- Зять полицай, ко всему есть доступ...
      Жалийка:
      - Когда везли невестино имущество, вся улица сверкала - никель, зеркала, штанина...
      Варвара Снежко:
      - Будто Ивга знает, с какого боку подступиться к той пианине?
      Жалийка:
      - Для красы... Поверх сундука, набитого одежей, ковров настлали мол, не из простой семьи девка!
      Варвара Снежко:
      - Горланит баян, Санька с дружками выводит на морозе: "Загребай, мати, жар", забулдыги отплясывают гопака, знатные гости на свадьбе у Гаврилы гуляют - полицаи, старосты... Сапожники, портные, - все народ при достатке...
      Жалийка:
      - Перехватывали приблудных коней, сдирали шкуру, выделывали, шили сапоги, набивали колбасу, наживались...
      Варвара Снежко:
      - В церковь не протолкнешься, паникадило горит, ковры разостланы, батюшка молодых к престолу ведет, наверху хор гремит: "Исайя, ликуй"...
      Жалийка:
      - Сказано - кому война, а кому корова дойна.
      28
      Староста дал Родиону возможность выговориться, с определенной, конечно, целью. Будто ненароком завел к себе домой, посадил в светлице, где теперь часто заморские гости бывают, засветил двенадцатилинейную лампу, поставил на стол бутылку первача, сам пил в меру - прихворнул, дескать, - зато Родиону подливал щедро. Соломия молча поставила на стол миску с крепким наваристым студнем и тут же вышла. Не присела к столу, не попотчевала. Бывало, расстилалась перед Родионом, а нынче даже словечком не обмолвилась. Санька, проходя мимо двери, рассеянно повела воловьими глазами, - тоже гость приперся, - даже не поздоровалась, не подошла к Родиону: что он для нее? Подневольный человек, которого по морде бьют.
      Душа горит у Родиона, то ли от первача, то ли от обиды, ему и на ум не приходит, что староста выпытывает его. Внимательно слушает, кивает головой, поддакивает, порой словечко-другое бросит, подбивает на откровенный разговор. Староста-де сам живет под страхом: не угодишь начальникам - капут! От выпивки у Родиона затуманилось в голове, посоловели глаза; он обращается к старосте, как бы ища сочувствия:
      - Колокола тащат, медные ручки с дверей тащат, теплую одежу - давай сюда, да что это за рейх такой? Курицы и той без разрешения гебитскомиссара не зарежешь!
      В раж начал входить, верно, надеялся найти себе единомышленника; хотя староста и лебезит перед начальниками, угождает им, да кто знает, что у него на уме.
      На одутловатое лицо старосты набегает тень, не раскумекал, что ли? Слушает молча, видно, сочувствует, задумчиво кивает головой: так, так... Наливает еще рюмку, хоть Родион и без того захмелел, а сам хватается за грудь - удушье мучает.
      Сочувственные кивки Селивона только подливают масла в огонь. Родион не знает удержу, выкладывает свои жалобы. Да и только ли свои?
      - ...Плати за то, что живешь на свете, что собака гавкает, подушные, поземельные, дорожные, благочинные, собачные, всего не пересчитать!
      Что мог сказать на это староста? Всем известно, что, по распоряжению рейхскомиссариата Украины, владельцы собак должны платить за живую собаку сто пятьдесят рублей, за убитую - половину. Неслыханное дело! Такое могло присниться только пьяному, но раз ученые люди издают такие приказы - им виднее...
      Родион тут припоминает - об этом рассказывали еще наши отцы, бывавшие в Галиции, - там даже на окна и трубы накладывали подати! Поглядывая с ехидной усмешкой на пышнобородого старосту, говорит:
      - Думаешь, у нас так не будет?
      И вдруг осекся, словно испугался своего зычного голоса. Хотя дверь и прикрыта, все ж остерегаться не мешает. Почем знать, не навострил ли там кто уши, может, Санька подслушивает, а потом Курту передаст.
      От язвительного вопроса гостя у старосты мысли вразброд пошли. Издают-то постановления большие начальники, а собирать налоги приходится ему, старосте. Кого проклинают, на кого собак вешают? Было над чем поломать голову. Порой страх западает в душу, но Селивон об этом ни гугу... Слабый человек давно бы растерялся... А Селивон мед кадушками, яйца, яблоки, ветчину, колбасы доставляет коменданту и другим начальникам, - тем и держится. К тому же немецкое войско под Москвой, чего тут раздумывать?
      Захмелевший Родион не унимался, доверчиво гудел старосте на ухо соседа навестить не имеешь права, разве что на похороны пойдешь, и то не смей хоронить днем, а только после захода солнца... Девчат по ночам стаскивают с постели, не дают собраться, без одеяла, без посудины сажают в подвал, мол, ждите поезда...
      Что Родион плетет, кого осуждает? Староста и сам вместе с полицаями участвует в подобных операциях. Разумеется, по приказу коменданта. Курт глаз не спускает со старосты. К чему такое болтать? Давно пора укоротить тебе язык, да надобно выведать все твои тайные мысли...
      ...Кабана заколоть хочешь? А разрешение у тебя есть от край... сланд... виртс... шафтс... фюрера?
      Просто в пот бросило человека от трудного слова, не под силу его выговорить.
      Родион одного не может взять в толк, староста-то наверное знает:
      - Что забирают кожухи, валенки, это понятно, для армии, а зачем же отбирать детскую одежонку - платье, обувь?
      Староста одну истину крепко усвоил - на собственном опыте проверил, если хочешь на свете жить, ни о чем не думай, не расспрашивай и угождай начальникам. Родион тем временем судит свое настырно, дерзко, ядовитым словом норовит посеять в душе старосты неверие в новый порядок. Староста этого не потерпит. Не пора ли звякнуть в гестапу, что ли? Но хочется выведать, какие у него планы, не поглядывает ли в сторону леса? Намедни оглашено было уведомление немецкой оккупационной армии. За помощь партизанам на Полтавщине дотла сожжено два села - Барановка и Обуховка, а население расстреляно от старого до малого... Селивон держит село в страхе, лесные ветры пока не долетают до Буймира. Но под каждой крышей живет ненависть к немцу, - родители-то в душе заодно с сыновьями, а те сражаются в Красной Армии. Все же куда клонит Родион?
      - ...Шумахер шоколадом кормит собаку, а наши дети макухе рады!
      Дальше уж некуда. Подобает ли старосте такое выслушивать? Разве не видно, куда тянет Родион? На лес наводит старосту.
      - Топчут детей лошадьми, растлевают малолетних, разве это культура? продолжает Родион.
      Лопнуло у старосты терпение, и он заговорил казенным голосом:
      - Слушай, кум... потому хоть ты и кум мне... Тебе что, мало досталось? Отошла избитая рожа? Ты чью руку держишь? Ты знаешь, что немец под Москвой? Он там так бьет, что и "катюша" дыбом встает! На кого наговариваешь? Хочешь, чтобы я крутнул телефон в гестапу?
      Родион вытаращил глаза на старосту. Теперь староста голыми руками его возьмет, может выдать, продать, на виселицу загнать. Только сейчас он понял, какую коварную игру затеял с ним староста, чтобы развязать ему язык. У Родиона от ярости дыхание перехватило:
      - Ты что, грозить мне вздумал?
      - Сам знаешь, теперь, чтобы расстрелять человека, особого разрешения не требуется...
      Чего еще было ждать? На что надеяться? На милость старосты? Разве не видно, куда он клонит? Позовет Курта - и прощайся с белым светом!
      Здоровенным кулачищем Родион расквасил одутловатую рожу старосты. Но с ног не сбил, тот устоял. Крепкий, словно колода.
      Родион посмел поднять на него руку!
      ...Дотянуться до винтовки староста не успел. Родион дал два выстрела из нагана ему в спину, староста осел мешком на пол.
      Вскинув на плечо Селивонову винтовку, Родион исчез в ночи.
      Соломия голосила над мужем, а тот корчился в луже крови, стонал протяжно, утробно...
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      1
      Никто лучше не залает, не завоет, не заскулит, чем Хведь Мачула. Не просто воет, а протяжно, с надрывом, жалобно тянет, повизгивает, а потом вдруг как зарычит, зальется, даже пена на губах выступит, - ну чистый Серко, да и только!
      Панько Смык, тот горазд горло драть, голосистый, подпрыгнет, руками что крыльями замашет, напыжится и загорланит. Настоящий петух!
      Ну, а уж по-кошачьи выводить никто не сумеет лучше кудлатого Хомы, заведет на разные голоса, ощерится, зашипит, замяукает так отчаянно, что даже жилы вздуются, а то вдруг злобно зафыркает...
      Тихон плечами вихляет, выламывается, - лихо растягивает, давит гармонь, истошно выводит "Ах, почему, любовь моя, не вышла на свидание"...
      Разбойный посвист расколол воздух - Яков Квочка всех заглушил.
      Шум, крики нарастают, пронизывая закутки страхом. Люди попрятались в хаты, украдкою выглядывают в окна.
      Веселенький денек выдался нынче для полицаев. Беспорядочная босоногая толпа месила снег - матери с детьми, сгорбленные старухи, подростки, старые деды. Мелькали ноги - багровые, синие, как бузина. Под наблюдением ефрейтора Курта полицаи сгоняли партизанские семьи к школе. Курт вышагивал позади с автоматом наготове и с удовольствием наблюдал за полицаями. Но сам держался степенно, как и полагается большому начальнику.
      Санька, в некотором отдалении сопровождавшая толпу, так и цвела остановись, мгновение! - пришла долгожданная минута! Вечно бы глядела, как Текля со своим малышом вязнет в снегу. Это прославленная-то медалистка - в тряпье, босыми ногами снег месит! Занятное зрелище! Лучшей потехи не придумать - досыта натешилась дочка старосты.
      Еще с вечера Соломия велела Саньке:
      - Засвети лампадку, да благословит господь воинство на расправу с партизанами!
      Эти дни карательные отряды во главе с эсэсовцами рыщут по окрестным хуторам и селам, стягивают в Буймир партизанские семьи на расправу. В районном центре битком забиты все подвалы, каменные строения, школы - сюда согнали людей из окрестных хуторов.
      Дома у старосты жарко натоплено. Приготовлен щедрый стол. Вечером приходит ефрейтор Курт с полицаями, усталые, не отдышатся, лица лоснятся от пота. Санька подает ефрейтору чистый рушник, вытереть вспотевший лоб. Курт небрежно бросает ей на руки женское пальто. Санька в восторге от дорогого подарка, подходит поближе к свету полюбоваться новехоньким сукном, поглаживает его, будто ласкает. Чистят оружие, моют руки и молча садятся ужинать. Санька знает, как приветить гостей, - наливает каждому по кружке первача, который огнем разливается по жилам. Сама вьется подле Курта, жеманничает, ластится, садится ефрейтору на колени, вытирает полотенцем холеное лицо, обнимает за шею, прижимается, целует, воркует: много он сегодня людей пострелял?
      Ефрейтор хмурится, отстраняет ее, - не до нежностей. Все это для Саньки уже привычно, изведано. И говорить о повешенных и расстрелянных в этом доме тоже в порядке вещей.
      Выпив первача, полицаи оживились, повеселели, похвалялись, как ловко расправляются с партизанским отродьем. На радостях велят Саньке созвать девок, полицаям на потеху.
      К ним то и дело подплывает павой Соломия. Радушная хозяйка не знает, чем угостить защитников нового порядка. Слава богу, горилка не переводится. Чему тут удивляться, когда совсем недавно полицаи доставили кадушечку повидла. Соломия влила три ведра воды, добавила фунтов десять муки, разболтала хорошенько, чтобы выкисло, выбродило. Да в хате прохладно, долго не играло, пока не окунули в дежу раскаленную железину, на другой же день брага подходить стала, играть.
      Соломия ставит на стол жареное, пареное, приглашает:
      - Ешьте, пейте, гуляйте, вы потрудились сегодня... Не одну партизанскую душу на тот свет спровадили. Слава богу, живем в достатке, немецкая власть поставила человека на ноги, от смерти спасла...
      Соломия говорила всем, но обращалась преимущественно к Курту, и неспроста: хотела, чтобы слова ее покрепче застряли у ефрейтора в памяти:
      - Кто выходил Селивона, когда партизаны чуть не отправили его на тот свет?
      Соломия не нахвалится Шумахером, - приказал докторам спасти жизнь старосте, - и тут же осыпает проклятьями разбойников, засевших в лесах и оврагах.
      - Пускай наши враги камень грызут...
      Наконец-то долгожданный день настал: семью Мусия Завирюхи ведут босиком по снегу! - по приказу старосты у людей отобраны сапоги, валенки.
      - Все равно они вам не понадобятся, - усовещевал староста Мавру, которая пробовала возражать:
      - К колодцу не в чем будет выйти!
      - И вода вам не понадобится...
      В полдень Селивон, надутый, важный, расчесал перед зеркалом окладистую бороду, пригладил усы, провел щеткой по лысине, напялил синюю, со сборками, чумарку, перетянул зеленым поясом объемистый живот, на грудь нацепил немецкую медаль - награда за верную службу - и отправился в волостное правление. С первого взгляда видно, что перед вами человек не рядовой.
      Улица полнилась шумом, криками, наигрывала гармонь, полицаи пританцовывали. Санька, разнаряженная, румянощекая, неторопливо шла за толпой арестованных. Люди с обреченным видом месили снег без слез, без жалоб, - знают, что натворили... Ноги обмотаны мешковиной, онучи размотались, а полицаи подгоняют. Мелькают багрово-синие икры, пятки... Кто вас спасет?
      Селивон при каждом удобном случае грозил хуторянам и сельским жителям:
      - Надо с корнем выкорчевать партизанское семя!
      И вот это произошло.
      От наплыва бурных чувств распирает грудь, полицаи без умолку кричат, надсаживаются, вопят. Не такое бы зрелище они устроили, кабы не позамерзали пруды и речки. Но Курт и без того имел возможность убедиться полицаи не очень-то нянчатся с врагами рейха.
      Семьи партизан загнали в цементированный подвал под школой. Окна вровень с землей, на них одни решетки, снег метет по полу, ветер свищет, холодище. За окном на улице шаркают заскорузлыми сапогами часовые. Матери, словно овцы, сбились на каменном полу под стеной, спасая детей. Девочка прижимала к себе малинового медвежонка и рыжего зайчика. Хотя у зайчика одно ушко оторвано, а все ж таки согревает душу. Зимняя ночь бесконечна, как вечность. Каких только дум не передумаешь, какие только страхи тебя не одолевают! Закоченели люди, жизнь едва теплится в них, матери согревали детей, дети не давали умереть матерям. Сами не знают, как передремали, передрожали ночь.
      Текля в отчаянии, ума не приложит, чем помочь ребенку. Замерзший, голодный, припал к груди, жадно сосет, причмокивает - капли молока не вытянет, Мавра размотала тряпку, достала мерзлый как кремень сухарь, если б в воде размочить, пососало бы дитя. Развязала узелок с горсткой каши - каша тоже смерзлась, не угрызешь.
      Капля воды нет, дитя страдает от голода и жажды. Текля намяла снегу, дитя лижет, плачет - нет ни росинки питательной. Губы обметало, во рту пересохло, уже и плакать нет сил. Спасибо, Галя дала кусочек печеной тыквы, подкрепилось дитя.
      Текля пролежала всю ночь на камне, ребенка положила между собой и матерью, теперь спины не разогнуть. Жилы на руках и ногах набрякли, вздулись.
      Хоть бы бросили людям охапку перетертой соломы.
      Пеленки все мокрые, прополоснуть негде. Текля помяла их в снегу, они вымерзли, потом на животе просушила, перепеленала малютку.
      Обессилев, Текля с минутку вздремнула, и привиделся ей Марко - в каких-то лохмотьях, в лаптях. Не случилось ли с ним несчастье? Галя утешала подругу, - только бы вырваться на волю, в бою и смерть не страшна.
      Чуть не за пазухой ребенка носила, на руках девочка спит, Галя держит ножки у себя в коленях, чтобы согрелись, и все-таки уберечь не смогли. Посинела, губы запеклись, выживет ли? Может, ты, малышка, погибель чуешь, что не просыпаешься?
      Утром наведались полицаи, поинтересовались, все ли живы-здоровы. С веселым видом созерцали, как полураздетые люди дрожат от холода.
      - Что, не слишком мягко было спать? - спросил Тихон.
      В углу угрюмо поеживались посиневшие от холода люди. Не люди мертвецы.
      - Чтоб тебе всю жизнь так мягко было, - ответил бородач.
      - Долго еще нам сидеть? - отважилась спросить Галя.
      - Нет, - охотно ответил Тихон, - пока соорудят виселицу.
      - А может, и постреляют, - возразил Панько Смык.
      Хведь Мачула, верно, из жалости, пообещал Текле:
      - Тебя с ребенком мы первую на допрос пустим. Начальники уже прибыли.
      - Кого вызовут, - хмуро буркнул Яков Квочка.
      Тут как раз ефрейтор Курт приказывает полицаям привести на допрос Мавру вместе с дочерью. Галя взяла дитя на руки, пока не вернется Текля. Вернется ли? Не сознавая, что говорит, Текля умоляет подругу спасти жизнь ребенку...
      Полицаи повели женщин по широкой каменной лестнице на второй этаж. Окна здесь большие. Ослепило яркое солнце, в темный подвал его лучи не пробивались. Из глаз потекли слезы. В натопленном просторном классе за столом сидели немецкие офицеры в крестах и медалях. Лоснились холеные лица, на петлицах сверкали молнии. Иззябшие женщины согревались в тепле. Теклю лихорадило, одолевала дремота, хотелось распластаться тут же, на полу, забыться сном. Жаль, что не взяла с собой ребенка, отогрелся бы здесь.
      Прилизанный, невзрачного вида немец - начальник полиции Шульц - с недоуменной миной разглядывал молодицу, стоявшую перед ним во всей своей красе: ноги обмотаны тряпьем, из пальтишка торчит вата, платок с головы сполз... Зачарованно уставившись на блестевшую на свету русую косу, тройным венком обвивавшую голову, он преисполнился сочувствия, - ребром ладони полоснул Теклю по шее, - пропадет такая роскошная коса! Какая жалость!
      Текля разозлилась, откуда и смелость взялась:
      - Либо на смерть веди, либо отпускай! За что грудное дитя мучаешь?
      Пышноусый красавец полицай Шпанько спокойно отвечает молодице:
      - Выпустим на свободу, если наведешь на след Мусия Завирюхи. Где твой отец?
      Мавра ответила за дочь:
      - А твой отец знает, где ты? Ищи ветра в поле! Куда-то на Волгу подался.
      Озлившись, Мавра обозвала большого начальника бродягой, - облазил все тюрьмы, - теперь на почетное место посадили.
      Шпанько не стерпел такого поношения, наотмашь ударил, чуть Мавре глаз не выбил - слезы и кровь полились из глаз.
      Текля готова была полицаю в горло вцепиться, да Курт помешал, чуть руку не вывихнул ей. Партизаны недосягаемы для полицаев, их голыми руками не возьмешь, а семьи беззащитны.
      Селивон давно говорил, да начальники и сами убедились в том, что никакими муками правды у этих женщин не вырвешь. На голых камнях ночевали, на морозе! Что может быть мучительнее?
      Шпанько, однако, не теряет надежды, продолжает допрос:
      - Где твой Марко?
      - Погнал скот на Волгу.
      Полицай взбеленился, побагровел, потом посинел - не вмешайся немец, придушил бы молодицу. Не раз ему внушали - искалечить легче, чем заставить говорить. Уничтожить врага всегда успеешь, если исчерпаны все другие средства.
      Шпанько презрительно ухмыльнулся:
      - Ты думаешь, мы не знаем, где находятся партизанские гнезда?
      - Зачем же тогда у нас спрашиваете? - говорит Текля.
      Полицай снова мрачнеет, а по лицу гитлеровца пробегает усмешка. Он пробует уговорить молодицу, Шпанько переводит:
      - Мы тебя освободим, оденем, накормим, обеспечим ребенка и мать, никто вас пальцем не тронет, только замани Марка в хату...
      Текля не знала, чем ей больше возмущаться: доходящей до нелепости наглостью или непроходимой тупостью. Можно подумать, будто она век не вылезала из нужды, и вот теперь ее собираются "обеспечить"!
      - Поищите себе кого-нибудь поглупей! - выдохнула с ненавистью и с отчаянным безрассудством добавила: - Живым Марка вам никогда не взять!
      Перестала таиться, хитрить с полицаями, показала свой норов. И за это проволочная нагайка перепоясала непокорную. Шульц остервенело полосовал молодицу, пиявками расплывались багровые полосы по лицу и рукам.
      Злобно ощерясь, недвусмысленным жестом указал Курту в сторону оврага...
      2
      Мусий Завирюха, насупив косматые брови, внимательно смотрел на собеседника. Казалось, в самую душу заглядывал, проверял: робок человек или слишком горяч, кто нерешительно мнется, когда надо идти в разведку, а кто беззаботно-легкомыслен. И как бы молодецки ни козырял или отдавал рапорт партизан - этим командира трудно было задобрить. Его тревожила мысль, как человек поведет себя в бою, не подведет ли отряд под кинжальный огонь?
      При каждом удобном случае, - а такие случаи выпадали не часто, лесное братство любило послушать командира.
      - Если будем сидеть возле печки, - предостерегал Мусий Завирюха, немцы нас переловят, как лисиц в норах! Врага надо сбивать со следа. Не ждать нападения, а самим нападать.
      На такие мысли наводила недавняя тяжелая история: каратели уничтожили небольшой партизанский отряд, засидевшийся в землянке над Пслом.
      Хмуро оглядывая обветренные лица, Мусий Завирюха предостерегал партизан и против лихачества и своеволия, буде таковые явления возникнут в отряде.
      - Я не из тех, кто пугает наказанием за провинность. Но руки твои должны быть чистыми. Несешь патефон или часы, чтоб выменять на самогон, а в автомате пружина неисправная, оружие не чищено. Берегись, друже, чтоб душа твоя не заржавела!
      В лесной землянке собрались хлеборобы: пахари и сеятели, конюхи и пастухи, овчары, дояры, механизаторы, - словом, люди, не нюхавшие пороху. Из них-то и надо было сколотить боеспособный отряд. Помимо тактики партизанского боя предстояло обучить их владению оружием. Случилось же однажды, что немолодой конюх Аврам, раздобыв в бою старую румынскую винтовку, обрадовался:
      - Эх, и добра оружина!
      При упоминании об этом случае Повилица, чистивший ручной пулемет, усмехнулся в густую бороду, а долговязый, обдутый всеми ветрами овчар Голивус, протиравший автомат, блеснул белыми зубами. Ребята помоложе с трудом сохраняли серьезность, - неловко потешаться над пожилым человеком.
      Родиона партизаны приняли в свой отряд, не смотрели на него косо, обращались дружески, не чуждались и не напоминали о прошлом, - на этот счет Павлюк дал всем строжайшее указание, - однако он не совсем еще освоился в отряде. Партизаны народ боевой, обстрелянный, не раз смотрели смерти в глаза, взрывали мосты, сбрасывали под откос эшелоны, уложили немало гитлеровцев, - а чем, собственно, отличился он, Родион Ржа? Считал, что убил старосту, а тут слух дошел, что немцы позаботились о своем верном слуге, положили в больницу, выходили. Ну да Родион еще докажет, на что он способен. Он не успокоится, пока не завоюет доверия людей. Человек мужественный, он вместе с тем чувствовал, что ему не хватает военных знаний. Он даже сострил однажды:
      - Вот закончим "Лесную академию", все грамотными станем.
      В шутку брошенные слова эти получили хождение среди партизан.
      А пока приходилось самоучкой овладевать военными знаниями. Устин Павлюк ознакомил хлопцев с системой гранат, с приемами стрельбы из дискового автомата и пулемета, показывал, как бросать гранаты, остальному учила сама жизнь...
      В часы отдыха Мусий Завирюха не давал людям скучать, - начиналась беседа о партизанской тактике. Каждому любопытно было послушать, как Мусий Завирюха с группой партизан переходил линию фронта.
      Взяли на плечи косы, грабли. Часовые остановили их.
      - Ты куда, дед?
      - Да вот, война помешала, пойду отаву догребу возле ольшаника...
      Ночами шли по звездам. С вечера намечали направление - Большая Медведица с правой стороны, перед рассветом она поворачивает вверх. А ежели небо затянуло облаками, - смотри, с какой стороны дерево покрылось мхом. Страдаешь из-за нехватки воды? Щавель утоляет жажду, дикое яблоко кислица, осенняя ягода боярышник. А когда маслята появятся - воды с пеньков ложкой насбираешь, сваришь их. Плохо вот только без соли. А немецкие склады для чего существуют? У населения не бери, наоборот, помогай ему, как поступают ковпаковцы, наумовцы.
      Мусий Завирюха подводит к мысли: пока фронт далеко, будем действовать по своему разумению - подрывать мосты, склады, эшелоны. А начнет Красная Армия наступление, - это время уже не за горами, - тогда будем действовать по указаниям командования.
      Устин Павлюк, одобрительно кивнув, добавил:
      - Без стратегического сырья - без нефти, без металла, без хлеба Гитлер не может вести войну. Так будем же рушить тылы врага.
      ...Буймирские ребятишки, кто на саночках, кто на лыжах, катались с горы. Нечего и говорить, что Грицко Забава - самый шустрый и ловкий среди них, никто не мог с ним равняться. Как ошалелый, мчался он на лыжах с крутой горы, перелетал через ровики, вырытые водой, через бугры, что намел ветер, лишь снежная пыль вихрилась за ним. И сам, как вихрь, влетал в лесную чащу - как только не разбился?
      На опушке тоже немало всяких забав и развлечений, - кто приметил белку, кому удалось поймать глазом метнувшуюся в ельник огненно-рыжую лису, в непогоду она шныряет всюду, - не потому ли, что снежок припорашивает след?
      Это лишь одна видимость, что Грицко, себя не помня, носится по снеговым волнам под ребячий шум и гвалт. Дети и не заметили, как он отбился от их шумной ватаги и теперь, продравшись сквозь чащу, мчался во весь дух прямиком к дому лесничего. Надо было к вечеру, пока мальчишки не разбежались, вернуться назад, присоединиться к ним, - и все это до опасной поры, до комендантского часа.
      Одно хорошо - Грицко может не бояться, что оставляет за собой след, лесные делянки изрезаны лыжнями: по приказу коменданта лесничий разослал сторожей искать партизанские гнезда. В случае, если перехватят Грицка, он взмолится: выведите на дорогу, заблудился я...
      Новость, доставленная к ночи обындевелым вестником, не на шутку встревожила Мусия Завирюху. Партизанские семьи постигла беда. Они всегда жили под угрозой, а сейчас в село налетели каратели, учинили расправу. Необходимо спасать женщин и детей, пока не поздно. Может, кое-кого и в живых уже нет. Партизаны собирались в поход.
      После короткого совещания с Павлюком Мусий Завирюха отдал приказ. Выбор его пал на Марка.
      - Марко!
      - Га!
      - Что за "га"? Поведешь автоматчиков!
      Устин Павлюк советует Марку:
      - Старый бор редок, бором не веди, а молодняк густой, сбегает к самому оврагу...
      - Кого возьмешь? - спрашивает Мусий Завирюха.
      - Повилицу...
      - Повилица со мной пойдет.
      - Сеня...
      - Еще?..
      Марко стал называть наиболее надежных бойцов, с которыми не однажды приходилось бывать в бою, - Данька Кряжа, Голивуса, Максима Сопилку, Василия Зорю, Ивана Калину...
      На миг запнулся, раздумывая, кого бы еще взять. Рядом переминался с ноги на ногу Родион Ржа, с длинной винтовкой за плечами, - хотел, чтобы его заметили. Неспроста он, конечно, вертелся здесь. Родиона мучили сомнения. Неужели ему не доверяют? Неужели подозревают, что не хватит у него духу на беспощадную расправу с карателями? Когда еще выпадет случай доказать, на что он способен. Он готов погибнуть, но искупить свою вину или, если останется жив, отомстить - да так, чтобы небу жарко стало! От одного воспоминания о коменданте у него закипала кровь. Неужто думают сунуть Родиона в обоз! Погонщиком? Нет, у него хватит ненависти, чтобы встретиться с врагом лицом к лицу.
      Марко, похоже, угадал, что творилось у него на душе, потому и взял Родиона Ржу к себе в отряд - будет из винтовки бить прицельным огнем по противнику, - и этим навсегда завоевал расположение Родиона.
      Мусий Завирюха, давая задание, внушает Марку: надо знать, где напасть, как напасть и когда напасть.
      - Помни, идешь освобождать матерей с детьми!..
      Тут у него голос прервался, он махнул рукой.
      Опаленные гневом, партизаны тронулись в поход.
      3
      Кружат над головой снежные вихри, слепят глаза, забивают дыхание. Спина одеревенела, а часовые торопят, не дают Текле разогнуться, - долго мы будем тебя ждать? Если человек умирает раз - ефрейтору мало. Не потому ли он заставляет мать рыть себе могилу. С каждой лопатой выброшенной земли укорачивается ее жизнь. На беззащитную женщину наставлены винтовки, вокруг на страже вестники смерти.
      Измученная, обессилевшая, она уходит в землю все глубже.
      Последняя лопата земли, последняя надежда... Ох, как тяжела эта последняя лопата земли!
      Мать роет себе могилу, а завернутое в тряпье дитя, брошенное на снеговую постель, ждет своей участи, не ведая, что бьет последняя минута жизни, не ведая, что такое жизнь, но уже испытав голод, холод, ледяную постель...
      Мать берет дитя на руки, оно тянется к надежной своей защите, доверчиво припадает к теплой груди, что-то лопочет. Мать несет ребенка к могиле, умоляет ефрейтора не разлучать ее с дочкой, чтобы вместе принять смерть. Пусть дитя не видит, как умирает мать, и чтобы мать не знала, как погибает дитя.
      - Вы же люди, не вынимайте живое сердце из груди!
      Взывает мать. Но к кому взывает?
      Перед ней наглое лицо Тихона, - скаля зубы, полицай наводит на нее винтовку...
      Уж не рассчитывают ли враги, что она смирится, пойдет на предательство, станет служить им?
      Полицай Хома и немец-автоматчик целят ребенку в голову. Текля поворачивается к ним спиной, крепче прижимает дочку к себе, защищает своим телом.
      Не остереглась мать - сбоку наставил автомат ефрейтор.
      Выстрел оглушил, раскололась земля. На руках матери умирает родное дитя, холодеет тело, гаснут глаза.
      Полицаи возбужденно галдят, в восторге от выстрела ефрейтора.
      Текля потерянно озирается, затуманенный взгляд замечает рыжего зайчика с медвежонком на снегу...
      Выстрел оказался в самом деле точным, хотя и запоздал... Ефрейтор выронил из рук автомат, остолбенел... Полицай Хома и автоматчик, целившиеся в Теклю, распластались на снегу. Из перелеска бурей, снежным ураганом вылетели белокрылые народные мстители.
      Опомнившись, ефрейтор дал тягу.
      - Огонь! - скомандовал не потерявший самообладания Тихон, пытаясь отбить нападение.
      Полицаи беспорядочно ударили из винтовок и кинулись вслед за ефрейтором. Курт рысцой бежал к селу - задыхаясь, весь в поту, мешал тяжелый зад. Бежал и верещал, как заяц, боялся, как бы не настигли партизаны, не ушла машина. Рука горела, кровь лилась ручьем, след тянулся по снегу. Полицаи, прикрывая ефрейтора, по команде Тихона вслепую дали залп из винтовок и бросились к школе - единственному надежному бастиону, другого спасения нет. Встанут у окон, дверей и будут защищаться, пока не придет подмога. А в том, что подмога скоро придет, нет никакого сомнения. На их глазах машина с начальством рванула к райцентру, потонув в облаке снежной пыли. Возле грузовой суетились автоматчики, не могли завести мотор, Курт в панике повернул туда, - только короткие голенища мелькали.