В октябре 1938 года Гитлер предложил Польше проводить «совместную политику по отношению к России на основе антикоминтерновского пакта.» Однако после «мюнхенского сговора» все более очевидным становилось, что притязания Гитлера на контроль над портом Данциг (ныне Гданьск) были частью политики, в конечном итоге направленной на низведение Польши до положения сателлита Германии. К марту 1939 года польско-германские отношения достигли критической точки. Отбросив политику умиротворения, Великобритания и Франция гарантировали Польше «всемерную возможную поддержку» при отражении агрессии Германии.

Точные разведданные относительно германской политики, полученные от Зорге и фон Шелиха, смешивались с дезинформацией и теориями «заговоров» из других источников. Аншлюсе Австрии, совершенный нацистской Германией в марте 1938 года, и вторжение в Чешские Судеты спустя полгода после Мюнхенской конференции совпали по времени с пиком «чисток» среди сотрудников зарубежных резидентур ИНО и НКВД. Массовый террор привел к резкому сокращению потока разведывательной информации в тот самый момент, когда Гитлер начал готовиться к войне.

Один из основных нелегалов НКВД, переживших время «Великого Террора», Семен Ростовский (он же Эрнст Генри) и некоторые другие агенты указывали на угрозу «военного поглощения Германией всей Прибалтики». При этом самой большой опасностью было создание Германией плацдарма в Финляндии, с которого стало бы возможным поддерживать немецкий флот в Балтике и начать наземные боевые действия, направленные на Ленинград через Карельский перешеек. О таком возможном сценарии событий постоянно говорил секретарь партийной организации Ленинграда Андрей Жданов. Появившаяся в 1980 году засекреченная история Первого главного управления КГБ (Внешняя разведка) подчеркивала, что резидентура НКВД в Хельсинки действовала сравнительно успешно в середине 1930-х годов и на нее работало около полудюжины политиков и правительственных чиновников. Однако именно резидентура в Хельсинки пострадала больше всего, наряду с лондонской, в период «чисток». К концу 1937 года практически все сотрудники НКВД и Четвертого Управления были отозваны в Москву и впоследствии расстреляны или брошены в лагеря, что практически обнажило хельсинкскую резидентуру, а контакты с завербованными агентами в Финляндии прервались. Единственными, кто уцелел после допросов в Москве и вернулся в Хельсинки, были Борис Николаевич Рыбкин (он же Ярцев), который действовал под прикрытием второго секретаря посольства, и его жена Зоя Николаевна Рыбкина (она же Ярцева), которая занимала должность начальника отделения «Интуриста» в Хельсинки. Рыбкина повысили в должности до резидента, и вместе с женой он получил задание восстановить операции НКВД в Финляндии весной 1938 года.

Вяйне Таннер, будущий министр иностранных дел Финляндии, несмотря на то, что отлично знал об истинной деятельности Рыбкина, находил его «достаточно живым и в какой-то мере приятным человеком. С ним легко можно было обсуждать самые деликатные вопросы, словно он был человеком, которому, в отличие от многих его коллег по профессии, не надо было особенно следить за тем, что можно говорить.» Высокая блондинка, Зоя Рыбкина также пользовалась успехом в обществе. По мнению Таннера, это была «красивая женщина, первая молодость которой уже прошла». После войны она возглавила отдел Германии и Австрии в реорганизованном ИНО. Открытая и доверительная манера общения Рыбкина со своими финскими знакомыми была обманчивой. В НКВД его знали как яростного приверженца сталинизма, человека, который четко осознавал, что его еврейское происхождение требовало от него избегать малейших проявлений неортодоксальности и следовать принципу «угадать, угодить, уцелеть».

В 1938 году Рыбкин получил инструкции наряду с секретной дипломатией заняться и сбором разведывательной информации. Не встретившее сопротивления вторжение Гитлера в Австрию, начавшееся 12 марта, и немедленное включение ее в Третий рейх породило в Кремле опасение, что следующим шагом фюрера станет попытка заполучить плацдарм в Финляндии. Эти опасения были подогреты празднованием 12 апреля двадцатой годовщины освобождения Хельсинки, не без помощи Германии, от советского режима. Делегация, возглавляемая графом Рюдигером фон дер Гольцем, который командовал немецкими войсками в 1918 году, приняла заметное участие в церемониях по этому поводу. Двумя днями позже Рыбкин встретился с министром иностранных дел Финляндии Рудольфом Холсти. Во время своего недавнего визита в Москву, Рыбкин, по его словам, «получил чрезвычайно широкие полномочия» для начала обсуждения советско-финских отношений, которые должны держаться в секрете даже от советского посла. Кремль, говорил Рыбкин Холсти, был «абсолютно убежден», что Германия планировала высадить армию в Финляндии для последующего вторжения в Россию. Москва также располагает сведениями о существовании заговора с целью фашистского переворота в Финляндии. Если немецкие войска вторгнутся в Финляндию, со стороны Красной Армии последуют ответные действия, а это приведет к войне на территории Финляндии. Если же Финляндия будет готова противостоять германской интервенции, Россия бы предоставила оружие и военную помощь и взяла обязательство вывести свои войска по окончании войны.

И все же Рыбкину в течение нескольких месяцев так и не удалось достичь прогресса в подготовке соглашения. В июне и июле он провел две встречи с премьер-министром А.К. Каяндером. Рыбкин снова настаивал, что только он имеет полномочия на проведение переговоров: советский посол, добавлял он презрительно, «и в самом деле много беседовал с разными людьми, но все, что он говорил, не имеет никакого значения.» Каяндер, как и Холсти, не слишком обрадовался перспективе потери Финляндией нейтралитета ради военного альянса с Советским Союзом. В декабре 1938 года переговоры были перенесены в Москву. К удивлению финской делегации, они были приняты не Литвиновым, наркомом иностранных дел, а Анастасом Микояном, наркомом внешней торговли. Как им сказали, Литвинов ничего не знал об этой встрече (хотя позднее он был введен в переговоры). Финны продолжали сопротивляться давлению советской стороны, настаивавшей на военном соглашении, финская сторона также не соглашалась отдать в аренду Советскому Союзу стратегические острова в Финском заливе. Переговоры истощились в марте 1939 года, почти через год после первых секретных предложений Рыбкина, сделанных Холсти. Однако к тому времени советская дипломатия уже была посреди бурлящего моря перемен.

Мюнхенская конференция в сентябре 1938 года оставила от политики коллективной безопасности одни руины. Россия не была приглашена на конференцию, и англо-французское давление принудило чехов отдать Судетскую область Германии. Лишившись тем самым сколько-нибудь эффективной защиты, Чехословакия не смогла долго оказывать сопротивление, когда полгода спустя Гитлер занял Прагу. Сталин, Берия и, почти наверняка, Политбюро в целом считали Мюнхенские соглашения составной частью заговора западных держав, направленного на то, чтобы заставить Гитлера повернуть на Восток и, оставив в покое Великобританию и Францию, сконцентрироваться на агрессии против Советского Союза. Эта «заговорщическая» теория стала впоследствии одним из постулатов ортодоксальной советской исторической науки. Даже в конце 1980-х годов советские историки по-прежнему полагали, что «ведущие западные державы не только дали волю фашистской агрессии, но и попытались самым явным образом направить ее против Советского Союза». На самом деле, хотя недостатка в государственных деятелях Запада, которых бы вполне устроило столкновение двух диктаторов, не было, не существовало никакого англо-французского заговора с целью подталкивания Германии к нападению на Советский Союз.

Сталин был склонен верить в англо-французский заговор не только в силу своей личной склонности к теории «заговоров», но и в силу получаемой им разведывательной информации. Большая часть легальных резидентов и нелегалов была уничтожена или, как в редких случаях с Орловым и Кривицким, перешла на другую сторону. Некоторые резидентуры НКВД, например, в Лондоне, а также те, кому перебежать не удалось, искали спасения в раболепной формуле «угадать, угодить, уцелеть». От ИНО все сильнее требовали предоставлять разведывательную информацию, которая бы поддерживала теорию «тайных замыслов», в которую верило советское руководство. Те же, кто не мог обеспечить доказательства англо-французских попыток спровоцировать войну между Россией и Германией, рисковали вызвать подозрения в сговоре с империалистами. Новое поколение аппаратчиков, которое пришло на смену репрессированным глобально мыслящим агентам ИНО, в большинстве случаев не имело достаточного опыта поведения в совершенно другом мире и старалось сделать себе карьеру, демонстрируя способность обнаруживать и ликвидировать воображаемые контрреволюционные заговоры.

После смерти Абрама Слуцкого (возможно, он был и отравлен) в феврале 1938 года его заместитель Михаил Шпигельглас стал исполняющим обязанности руководителя ИНО. Сам Шпигельглас руководил тайными операциями за линией окопов республиканской армии в Испании и организовал убийство в Швейцарии одного из перебежчиков, Игнатия Райсса. Позднее еще один перебежчик, Владимир Петров, вспоминал Шпигельгласа как человека жестокого, но в то же время «корректного, вежливого, делового, обладающего гибким умом и ловкими движениями». Как и Слуцкий, Шпигельглас был евреем. Через несколько месяцев его тоже ликвидировали. Когда Берия прибыл в Москву в июле 1938 года в качестве будущего преемника Ежова, он привез с собой своего грузинского «оруженосца», Владимира Георгиевича Деканозова, который и стал новым главой ИНО. Ростом чуть выше метра пятидесяти, с маленьким птичьим носом и несколькими прядями черных волос на голове, прикрывавшими заметную лысину, Деканозов был невзрачным на вид. Но многочисленные смертные приговоры, которые он направо и налево раздавал на Кавказе в начале 1920-х годов, заслужили ему репутацию «бакинского вешателя», которая впоследствии была усилена его кровожадными действиями во время «Великого Террора» в качестве заместителя председателя Совета Народных Комиссаров Грузии. Деканозов не обладал опытом в международных делах и был первым руководителем ИНО, который ни разу не был за пределами Советского Союза. Однако он сыграл гораздо более значительную роль в советской внешней политике, чем кто-либо из его более опытных предшественников. За два года он вырос до заместителя наркома иностранных дел, а затем стал послом в Берлине.

Поток разведывательной информации от Деканозова к Берии и Сталину после Мюнхена может быть оценен, исходя из мифической версии переговоров британского премьера Невилла Чемберлена в Риме в январе 1939 года, которой склонна была верить Москва. Литвинов говорил польскому послу, что «он получил информацию из надежного источника о том, что якобы Чемберлен в ходе своих бесед пытался затронуть „украинский вопрос“, что позволяло думать, будто Великобритания не станет рассматривать в неблагоприятном свете устремления Германии в этом направлении.» Москва была так убеждена в этом дополнительном свидетельстве попыток Великобритании подтолкнуть Гитлера к» нападению на Россию, что один из заместителей Литвинова и три месяца спустя в беседе с послом Италии продолжал клеймить мифический заговор Чемберлена.

Как раз когда данным внешней разведки НКВД можно было меньше всего доверять, ее влияние на формирование советской внешней политики было огромным. Каналы НКВД использовались для подготовки секретных переговоров с Финляндией в 1938 году и с Германией в 1939 году. Чистка дипломатов, якобы заклеймивших себя контрреволюционными или прозападными симпатиями, проводилась НКВД в течение всего 1938 года и продолжилась в 1939 году. Один из дипломатов, переживших это время, позднее вспоминал: «Зачастую случалось, что, договорившись встретиться с кем-то из коллег для обсуждения некоторых вопросов, на другой день обнаруживаешь, что он больше не работает в Наркоминделе — он уже арестован.» Самые сильные подозрения у Берии и Сталина вызывали дипломаты, обладавшие наибольшим опытом и пониманием Запада. Аресты затронули и руководство Наркоминдела. Бывший заместитель наркома иностранных дел Н.Н. Крестинский оказался одним из «врагов народа», которого приговорили к расстрелу на процессе так называемого «право-троцкистского блока», открывшегося в феврале 1938 года. Напряжение, с которым работал один из заместителей наркома иностранных дел, Борис Спиридонович Стомоняков, было столь велико, что коллеги часто видели Стомонякова с обернутым вокруг головы мокрым полотенцем, чтобы снять постоянно мучившие его головные боли. В конце рабочего дня он долго стоял под холодным душем. Но, как и Крестинский, он был расстрелян.

Дни и самого Литвинова в качестве наркома иностранных дел были сочтены после Мюнхена и дискредитации политики коллективной безопасности. Молотов позднее говорил, что «были близорукие люди и в нашей стране, которые, поддавшись вульгарным антифашистским эмоциям, забыли о провокационной работе наших (западных) союзников.» Прежде всего он подразумевал Литвинова, который, как он предполагал, увлекшись химерой коллективной безопасности, сыграл на руку британским и французским «правящим кругам», которые тайно пытались подтолкнуть Гитлера к нападению на Советский Союз. В апреле 1939 года Литвинов сделал последнюю попытку воплотить систему коллективной безопасности в реальность, предложив начать переговоры с Великобританией и Францией для заключения пакта о взаимопомощи против «агрессии в Европе». В тот же самый день, однако, советский посол в Берлине позвонил во внешнеполитическое ведомство Германии и предложил начать переговоры об улучшении советско-германских отношений. Представляется, что переговоры, которые впоследствии привели к заключению нацистско-советского пакта, направлялись скорее по каналам НКВД, а не дипломатии. Литвинов, будучи евреем по национальности и проповедником системы коллективной безопасности, был очевидным препятствием на пути переговоров с Германией. 4 мая было объявлено, что Молотов заменил Литвинова на посту наркома иностранных дел. Вскоре после этой перемены заместителями наркома иностранных дел были назначены Деканозов и Лозовский, бывший руководитель Профинтерна. Хотя Литвинов, в отличие от своих бывших заместителей, пережил чистки, для искоренения оставшихся «литвиновцев» внутри комиссариата под началом Молотова была создана группа «лучших из лучших», в которой первые скрипки играли Берия и Деканозов. Молотов и Берия носили обычные костюмы, а Деканозов появлялся в форме НКВД. Один за другим сотрудники комиссариата представали перед этим «триумвиратом», пытаясь доказать, иногда безуспешно, что они никак не связаны с врагами народа.

В течение нескольких месяцев Молотов проводил параллельные переговоры по поводу заключения пактов — открыто с Великобританией и Францией, и, после несколько сдержанного начала, с Германией, но уже тайно. Начало англо-франко-советских переговоров не встретили большого энтузиазма ни в Советском Союзе, ни в Великобритании. Чемберлен отмечал в частной переписке: «У меня есть серьезные подозрения относительно истинных целей Советского Союза и глубокие сомнения по поводу его военного потенциала, даже если он честно желает и стремится помочь.» Вероятно, Сталин рассматривал переговоры с Великобританией и Францией в основном как средство оказания давления на Германию, чтобы заставить ее подписать договор, или, в качестве альтернативы, как самое удачное решение в случае, если заключение пакта с нацистской Германией окажется невозможным. Только французская сторона проявила понимание необходимости срочного заключения подобного договора, справедливо опасаясь, что, в случае провала англо-французских переговоров, Сталин пойдет на сделку с Гитлером.

НКВД разрабатывало самые изощренные «активные действия», пытаясь склонить Германию к подписанию договора. Через несколько дней после того, как 14 апреля советский посол передал предложения Министерству иностранных дел Германии, германское посольство в Лондоне получило и передало в Берлин содержание первой из серии британских дипломатических телеграмм, в которой содержался отчет о ходе переговоров с Советским Союзом. В перехваченных телеграммах, однако, имелись необъяснимые провалы и искажения. Например, указывалось, что представители Великобритании и Франции на переговорах предложили более выгодные условия и добились большего успеха, чем было на самом деле. Наименее вероятным источником информации была германская разведка. Специалисты Германии не смогли расшифровать коды британской дипломатической почты и уж наверняка не имели своего агента в Форин Оффис, который имел бы доступ к таким телеграммам. По мнению профессора Дональда Камерона Уотта, только предположение, что источником такой информации был НКВД, может быть единственной удовлетворительной гипотезой, объясняющей неожиданный и выборочный доступ германского посольства к британской диппочте в апреле 1939 года, и столь внезапное прекращение получения информации за неделю до заключения нацистско-советского пакта, а также опущения и искажения в перехваченных телеграммах. Фон дер Шуленбург, германский посол в Москве, тоже был снабжен подобной информацией, имеющей целью ускорить переговоры по двустороннему пакту.

Фальсифицированные телеграммы, подкинутые НКВД в германское посольство в Лондоне, появились из одного или сразу из двух источников. Первым источником мог быть капитан Дж. Г. Кинг, шифровальщик департамента связи Форин Оффиса. Дж. Г. Кинг контролировался Теодором Маем до самого своего отзыва в 1937 году. Кинга, возможно, хотя необязательно, снова задействовали после восстановления присутствия НКВД в Лондоне зимой 1938—1939 гг. Вторым источником расшифрованной британской дипломатической почты могло быть отделение электронной разведки НКВД, деятельности которого сильно помогали Кинг, Маклин и Кэрнкросс. Разведывательная информация из одного или из обоих источников, которая внедрялась НКВД в германское посольство в Лондоне, справедливо была названа «ярчайшим примером в высшей степени убедительной дезинформации». Но все это оказалось ненужным. Выгоды пакта со Сталиным для Гитлера, когда он готовился к захвату Польши, были столь весомы, что он просто не нуждался в тайном подстегивании со стороны НКВД. Пакт о ненападении между Германией и СССР был подписан 23 августа. Секретный протокол предусматривал, что в случае «территориального и политического пересмотра», Советский Союз обретет контроль над Восточной Польшей, Литвой, Эстонией, Латвией, Финляндией и Бессарабией (в Румынии). Подписание этого пакта застало врасплох и Форин Оффис, и большую часть остального мира.

Оба диктатора крайне обрадовались заключению пакта. После его подписания Сталин предложил тост за Гитлера. «Я знаю, — сказал Сталин, — как сильно немецкий народ любит своего фюрера. Я хочу выпить за его здоровье, он этого заслуживает.» Затем Молотов поднял тост за Риббентропа, а тот поднял бокал за Советское правительство. В конце церемонии Сталин сказал Риббентропу: «Советское правительство воспринимает новый пакт очень серьезно. Я могу гарантировать, под свое честное слово, что Советский Союз не предаст своего партнера.» Гитлер как раз обедал, когда ему сообщили о подписании пакта. Гитлер вскочил из-за стола и воскликнул: «Мы победили!» Теперь Польша была в его власти.

1 сентября, ровно через неделю после подписания пакта о ненападении между Германией и СССР, немецкая армия численностью в полтора миллиона пересекла польскую границу. 17 сентября, когда поляки храбро, но уже безнадежно сопротивлялись вермахту, Советский Союз ввел свои войска в восточную часть страны, чтобы потребовать свой кусок польского пирога. При встрече частей двух армий новые союзники братались, поднимали тосты друг за друга, а в некоторых местах были проведены совместные военные парады. Прибалтийские государства милостиво получили еще девять месяцев ограниченной независимости. Однако все они были вынуждены согласиться на размещение советских военных баз. Сталин успокаивал эстонскую делегацию после того, как она уступила его требованиям: «Я могу сказать, что эстонское правительство поступило мудро… Ведь то, что произошло с Польшей, могло произойти и с вами.»

На оккупированных Красной Армией польских территориях НКВД быстро организовало плебисциты, во время которых население якобы высказывалось за объединение с Советским Союзом. Никита Хрущев, первый секретарь ЦК Компартии Украины, в состав которой в качестве «Западной Украины» вошли юго-восточные земли Польши, позднее вспоминал (очевидно, без всякой намеренной иронии) о замечательном театральном успехе, достигнутом НКВД:

«На съезд во Львове были избраны делегации… Съезд продолжался несколько дней в обстановке огромного воодушевления и политического энтузиазма. Я не услышал ни одной речи, в которой бы выражалось хоть малейшее сомнение в необходимости установления Советской власти. Один за другим выступающие с радостным волнением говорили, что самой сокровенной их мечтой было войти в состав Украинской Советской Республики. Для меня было отрадно видеть, что рабочий класс, крестьянство и трудовая интеллигенция начали понимать марксистко-ленинское учение…

Однако продолжались и аресты. Мы считали, что эти аресты служили укреплению Советского государства и освобождали путь к построению социализма на принципах марксизма-ленинизма…»

Пока гестапо преследовало «расовых врагов» на оккупированной Германией территории Польши, НКВД принялось за «классовых врагов». Постановления НКВД в 1940 году перечисляли четырнадцать категорий населения, подлежащих депортации. Интересно, что в первую категорию входили троцкисты и другие еретики марксизма. В списки также включались все те, кто когда-либо ездил за границу или имел «контакты с представителями иностранных государств». Эта категория охватывала настолько широкие слои населения, что в нее входили даже эсперантисты и филателисты. Все же большинство депортированных составляли представители верхних слоев общества и члены их семей: политики, гражданские служащие, офицеры армии и полиции, адвокаты, землевладельцы, бизнесмены, владельцы отелей и ресторанов, священники и «активные прихожане». Как СС и гестапо, НКВД было задействовано, как позднее говорил генерал Владислав Андерс, для «обезглавливания общества», то есть для уничтожения любых потенциальных лидеров, которые могли организовать сопротивление советскому режиму. НКВД и в самом деле сотрудничало с СС и гестапо, обменяв немецких коммунистов из советских лагерей на русских эмигрантов и украинцев, проживавших в Германии. Маргарет Бубер-Нойманн была среди группы немецких коммунистов, выданных СС на мосту через реку Буг в городе Брест-Литовск. Отдав друг другу честь, офицеры СС и НКВД встретились как старые друзья:

«Когда мы уже прошли половину моста, я оглянулась назад. Представители НКВД все еще стояли группой и смотрели нам вслед. Позади них лежала Советская Россия. С горечью я вспомнила коммунистическое заклинание: родина тружеников, бульвар свободы, царство гонимых…»

В целом около полутора миллионов «классовых врагов» Польши были перевезены за несколько тысяч миль огромными этапами, на грузовиках для перевозки скота, в пустынные местности Казахстана и Сибири. К моменту амнистии, объявленной после вторжения Германии в Советский Союз в июне 1941 года, половина интернированных умерла. Примерно 15 тысяч польских офицеров были расстреляны недалеко от границы с Польшей. В своей последней записи в дневнике один из офицеров, майор Сольский, рассказывал, как он под охраной НКВД попал 9 апреля 1940 года в Катынский лес недалеко от Смоленска:

«Нас доставили в небольшой перелесок, и все было похоже на своеобразный пикник. У нас забрали обручальные кольца и часы, которые показывали половину седьмого утра. Отобрали также ремни и ножи. Что с нами будет?»

Через три года подразделение немецкой армии обнаружило тело Сельского, в кармане мундира которого находился этот дневник, и еще около четырех тысяч офицеров в братских могилах в Катынском лесу. У большинства расстрелянных были связаны сзади руки, и у каждого пулевое отверстие в затылке. Среди жертв НКВД были даже некоторые из польских коммунистов, которые выжили в период репрессий в Москве. В 1940 году будущий польский лидер Владислав Гомулка перебежал из советской в германскую зону.

За германо-советским разделом Польши последовал мягкий переход к новому давлению на Финляндию. Рыбкин, резидент НКВД в Хельсинки, сообщал Сталину только те сведения, которые тот хотел слышать, а именно, что в случае войны финны сдадутся так же быстро, как и поляки, и что рабочий класс Финляндии поддержит новый коммунистический режим. В середине октября 1939 года финская делегация, не знавшая о секретном протоколе между Германией и СССР, по которому Финляндия попадала в сферу влияния Советского Союза, была вызвана в Кремль и проинформирована самим Сталиным о том, что Советский Союз требует уступить ему островные и береговые военные базы, а также полосу территории к северу от Ленинграда в обмен на ненужный кусок Советской Карелии. «Мы, гражданские люди, кажется, не смогли добиться прогресса, — сказал Молотов финским представителям после двухнедельных переговоров. — Теперь настала очередь говорить солдатам.» В течение лета было разработано два плана нападения на Финляндию. Генерал Мерецков, командующий Ленинградским военным округом, считал, что захват Финляндии займет всего три недели. Маршал Шапошников, начальник Генерального Штаба, полагал, что для операции понадобится несколько месяцев. Сталин предпочел план Мерецкова. Хрущев позднее вспоминал о встрече со Сталиным, Молотовым и Отто Куусиненом, Генеральным секретарем Коминтерна, а также с одним из советников Сталина по внешней политике:

«Когда я вошел в квартиру, Сталин говорил: „Давайте начнем сегодня… Мы лишь чуть повысим голос, и финнам останется только подчиниться. Если они станут упорствовать, мы произведем только один выстрел, и финны сразу поднимут руки и сдадутся“.

Советским войскам, перешедшим финскую границу 30 ноября и начавшим «зимнюю войну», говорили, что угнетенные трудящиеся Финляндии ждут их с открытыми объятиями. Бомбардировщики Красной Армии сбрасывали листовки над Хельсинки с призывами к рабочим объединиться с Красной Армией и сбросить капиталистических эксплуататоров. В Териоки, первом финском городе, «освобожденном» Красной Армией, было организовано марионеточное «Демократическое правительство Финляндии», возглавляемое Куусиненом, которое, по его собственному заявлению, «пользовалось полной поддержкой народа». 2 декабря это правительство подписало договор с Советским Союзом, по которому оно уступало все территории, которых СССР добивался ранее от правительства Каяндера, и заявляло, что «героическая борьба финского народа и усилия Красной Армии Советского Союза должны ликвидировать истинный источник военной инфекции, которое прежнее плутократическое правительство Финляндии создало на границе с Советским Союзом ради выгоды империалистических держав».

В засекреченной истории Первого главного управления утверждается, что чрезмерно ложный оптимизм, с которым началась «зимняя война», был вызван донесениями просоветских агентов Рыбкина, которые представляли узкие круги финского общественного мнения. Их сообщения, лично пересланные в Москву подобострастным Рыбкиным, придали Сталину уверенности в собственных предположениях. В начале войны донесения, которым Москва доверяла, утверждали, что финское правительство «оставило Хельсинки и выехало в неизвестном направлении». Война, однако, развивалась отнюдь не по разработанному плану. Финская армия, едва насчитывавшая двести тысяч солдат и офицеров, одолела миллионную Советскую Армию, оснащенную тяжелой бронетанковой техникой и обеспеченную поддержкой с воздуха. Одетые в белые маскхалаты, финские лыжники появлялись из лесов и, расчленяя длинные колонны советских войск, уничтожали их по частям. Как свидетельствовал Хрущев, Сталин накричал на наркома обороны маршала Ворошилова, обвинив того в поражении. Ворошилов, тоже на повышенных тонах, оправдывался: «Вы сами должны винить себя во всем! Это вы уничтожили старую гвардию в армии, это вы расстреляли лучших военачальников!» В пылу ссоры разгневанный маршал опрокинул большое блюдо с жареным поросенком.

Для укрепления решимости Красной Армии части НКВД располагались за линией передовой, имея приказ открывать огонь по войсковым подразделениям, если те попытаются отступить. В конце концов финское сопротивление было сломлено явным численным преимуществом Красной Армии в живой силе и технике. По мирному договору, заключенному в марте 1940 года, Финляндия была вынуждена отдать Карельский перешеек к северу от Ленинграда, территорию, на которой проживала одна десятая населения страны. Однако марионеточное правительство Куусинена исчезло в мусорной корзине истории.

Советская неудача в «зимней войне» резко контрастировала с быстротой немецкого захвата Норвегии в апреле 1940 года, а также с еще более успешным блицкригом в мае и июне, когда Франция и Нидерланды были покорены всего за шесть недель. Молотов пригласил Шуленбурга, посла Германии, в Кремль, чтобы передать «самые теплые поздравления Советского правительства по поводу великолепного успеха немецкого вермахта». Советский Союз привнес небольшой, но существенный вклад в победу Гитлера: «Танки Гудериана прорвались к морю у Абвиля на советском топливе, немецкие бомбы, которые сровняли с землей Роттердам, были начинены советским пироксилином, а оболочки пуль, которые поражали британских солдат, отступавших к шлюпкам у Дюнкерка, были отлиты из советского медно-никелевого сплава».

Как раз, когда войска Гитлера победным маршем шли по Нидерландам, газета «Известия» писала: «Последние военные действия еще раз подтвердили, что нейтралитет малых государств, у которых нет силы, чтобы его сохранить, — чистая фантазия. Таким образом, есть очень мало шансов для небольших стран выжить и остаться независимыми.» Стало ясно, что дни государств Прибалтики были сочтены. В ночь с 15 на 16 июня Деканозов вызвал к себе в кабинет на Лубянке несколько ответственных лиц, включая своего коллегу, заместителя наркома иностранных дел Андрея Вышинского, который прославился в качестве прокурора на показательных судах. Деканозов сказал собравшимся, что они выбраны для «заданий» в государствах Балтии. «По решению Политбюро и по предложению товарища Сталина, теперь надо решить проблему безопасности вдоль нашей северо-западной границы.