруким на воздухе. Потому что, как только он поднимает голову над водой, появляется эта сферическая поверхность, дополнительная линза, и она создаёт рефракцию примерно ещё в 25 диоптрий. То есть, он должен быть близорук на 25 диоптрий. Что такое близорукость на 25 диоптрий объяснять не надо любому, кто носит очки.

Для того чтобы глаз одинаково работал и под водой, и на воздухе, поверхность должна быть плоской. Вот как у фотоаппарата для подводной съёмки. У него не выпуклая линза передняя, а обязательное плоское стёклышко. Пловец, который ныряет под воду, надевает маску с плоским стеклом, тогда граница раздела между водой и воздухом всегда плоская и это не создаёт дополнительного преломления, не меняет оптики глаза. Но дело-то в том, что роговица глаза не может быть плоской, не имеет права быть плоской. Потому что форма глаза поддерживается внутри избыточным глазным давлением. Глаз не имеет внутри скелета, который бы поддерживал форму. Форму надо поддерживать строго, иначе фокусировка нарушится.

Значит, механизм воздушного шарика. Глаз наш слегка поддут избыточным давлением. И этим его форма строго выдерживается. Но раз он поддут, значит, эластичная роговица не может быть плоской. Она обязательно прогибается, она обязательно сферическая. Как обеспечить плоскую поверхность, которая всё-таки нужна для того, чтобы глаз видел одинаково и в воде, и в воздухе? Для этого пришлось весь глаз переконструировать полностью. Начиная от оптики и кончая световоспринимающей оболочкой сетчатки. Штука в том, что ведь самое важное – это обеспечивать фокусировку не на всей сетчатке, а на той её части (она относительно небольшая), которая обладает наибольшей разрешающей способностью. У нас с вами это, в общем, достаточно небольшая часть сетчатки, небольшой участочек поля зрения. Если вы сосредоточите взор на моём правом ухе, то левое ухо уже будет видно неотчётливо, потому что его изображение уже не попадает на эту центральную ямку. И оказалось, что у дельфина эта область высокого разрешения, где, собственно, и обеспечивается острое зрение, во-первых, не одна, как у всех нормальных зверей, а две. Эти две области разъехались на края сетчатки. Для чего всё это нужно? Вся сетчатка имеет форму почти неправильной полусферы. В центре этой полусферы – хрусталик, практически сферический. И свет падает на эти боковые части сетчатки через центр хрусталика. Не через центр роговицы, а через её края. А края роговицы пришиты к плотной белковой оболочке и имеют кривизну намного меньшую, чем центр. Это показано было Белом Долсаном прямыми измерениями. И плюс к этому ещё зрачок у него, соответственно, оказался реконструируемым. То есть, вместо одного отверстия у него при ярком освещении зрачок перекрывается таким образом, что распадается на два отверстия, которые через две крайние точки роговицы наперекрёст пропускают свет к двум противолежащим точкам высокого разрешения.

А.Г. Детективная история, действительно.

А.С. Да вот такая получилась история.

А.Г. Тут огромное количество вопросов приходит по поводу дельфинов. Первый из них касается семейных отношений. Существуют ли семьи у дельфинов?

В.Б. Да. Опять же надо говорить о конкретном совершенно виде. Есть отличия у разных видов. Но вот, скажем, можно сказать несколько слов о наших арктических дельфинах, которые белухи называются. У них существует матриархат. То есть, линия материнская развивается, она доминирует. Все особи женского пола остаются с мамой на протяжении всей жизни. А самцы по мере достижения половой зрелости уходят, так сказать, в самостоятельное плавание. Но они остаются все в рамках одного стада. То есть, одна семья, другая семья, энная семья – все вместе они образует одно локальное стадо. И вся популяция состоит из таких локальных стад, которые внутри связаны теснейшими родственными отношениями. Они все друг друга знают. Связаны определёнными, иерархическими законами. В обычной ситуации ничего не заметно, но в критической ситуации – кто там главный – сразу понятно. Кто кого защищает, кто берёт на себя ответственность за принятие решения.

Они воспитывают детей. Вот как раз летом в репродуктивных скоплениях, когда они имеют возможность все вместе собраться. В остальной жизни там делами надо заниматься. Это пример очень высокого уровня социальных взаимоотношений.

А.Г. В естественной среде, кроме человека, какие враги есть у китообразных, опять-таки соизмеримых по размерам с хомо сапиенс?

В.Б. Их довольно много, в общем-то. Соизмеримых с хомо сапиенс – немного. В Арктике это медведи, немножко, чуть-чуть. Вот гельминты хорошие враги, например.

А.Г. Кто это, что это?

В.Б. Да это черви всякие, паразиты. Которые вызывают массовую гибель, скажем, у морских свиней в Чёрном море, когда тысячи дельфинов-азовок выбрасываются на берег, потому что у них все полости уха забиты круглыми червями.

А.Г. То есть, они теряют гидролокационные способности.

В.Б. Да, теряют. Это серьёзная вещь.

А.Г. Давайте всё-таки вернёмся к языку. Раз уж существуют диалекты, наверное, должен существовать и язык, на котором они общаются. Что известно о нём на сегодняшний день?

В.Б. У них существует активная система коммуникаций. Если употребляется термин «язык», то мы как-то уже сразу делаем перенос на человеческий язык. Система коммуникаций у них есть.

А.Г. Хорошо, система коммуникаций, которая отличается, насколько я успел понять, от систем коммуникаций многих других животных, практически всех млекопитающих, тем, что один сигнал может иметь несколько значений, например.

А.С. Скажем так, не несколько значений, а то, что нет однозначного простого соответствия. Сигнал и некое, скажем, событие или команда и тому подобное.

А.Г. То есть, это подразумевает интонацию.

А.С. То есть, привязанность какого-то сигнала передаётся определённой комбинацией сигналов. В человеческой речи это синтаксис. Каждый звук, каждая фонема сама по себе ничего не означает. Нечто обозначает только их определённая комбинация, связанная определёнными правилами. У дельфинов не существует такой системы синтаксической. Или, в общем, выделить её и показать, какова она на самом деле, пока никому ещё не удавалось. Но, по крайней мере, ясно хотя бы то, что это не простая элементарная система. Иначе бы её…

В.Б. Хотя бы потому, что её не расшифровали до сего времени.

А.С. Совершенно верно, иначе бы её раскололи уже. Были некоторые достаточно серьёзные попытки наладить такую коммуникацию с дельфинами и проверить, могут ли они конструировать некие, скажем, «фразы», назовём их условно так: из каких-то элементов, которые условно можно назвать «словами». Но делать это можно по-разному. Сначала тот самый Джон Лилли, о котором говорил Всеволод Михайлович и которого, в общем, на мой взгляд, надо оценивать весьма скептически, пытался просто беседовать с дельфинами. Но эта затея, естественно, была обречена на неудачу. По причинам чисто физиологическим. Просто дельфин не может услышать то, что мы говорим. Потому что у него другой звуковой диапазон. Потому что звук, переходя из воздуха в воду, колоссально теряет в мощности.

А.Г. Он вообще не слышит человеческой речи?

А.С. Думаю, что слышит, но очень плохо, очень плохо. Это самая крайняя низкочастотная для него часть его слухового диапазона, да плюс ещё потеря мощности. Плюс к тому сама система чисто акустически, та система сигналов, которую используют дельфины в своём общении, имеет характер таких свистов, пересвистов, завываний и тому подобное, она достаточно сильно отличается от того, чем пользуются люди, и поэтому трудно было бы, конечно, ожидать, что каким-то таким способом удастся осуществить контакт. Но были и достаточно серьёзные попытки. Скажем, работа Батто.

Он сделал что. Ну, во-первых, естественно, вся физическая сторона была обеспечена, то есть транслировались должным образом через гидрофоны сигналы в воду. Во-вторых, они транспонировались по частоте из того диапазона, которым пользуется человек, в тот диапазон, которым пользуются дельфины. И плюс к тому, за основу были взяты звуки гавайского языка. Не смейтесь, дело-то, правда, действительно происходило на Гавайях. Поэтому когда это всё транспонируется в область частот, которые слышат дельфины, получается нечто похожее на их пересвист.

В.Б. Но дельфины этого не понимают.

А.Г. И вот вопрос, с обсуждения которого мы, собственно, начинали программу ещё до того, как вышли в эфир: «Совершают ли дельфины алогичные с точки зрения рационализма поступки, то есть, есть ли ощущение, что у них есть душа?» Вот тут, может быть, надо привести вашу формулировку души.

А.С. Но боюсь, эта формулировка не общепринятая: что душа есть операционная система мозга. Ответ на вопрос зависит от того, что называть душой. Если рассматривать это понятие достаточно широко, то можно сказать, что она есть у любого зверя с мало-мальски развитым мозгом в том смысле, что может ощущать боль, радость, удовольствие.

В.Б. Это они ощущают, они любят, ненавидят, всё нормально.

А.Г. Могут ли они совершать алогичные, нерациональные поступки?

В.Б. Мы слишком мало знаем, но примеры существуют.

А.С. Для этого надо знать, что такое дельфинья логика. Мы ведь тоже сплошь и рядом совершаем алогичные поступки не в силу своего сверхвысокого интеллекта, а именно потому, что не можем сориентироваться и понять, какой поступок был бы логичным. С этой точки зрения, конечно, все звери совершают алогичные поступки.

А.Г. Вопрос, видимо, стоял так – насколько всё-таки жёстко детерминировано инстинктом поведение дельфина и насколько зависит от индивидуальной обучаемости?

А.С. Там речь идёт не об обучаемости, там речь идёт о характере деятельности, о возможности делать определённые умозаключения, причём это экспериментально проверялось и дало позитивные результаты. Это интереснейшие опыты нашего, кстати, отечественного этнолога, к сожалению, его уж нет на этом свете, Леонида Викторовича Крушинского. Самые настоящие умозаключения. То есть, исходя из априорного знания свойств предметов, сделать заключение о том, как себя вести.



  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22