Экономическое пространство будущего

Участники:

Артоболевский Сергей Сергеевич – доктор географических наук, профессор, заведующий отделом экономической и социальной географии Института географии РАН

Трейвиш Андрей Ильич – кандидат географических наук, ведущий научный сотрудник Института географии РАН

Александр Гордон: Какая Россия? Тут кто-то из моих приятелей в недавнем разговоре (мы, как водится, говорили о России) сказал: «Какая Россия? Выключи телевизор, какая Россия?» Вот я сейчас живу за городом, я выключаю телевизор и – какая Россия? Эти соседи, может быть, в мае приедут, того я просто плохо знаю, какая Россия?… А добраться до того места, которое тоже значимо и дорого, ну, это 4 часа, если есть дорога, а если нет, то и весь день, и вот вся Россия, она в этих трех точках. И это при том, что сейчас всё-таки есть железные дороги, есть самолёты у нас и они худо-бедно, но летают, есть автомобили, на которых куда-то можно пробраться. Так вот, с точки зрения этого пространства необъятного, что такое Россия вчера, сегодня, а, может быть, и завтра?

Андрей Трейвиш: Помимо всех этих материальных вещей есть ещё национальное самосознание. Оно есть.

А.Г. Поспорил бы.

А.Т. Ну да, нужны опросы, нужны точные данные на этот счёт, но, вообще-то, кое-какие данные есть, и они показывают, что национальное самосознание у россиян имеет место быть. А вот, например, европейского самосознания ещё перед Второй мировой войной во многих точках Европы, не только России, не было. Я в детстве, помню, читал книжку детские рассказы о животных польского автора, жившего в Раве; так вот, там к ним приблудился котёнок, которого они решили, как интеллигентные люди, назвать «Европой», у него на шкурке был такой контур, похожий на очертания Европы. Так вот, тётка Катерина, кухарка, экономка этого дома, возмутилась: «Что это такое за имя вообще для кошки?» – «Ну как, Катеринушка, это часть света, в которой мы все живём.» – «Ничего подобного, я не в Европе живу, а в Раве». Пока человек думает, что он живёт в Раве, или, допустим, в Польше, он, конечно, не ощущает себя европейцем. Но сейчас, судя по всему, ощущает. И точно также, может быть, за последние всего-то 10 лет (они были тяжёлые такие, переломные) появилось самосознание российское, как раньше было советское. Много чего болезненного произошло, но оно, судя по всему, появилось. И тут ведь важно помимо всех объективных обстоятельств, помимо того, что, конечно, Россия – это архипелаг, островов в море этой периферии, малой доступности, глубинки, окраин, огромных просторов, необжитых, неосвоенных, пустеющих, депопулирующих и так далее, всё-таки какое-то такое ощущение появилось, что это есть то, что нам страшно потерять. А проект, если он есть в голове, то он и будет пространством будущего. То есть, это тоже важно.

Сергей Артоболевский: По-моему, вообще распад пространства не значит, что распадается страна. Кризис – люди живут бедно, стали меньше летать, меньше ездить. Это пространство само по себе фрагментируется, кто-то уходит в отрыв, кто-то отстаёт, это всё так. Но, тем не менее, что-то удерживает это как единую страну. То, о чём мы говорим – регионализация, фрагментация пространства, – как угодно это называйте, но всё-таки страна остаётся единой. И когда вы приезжаете на Камчатку, тем не менее, вы понимаете, что приезжаете в Россию, несмотря на то, что упали связи любого характера с центром, с соседними регионами и так далее. Тем не менее, остаётся понимание того, что держит. Поэтому оказались столь преувеличенными и, слава богу, не подтвердившимися многие прогнозы о том, как страна распадётся. Масса ведь была карт, по каким швам распадётся Великое Княжество Московское, Великое Княжество Приморское и так далее. Ничего же не подтвердилось.

А.Г. Вы знаете, с одной стороны я готов с вами согласиться, с другой стороны, возьмём тоже немаленькую страну – Соединённые Штаты Америки. Там есть две страны внутри одной, как минимум. И жители одной страны, они переезжают по 8-9, в среднем, раз за жизнь, причём, делают это иногда вынужденно, иногда сообразуясь с обстоятельствами, но переезды эти бывают, скажем, с берега одного океана на другой.

С.А. Говорят, в среднем, раз в 7 лет.

А.Г. Да, и это в порядке вещей. А с другой стороны, есть (я там был) маленький городок в ста километрах, даже меньше, от Нью-Йорка, жители которого никогда не были в Нью-Йорке и не понимают, зачем им быть в Нью-Йорке. И мотивируют это так: «Я иду в супермаркет – там тоже самое, что в Нью-Йорке. Я открываю каталог, если мне нужен какой-то товар, и мне это привезут так же, как и любому жителю Нью-Йорка, так что чего я там не видел?» То есть некое экономическое пространство, которое абсолютно самодостаточно.

С.А. Вот видите, вы уже сказали, что у каждого есть своё пространство. У разных групп людей есть своё пространство, в котором они перемещаются в течение дня. Один ездит за сто километров на работу, а другой просто переходит дорогу. Есть своё пространство в течение месяца, года, жизни. И каждый живёт внутри своего пространства. Поэтому когда мы начинаем изучать миграцию, любую миграцию, от маятниковой до дальних переселений, мы видим, как по-разному ведут себя люди. У каждого своё пространство, оно как-то воедино сливается в мировое пространство, какое угодно. Для кого-то, как, скажем, у нас сейчас, для кого-то уехать за границу стало обыденным явлением – ещё, правда, не дошли до той степени развития, что можно вернуться, это ещё, так сказать, следующая ступень, ну да ладно. Но уже есть понимание, что это возможно. А для других об этом даже смешно говорить – куда он денется? Это всё нормально.

А.Т. Здесь Александр Гарриевич ведь что говорит? Что общество американское устроено несколько иначе. И оно действительно устроено несколько иначе. Оно складывалось как союз штатов. Оно вообще складывалось по логике движения снизу вверх. А у нас давняя традиция централизации: общество очень часто складывалось сверху вниз. И вот этот регионализм, который так силён в Европе и в ряде других стран, довольно силён в Штатах несмотря на всю унификацию, как казалось бы, жизни в этой стране. А нам он присущ в гораздо меньшей мере. Или как Николай Бердяев писал: «Русская душа ушиблена ширью», и – неточная цитата, но примерно так: «Легко давалась русским колонизация их пространства и нелегко давалась их организация во что-то цельное и структурированное». Значит, ещё важна какая-то структура этого пространства. А структура эта у нас отягощена, конечно, этим пространственным бременем. Тут спору нет, но в этом специфика страны. Страна не исчезает, но специфика у неё такая, что очень много пространства. Как писал Чаадаев: «В России очень много географии и очень мало истории», она, так сказать, гасится. Время тонет в этом пространстве.

С.А. Плюс проблема дорог, на которую указывал ещё классик.

А.Т. Проблема дорог.

А.Г. И населения.

А.Т. Был такой период, как раз во времена Чаадаева, когда не только этот «безумный» Чаадаев – в кавычках «безумный» – но и Пушкин писал: «Лет через 500 дороги, верно, у нас изменятся безмерно по расчислению философических таблиц», а раньше и не ждали.

А.Г. Причём, Пушкин знал, что говорил, он накатал около 35 тысяч километров по России.

А.Т. Да, да. «И заведёт крещёный мир на каждой станции трактир», что казалось уже беспредельным чудом сервиса.

Но даже Николай I считал примерно в эту эпоху, что расстояния – это проклятие России. А почему именно в то время такой комплекс возник? А совершенно очевидно почему. Не из-за самого пространства, не из-за этого самого океана суши из шеститысячеверстного расстояния между, допустим, Петербургом и Владивостоком или Камчаткой. А ещё потому, что не было железных дорог. Их же начали как раз строить при Николае I. В Европе там они уже успели сжать эти экономические дистанции. И сейчас у нас точно такой же комплекс, быть может. Он исторический, он конкретный, потому что мы опять отстали. Прежде всего в транспортном, в коммуникационном отношении.

С.А. Гейне говорил про Европу, что железные дороги уничтожили пространство. Для Европы это было более-менее справедливо. При наших масштабах железные дороги и теоретически не могли, и до сих пор не могут, уничтожить пространство. Нам этого просто мало, оно столь велико, что для того, чтобы его контролировать, нам нужны разные виды транспорта. Но я думаю, что опасения Николая I были продолжены и рядом других правителей, всех волновала потеря управляемости пространством. Что будет на этом огромном пространстве вследствие слабой управляемости? От Николая I до Владимира Путина – всех волнует вопрос падения управляемости пространства. Что мы видим сейчас? Все опасаются регионализма, потому что считают, что регионализм – это что-то связанное с распадом. Дезинтеграция, ну, а в худшем случае, вообще отделение от страны и, так сказать, – победоносное княжество шествует в полной независимости, а хуже того, продаётся Японии.

А.Т. Княжества, баронии, ханства и так далее.

А.Г. Но вы же говорите, что и централизация невозможна на таком пространстве.

А.Т. Исторически она оказывалась очень даже возможна, эта самая централизация.

А.Г. Но не эффективна?

А.Т. В конечном счёте или начиная с какого-то момента да, довольно малоэффективной. Но и регионализм-то у нас слабый, за вычетом нескольких, конечно, довольно сильных национальных регионов, и эксцессы были, и до сих пор есть. Но если вы посмотрите на региональное самосознание жителей разных российских регионов, в том числе очень ярких, поморских, казачьих южных, где вообще субэтносы существуют (это ведь особые группы большого великорусского этноса), то всё равно там довольно слабо выраженный регионализм, он далеко не так силён у нас, как во многих других странах. И это говорит о том, что века централизации не прошли даром. Люди чувствуют себя жителями страны, а не гражданами того или иного узкого региона.

А.Г. Так это хорошо или плохо в сегодняшней ситуации?

А.Т. Это данность, мне кажется, из которой надо просто как-то уметь исходить, конструируя будущее или думая о будущем. Это не хорошо и не плохо само по себе. Это наша особенность.

А.Г. Вы знаете, сейчас есть очень модное словосочетание «принцип субсидиарности». Это когда решение принимается на минимально разумном, низшем уровне. И это очень тяжело внедряется у нас, потому что есть желание всё централизовать. Когда я был в органах власти графства Оксфордшир, я им задал вопрос: «а вам хватает прав?», такой чисто советский вопрос. И там никто не понял, что значит «хватает». Что разумно делаем мы, что надо – мы отдаём вниз, что надо – мы отдаём центральному правительству. Как бы само собой понятно: вот это на этом уровне сделать разумно – простые отходы убирают городские власти, отходы токсичные убирают власти графства и, наконец, лондонские власти ответственны за радиоактивные, условно говоря, отходы. Это, конечно, огрубляя ситуацию.

У нас это очень плохо приживается. То есть словосочетание прекрасное. Везде вы его, так сказать, найдёте. В реальной жизни у нас предпочитают всё решать наверху. Какая-то маниакальная подозрительность – а не дай бог это к чему-то плохому приведёт, в итоге распад государства, переход под знамёна ислама или что-то в этом роде, всем кажется, что это мешает нормальному функционированию. На самом деле, наоборот, такая ситуация провоцирует эти ощущения: «а может быть, действительно стоит подумать о разрыве с центром в той или иной форме?» Я бы сказал, что это непродуктивная идея. Понимаете, вырастает поколение, которое действительно представляет себе Россию как точку. Вот с чем хочется бороться. Ну не точка это, невозможно это.

А.Т. Кроме того, особенность нашего пространственного устройства не только в том, что это архипелаг центра, который тонет в огромном океане периферии, в «океане суши» – это выражение евразийцев. Исторически освоение ведь как двигалось?

Ведь исторически с Востока на Запад двигалась и колонизация Соединённых Штатов или, скажем, Канады. Но она быстро пробежала сравнительно пустую степную или гористую середину страны, оставив там своё сельское хозяйство и ряд других видов деятельности, и образовало полюса на двух океанических побережьях. Океанические они, они такие талассократии, выдвинутые к морским побережьям. И два полюса – более старый, восточный в их варианте, более мощный, и западный помоложе и пока менее мощный, но чётко, так сказать, с провалом в середине, вот такой профиль с подъёмами на краях.

А у нас нет: у нас долго двигалась на Восток эта колонизация. Центр тяжести населения, так называемый расчётный центроид, прошёл за век 600 километров откуда-то из Центральной России в Башкирию; на реке Белой он застрял и сейчас пятится слегка назад. Но до Тихого океана эти волны освоения не доходили. Как бы всё это гасло в Сибири и постепенно сдвигалось, но второго полюса не образовалось. У нас глубинная страна.

Больше того (если можно, покажите четвёртую табличку из того набора, что мы подготовили). Проведены расчётные сравнения, очень простенькие. Брались заселение, плотность населения, количество населения в одинаковом числе районов нескольких крупных стран, брались Россия, США, Канада и Китай, и смотрели, насколько неравномерно заселены эти районы. У нас эти районы довольно сильно разнятся по площади. Вот маленький район, где густое население, а больший – естественно, там, где население разрежено. Тем не менее, контрасты населённости России по одинаковому числу крупных районов всё равно меньше, чем в этих странах. Даже если Россия дана в двух вариантах.

Дело в том, что в Канаде, скажем, северо-западные территории, Юкон, Нунавут (сейчас новая эскимосская территория выделена), они же отсекают северные пустыни от остальной более обжитой части страны.

Возьмём эти 11 наших районов – это старые госплановские районы, они нарезаны меридионально, и поэтому северная пустыня вместе с обжитой примагистральной полосой. Их можно перенарезать, тогда получится 12 районов, по 2 северосибирских, по 2 южносибирских.

Это доводит нашу неравномерность примерно до американской, а Китай и Канада всё равно заселены гораздо менее равномерно. Канадская ойкумена прижата к южной границе, китайская к восточным равнинам, но контрасты всё равно получаются у нас меньше. Мы расплылись по нашему океану суши. Россияне не теснятся где-то в одном углу. И по какой оси расплылись? Вряд ли по оси Запад-Восток. Если можно, покажите рисунки 5 и 6. Вот эти профили с запада на восток, видите? Они за век, это то, что происходило с переписи 1897 года по семи меридиональным зонам с запада на восток. Вот там, где верхушка, – это Центральная Россия.

А.Г. То есть население увеличивалось…

А.Т. Население увеличивалось, кое-что менялось немножко, видите, Западная Сибирь поднялась и так далее. Но, в общем, они следуют друг другу. А вот если посмотреть в разрезе север-юг, то видно, что уже к середине века эта таёжная северная полоса сильно задралась вверх. Раньше была почти ровненькая пирамидка такая, а уже к середине века сильно, так сказать, поднялась эта таёжная, ближнесеверная, что ли, зона, да и другие севера тоже поднялись, и потом вторая половина века мало что изменила в этой отношении. Юг начал подниматься просто за счёт более быстрого роста населения где-нибудь на Северном Кавказе, там, где ислам и так далее.

И потом, конечно, дешевизна рабочей силы, а порой и просто рабский труд, который затаскивал на разные прииски, на лесоповал и так далее, сначала просто сталинских зеков, потом по оргнабору очень большое количество людей, которых, может быть, там сейчас и не нужно иметь. По крайней мере, в Советском Союзе лет 25 вяло тянулись споры о том, недонаселен Север, перенаселён Север. И Восток. У нас ведь чем восточнее, тем по природным условиям получается и севернее, суровее условия, климатическая материковая асимметрия ещё влияет. Так вот, вяло тянулись споры, что там лишние люди или что надо как-то вахтовым способом и за счёт техники вытаскивать эти ресурсы, коль скоро они нужны. И так это ничем не кончилось, пока не началось просто бегство уже после всяких перемен рыночных. Просто бегство оттуда и лишних людей, и далеко не лишних, вроде тех, кто обслуживает Севморпуть, или метеорологов, или тех специалистов, которые там нужны и которых северный коэффициент уже не спасает.

С.А. Государство обязано держать свою территорию. Я не имею в виду даже в политическом плане, но оно должно на своей территории обеспечивать контроль тот, который необходим. Это с одной стороны – территория. Но есть ещё более сложный вопрос. Это своё население. А какие обязанности государства перед населением, живущем, скажем, на Крайнем Севере и заброшенном туда не по своей воле? Это проблема более чем острая. Тем более, у нас центристский взгляд, из Москвы. Нам кажется, мы посчитали, что так будет эффективнее, если мы начнём сокращать населённость на Севере. Когда вы приходите непосредственно к самим северянам, они реагируют на это намного более нервно, потому что это их жизнь, не говоря о том, что мы не должны забывать, что в течение длительного времени мы поставили этих людей в относительно привилегированное положение.

А.Г. Длинный рубль.

С.А. Когда высокие зарплаты, когда у них была возможность отдохнуть на юге каждый год и так далее, и так далее. Немного по нынешним временам, но вспомните былые времена – более чем. Теперь мы должны нести за них какую-то ответственность. Поэтому тут следует находить оптимум между экономикой и какой-то социальной справедливостью.

Вообще, государство у нас сильно не дорабатывает, даже теоретически, своих обязанностей перед жителями. Все у нас говорят о каких-то мифических «единых стартовых условиях». Ну, о каких единых стартовых условиях можно говорить в Москве или, скажем, в Кузбассе? Или там Москва или Тува. И об этом никто не говорит. Потому что пространство подразумевает неравенство. Вот это надо понять. Никаких единых стартовых условий, это бессмысленный разговор. И, в общем, на самом деле вредный.

Это абсолютно понятная вещь любому человеку на Западе. Это воплощается в том, что мы называем региональной политикой. Есть некие обязанности государства перед своим населением, где бы оно ни жило. Эти обязанности, на самом деле, важнее даже, чем обязанности перед территорией политические обязанности государства перед своими жителями. Что-то надо им обеспечить, достойное что-то. А каждый достоин своего, вы же понимаете. То, что достойно, там не знаю, для Нидерландов – это для нас светлое будущее, почти коммунизм. Но, тем не менее, государство обязано об этом думать. Иначе и быть не должно. Этого мы, к сожалению, не имеем у нас. И когда мы говорим о развитии, мы часто говорим «региональное развитие», как хорошо звучит. А давайте подумаем, что мы развиваем. Мы развиваем территорию. Замечательно – вот нефтяное месторождение, мы его развиваем вахтовым способом, пожалуйста – замечательно развили территорию. Но у нас есть и обязанности по развитию населения. И вот их мы, так сказать, недовыполняем.

А.Г. Мне кажется, что здесь если и не осознанная, то вполне «оправданная» политика, в кавычках, государства. Давайте мы подождём несколько десятков лет, пока население сократится хотя бы на 30 процентов. И тогда будем работать.

А.Т. Нам грозит это сделать вполне реально.

С.А. Но тогда будет ещё труднее.

А.Т. Тут скрыто одно противоречие. С одной стороны, депрессивный, банкротный, себя не окупающий район нельзя закрыть как убыточное предприятие, государство не может себе позволить это сделать, оно не может объявить о банкротстве территории. Оно может объявить о банкротстве властей на этой территории, в лучшем случае. Но с другой стороны, нужно ли помогать этой территории или нужно помочь людям? В том числе, если это экстремальная и в то же время относительно перенаселённая территория, то не вытащить ли их в какие-то более пристойные места? Эта дилемма, она всегда стоит.

Но если говорить о пространстве, экономическом пространстве будущего, например, то с другой стороны нужно, наверное, исходить из того, что любой акт или событие такого регионального, национального, местного развития, развития территории – это всегда некая встреча. Встреча спроса со стороны людей, их деятельности, их институтов, корпораций, ведомств и так далее и предложения со стороны территории, территории с её условиями и ресурсами. Если эти спрос и предложение встречаются, то происходит акт развития. Если они расходятся во времени, в пространстве и так далее, то развития может и не произойти. И чтобы хоть что-нибудь прогнозировать (но это самое первое приближение, разумеется, к этому делу), в принципе, нужно знать этот спрос и это предложение.

А.Г. А мы знаем этот спрос и это предложение?

А.Т. Теперь давайте отдельно о спросе и отдельно о предложении. Что касается спроса, то мы его точно не знаем и очень трудно его прогнозировать. Но тут есть свои закономерности, они, правда, не совсем географические или пространственные, они становятся таковыми уже когда реализуются, поэтому трудно предсказывать, когда эта встреча состоится.

Но так или иначе, экономическое развитие оно циклично, как известно. Существуют определённые экономические эпохи, которые сменяли друг друга веками до нас, – это циклы кондратьевские, допустим, полувековые. То есть существует определённый жизненный цикл, поколение производительных сил; оно приходит и уходит, упрощённо говоря. И что касается предстоящего, допустим, на ближайшие 25 лет, тут примерно известно, что на языке экономическом, кондратьевской циклики, это будет второй кондратьевский полуцикл, первый из которых начался где-то после мирового энергокризиса 75-го года, хотя некоторые считают, что он начался с 80-го года.

И вот он сейчас практически заканчивается или закончен. Это был электронный цикл, или начало информационной эпохи. Следующий, вероятно, будет информационно-биотехнологическим. Причём «информационно-био» не означает, что это биотехнологии плюс компьютеры, а означает информационность в самой биологии, то есть это генная инженерия, наследственность и так далее. Ясно, кто выиграл этот последний цикл Кузнеца – это полцикла Кондратьева – вот эти примерно 20-25 лет. Если можно, покажите картинку, карту потенциала мирового ВНП.

Выиграла Юго-Восточная Азия, как ни странно. Собирались выигрывать очень многие, собиралась выигрывать Россия, собиралась выигрывать этот период Латинская Америка, и у всех были, вроде, неплохие шансы, а получился вот этот третий полюс. Первой его выиграла Япония, а потом эта японская модель оказалась легко переносимой, тиражируемой на Юго-Восточную Азию, на Тайвань, Гонкгонг, Сингапур, Таиланд, Малайзию, материковый Китай, наконец. Появился третий мировой экономический центр.

А мы находимся отчасти в тени европейского макроцентра, самого старого, берущего начало с промышленной эпохи, и вот этого азиатского, растущего и молодого.

Но вот кто выиграет второй полуцикл, нам пока неведомо. Тот, кто сумеет предложиться хорошо.

Кстати, настолько здорово эти три северных олигополии от юга отличаются, население-то мира устроено совсем иначе. Вот эта огромная евроазиатская туша, это тело, конечно, Индия и Китай, а вот уже даже американский материк, довольно далёкий, изолированный от остальных, он довольно слабенький.

Но сейчас повезло Азии, или азиатско-тихоокеанскому региону, где население росло сильно, оно вступало ещё в трудоспособный возраст. И вот они хорошо на этом электронном цикле, так сказать, поднялись. То есть, получился резонанс своего рода. Всё вошло в резонанс, и получилась удачная для них эта эпоха. Но будет ли так дальше, зависит от того, где какое будет предложение и какой спрос, а мы его тоже, конечно, точно не знаем.

Теперь относительно предложения. Та территория России, то население России, та инфрастуктура России, те производственные мощности и так далее, и так далее, которыми мы располагаем, и те типы районов, которые мы имеем, – вот это и есть то предложение, которым мы располагаем. А они сейчас довольно проблемны, и ещё бог весть сколько это будет. Но, наверное, принципиально есть два разных сценария, таких вот совсем макросценария, совсем грубо говоря.

Первый – инерционный, это когда мы будем в основном жить на продаже сырья, в мире так будем выглядеть. Сдвиги населения на восток себе представить очень трудно, но сдвиг инвестиций каких-то туда, освоение, доосвоение новых ресурсов – это себе представить более-менее можно, но тогда мы будем постоянно зависеть от цен на нефть, постоянно нас будут трясти какие-то частые мелкие и крупные кризисы и так далее.

И второй сценарий – инновационный, то есть когда мы всё-таки задействуем свой научно-технический потенциал. Хотя бы тот, что остался от этого мощного союзного ВПК. Как, когда и где – представить себе довольно трудно, но то, что у нас есть набор определённых типов регионов, как тяжёлых, так и довольно благополучных, – это мы знаем точно.

Причём проблемными не обязательно могут быть регионы тяжёлые, кризисные, депрессивные, отстающие – все они у нас есть, это могут быть и крупные городские регионы, вроде Московского. Но там свой набор проблем, он отличается от набора проблем каких-нибудь угольных или текстильных ареалов, которые просто опустились в кризис в результате структурных перестроек, произошедших с экономикой. Там те проблемы, которые есть, – это как расселиться, допустим, тем богатым новым русским и гастарбайтерам, которые заменили советских лимитчиков и которых очень притягивают эти регионы по понятным причинам. Как поделить те высокие доходы, которые есть, расслоение и так далее. Но это хотя бы проблема какого-то развития, тогда как у целого ряда других регионов – это просто проблема замирания на какой-то нулевой точке замерзания.

С.А. Вы знаете, если вернуться к пространству, поговорим ещё о циклах Кондратьева, как-то мне они тоже ближе. Каждый цикл выбирал себе свои районы. У Кондратьева было замечательные выражения, я цитирую первоисточник, «повышательная волна» и «понижательная волна», вот его терминология. Именно этот «повышательный» цикл выбирал свои любимые регионы они процветали, они резко отличались. Лондон, в общем, было довольно мерзкое место для проживания во времена промышленной революции, а Ливерпуль или Манчестер – это вообще была мечта. Сейчас всё наоборот. И потом цикл бросал свои регионы – они оказывались ненужными, когда уже не нужен был уголь, когда не нужна была железная руда. И это происходило во всех странах, в России в том числе.