Беседы 2003 года (№12) - Диалоги (декабрь 2003 г.)

Итак, «человек и его иное» – универсальная формула, которая раскрывается не одним способом, а тремя. Здешнее бытие – иное бытие: реализация такого отношения с иным есть духовная практика. Если человек избирает ведущую оппозицию как оппозицию сознание – бессознательное, тогда это человек, отношения которого с иным описывает психоанализ. Здесь обширнейший ассортимент антропологических практик – неврозов, комплексов, психозов, маний, и это также обширнейшая сфера предельных проявлений человека. Если же определяющей антропологической оппозицией служит оппозиция «актуальное – виртуальное», то отношение человека и иного реализуется в виртуальных практиках.

Все это подводит нас к очень важному понятию полной совокупности всех предельных проявлений человека. Эту совокупность естественно именовать «антропологической границей». С появлением этого понятия и термина у нас возникает уже первый строительный камень новой антропологии. Отсюда уже может начинаться ее развертывание – в форме энергийной предельной антропологии. Это развертывание может продвигаться в многочисленных направлениях, и в заключение я упомяну два из числа наиболее актуальных.

Прежде всего, мы получаем возможность единого обозрения «человека в целом», во всем диапазоне доступных для него вариаций, изменений. И сравнительно со старыми представлениями о человеке, этот диапазон поражает своей громадной, необозримою широтой. Три способа размыкания человека, три антропологические оппозиции дают три его принципиально разных определения, в каждом из которых у человека иная конституция, иной способ формирования идентичности и т.д. – так что есть основания говорить, что человек – собственно, три разных существа. При этом, однако, каждый отдельный человек способен быть любым из этих существ, превращаться из одного в другое, в третье… – и предстающая весьма по-новому картина человеческого существования дает богатую почву для размышления и исследования.

Далее, мы получаем возможность и для описания антропологической динамики. В качестве главной характеристики антропологической ситуации у нас естественно выступает доминирующий, преобладающий (в данный момент или данную эпоху) тип размыкающего отношения и предельных практик; и соответственно, главным содержанием антропологической динамики оказывается смена этого доминирующего типа. Взглянув под этим углом, мы увидим, что вплоть до новейшего времени антропологическая ситуация оставалась относительно стабильной: в течение многих веков истории человек признавал своим определяющим отношением – отношение к Инобытию. Безраздельная доминантность этого способа определения человека впервые поколебалась новоевропейским процессом секуляризации общества; но только в 20 веке преобладания достиг другой вид предельных практик, определяемый бессознательным. Через несколько десятилетий началось бурное развитие виртуальных практик, которые сегодня, в свою очередь, уже продвигаются к доминирующей роли.

Вместе с этою сменой антропологических доминант мы замечаем и еще одну чрезвычайно специфическую черту современной антропологической динамики. Выдвижение новых предельных практик не устраняет со сцены старых, но лишь потесняет их – так что, в конце концов, все их возможные виды и разновидности начинают присутствовать одновременно. Поскольку же человек свободен реализовывать себя в любом из этих видов, равно как способен переходить из одного вида в другой, подобная ситуация означает не что иное как антропологический хаос, чреватый смешиванием, спутыванием и разрушением структур идентичности человека. В отношениях между тремя существами, что вкупе образуют существо «Человек», всё смешивается – утрачивается всякий порядок, строй, исчезают ценностные критерии… – и в результате, Человек испытывает глубокую дезориентацию, растерянность. Он больше не знает, не может понять, кто он такой, кем он проснулся утром Третьего тысячелетия – как известный герой Кафки. Таков предварительный диагноз, который наша модель позволяет поставить современной ситуации и происходящему антропологическому кризису.

Цивилизационные кризисы

23.12.03

(хр.00:41:05)

Участники:

Акоп Погосович Назаретян – кандидат психологических и доктор философских наук

Андрей Витальевич Коротаев – доктор исторических наук

Акоп Назаретян: Я много лет исследую параметры тех комплексных глобальных кризисов, которые обозначились уже в 20 веке и, согласно экстраполяционным расчетам, могут грозить обвалом планетарной цивилизации в обозримом будущем. Изучение частичных прецедентов подобных событий в мировой истории позволило выявить ряд механизмов и закономерностей. О некоторых из них я сегодня расскажу.

Начну выдержкой из гениальной поэмы Максимилиана Волошина «Путями Каина», в которой на нескольких десятках страниц изложена драматическая история человечества. Она начинается так:

В начале был мятеж,

Мятеж был против Бога,

И Бог был мятежом,

И все, что есть, началось чрез мятеж.

Рассмотрев, далее, историю в совокупности катастроф и трагедий, поэт резюмировал:

…За каждым новым

Разоблачением природы

Идут тысячелетья рабства и насилий,

И жизнь нас учит, как слепых щенят,

И тычет носом долго и упорно

В кровавую, расползшуюся жижу;

Покамест ненависть врага к врагу

Не сменится взаимным уважением,

В конечном счете только равным силе,

Когда-то сдвинутой с устоев человеком.

Ступени каждой в области познанья

Ответствует такая же ступень

Самоотказа…

Так была на языке искусства выражена общеисторическая зависимость между развитием инструментального и гуманитарного интеллекта – зависимость, опосредованная всплесками насилия, кризисами и катастрофами. В последнее время она подробно анализируется и верифицируется как гипотеза техно-гуманитарного баланса, отражающая закономерную связь между тремя переменными: силой (технологическим потенциалом), мудростью (качеством регуляторных механизмов культуры) и жизнеспособностью (внутренней устойчивостью) общества.

Для первоначальной иллюстрации приведу эпизод из современной этнографии, эпизод столь же трагический, сколь и типичный.

С окончанием вьетнамской войны было обнаружено, что на территории страны загадочным образом исчезло крупное первобытное племя горных кхмеров – племя охотников и собирателей, тысячелетиями жившее в своей экологической нише. Вьетнамцы стали писать, что подлые американские империалисты устроили геноцид за то, что патриотические дикари не хотели водиться с агрессорами. В ответ американцы стали писать, что, наоборот, вьетконговцы вырезали племя за то, что оно с ними (американцами) сотрудничало.

Поскольку обе стороны были уверены в своей правоте, удалось организовать международную научную экспедицию, состоявшую из экологов, этнографов, юристов. В итоге пришли к общему согласию, причем это редкий случай в международной практике, когда согласие достигнуто путем не компромисса или консенсуса, а безоговорочного согласия.

Картину удалось восстановить сравнительно быстро и легко, потому что этнографам очень хорошо знаком этот сценарий. А произошло следующее. В руки к горным кхмерам попали американские карабины, и нашлись доброхоты, которые их научили пользоваться этим оружием. Первобытные охотники очень быстро оценили преимущество карабина перед луками и стрелами, которыми они тысячелетиями пользовались. Дальше события стали развиваться так, как они обычно развиваются в подобных ситуациях на всех континентах: прецеденты имели место в Америке, в Австралии, в Африке. Охотники в считанные годы перебили фауну, наступил голод, обострились межродовые конфликты, люди перестреляли друг друга, а очень немногие оставшиеся в живых спустились с гор, попали в совершенно чуждую цивилизационную среду и быстро деградировали, спились и т.д. В общем, не стало этого племени.

Мы называем такие эпизоды артефактами, потому что общество искусственно перескочило сразу через множество фаз технологического развития. Диспропорция между новой технологией (современное огнестрельное оружие) и прежней психологией оказывается в таких случаях чудовищной, а потому саморазрушительные процессы форсированы, и связь между причинами и следствиями достаточно прозрачна.

В «аутентичной» истории столь резких перескоков через эпохи обычно не происходило. Тем не менее, техногенные кризисы и катастрофы – отнюдь не исключительное явление современного общества. Они происходили и тогда, когда люди не знали не только атомных станций или огнестрельного оружия, но даже металла. Причинно-следственные зависимости во многом были такими же, как и в случае с горными кхмерами, только прежде они растягивались на века, а в палеолите и на тысячелетия.

Техногенные кризисы в истории настолько обильны, что возникает законный вопрос, от ответа на который зависит оценка перспектив современной цивилизации: почему общество, культура, технология так долго существуют?

Александр Гордон: Как долго?

А.Н. Как минимум сотни тысяч лет, а если начинать с Олдовая, то более полутора миллионов лет. И этот факт заслуживает, по меньшей мере, удивления. Потому что уже Homo habilis (Человек умелый – это еще очень далеко до людей современного вида), взяв в руки острые галечные отщепы, нарушил целый ряд естественных балансов и, по законам природы, должен был быть устранен естественным отбором. И далее наши предки, прямые и косвенные, последовательно наращивали мощь технологий и все глубже вторгались в ход естественных процессов. Кажется, они давно должны были окончательно разрушить среду своей жизнедеятельности или перебить друг друга. Тот факт, что этого все еще не произошло, требует объяснений.

Поясню. Многим известна блестящая книга Конрада Лоренца «Агрессия». Автор обращает внимание на хорошо известный зоопсихологам феномен этологического баланса: чем более мощным естественным оружием оснащен тот или иной вид, тем прочнее у его особей инстинктивные тормоза на внутривидовую агрессию. Говорят, ворон ворону глаза не выклюет. Действительно, смертоносный удар в глаз, которым хищник поражает жертву, обычно не применяется в конфликтах между сородичами.

Зато голубка, символ мира, способна медленно и страшно добивать поверженного противника, если прутья клетки мешают ему удалиться на безопасное расстояние. Голубям в естественных условиях не нужно прочное инстинктивное торможение – у них нет такого оружия, которое представляло бы непосредственную опасность для «ближнего».

Из этого Лоренц делает изящный вывод. Беда человека, пишет ученый, в том, что он не обладает «натурой хищника». Наши животные предки были, в общем, биологически безобидными существами: ни рогов, ни клыков, ни копыт, ни клюва мощного. Оттого и прочные инстинктивные тормоза им не были нужны…

А.Г. Этим и объясняется внутривидовая агрессия с его точки зрения.

А.Н. Он полагал, что если бы люди произошли не от австралопитеков, а от львов, то войны в нашей истории не играли бы столь существенной роли. Так вот, в ответ на это провоцирующее заключение, специалисты по сравнительной антропологии (социобиологи школы Эдварда Уилсона) провели скрупулезные расчеты. И оказалось, что в расчете на единицу популяции львы (а также гиены и другие сильные хищники) убивают себе подобных чаще, чем современные люди!

Этот результат стал научной сенсацией 70-х годов. Не только для философов и журналистов, любящих представлять человека самым кровожадным из животных и чуть ли не единственным существом способным к внутривидовым убийствам. Результат удивил и ученых, поскольку трудно «монтировался» с рядом очевидных обстоятельств.

Во-первых, у львов действительно очень мощный популяциоцентрический инстинкт, который у человека практически отсутствует: исследованиями нейрофизиологов и палеопсихологов показано, что даже тот слабый инстинкт, который имелся у австралопитека, на ранних фазах антропогенеза был подавлен развивающимся интеллектом.

Во-вторых, в естественных условиях плотность популяции львов несравнима с плотностью человеческих сообществ, а высокая концентрация и у людей, и у животных обычно повышает агрессивность.

И, наконец, в-третьих, совершенно несопоставимы и инструментальные возможности взаимного убийства. Острым клыкам одного льва противостоит прочная шкура другого. Человеку же человека убить чрезвычайно легко, даже если в руке острый камень, а уж в чем-чем, а в области оружия «прогресс» происходил неуклонно.

Вот ведь какой выходит парадокс. Вообразите стаю голубей, вооруженных орлиными клювами. Или зайцев с волчьими клыками. Такая популяция была бы обречена, потому что при слабых инстинктивных тормозах (психология-то остается голубино-заячьей) доля смертельных исходов во внутренних конфликтах стала бы несовместимой с длительным существованием. Но именно в такой противоестественной и драматической ситуации оказался Человек умелый, начав использовать искусственные орудия!

И все-таки ранние гоминиды выжили, преодолев экзистенциальный кризис антропогенеза. Впрочем, судя по археологическим данным, выжили очень немногие из них, а может быть, одно-единственное стадо. Но это выжившее стадо положило начало новому витку эволюции на нашей планете. Генетики в таких случаях говорят о «феномене бутылочного горлышка».

А.Г. «Воронка отбора» еще это называется.

А.Н. Совершенно верно, но в нашем случае ситуация особая, не характерная для естественных процессов. Пытаясь разобраться, за счет чего же хотя бы одно стадо сумело выжить, некоторые антропологи называют его стадом сумасшедших (a herd of the crazies). Потому что в этих противоестественных условиях особи с нормальной животной психикой не могли не истребить друг друга, а выжить могли только существа с патологическими свойствами психики. Только эти «сумасшедшие» могли выработать искусственные (не обусловленные инстинктами) механизмы торможения агрессии, заботы о больных и мертвых и т.д.

Кого интересуют соответствующие гипотезы, их детали, археологические, этнографические и психологические основания, рекомендую посмотреть журнал «Вопросы философии», 2002, №11. Здесь же только отметим, что противоестественная легкость взаимного убийства, а соответственно, жизненная необходимость в искусственном ограничении агрессии составили лейтмотив человеческой истории и предыстории, во многом обусловив направления духовной и социальной самоорганизации.

С преодолением первого экзистенциального кризиса существование гоминид, в отличие от всех прочих видов, потеряло естественные гарантии. Теперь оно зависело от того, насколько культурные регуляторы уравновешивали инструментальный потенциал взаимного убийства, разрушения природы и т.д.

Я упоминал о данных Уилсона по сравнительной антропологии. Их по-своему дополняют сравнительно-исторические исследования. Так, австралийские этнографы сравнивали вторую мировую войну с войнами австралийских аборигенов. Тоже получился, на первый взгляд, удивительный результат. По проценту жертв от численности населения почти все страны-участницы кроме Советского Союза уместились в обычный первобытный норматив.

Мы с группой историков, антропологов и политологов рассчитываем процент жертв социального насилия, включая войны, от численности населения по разным векам, по историческим эпохам и по регионам. Получается интересная вещь. Хотя убойная сила оружия и демографическая плотность более или менее последовательно росли на протяжении тысячелетий, процент жертв социального насилия от количества населения не только не возрастал, но и в длительной исторической тенденции сокращался. Причем процент военных жертв из века в век оставался, судя по всему, приблизительно одинаковым, за исключением некоторых особо кровопролитных веков, типа 16-го, 15-го. Общее же снижение процента обеспечивалось относительным ограничением бытового насилия.

Например, наш родной 20 век принято считать необычайно кровопролитным. По абсолютным показателям это, конечно, так и есть. Но совсем другая картина открывается при относительных расчетах. Во всех международных и гражданских войнах века (включая косвенные жертвы) погибло от 110 до 120 миллионов человек. Жило же на Земле в трех поколениях 20 века не меньше 10,5 миллиардов. Процент приблизительно такой же, как в 19 и 18 веках, и ниже, чем в 15–17 веках.

Добавив к этому жертвы бытового насилия и «мирных» политических репрессий, получаем, что около трех процентов жителей планеты погибли насильственной смертью, и это меньше, чем в любую прежнюю эпоху. Но наша, во многом справедливая, неудовлетворенность ушедшим веком определяется растущими ожиданиями: люди стали значительно острее переживать факты насилия.

Все это пока предварительные данные, и углубляться в детали здесь не место. Важнее указать, что такие расчеты проводятся для верификации следствий гипотезы, которая получена на совершенно другом эмпирическом материале. Анализируя историю антропогенных кризисов – т.е. таких кризисов, которые вызваны человеческой деятельностью, а не сугубо внешними причинами, – мы обнаружили регулярную зависимость между тремя переменными, грубо говоря: силой, мудростью и жизнеспособностью общества. А именно: чем выше мощь производственных и боевых технологий, тем более совершенные средства сдерживания агрессии необходимы для сохранения социума. Это и было обозначено как гипотеза техно-гуманитарного баланса. Согласно гипотезе, указанная зависимость (закон техно-гуманитарного баланса) служила механизмом отбора жизнеспособных социумов и отбраковки социумов с утраченной жизнеспособностью на протяжении сотен тысячелетий.

Формальный аппарат гипотезы изложу лишь в самом общем плане. Получается так, что с мощными технологиями общество приобретает бoльшую внешнюю устойчивость, независимость от спонтанных флуктуаций внешней среды – природных, геополитических катаклизмов. Но при этом может снижаться внутренняя устойчивость общества – оно сильнее зависит от состояний массового сознания, прихоти лидеров и прочих внутренних флуктуаций, – если соразмерно росту технологического потенциала не совершенствуется культурная регуляция, т.е. моральные, правовые и иные механизмы сдерживания.

Превышение «силы» над «мудростью» влечет за собой замечательную ситуацию. Образуется феномен, который мы назвали Homo prae-crisimos – социально-психологический синдром Предкризисного человека. Он выражается социальной эйфорией, ощущением вседозволенности, безнаказанности; мир кажется неисчерпаемым источником ресурсов и объектом покорения. Возникает парадоксальный эффект «катастрофофилии» – хочется все новых и новых успехов, маленьких победоносных войн, потребность в экстенсивном росте становится самодовлеющей, иррациональной и самодостаточной. Рано или поздно это наталкивается на реальную ограниченность ресурсов, природных и геополитических, и чаще всего завершается тем, что общество подрывает природные, геополитические, организационные условия своего существования и погибает под обломками собственного декомпенсированного могущества.

А.Г. Поправьте меня, если я ошибаюсь, но, по-моему, вы описываете современное состояние западного мира…

А.Н. Аллюзии здесь совершенно очевидны.

Андрей Коротаев: 20 минут я Акопа не беспокоил, но вот 20 минут прошло…

У меня есть большое подозрение, что это опрокидывание в прошлое современной ситуации, я боюсь, что ни одного хорошо документированного случая аналогичного развития событий в прошлом, включая и данную психологическую модель «Homo prae-crisimos», нет.

А.Н. Есть целый ряд исследований, в том числе прекрасная книжка санкт-петербургского географа Григорьева, она называется «Экологические уроки прошлого и современности», в которой описано большое количество таких локальных кризисов в Азии, Европе, Америке, там очень четко эта схема прослеживается. Есть целый ряд зарубежных исследований с аналогичными наблюдениями.

А.К. Но ведь никто, скажем, не доказал, что у «Предкризисного человека» было ощущение эйфории.

А.Н. Доказали, я сейчас расскажу, только одну мысль закончу. Я говорил о деструктивных последствиях антропогенных кризисов. Из этого могут возникнуть очень пессимистические выводы.

А.Г. Вы же сами сказали: человечество не существовало бы, если бы были только негативные последствия.

А.Н. Тем не менее, чаще всего кризисы оборачивались разрушениями, социальными надломами и катастрофами. Но есть ряд очень поучительных исторических эпизодов, когда антропогенный кризис, спровоцированный техно-гуманитарным дисбалансом, охватывал обширный регион с высоким уровнем культурного разнообразия, и обитатели этого региона находили кардинальный выход из тупика. В итоге резко изменялись технология, психология, социальная организация и механизмы человеческих отношений.

Приведу два примера – у нас на большее не хватит времени, – чтобы сказанное проиллюстрировать. Я называю такие эпизоды оптимистическими трагедиями, потому что обострившиеся проблемы выживания удавалось прогрессивно разрешить. «Прогрессивно» – не в том смысле, что жизнь людей после этого становилась все лучше. Нет, конечно, – одни проблемы и риски сменялись другими, в перспективе еще более трудными, но общество, вместе с природной средой, последовательно удалялось от естественного (дикого) состояния.

Скажем, достаточно подробно описан сейчас кризис верхнего палеолита. Что происходило тогда, по описаниям Гордона Чайлда и целого ряда других археологов? Там, конечно, наслоились различные факторы, в том числе глобальное потепление, но есть возможность выделить решающий. У первобытных охотников – а земледелия и скотоводства как форм хозяйственной деятельности еще не существовало – появилось дистанционное оружие. Развилась так называемая охотничья автоматика – копья, дротики, копьеметалки, ловчие ямы, кое-где лук и стрелы уже появились.

А.К. Лук и стрелы – это уже мезолит.

А.Н. В некоторых местах это уже верхний палеолит. Население Земли возросло, вероятно, до 5–7 миллионов человек, а поскольку на прокорм одного охотника-собирателя требуется в среднем 10–20 кв. км. суши, то экологическая нагрузка на природу Земли подошла к пределу. Но, как всегда, не только и не столько демографией был обусловлен глобальный кризис. Не менее важны особенности психологии людей, усилившиеся в последние тысячелетия верхнего палеолита. Об этом можно судить по археологическим находкам.

Представьте, в Сибири на постройку жилища расходовались кости от 30 до 40 взрослых мамонтов плюс черепки мамонтят новорожденных, то ли вообще вынутых из утробы беременных матерей; черепки использовались в качестве подпорок и ритуальных украшений. И в других регионах происходила ежегодная загонная охота на мамонтов. Истребляли их стадами, причем большая часть мяса не используется людьми. Мы видим следы настоящей охотничьей вакханалии. Люди тогда впервые проникли во многие регионы планеты, и везде, где они появлялись, вскоре исчезала мегафауна. Между прочим, все эти виды крупных животных успели прежде пережить не менее двадцати глобальных климатических циклов плейстоцена, пока к ним не добавился решающий фактор – активность беспримерно вооруженных охотников.

До 90 процентов мегафауны исчезло тогда с лица Земли, и среди специалистов до сих пор идет спор о преобладающих причинах массового вымирания. Но слишком сильны аргументы в пользу преобладания антропогенного фактора, и потому все больше ученых склоняются к выводу, что нерегулируемая охотничья деятельность сыграла здесь решающую роль.

Очередной гвоздь в крышку гроба теории о естественной гибели мамонтов и прочих крупнейших млекопитающих забило открытие российских ученых в середине 90-х годов. Оказалось, что на острове Врангеля мамонты существовали еще около 4 тысяч лет тому назад (правда, это были уже карликовые мамонты), до тех пор пока туда не добрались первые люди. Поселенцы успели смастерить гарпуны из мамонтовых костей, радиоуглеродный анализ которых и выявил их возраст – от 4,5 до 3,75 тысяч лет. Вскоре после этого последняя популяция окончательно исчезла.

А.Г. Хорошая оговорка, сейчас любой биолог бы прицепился: а почему это были карликовые мамонты, интересно? Как они естественным путем стали карликовыми?

А.Н. Это как раз понятно: изолированная популяция, скорее всего, постепенно ослабевала. Мне важно другое: кризис верхнего палеолита по каузальной схеме изоморфен трагедии горных кхмеров, с которой я начал. В период обострения кризиса численность человеческого населения Земли, по некоторым данным, сократилась в 8–10 раз. Кое-где люди на время вовсе исчезли. Только после неолитической революции население опять начало быстро расти.

А что произошло? Переход к совершенно новым технологиям (земледелие, скотоводство), к новой психологии: для того чтобы бросать в землю пригодное для пищи зерно, охранять и кормить животных, которых можно убить и съесть, нужен совершенно другой охват причинно-следственных связей. Характер мышления резко изменился, а с ним и тип социальной организации. Возникли уже союзы племен – вождества (chiefdom), в которых люди, по выражению американского антрополога Дж. Даймонда, «впервые в истории учились регулярно встречать незнакомцев, не пытаясь их убить».

А.Г. Тип, который явился результатом кризиса.

А.Н. Да, как и многие другие культурно-исторические революции.

А.К. То, что неолитическая революция стала результатом социально-экологического кризиса, никто не оспаривает. Но любой человек склонен преувеличивать число своих сторонников. Мне тоже кажется, что больше половины научного сообщества, занимающегося этими проблемами, стоит на моей позиции. Я уже неоднократно Акопу говорил, что если ты прав, то, считай, тебе страшно не повезло. Проблема в том, что социально-экологический кризис конца палеолита совпал с колоссальными глобальными изменениями климата. Сторонникам антропогенной версии, правда, очень не повезло. Если бы глобальных изменений климата в это время не было, ваша модель выглядела бы убедительнее.

А.Г. Тогда мамонты сами по себе не становились бы карликовыми…

А.К. Тогда утверждение, что именно люди их истребили, выглядело бы несравненно более правдоподобным. Вам не повезло, что вымирание мамонтов «чудесным образом» в точности совпало с переходом от плейстоцена к голоцену, совпало как раз с тем временем, когда произошло одно из самых колоссальных изменений глобального климата – с концом Ледникового периода. Я вспоминаю школьные годы. Мне тогда казалось, что сочетание слов «конец ледникового периода» вызывает исключительно положительные ассоциации. Ведь это, казалось бы, так прекрасно – ледниковый период кончился. Но в действительности, это была одна из самых страшных катастроф в истории человечества. Данное обстоятельство связано с тем, что приледниковая полоса, приледниковая саванна была одним из самых богатых биоценозов, которые вообще в истории человечества встречались. Огромная равнина, с богатой полезной биомассой. То есть это именно не деревьев, со стволов которых выход полезной биомассы минимален. Именно богатый травянистый покров, который поддерживал огромное количество крупных млекопитающих.

Но эта ледниковая полоса исчезает, замещается лесами, при этом хвойными, которые совсем бедны пригодной для человеческого питания биомассой. Идет тотальная трансформация всей земной поверхности, во всех частях земного шара резко меняются биоценозы, численность животных, которые кормили человека, резко падает, количество полезной биомассы катастрофически сокращается. То есть происходит именно спонтанная экологическая катастрофа.

В принципе экологическая модель объясняет очень многое, объясняет, в том числе, и неолитическую революцию. Можно сказать, что от хорошей жизни люди к земледелию никогда не переходили, земледелие по очень многим показателям обеспечивает качество жизни заметно худшее, чем присваивающее хозяйство, мы даже об этом говорили на одной из предыдущих передач. Однако если идет глобальная перестройка всемирного биоценоза, людям приходится резко менять тип своей деятельности, тип адаптации. Поэтому, скажем, именно в ходе поздневерхнепалеолитического-раннемезолитического кризиса изобретаются нормальные лук и стрелы, усовершенствованные метательные орудия, нужные прежде всего для того, чтобы охотиться как раз на мелкую дичь.

До рассматриваемого кризиса острой необходимости в этом не было, а когда исчезли крупные млекопитающие, появилась острая необходимость охотиться на мелких животных, и именно тогда уже изобретаются лук и стрелы, вообще заметно более совершенные, чем в верхнем палеолите метательные орудия, изобретаются силки, ловушки, идет адаптация в данном направлении. В это же время развивается охота и на крупных морских млекопитающих, что вообще-то особенно опасно. Когда были крупные наземные млекопитающие, на крупных морских млекопитающих не охотились, потому что, конечно, с утлой лодочки охотиться на кита – это предел опасности. Заметно больше внимания люди начинают уделять и собирательству.

В это время одно из основных направлений адаптации к экологическому кризису – это как раз уделение заметно большего внимания собирательству. Это естественным образом ведет и к развитию специализированного собирательства, в рамках которого изобретаются или совершенствуются такие орудия, как зернотерки, серпы, землероющие инструменты. В общем, появляется весь арсенал орудий, необходимых для земледелия. Вполне логично на этой основе на фоне глобального экологического стресса в нескольких регионах Земного шара совершается переход к земледелию. И объяснить такое развитие событий через преимущественно антропогенный кризис, без учета экзогенных факторов, вряд ли возможно. Повторю, что, действительно, по этому вопросу в научном сообществе полного консенсуса не существует, но, по моим данным, все-таки гораздо большая часть исследователей придерживается экологического объяснения. Поэтому мне кажется, что высказываниям Акопа Погосовича не хватает, прежде всего, правильных модальностей. Меня несколько удивляет, что он совсем не употребляет такие исключительно важные слова, как, скажем, «возможно» или «вероятно». А ведь нужно иметь в виду, что мы имеем дело с крайне гипотетическими построениями.