Добрую весть Марко принес, вот мать порадуется, как узнает, что не пропали наши труды, фермы в надежных руках, осели за Волгой, под присмотром пастуха Саввы... Он не раз выручал ферму из беды.
      Марко скрыл, чтобы не расстраивать мать, что скот гнали под бомбами, что несколько удойных коров погибло, в том числе и Ромашка...
      Столько событий произошло, что не знаешь, о чем и рассказывать.
      ...Глухими ночами Тихон с полицаями шатаются по селу, измываются над девчатами, устраивают засады, партизан высматривают, не придет ли кто за хлебом или рубаху сменить. Марку повезло: нет снега - не видно следов, да и полицаи сегодня ушли на хутор, мальчишки передали. Хватают голодающих на дорогах, тянут в управу, и там уже не теряются. Разбогатели на ворованном добре. Кому война, а кому корова дойна...
      Словно ядовитые мухоморы после дождя, вылезали гитлеровские прислужники, до того сидевшие тишком, не поднимая головы, не подавали голоса, хитрили да лицемерили... А теперь вылезли на свет, сбросили маски - и шипят словно гадюки, злорадствуют.
      Кто-кто, а Марко с Теклей на своей шкуре в том убедились.
      Нескладный Селивон, будто оборотень какой, принял новое обличье, "политиком" стал, перед фашистами выслуживается, запугал село. В черном гитлеровском прислужнике проснулся лакей и палач.
      Обдирает село. Старостиха Соломия с дочкой ублажают немецких начальников.
      Санька выслеживает всюду тех, кто ругает новый порядок, и доносит ефрейтору Курту. Подсказывает полицаям, у кого что закопано, спрятано. У Текли тоже забрали дорогую память - золотую медаль, полученную в Москве на выставке.
      Чем Марко мог утешить подругу? Где найти нужные для того слова? Не покажутся ли они ей неживыми? Не в силах помочь, он гладил теплую женскую, с набухшими жилами руку. Одно он твердо знает, что никогда врагу не видать Москвы.
      ...Дары земли - буйство красок и плодов - проплывали у Марка перед глазами. Гитлеровский сапог наступил на цветущую землю. Ненавистью к захватчику бьется каждая земная жилка.
      Марко подавил охватившее его волнение... Сказал Текле, что Красная Армия под Москвой здорово намяла фашистам ребра, разгромила врага, перемолола танковые дивизии, разбила мощную его технику, самоходные пушки... Отбила наступление, отбросила врага. Нет, не видеть гитлеровцам Москвы, как своих ушей.
      Молча слушала, нет, не слушала, а вбирала всем существом своим отрадные слова, долго еще они будут согревать ее в лихую минуту.
      - Лопнула надежда на "блицкриг", - продолжает Марко, и Текля робко, будто школьница, спрашивает, что это значит.
      Нечто похожее на зависть испытывала Текля - у Марка совесть спокойна, а она терзается. Если бы не мать, не ребенок - что ей хата? - ушла бы с ним в лес... "Не бойся, обузой не буду", - прошептала чуть не плача, горе не знает пышных слов.
      Места себе не находит женщина. Да разве она одна? Гитлеровцы запоганили все вокруг. Словно солнце затмилось и вернулся пещерный век.
      Больно Марку от этой беспомощной жалобы и, чтобы отвлечь ее внимание, сказал, что карательные отряды всюду рыскали, никак нельзя было навестить. Нельзя ей бросать село на произвол судьбы, таково мнение партизанского штаба. Враг все делает, чтобы сбить с толку людей ложными слухами. Долг Текли - стоять на страже правды, раскрывать людям глаза на действительное положение вещей, необходимые директивы передадут из леса.
      Враг думал, что Украина пластом ляжет перед ним. Но каждая стеблинка здесь дышит местью. Грабежами и притеснениями гитлеровцы долго не продержатся. Разобьет их Красная Армия, хотя и отступает пока. На войне необходима человечность, наше дело правое, мы победим. Говорил как умудренный опытом воин пропагандист, - надо утверждать в людях веру в нашу победу.
      Попытки Марка "проинструктировать" ее вызвали у Текли добрую улыбку: сами научились защищаться от гитлеровцев. Где только можем, врагу наносим урон. В поле работаем напоказ, для вида, Родион не очень-то замечает да, видно, и не старается замечать. Остыл... А мальчишки даже оружие собирают, прячут, выводят из строя транспорт...
      На вопрос Марка, кто их направляет, руководит ими, Текля ответила его словами: ненависть!
      Вот и поговорите с нею!
      - А как Родион? - спрашивает Марко.
      - Не так зол, как глуп. Прибрал его к рукам Селивон. Может, и кается, да поздно...
      - А ты разведай...
      - Попробую...
      - Насчет леса закинь слово...
      Текля с сомнением покачала головой.
      Когда Текля поинтересовалась, чем они уничтожают транспорт, Марко с трудом удержался от смеха. Вся земля нашпигована толом! Марко с Сенем не одно поле разминировали. Наши мины противотанковые, - запаслись взрывателями. Мало ли по канавам снарядов валяется!
      Точно о простой будничной вещи говорили, Теклю даже страх взял - со смертью играют ребята...
      - Действуем-то мы осторожно, - уверял Марко, - знаем, какую брать, к немецкой мине приступу нет - в ней три капсюля... Мадьярскую взять куда проще - пружинки разъединил, тарелку снял и вывертывай капсюль. А вот в стапятидесятидвухмиллиметровых снарядах головку вывернет не каждый. Устин Павлюк вывинчивает ключом, полегонечку, чтобы не стукнуть. Отверстие залепишь глиной, положишь снаряд на слабый огонь, черный дым повалит, потом оседает, тол плавится, течет, как олово в глиняные формочки.
      - Мы тоже припасли вам немного толу, - сказала Текля.
      Теперь пришел черед удивляться Марку.
      - Где же вы взяли?
      - Спроси Грицка.
      - Пусть не лезет поперед батьки в пекло...
      - Так-то вот...
      О ней не забыли в отряде, только никак нельзя было связаться, переходы, стычки... Большую помощь она может оказать партизанам в борьбе за освобождение.
      Марко говорит, как старший. Посерьезнел, движения стали неторопливыми, речь степенной, хоть и вели беседу шепотом. Будто и ростом выше стал, в плечах раздался, возмужал.
      Чудачка, может, человек сызмалу не имел возможности быть маленьким, жизнь заставляла взрослеть прежде времени, а про теперешнее и говорить не приходится.
      Помолчали, задумались. Текля была неспокойна, то и дело вздыхала, прислушивалась к редким выстрелам. В ночной темноте вспыхивали огни, зелеными полосами расчерчивали небо. Но молодость брала свое, и, хоть кругом был враг, сердца их бились любовью и верой.
      - Черный конь подковами топтал меня - к встрече сон приснился... Как ни топтал, а я жива - и тебя довелось повидать, - прошептала с нежностью.
      Марко улыбнулся, зная, что она не верит ни в какие приметы.
      - ...А газеты и листовки в доме не держи, передавай в надежные руки. Одну листовку с обращением к полицаям и старостам, чтобы отказывались от каиновой работы, подбрось Родиону. Еще лучше - поговори.
      Яснеет, ширится горизонт перед глазами женщины. Нет, уже не оторвана она от привычного большого, светлого мира, знает, как ей действовать, спокойнее стало на душе.
      А Марко все о деле да о деле, уж не лекцию ли собрался ей читать? Скуп стал на теплое слово, почему не скажет о своем, о том, что рад ее видеть. Правда, сейчас не время для личных переживаний и вздохов, а все же... Сама не поймет, что творится с ней, никогда такого не бывало. Дала буханку хлеба на дорогу, чистую сорочку. Положила руки на грудь, доведется ли еще когда-нибудь увидеться, мой дорогой, мой родной, удачи тебе в бою.
      Предостерегала Марка, чтобы сгоряча не лез на смерть. На что Марко задорно ответил: "Еще не отлита врагом пуля для меня". Вот уж действительно со смертью запанибрата, об руку с ней ходит, прогуливается... Какая уж тут осторожность!..
      - Патроны, гранаты пусть собирают, только чтоб осторожно... И хранят не в селе... Я еще приду...
      Стояла на взгорье над Пслом, обнимала ночь.
      25
      ...Светлый день воскресенье. Вышла поутру Жалийка за ворота - ни звука, ни шороха, - глухая улица, унылые хаты. Присматривалась, не идет ли где дым из трубы. У старосты дым валом валит, да у Соломеи никогда жару не выпросишь - то солнце не взошло, то солнце зашло...
      - А про "вермишель" и говорить нечего.
      Так хозяйки называли порох, которым пользовались при растопке печи: уголек подложишь, и он вспыхнет, дрова или будылья займутся, как сухие.
      Полевая дорога длинная, из-за бурьяна не видно поля - заросла бурьяном и людская судьба, - поблекли осенние краски, деревья стоят голые, подули студеные ветры, закаменела земля, потрескалась, как посыплют снега - отойдет. Черные платки с базара возвращались. Понурые, заморенные женщины шаркали заскорузлыми сапогами, Жалийка делилась своими печалями. День настает - не знаешь, за что браться.
      Смуглое лицо Меланки Кострицы сурово-задумчиво.
      - Нам еще полбеды - нам хоть воду из колодца можно брать. А как семьям активистов, им к колодцу не подступиться...
      Времечко настало, хоть не заикайся о своем горе, - у людей еще горше...
      Меланка Кострица похоронила дочь-кормилицу, разве это не печаль? Кое-кто дочерей выкупил, у нас нечем... Забрали дорогую труженицу на потеху и посмеяние... Хоть бы кто укоротил ночи, светить нечем, не спишь, думаешь...
      Зимняя пора, темнеет рано, люди управляются с хозяйством при коптилке; Жалийка купила бутылку керосину, двести рублей отдала Селивонихе, старостиха еще и побожилась, что продешевила, - скидка, мол, только односельчанам. Селивон с Игнатом - это всем известно - привезли железную бочку керосина, теперь выручают хорошие деньги. Скажете, соли мало награбастали? Лошадь своя, Селивон навез сена целый стог, хлеба нахватал на три года, от сукна, хрома сундуки ломятся. Сказано, кому война, а кому корова дойна...
      Соломия что пион, обставилась кубышками, торгует самогоном. Под столиком канистра с керосином. Известно, где самогон, там и веселье. Тоже ярмарку устроили! Молока немец не разрешает продавать - нигде ни кувшинчика не увидишь, а самогону - пропасть. Селивон с Игнатом подводами возили свеклу, сахар, теперь падкие на барыш хозяйки весь базар залили самогоном. Кожевники, сапожники, портные, шапочники, скорняки, кожушники, полицаи, старосты, подстаросты, всякий сброд - сбились оравой - люди дерзкие, денежные, - подшучивают над молодицами: почем молоко?
      Соломия прямо-таки рассыпается, нахваливает свое пойло:
      - Даже горит! Не мутный и сивухой не отдает. Как слеза! Не едучий! Без всякого настоя. Нет в нем ни махорки, ни перца, ни карбиду, ни чемерицы, ни майских жуков! Вот, отведайте!.. А запах! Не перекис, не затхлый. Не обалдеешь, как от едучего. Первачок. Может, подвеселить? Это вам не какая-нибудь "баламутка".
      Патефон играет, зазывает народ, пьяницы самогон хлещут, похваливают как огонь! Согрел внутренности. Лица набрякли, не то от ветра, не то от самогона. Кое-кого уже покачивает, но все как воды в рот набрали - ни песен, ни шума, как на похоронах, немецкие полицаи хмуро наблюдают за порядком. Самогонщицы, правда, не так падки на деньги, как на соль и мыло...
      Покупатель топчется возле соли:
      - Не выварена ли из суперфосфата?
      - Убей бог - славянская! - клянется Соломия. - Просто светится!
      Покупатель заскорузлыми пальцами кладет щепотку соли на язык - не захрустит ли на зубах, не подмешан ли в ней песок?
      Соломия нахваливает соль:
      - Соленая, не мутная...
      Покупатель с недоверием спрашивает:
      - Может, мелу подмешали?
      Грицко Забава тоже слоняется по базару, где же ему еще быть? Надо горсточку соли выменять на кукурузу.
      Если мужик в заплатанной поддевке найдет в мешке листовку, в которой написано, что скоро гитлеровское войско поползет на четвереньках, кто догадается, откуда тот листок взялся? И если на здании гестапо, за спиной часового, вдруг появится листовка "Гитлер капут!" - кто подумает на Грицка?
      Иной раз в базарной сутолоке у людей кое на что глаза открываются. Столько насмотрелись, наслушались, наудивлялись, что за вечер всего не переговорить.
      Две уже немолодые женщины - Жалийка и Кострица, - ничем не примечательные рядовые полеводки, бредут себе с базара с узелками и, озабоченные чудовищными переменами, обсуждают происходящее. От их зоркого глаза ничто не укроется, они сквозь стены видят, сквозь века и поколения мыслью проникают. Никому не придет в голову, что полевой дорогой, в рыжих стоптанных сапогах, в черных платках бредет история Буймира!
      Где еще и поговорить, где отвести душу, как не среди полевого простора!
      Кожевенное ремесло хоть и запрещенное, зато денежное. За версту от человека довольством несет. Когда это слыхано, чтобы за простые сапоги сапожники семь тысяч драли. Сапожники, портные, шапочники, тулупники взяли патенты в управе и теперь торгуют на базаре, угощают магарычами полицаев, старост, что понаехали сюда из Чупаховки, Васильевки. Кожевники сдирают кожу с покалеченного войной скота, кожушники натаскали овец, шьют кожухи. В магазинах одежи нет, и магазинов-то самих нет, продуктовая лавка одна-единственная, да и та для полицаев.
      Ясное дело, что кустари всю торговлю в свои руки забрали, барышничают напропалую, а бедная вдова мыкается по базару, чтобы выменять щепотку-другую соли, брусочек мыла или бутылочку керосина. Соседкам еще повезло, не с пустыми руками возвращаются домой.
      Хорошо, что нам хоть в чужие горшки не приходится заглядывать. Собрали с огорода свеклу, картошку, наквасили помидоров, капусты... Служащие, те скупают у междуреченских гончаров горшки, носят по селам, там в обмен за горшок насыпают его доверху кукурузой, фасолью, горохом, а за просо надо отдать два горшка, а потом несут на базар, и уже на стаканы меряют. Кукурузный початок пятнадцать рублей. Жалийка сегодня наторговала на соль, на керосин, а на мыло уже не хватило.
      В голове не укладывается - щепотка соли сто рублей! Не подскочила бы часом цена на кукурузу!
      Да еще хорошо, если у тебя есть чем смолоть, если ты обзавелся теркой...
      Рабочие ходят по селам, мастерят людям ручные мельницы-дерушки...
      Селивонов родственник Гаврила - тот мешками муку гребет. В колхозе не видно, не слышно было человека, молчун, недотепа, молоко возил. Теперь, смотри, в какой азарт вошел! Мельницу завел. Притащил тайком два большущих каменных круга - точила у кузни лежали, приладил жернова. Подкормил двух приблудных лошадок. Даровая сила. Навозил лесу. Нанял мастеров, и те ему поставили мельницу. Но уж только к нему с узелком не суйся - что я тебе, вхолостую буду гонять лошадей? А уж везти, так чувал. На всю округу теперь известен. Все начальники у него пьют-гуляют.
      День уже угасал, а соседки все еще не наговорились, не вытрясли всех новостей. Иной, смотришь, пойдет на базар, где скопилось людское сборище со всего света со своими заботами, протопчется там целый день, да так ничего не увидит и не услышит. Высмотрит он, к примеру, что на базаре появились иконы - рядом с Георгием Победоносцем продают портреты Гитлера, да что-то не очень покупали, а около самогона - народищу, не продерешься... И Селивон - навеселе, конечно, - по майдану расхаживает, свою душеньку тешит: хошь покупай, хошь продавай - вольная торговля! Забыл, как на прошлой неделе в Буймире прошелся сапожищами по торговому ряду, раскидал пшено, фасоль, кукурузу. "Я кому сказал, чтобы никаких базаров! Марш в поле к молотилке!" Бабы от него врассыпную, попрятались в церкви.
      Смеркалось. Пахло дымом и кизяками. Жалийка с Кострицей шли сельской улицей, теперь уже молча.
      26
      Шумахер бил Родиона не то чтобы со зла, скорее надменно-пренебрежительно "гладил" сложенной вдвое нагайкой по мясистой роже, размеренно, с брезгливой гримасой полосовал румяное, с каждым ударом все гуще синевшее лицо, похоже, больше со стыда, чем от боли... Молодицы, девчата смотрят - при всех так обойтись с Родионом. Человек стоит во главе крупного хозяйства, распоряжается, руководит, - какой же он теперь начальник над людьми?! Родион, переминаясь с ноги на ногу, в замешательстве таращил обалделые глаза, криво усмехался, мол, не в шутку ли бьет комендант его по роже... Да еще у самой дороги, машины мимо проносятся, немцы ржут, гогочут... Какие тут, к дьяволу, шутки, когда все лицо распухло?
      Рядом с комендантом мрачно супил брови староста, осуждающе посматривал на Родиона. Натворить такого: подсолнечник не собран, кукуруза не выломана, хлеб не успели перемолотить, а он в воскресенье дал людям выходной день! Кого спросил, кто тебе позволил? Подсолнечник уже наполовину высыпался, ветром выдуло семена, какие не высыпались - погнили, зацвели, плесенью покрылись, прогоркли, какое из них масло.
      Не то чтобы у Родиона недоставало сил дать сдачу коменданту, он бы одним махом мог припечатать к земле этого плюгавого гитлеровца, да от неожиданности оторопь на него нашла, растерялся, сник, ослаб... Действительно, его вина, он и расхлебывай... К тому же руки неизвестно куда девать - держать на поясе или по швам? Собственно, тут и вины нет никакой - людям отдохнуть надо, у себя во дворе малость порядок навести, подсолнечник уже давно сгнил, истлел, один навоз, не подсолнечник... Так неужели без всякой вины взыскивать с человека? У всех на глазах комендант хлещет Родиона, как собаку, и не жди сочувствия, голубчик, немецким прихвостнем величают тебя люди...
      Родион забормотал в свое оправдание:
      - С кем я соберу - пахота, сев, молотьба, а людей раз-два - и обчелся...
      Не успел еще комендант уразуметь, что к чему, староста напустился на Родиона:
      - Приказ даден тебе? Не смей разводить дискуссию!
      Слов нет, комендант получил возможность убедиться, до чего же благонадежный человек староста. Но Селивон на этом не успокоился.
      - Немецкому командованию надо помогать! - продолжал он, поглядывая на Родиона.
      Неужели Родион не понимает, куда гнет староста, - я-де из кожи вон лезу, тружусь на пользу немецкому командованию, а Родион - спустя рукава!
      Безусловно, вся вина за несобранный подсолнечник падает на Родиона. Разве староста не принимал мер? Мало он мотался в райцентр, или, как его, в гебитскомиссариат? Он договорился и получил инструкцию, или там приказ, от коменданта, уладил дело в сельуправе, дал задание Родиону, и вот пожалуйста - задание не выполнено! Староста опять напустился на Родиона:
      - Делай уважение начальникам!
      Мол, староста почитает начальников, а Родион нет!
      Шумахер, видимо, устал хлестать Родиона и теперь в бешенстве вопил: работа не закончена, а они позволили себе выходной день? Это же саботаж! Хозяйственные работы имеют военное значение!
      Воспользовавшись тем, что у Шумахера от злобы перехватило дыхание и он запнулся, староста опять принялся шерстить Родиона:
      - Герр зондерфюрер еще милостиво обошелся с тобой. За это знаешь что бывает? Разве так наказывают?
      Селивон знал, что сказать и когда сказать. Он всегда угадывал мысли своего повелителя. Бывало, тот еще только думает пошутить, - Селивон уже в улыбке расплывается. Комендант еще сам не знает, что разразится гневом, Селивон уже нахмурился. Это надо уметь.
      К Шумахеру наконец вернулась речь, и он приказывает Родиону до первого закончить все полевые работы, обмолотить хлеб, собрать подсолнечник, убрать кукурузу. А то заметут снега. О вспашке он уже не поминает: ударил сапогом по кочке - земля как камень.
      - Только в таком случае, - предупреждает комендант, - Родион избежит наказания! Если же не выправит положения... не кончит... - Тут Шумахер без лишних слов сделал жест, словно затягивал петлю на шее, и, круто повернувшись, сел в машину, стоявшую у дороги, так что старосте пришлось раскланяться с его спиной.
      Родион столбом стоял посреди поля - опозоренный, уничтоженный, может, впервые за всю жизнь испытал он такое тяжкое надругательство и чувство полной своей беспомощности... Ему-то известно, что комендант на ветер слов не бросает.
      Люди старательно принялись за работу, отводя глаза от Родиона, жизнь человека под угрозой. Работа кипела в их руках. Сочувствовали ему, что ли?
      На поле, пожалуй, не было человека, кого бы не взбудоражило это событие, только взбудоражен был всяк на свой лад.
      Перфил, бывший в подчинении у Родиона, злорадствовал, теперь он подгонять себя да понукать председателю не позволит. Какой ты председатель, когда тебя бьют по морде? Перфил лелеял далеко идущие планы: не справится Родион с работами, кому тогда быть председателем? Кто будет повелевать людьми? Правда, радости от этого мало. Староста, хитрая лиса, всегда отбрешется, а ты, Перфил, отвечай. Подставляй свою морду...
      Игнат Хоменко - тот давно говорил, что Родион - бестолковый человек, что не на своем месте он, и потому не питал уважения к Родиону, - никакого авторитета не имеет человек. Теперь и говорить нечего, какой может быть авторитет, когда тебя бьют по морде? Авторитет - это сила, власть, слава.
      Женщины в ватниках и шерстяных платках, срезавшие подсолнечник и ломавшие кукурузу - там, где сближались поля, - искоса поглядывали на подавленного Родиона, но никто не пялил глаза, не злорадствовал, не злословил, люди были напуганы расправой коменданта.
      - Комендант нагнал страху на Родиона, теперь он со старостой сдерут с нас шкуру, - приходит к печальному выводу Килина Моторная.
      - А то они нас баловали, - насмешливо ввернула Жалийка. - Теперь на базар, в церковь забудьте, бабы, дорогу, - сокрушалась она.
      - Пускай бы не лез в начальники, не угождал немцам, не рычал на людей, - неодобрительно отозвалась Меланка Кострица, - а то выслужиться захотел.
      - Собака свою палку найдет, - завершила разговор Веремийка.
      Нельзя сказать, чтобы это происшествие не встревожило старосту, до сих пор прятавшегося за широкую Родионову спину. Что будет, если того накажут? Тогда не жди добра, Селивон, вся тяжесть на тебя падет. Придется еще кого-то подыскать, да новому человеку ничего не будет. Немилость, всегда пугавшая его, до сих пор обходила стороной Селивона, над домом старосты витало благодетельное покровительство властей. Соломия с Санькой знали, кого чем задобрить, попотчевать.
      Бросив хмурый взгляд на Родиона, который по-прежнему не двигался с места, оглушенный происшедшим, староста сказал уже мягче:
      - Скажи спасибо, кум, что так счастливо обошлось...
      "Кумом" назвал Родиона, тоже нашелся "побратим", точно никто не знает, что это за ловкий, изворотливый хитрюга, Селивон.
      Не сам ли напустил коменданта на Родиона - без моего ведома, дескать, дали выходной день... Сам же на базар ездил... Как же, станет он свои бока под тумаки подставлять!..
      У Родиона сознание мутится - неубранного поля глазом не охватить. И он в отчаянии завопил:
      - С кем же мне прикажете управляться - с детьми да с бабами? Девчат угоняют в Германию. Сумская управа издала постановление, ясное дело, по приказу комендатуры, о трудовой повинности молодежи, начиная с тринадцати лет. Какая от них польза? Какой толк с того, что родители, в случае неподчинения, заплатят пятьсот рублей штрафа? А лебединский гебитскомиссар приказал вывести детей в поле с девятилетнего возраста! Мол, на "вспомогательные" работы! Все равно с детьми поле не уберешь, пусть даже на родителей наложат тысячу карбованцев штрафа и даже корову заберут либо свинью, если кто пожалеет ребенка... Легко ли родителям смотреть, как надрываются дети?
      Родион разошелся - не может остановиться. Все равно попал в немилость, так чего теперь бояться! Одна-единственная минута может порой перевернуть всю жизнь человеку. Чего только на свете не бывает!
      Староста тер лоб, словно не мог сообразить, что к чему... Но все же дал Родиону выговориться, хотя кое-что и намотал на ус. Так-то оно так, да куда ты, однако, клонишь? Не ждешь ли часом сочувствия? Не пахнет ли тут недовольством? Чуткое ухо старосты уловило в тех словах дух непокорства. Куда ты гнешь, голубчик? Уж не порочишь ли новый порядок? При первом удобном случае надо бы разнюхать, чем ты дышишь.
      27
      ...Топчутся по кругу широкозадые кони, вертят жернов, плывмя плывут в Гаврилову хату доходы. Весь двор заставлен санками, мешками - перед рождественскими праздниками. Гаврила похаживает по двору, сам похожий на чувал, прикидывает наметанным глазом, сколько же это сегодня набежит зерна - пятый ковш мельнику! А мука-то как пахнет, дух захватывает от нее, в голове мутится.
      Гаврила вспоминает старое доброе время, дедовы повадки, ему хочется побалагурить, подурачиться, и он поворачивается к пригожей молодице:
      - У кого мед - ставь мешки наперед!
      Молодице, видать, не по нраву пришлась шутка, она криво усмехается.
      Мельник бросает рыжей бороде:
      - А у тебя что, горелка? Вот тебе и мерка!
      Надо же потешить людей, часами толкутся здесь, на морозе. Однако они не очень расположены к шутке, хмуро посматривают из-под насупленных бровей.
      Мельница-топчак! Благословенная старина!
      Жалийка, неуживчивая баба, попрекает Гаврилу, будто он располовинил мешочек ее зерна.
      - А ты что, баба, хочешь, чтобы я тебе на даровщинку молол?
      - У меня кормильца нет, заработать некому, на моих руках дети, плачется Жалийка.
      Плачется, а самое страх берет - на его стороне сила, как бы не выгнал со двора, вари тогда, баба, опять кутью...
      К ней присоединяется Варвара Снежко - слишком дорого за помол берет Гаврила.
      - Мне патент пришлось оплатить! - громко, чтобы слышали все, кричит Гаврила. Мало того, что кричит, - патент этот с немецким гербом, в позолоченной раме, под стеклом висит на мельнице, украшает, придает вид предприятию, каждый понимает - новые владельцы завелись в Буймире.
      Гаврила наладил в хлеву мельницу, и теперь все у него в руках. Хлев просторный. Земли нет, зато зерно само течет в амбар. Кто мешал другим заняться этим же? Обзаводились бы тоже. Вон и рыжая борода завистливо косит глазом. Гаврила отвечает настырным бабам, что разболтались, развязали языки:
      - Может, вам в ступе лучше толочь зерно да теркой драть... Пока натолчешь, живот к спине присохнет!
      Разве мало ему забот с мельницей? Почему никто не додумался до этого, кроме Гаврилы? Возле кузницы, в бурьяне, лежали каменные круги, колеса на них клали, когда натягивали шины. Стояло два больших точила - камень что колокол! Никто камень так не выкует, как Гаврила! Для точильного камня нужны молотки крепкого закала, острые, как зубило, чтобы выбрать середину. Не каждый с этим делом справится.
      Брошенные кони сами во двор приходят, едва на ногах держатся, загнанные - берите меня...
      А чем кормить коней прикажете? Хорошо хоть растащили стога, которые были предназначены для фермы, - все равно коров отправили за Волгу. Накопали свеклы, картошки, наломали кукурузы, нарезали подсолнечника. Гавриле все во двор шло. Пока немцы не наложили запрет. Поставили старосту и полицаев для охраны имущества.
      Мельница-топчак! Седобородые умельцы дошли! На топчаке все деревянное, не требуется ни чугуна, ни железа, как на приводную мельницу. Деревянный помост, дубовая зубчатка, большое колесо, которое вертит вал, концы его проварены в масле. Гнезда, или, по-теперешнему, подшипники, - из дикой груши - крепкое, гладкое дерево. Кони ходят по деревянному кругу, поставленному под углом в сорок пять градусов, гонят верхний жернов, нижний недвижим.
      Правда, кони день потопчутся и валятся с ног, - ноги дрожат, не сгибаются колени.
      А Жалийке все кажется, что мельник дерет за помол! Дорого платят!..
      Гаврила тычет Жалийке под нос горсть зерна и обращается к старикам, точно ждет от них подтверждения своим словам:
      - Это что блестит - щирица? А это куколь? На засоренность надо накинуть. А на влажность?.. А труд, по-твоему, не стоит ничего?
      Вон на хуторе Дыбка мелет - грубая мука! Разве из такой муки хлеб испечешь? Полопается, потрескается! Надо картошки подмешивать, чтобы не расползалось тесто - крахмал вяжет. Может, скажете, что у Гаврилы стертый жернов? Мука белая, аж скрипит, выгодна на продажу - словно пух - меньше на мерку идет.
      Легкое ли дело соорудить мельницу? Тут все на магарычах! Дерево, патент, плотники... Разве Гаврила не знает, кто на мед лаком, кто на индюков, кто на первач, а кто на золото? Всех начальников задобрить надо! Комендатура, управа, полицаи, староста... Сложная грамота, не каждому под силу. Гаврила-то свое возьмет... Тут еще кони садятся на ноги, пойдут на колбасы. А кожи выделать надо?
      В колхозе не знали цены Гавриле, на задворках держали, возил на волах молоко на маслозавод.
      ...Цветет гречиха. Пряный запах дурманит голову. Пленящий душу звон плывет над полями, летают пчелы, неторопливо переступают волы, Гаврила лениво помахивает ременным кнутиком, и никому невдомек, что у человека ума палата.
      Самая пора подоспела на деле проявить свои способности. Ныне Гаврила на всю округу известный человек. Мельник! Первые люди к нему в гости ходят. Со всеми начальниками теперь запанибрата. И дочку свою выдал замуж - при советской власти сидела в девках, - с руками вырвал полицай. Гаврила еще и не так развернется! Приладит вальцы, крупу станет драть гоп, мои гречаники! В старину гречка была дороже пшеницы. Только бы двигатель раздобыть. Приладить просорушку - толченое просо хорошо идет, от него не першит в горле, как от обдирного, каша рассыпчатая, быстро разваривается...
      Гаврила строит планы один грандиознее другого, а был ведь когда-то рядовым человеком. Теперь все убедились - нет цены человеку... Он, правда, дернул сегодня чарку, в таком деле можно, однако голова у него трезвая.
      А приладит винты, станет и масло давить. Обтянет железом деревянные барабаны, сделает терку, будет перетирать картофель на крахмал. Это пока лишь начало.
      Во дворе словно на ярмарке - санки, мешки. Гаврила весело поглядывает на иззябших, хмурых людей и подбадривающе покрикивает:
      - У кого мед - ставь мешки наперед!
      Скрипели санки, женщины брели нога за ногу, злые, брови насуплены, везли полегчавшие мешки, проклинали мельника - располовинил зерно. Деришкурово отродье! Награбил добра - амбары трещат. Одного приданого сколько за дочкой отвалил. Жалийка может подтвердить: кругом тоска, горе, а у Гаврилы дым коромыслом - веселье, танцы, песни, дочку замуж выдает...
      Варвара Снежко: