Надин Гордимер

Переписка

После развода с мужем Пат Хаберман одна воспитывала дочь. К тому времени Гарриет исполнилось пять лет, она была слишком мала, чтобы ее могли испортить денежные подачки Хабермана или членство в престижном загородном клубе; все это выпало на долю его детей от второго брака. Пособие бывшей семье оказалось щедрым, но они не хотели ни в чем от него зависеть. Пат была в состоянии самостоятельно заработать на жизнь для них двоих, а когда Гарриет стукнуло двадцать, она защитила диплом и стала работать в программе по ликвидации неграмотности среди цветного населения, финансируемой либеральным общественным фондом.

Работа для обеих женщин является чем-то большим, нежели источником средств к существованию. Вспоминая застолья с бизнесменами, хмельные танцы в гольф-клубах и посещение спортплощадок, Пат называет их своим преступным прошлым. Все это она благополучно забросила после развода с Хаберманом и теперь в установленные дни исполняет обязанности секретаря декана медицинского колледжа.

Гарриет учится в заочной аспирантуре и уже успела опубликовать несколько статей к открытию симпозиума «Грамотность и средства массовой информации». Она носит немецкие запахивающиеся юбки из набивной ткани, отделанные тесьмой выделки женщин-нгани из Соуэто, привлеченных к участию в программе самопомощи, и сандалии с ремешками, пропущенными между пальцами ног, а в прошлом году сменила тяжелую шаль светло-каштановых волос на завивку «афро».

Это спокойная, уравновешенная девушка, которая, по мнению матери, покуривает «травку» на молодежных вечеринках – «Кто мы такие, чтобы им запрещать?» Сама Пат выкуривает две пачки сигарет в день, называя табак «всего лишь невинным разрушителем легких». У нее был трехлетний роман с адвокатом, позднее уехавшим из страны, но Гарриет была еще не в том возрасте, чтобы что-то понять, а Пат так и не решила, рассказывать или нет. Соблазн открыться особенно силен, когда она видит, что у дочери появился новый парень. Гарриет менее других склонна заводить случайные связи, но время от времени ходит в походы с группой молодежи, состав которой постоянно меняется: юноши уходят в армию или сбегают от армии. В наши дни только и слышишь: «такой-то слинял», – потому что нынешнее поколение белых граждан Южно-Африканской республики не очень-то рвется защищать тот образ жизни, который для него выбрали другие. Временами Пат и Гарриет, мать и дочь, задаются вопросом: может, им тоже эмигрировать? Мать воспитала Гарриет в понимании того факта, что ее образ жизни, включающий богатый выбор возможностей и умеренный комфорт, недоступен для ее ровесников с темным цветом кожи. Иногда они ведут себя как защитники, а иногда от них исходит смутная угроза. Они окружают ее, но она не является одной из них. Повзрослев, Гарриет осознала необходимость выработать личное, пусть даже пассивное, отношение к этой проблеме. Не у всех есть вкус к политике, но и не все согласны жить, как Хаберман: наживаться за счет цветных, а затем просаживать деньги в казино (символ прогресса в захолустных «штатах») в обществе «мисс красоты» и королей бизнеса Она поддерживает связь с друзьями, упорхнувшими в Канаду или Австралию, и вот уже целый год переписывается с политзаключенным здесь, в Южной Африке. Его письмо затесалось среди проспектов киноклубов, счетов и авиаконвертов с нацарапанным на обратной стороне призывом: «Ну, когда же ты приедешь?». На этом стоял штамп Центральной тюрьмы Претории с росписью цензора. Внутри оказался бумажный лист в линеечку, аккуратно вырванный из школьной тетради и исписанный мелким убористым почерком.

Она перевела взгляд на подпись: «Роланд Картер». И продолжила чтение, в то время как ноги привычно несли ее по мощеной дорожке в сад, где Пат стояла на коленях среди ящиков с сеянцами ноготков.

– «Роланд Картер» – говорит тебе что-нибудь?

От наклонной позы и усилий у матери засвербило в носу; она провела по нему тыльной стороной испачканной ладони.

– Да, конечно. Журналист из Ист-Лондона. Ему дали девять лет.

– Что он натворил? Я получила от него письмо…

– Достань-ка там, у меня в кармане, носовой платок… Нелегальная деятельность в пользу Африканского национального конгресса – что-то в этом роде. Ввоз в страну фальшивых удостоверений личности. Или его засекли с бомбой? Нет, то было в Кейптауне… Можно взглянуть?

– Это не тот, что заявил на суде, что не раскаивается?

– Тот самый. Но о чем же он пишет?

Мать тяжело поднялась на ноги, ухватившись за какое-то растение с крепким стеблем. Они стояли рядом в своем крошечном садике, одни в целом мире.

– Господи, Гарриет, какое хорошее письмо!

Пат отодвинулась и в упор посмотрела на дочь. Даже не стерла с лица честную грязь человека, который узнает знак благодати на лице другого. Они снова уткнулись в тетрадный лист. Мать забормотала вслух: «Ваша статья весь день не давала мне покоя… Я то соглашался, то спорил с вами… Кое-какие из ваших доводов, прошу прощения, не выдерживают критики… Голова пухнет от мыслей, поэтому я осмелился… Если захотите ответить, прошу сделать это в будущем месяце, так как мне разрешено одно письмо в месяц. Предпочитаю, чтобы оно было от вас»…

Гарриет читала медленнее – возможно, ей хотелось еще раз проверить для себя верность своих цитат из Пиаже, а также оценить ненавязчивый юмор автора письма (большей частью направленный на самого себя) и его сарказм (направленный против тюремного цензора). Он писал в камере. Сидя на нарах. Или у заключенных – хотя бы политических – есть столы? Стальные решетки на окнах (она видела такие, проезжая мимо тюрем)… Кованая дверь с глазком…

– Ты случайно не запомнила его внешность?

– Как ни странно, запомнила. Знаешь ведь, какая я фанатка газет. Стоит только раз увидеть фотографию, особенно обвиняемого, сразу после вынесения приговора… Девять лет… Сильный, ладный, с ироническим выражением лица. Короткий нос. Хорошее лицо – понимаешь, что я имею в виду? Не похож на фанатика. Чисто выбрит. Большие темные глаза и короткая стрижка. В нем было что-то от спортсмена – пловца, например, который первым пришел к финишу. Возможно, его сняли после заплыва – откопали снимок в семейном альбоме. Интересно, как к нему попала твоя статья? Хотя.. почему бы научным журналам и не находиться в тюремной библиотеке? Но откуда он узнал наш адрес?

Гарриет показала конверт – письмо переслали из редакции.

– Ну что ж, дорогая… Приятно думать, что твоя публикация вдохнула свежее дыхание в человека, лишенного свободы. Я уже хвалила тебя за то, что ты четко формулируешь свои мысли. А я даже не читала Пиаже… Ты ему ответишь?

Гарриет помахала письмом в воздухе, словно для того, чтобы высохли чернила.

– Наверное.

– Бедный молодой человек! Сенсации быстро выдыхаются. А годы идут, идут…

Пат Хаберман покосилась на свои запачканные руки, потом на пластмассовые ящики с сеянцами; ноздрей коснулся горьковатый запах. И, вспомнив прерванное занятие, вновь опустилась на колени.

– Бывают ситуации, в которых невозможно отказываться.

Эту фразу Пат часто слышала от декана, такого же свободомыслящего, как она сама. Сколько раз, оставшись наедине во внутреннем, недоступном для подслушивания кабинете, где он диктовал письма, они полушепотом обсуждали проблемы своих взрослых детей или политические взгляды сослуживцев. Есть вероятность – да, несомненно есть, хотя она не собирается пугать Гарриет, – что их фамилия попадет в какое-нибудь досье. Всякий, кто в той или иной форме общается с политзаключенным, оказывается под колпаком. Даже если люди никогда не встречались…

В кругу друзей она не упускала случая ввернуть: ну, разве не удивительно, что Роланд Картер, отсидевший в тюрьме четыре года – а впереди еще пять, – сохранил бодрость духа, живой ум, не утратил способность к юмору? Ее дочь состоит с ним в переписке… Эта реплика вызывала всеобщее восхищение. Иногда Пат добавляла: к сожалению, мало кто из либералов берет на себя труд написать политическому заключенному, чтобы он почувствовал: его по-прежнему считают полноценным членом общества. Общественности невдомек, что в тюрьмах Южно-Африканской республики с заурядными уголовниками – ворами и мошенниками – обращаются лучше, чем с узниками совести. Роли Картеру (после нескольких писем он стал подписываться просто «Роли») не светит досрочное освобождение за примерное поведение…

Она читала все письма Картера – вернее, Гарриет читала их ей вслух, – чего нельзя сказать о тех, что дочь писала в ответ. Навряд ли они содержали что-то личное – Гарриет никогда не встречала этого парня; к тому же он был женат (Пат не поленилась наведаться в библиотеку, где работала ее подруга, и просмотрела подшивки газет с отчетами о процессе). И потом, вся корреспонденция проходит через руки цензора. Пат давно – еще когда дочь пребывала в нежном возрасте – внушила ей, что порядочные люди не читают чужих писем, даже если те валяются где попало. Свои послания Роланду Картеру Гарриет печатала на машинке: пусть тюремные власти знают – ей нечего скрывать. Печатный текст в меньшей степени, чем рукописный, создает предпосылки для разночтений. Пат полагала, что письма дочери мало чем отличаются от приходивших из тюрьмы. Обычная переписка молодых людей с общими интересами, всего лишь обмен мнениями о системе образования в Южной Африке. Правда, эта тема не исключала политический подтекст, но, по всей видимости, Картер уповал на то, что фамилии просветителей относятся к слишком узкой сфере, чтобы входить в списки запрещенных мыслителей.

Воскресным утром, когда женщины подписывали рождественские открытки, Пат заметила: должно быть, заключенным разрешают получать поздравления?

Гарриет, которая редко сама проявляла инициативу, спокойно согласилась с матерью:

– Можно попробовать.

Рождество. Еще одна встреча Нового года за тюремной решеткой… Она перечитала надписи на поздравительных открытках: «Счастья и мира в светлый день Рождества!.. Желаем весело провести праздник!.. Пусть Новый год принесет вам много веселья и радости!»… В задумчивости девушка откинулась на спинку стула.

Мать прилежно трудилась, обложившись открытками, алфавитными книжками, листами почтовых марок.

– У тебя кончились? Вот, возьми.

Не читая отпечатанный на открытке стандартный текст (что-то насчет охраны окружающей среды), девушка поставила под ним свое имя. Пат тоже: Гарриет наверняка упоминала, что живет с матерью.

Она не забыла купить книгу Пиаже в мягкой обложке, чтобы положить в чулок – хотя Гарриет вот уже десять лет как выросла из подобных обрядов.

После работы Пат Хаберман обожает возиться в саду. Когда сквозь специальную щель в калитке на траву падает вечерняя газета, она просматривает заголовки, держа в одной руке газету, а в другой – наконечник водопроводного шланга. Мирное журчание воды, вечерняя перекличка птиц, отдаленный гул уличного движения – все это дарит ей ощущение покоя и гармонии с миром. По утрам ей приходится уезжать в город, чтобы заработать на жизнь, но душой она больше не с теми, кем управляют адреналин и половые гормоны, вынуждая их – черных и белых – безостановочно метаться по кругу, вдыхать едкие пары честолюбия, срочно принимать решения, рваться выше – и что дальше? В среднем возрасте время от пяти тридцати до шести тридцати несет в себе точно такую же иллюзию покоя, как бесхитростная песенка дрозда или свежесть листьев, сбрызнутых водой из шланга, – иллюзию девственной природы. И все-таки, поливая газон и читая, скажем, о похищении дипломата, или о том, что нефть стала причиной священной войны между арабами и Западом, или об аресте организаторов забастовки темнокожих литейщиков, ощущаешь себя над суетой – и в то же время испытываешь приятное чувство причастности.

Гарриет нет дома: ее не оглушает музыка дискотек, она не боится пристраститься к наркотикам. Трещина, с которой начинается распад личности белого человека в Южной Африке, в которую утекают все его преимущества, еще незаметна, и, может быть, в запасе достаточно времени, чтобы этого избежать. Приезжая домой, она садится на телефон, или работает над тезисами статьи, или моет голову, готовая в любой сорваться с места, как водится у молодых девушек.

В этот вечер, ничем не отличающийся от других, внимание Пат привлек один заголовок сбоку первой страницы, даже не слишком броский (самым крупным шрифтом была набрана новость о скачке курса золота). Он шел поперек заметки в две колонки. Трое политзаключенных с большими сроками сбежали из самой неприступной тюрьмы Претории. Вторым значилось имя Роланда Картера. В четыре часа пополудни их, как обычно, заперли каждого в своей камере. Ночного обходчика обманули охапки тряпья на нарах, имитировавшие спящие тела. Исчезновение узников было обнаружено только в семь часов утра. Возможно, они на десять-двенадцать часов опередили погоню. Поиски беглецов ведутся вдоль всей границы; аэропорты тщательно проверяются.

Пат нашла дочь в ванной – та успела вернуться и теперь мыла над раковиной голову. Она немало удивилась, увидев взволнованное лицо матери.

– Он на свободе, – прошептала Пат. – Сбежал.

Пока Гарриет читала заметку, она нервно хихикала и потрясала сжатыми в кулаки руками.

– Здорово, правда?

– Просто великолепно!

– Это ли не доказательство того, что храбрецы не сдаются! – захлебывалась Пат в кухне, над шипящей сковородой, на которой жарился бифштекс. – Сколько часов ходу до Свазиленда? А границы с Ботсваной они могли бы достичь уже к пяти часам. Если предположить, что побег состоялся в полночь, они могли перейти границу еще до того, как надзиратели обнаружили куклы.

Она послала Гарриет к своей машине – за хранившейся в бордачке картой административного деления.

– За Роли! – и Пат Хаберман чокнулась с Гарриет, девушкой, которая на протяжении целого года поддерживала в узнике боевой дух тем, что регулярно писала ему письма. Рядом с открытой бутылкой вина на столе лежала карта, на которой они наметили подходящие маршруты от центра Претории до ближайших границ. Должно быть, сейчас беглецы уже летят в Европу: сели на самолет в Мапуту (Мозамбик) или в Габороне (Ботсвана). Если же они воспользовались аэропортом в Замбии, то еще не добрались до Лусаки.

В девять часов женщины включили радио, послушать новости. О беглецах не было сказано ни слова. Они все еще на свободе!

– Что с ним сделают, если поймают? – не очень-то к месту спросила Гарриет. – Вернее – что ему грозит? Карцер? Одиночка? В любом случае ему оставалось сидеть четыре года… Их убьют?

Мать поджала губы и недовольно покачала головой, как будто Гарриет была маленькой девочкой и спрашивала о том, чего ей не полагалось знать по возрасту. Она собралась было ответить: «Только если окажут сопротивление», – но предпочла более мягкий вариант:

– Водворят на прежнее место, только и всего.

В семь часов утра Пат появилась в спальне дочери, прижимая к уху миниатюрный транзисторный приемник. Занавески были задернуты. Гарриет открыла глаза и продолжала лежать на спине, так как еще не совсем проснулась. Пат вздернула брови и сделала предупреждающий жест рукой: диктор наконец-то заговорил о побеге из тюрьмы. Тюремного надзирателя арестовали по обвинению в пособничестве.

– Естественно – без посторонней помощи им бы ни за что не сбежать! Опять же, блестящая подготовка…

– Что за подготовка?

– Ну, знаешь, для успешного побега нужно иметь сообщников на воле, способных на протяжении многих недель и месяцев ждать условного сигнала. А также транспорт, убежище… может, они даже разделились в интересах безопасности…

Гарриет наконец-то очнулась от глубокого утреннего сна молодых, не ведающих бессонницы.

– Ты имеешь в виду его семью?

– Что ты, ни в коем случае! Он бы не посмел к ним обратиться.

– А к кому?

– Ну, не знаю… к товарищам по борьбе. Тем, кому можно доверять. Может быть, специально переправленным из-за границы… Прошла целая неделя, а беглецы все еще находились на свободе. Сначала по радио повторяли одну и ту же версию о том, что они, скорее всего, перешли границу одного из соседних государств. Потом о них вообще перестали говорить. Газеты перепевали на разные лады скудную информацию, полученную от полиции. Правительства соседних стран категорически опровергали сообщения о том, что беглые преступники находятся на их территории. Тюремный надзиратель предстал перед судом, был признан виновным и понес наказание. Ходили слухи, будто то одного, то другого бывшего узника видели в Габороне, Лусаке или Мапуту. В кругах политэмигрантов чувствовалось ликование, но они воздерживались от заявлений, пока все трое не окажутся в безопасности – за пределами Африки.

– Один из них – Роланд Картер, – сказала Пат Хаберман декану. – Тот самый молодой человек, с которым Гарриет состояла в переписке.

– На вашем месте, Пат, я бы не распространялся на эту тему. Неровен час, к вам домой нагрянет полиция.

Она снисходительно улыбнулась.

– Они же читали все письма. Ей нечего скрывать. Так что – милости просим.

Полиция не нагрянула, однако беглецов все еще не поймали. Пат и Гарриет Хаберман не так много знали о Роланде Картере, чтобы он заполнил собой все их разговоры за столом. Однажды Пат поинтересовалась, не было ли в его письмах чего-нибудь такого… зацепки, которая бы позволила предположить… случайной оговорки?.. Гарриет уверенно заявила: ничего подобного не было.

– Ты же их читала, мам.

Да, читала. Но пропалывая ноготки и петунии, разрыхляя землю под нарциссы, Пат повторяла про себя отдельные фразы из этих писем. Люди, принадлежащие к разным поколениям, по-разному понимают отдельные обороты. Слова имеют множество значений – взять хотя бы «голубой»…

Работая лопатой, вилами или граблями, Пат слышала, как эти фразы шелестят в ушах, словно пришедшие извне; временами даже казалось, что это не ее, а его мысли о ней – хотя и не она писала ему письма. Скорее всего, если бы не рождественская открытка, он вообще не узнал бы о ее существовании. Где-то там, в необъятном мире, бесконечно далеко от них с Гарриет, находится «их» заключенный… бывший заключенный. Возможно, он страдает, терпит лишения. Ему приходится прятаться. Он мечется; на него ведется охота. Охота в буквальном смысле слова – с помощью собак с любовно подобранными кличками: «Уагтер» (сторож) или «Беоти» (брат), – которые в мгновение ока бросятся на него по команде. Он захлебывается в трясине больших городов, где любой почувствует себя иммигрантом, задыхается в притонах для темнокожих – пропахших мочой лощинах, где безымянные белые покупают наркотики; или вновь и вновь дергает ручку игорного автомата в казино по ту сторону границы, – один в толпе безликих людей в одинаковых теннисках. А часовой механизм отсчитывает время: для него уже приготовлена бомба в золотистом пластиковом пакете с ручками. Сплав обыденности с вечностью, которого Пат добивалась, работая на земле, потерял для нее всякий смысл. С грязью – обыкновенной грязью – на руках, она казалась себе похожей на темнокожего лакея в белых перчатках, когда он прислуживает за столом в каком-нибудь расфуфыристом особняке – например, у Хабермана…

Где-то за пределами сада сработала сигнализация против воров; ей почти с вагнеровским драматизмом ответили сирены «скорой помощи» и полицейских машин. Луковицы, которые Пат сохранила с прошлого года, ждали своей очереди быть погребенными, чтобы возродиться. Но человеку, замурованному в его последнем пристанище, уже не вырваться…

Она стала проверять окна и двери перед тем, как выключить свет в спальне. Затаив дыхание, прокрадывалась в комнату Гарриет: та не подозревала об этих посещениях. Запирала калитку на засов, а поскольку вставала первой, успевала отпереть до пробуждения дочери. Однажды Гарриет пожаловалась на духоту: она хотела открыть окно и обнаружила, что оно заперто на задвижку. Да, ответила мать, ей что-то послышалось – наверное, это шастал старый кот, который имел обыкновение залезать в открытые окна и однажды нагадил на ковер, – вот она и решила… Они немного посмеялись над старым гулякой.

– При закрытых окнах запах все еще дает себя знать.

– Извини, дорогая. Вымою еще раз это место с шампунем.

Однажды утром, когда Пат в пижаме подошла отпереть калитку, утренней газеты на траве не оказалось: должно быть, застряла в щели и выпала обратно. Пат открыла калитку. Газета действительно лежала там, на тротуаре.

Пат нагнулась; ее глаза оказались вровень с каким-то свертком, спрятанным в гуще ветвей куста жасмина. Чувствовалось, что его именно спрятали, а не случайно уронили. В свертке оказалась одежда, какую носят и мужчины, и женщины: джинсы Гарриет, которых она практически не надевала, потому что они были ей велики; рыбацкий свитер с греческого острова Миконос, где она побывала туристкой; грубые мужские носки – молодые девушки надевают их под башмаки на деревянной подошве. Вот так же сама Пат в детстве оставляла молоко для фей (или бездомных кошек?). Верила в пасхальное гнездо, когда утром на Пасху находила спрятанные шоколадные яйца. ..

В газете было напечатано сообщение из надежных источников, что русские организовали побег трех политических заключенных; по-видимому, те уже находятся в Москве.

Забрала ли Гарриет вещи обратно, или неожиданный дар осчастливил какого-нибудь бродягу, но спустя пару дней свертка на месте не оказалось. Пат смолчала, чтобы не ставить дочь в неловкое положение.

Вечером в открытую дверь кухни вошел мужчина. Пат Хаберман мгновенно поняла, кто это. От страха у нее началась внутренняя икота, однако внешне она казалась неподвижной. Стояла как вкопанная, преграждая путь чему-то ужасному…

Он понял: она его узнала, – и погасил улыбку, словно подчеркивая важность своих полномочий.

– Вы одна?

Тогда Гарриет спокойно поднялась, как будто услышав свое имя, и подошла, чтобы закрыть за ним дверь.

Удушливая волна – совсем как приливы, мучившие Пат, когда она достигла пятидесятилетнего возраста, – погнала ее в спальню. Она закрыла дверь, испытывая яростное желание биться в нее и выть раненым зверем. Села на кровать, свесив руки между коленями. Стены смотрели на нее с осуждением. Она старалась не слышать проникающие сквозь них голоса, даже приглушенный смех. Потом встала и прошла в ванную. Чтобы хоть чем-то занять руки, наполнила водой стакан для полоскания зубов и, как узник, лелеющий свой единственный зеленый росток, полила стоявшие в горшке африканские фиалки – словно во искупление чудовищной вины перед своей дорогой девочкой. Все было кончено.