Теперь-то поумнели люди, да не поздно ли? Скрытые враги сами себя выдали. Селивон разошелся, вспоминает, как его советская власть угнетала, давила, как он страдал, мучился... И комендант, ясное дело, внимательно слушает, мотает на ус, может, даже командованию расскажет о нем, почем знать, какие милости ждут Селивона. Богатый хутор в степи маячит перед старостой, волны ходят по буйной пшенице - приволье, роскошь - родовая земля! Разве может комендант забыть, кто его с хлебом-солью встречал, в дом зазывал, потчевал. Сажал под портретом фюрера, увешанным расшитыми рушниками. Комендант был доволен, сфотографировал хату, усадьбу, похвалил Селивона. Неужели староста не знает, кого где посадить, а старостиха Соломия с дочкой Санькой не знают, кому и как угодить?
      Староста душой скорбит - породистое стадо коров не удалось перехватить, Мусий Завирюха с Павлюком отправили его на восток, да, надо надеяться, где-нибудь перережут им дорогу.
      От этих слов защемило у Текли сердце. Только ли у нее? Люди молили судьбу, чтобы отвела вражью руку, защитила честных людей в пути, оберегла от напасти.
      Селивон бил себя кулаком в грудь, взывал к людской справедливости:
      - Я двадцать лет под трепетом жил!
      Порой, если уж не было никакой возможности перекинуться словом, люди обменивались выразительным, взглядом с Теклей. Односельчане теперь жались к ней, будто к родной матери. Только остерегаться приходится, чтобы Селивон не заметил, как мила, как дорога людям эта молодая женщина, не то сживет со свету.
      Заметив движение среди девчат, Селивон покосился на Теклю, - небось на старосту нашептывает, - и прикрикнул на молодицу:
      - Текля! Ты знаешь, кто ты есть? Ты есть враг немецкой власти! Активистка! На выставку в Москву ездила? Где твой медаль? Почему не нацепила? Теперь тебе раз в три месяца пустозвонить и то много! Погоди, я еще доберусь до тебя!..
      При самом, коменданте стращал, чернил молодицу, пусть знают, какая это опасная женщина. Текля поняла, куда клонит староста, хочет навлечь на нее беду, и потому не стала таиться, спокойно ответила, хоть и перехватило дыхание:
      - Мы все были активистами!
      Не испугалась коменданта, по старой привычке осмелилась перечить старосте, чертова баба!
      Пристало ли старосте терпеть такую строптивость? Не те времена, когда на смех поднимали, высмеивали Селивона на собраниях. Давно пора прибрать к рукам ненавистное бабье отродье, стереть с лица земли; опять-таки и без них не обойдешься! Селивона в жар кидало, в голове мутилось. Чтобы он не слышал больше их голосов! Кончились времена, когда бабы хотели миром заправлять. Пускай теперь на рот замок повесят!
      И староста разразился бранью. Теклю распутницей назвал, поганым отродьем, сквернословил, поносил, и женщины должны были выслушивать это, терпеть, ведь со старостой в спор не вступишь, посмей только возразить, у него расправа короткая, немецким подголоском стал. Терпите, люди, обиду, терпите надругательство. Куда податься, где искать помощи? Бесправные теперь, кованый сапог наступил на душу. Да разве угаснет тяга к свободе, добытой в светлые годы? Сидели молча, погруженные в свои невеселые думы.
      А Селивон не мог угомониться, угрожал загнать Теклю "дальше солнца", женщина и не рада была, что вздумала с ним пререкаться. Еще не привыкла спускать обиды и оскорбления, да, видно, придется. Селивон твердой рукой наведет порядок на селе - комендант имел возможность в этом убедиться, видя, как староста разговаривает с подчиненными. Комендант сказал несколько слов Селивону, тот даже просиял от столь высокой милости. И тут же объявил о новшестве, которое вводит немецкое командование: отныне наше хозяйство будет именоваться не "Красные зори", а хозяйство No 3, и председателем этого хозяйства, согласно приказу коменданта, теперь опять будет Родион Ржа, а завхозом Игнат Хоменко, потому как их советская власть преследовала, отстранила от работы, со свету сжить хотела, - нахваливал своих дружков-приятелей староста. Как не помнить Родиона? Известный на всю округу горлопан сидел сейчас с Игнатом Хоменко на передней скамье. Оба умильно таращились на коменданта, но за стол их теперь не посадили, там комендант Шумахер развалился в кресле, управляет собранием, а Селивон действует по его указке, стоя.
      Не каждого, ясное дело, допустят пред самые очи коменданта, а вот председатель хозяйства No 3 Родион Ржа с завхозом Игнатом Хоменко на передней скамье сидят, - а где ж им сидеть? Перфил рядом с ними - надежные люди, сияют самодовольством и угодливостью. Удача снова вернулась к ним, дала в руки власть и амбары, будут верховодить, хозяйничать на селе, вершить суд и расправу. Опять потекут в хату реки добра, выслужатся, у самого немецкого коменданта будут на виду. На колени все село поставят, всех своих недругов сотрут в порошок... Да и мало ли еще каких привилегий обещало высокое назначение. Кому война, а кому корова дойна!
      Собрание наблюдает за немецкими прихвостнями, что в милости у коменданта. Хорошего теперь не жди. Шумахер будет командовать, а уж Селивон с Родионом постараются угодить ему, из кожи вон будут лезть, лишь бы выслужиться.
      Селивон никак не уймется, пошел растабарывать о том, что при немецкой власти крестьяне снова станут жить по-людски. Тут он чуть не со слезами опять заговорил о том, как угнетали нас да какие мы были загнанные; теперь, мол, нами будут править культурные люди, и надо нам поднять свое благосостояние. Подняв глаза к небу, дрожащим от волнения голосом возвестил: вот и воскресла наша ненька Украина! Нам теперь все предоставлено, во всем навстречу идут. Вольным стал труд. Хочешь, ремеслом каким занимайся, кустарничай, хозяйствуй; хочешь, торгуй, продавай, покупай, - никто тебе ничего... Всем вольная воля! Всюду выгода! Столько наговорил Селивон чудес, что собрание не знало, чему больше удивляться...
      Селивон тут спохватился. Чуть было не брякнул "торгуй мясом", да вовремя язык прикусил. Чарку не хлопнешь, так не выкрутишься. Политику надо понимать. Селивон приохочивает людей к работе, скоро, мол, война кончится - новая жизнь настанет! Отруба отвалят вам. На своем коне работай. Аренду бери, заводи волов. Зачем нам эти тракторы - ни навозу, ни мяса! Землю при доме тебе дадут. Фюрер нам землю нарежет.
      - Три сажени, - пробормотал себе в бороду садовник Арсентий.
      До ушей начальства слова его не долетели, зато крепко засели в головах буймирцев. Люди теперь привыкли про себя держать свои мысли - не высказывать того, что на сердце лежит. Будто сговорились, таили про себя, хоронились, чтобы не узнал, не подслушал немецкий шпик, пролаза.
      Как рыба в воде чувствовал себя Селивон на высоком посту, будто ожил, переродился, - покрикивает на людей, распоряжается; а кто противится новому порядку, молча сделает руками выразительный жест: веревку, дескать, на шею - и на виселицу!
      Женщины меж собой зашептали, что староста большую силу забирает, сам Шумахер был у него в гостях. Разве пышнотелая Соломия не сумеет приветить гостя? Смазливая Санька полицаев пригревает, начальников.
      Шумахер подал знак старосте, и тот закончил речь. Никто ни звука на слова старосты - не те порядки, какие уж тут прения да резолюции. Лишь тщедушный учитель Василий Иванович, к словам которого немецкое начальство не очень прислушивается, спрашивает старосту - будет ли у нас школа.
      Селивон сгоряча собирался было напуститься на него, чтобы не забывался, теперь не прежние порядки, не совал нос, куда не следует. Да взглянул на коменданта, - тот утвердительно кивнул головой, - ответил, долго не думая:
      - А как же без науки, немцы - люди культурные.
      Тут старосту осенило, он объявил собранию, что в очень большой науке нам надобности нет, чересчур грамотными станем, кто тогда землю будет обрабатывать? Седою стариной повеяло от тех слов. Однако старые люди, обогащенные новым опытом, не разделяли его мнения.
      Комендант Шумахер, который все это время молча следил за происходящим и лишь направлял старосту, решил вдруг обратиться к людям.
      Селивон при этом показал, что он не лыком шит, кое-что смыслит, и с важностью, как и надлежит старосте, оповестил об этом сход. Правда, поначалу малость сбивался, с непривычки величать полным титулом, однако чем дальше, вел речь все тверже, уверенней, а напоследок неистово гаркнул:
      - Зондерфюрер... герр комиссар... герр Шумахер!
      Даже мелкий пот выступил на носу, столько старания приложил человек, чтобы не сбиться, не показать себя перед заграничными людьми в невыгодном свете, этаким простаком.
      Каждому ли под силу эта хитрая наука, всяк ли найдется, враз смекнет, как величать начальника!
      Как же приняло эту весть собрание?
      Не в меру бурно принял эту весть в первую голову Селивон, хлопая в мясистые ладони, так что в ушах звенело. Родион Ржа, весь багровый, потом исходил, приветствуя начальника. У кладовщика Игната ладони горели. Перфил - тот бил в ладоши, как стрелял. Санька размахивала белыми полными руками, будто милого к груди прижимала. Расцвели от удовольствия Соломия с Татьяной...
      Удивительно, что Шумахер остановил эти восторги. Небрежно отвел рукой. Поначалу собрание ничего в толк не могло взять, когда комендант выкатил глаза, вроде бы закричал на людей, но, прислушавшись к его ломаной русской речи, поняли, что у них теперь осталось одно-единственное право гнуть горб на немецкое командование. Не задавать никаких вопросов, ничего не требовать, ни о чем не допытываться, ни на что не рассчитывать, и лишь неуклонно выполнять приказы немецкого командования. И вообще положиться на милость победителей. Долгих разговоров с людьми отныне никто вести не будет - это была первая и последняя попытка. Никаких советов отныне у них спрашивать не будут. О всяких скверных старых привычках пусть забудут. Чтобы завтра же все до единого приступили к работе. За неподчинение ждет суровая кара, - полоснул он пальцем по шее.
      Комендант сыпал угрозами, а женщины прятали под платками улыбки - уж очень потешно коверкал слова немец. Старики, более сдержанный народ, и те усмехались себе в бороду.
      Напоследок комендант объявил сходу, что Красная Армия разбита и немецкая армия гонит противника на восток. Поиздевался над буймирцами, надеявшимися окопами остановить наступление, - ничто не в силах остановить непобедимых солдат фюрера! Шумахер побагровел, еще сильнее выкатил глаза и истошным голосом провозгласил здравицу Гитлеру. В ответ на это Селивон, а с ним Тихон, Родион Ржа, Игнат Хоменко и Перфил, как видно, знакомые с новыми порядками, тоже провозгласили здравицу Гитлеру - да во все горло, не дай боже, еще кто не расслышит. По поводу чего буймирцы, надо сказать, обменялись между собой не очень одобрительными репликами.
      - Чтобы у вас языки поотсыхали! - сказала Текля.
      - Чтобы вас громом побило! - поддержал ее садовник Арсентий.
      Люди сыпали проклятиями, да не долетали они до старосты. Впрочем, что нынче для Селивона эти люди? Нынче он вертит людьми, а не они им. Шумахер похвалил старосту, и Селивон рад стараться, так и вьется вокруг коменданта, пылинке не дает на него упасть. Прошло то время, когда люди решали судьбу начальников: самого Селивона с Родионом Ржою турнули с высокого поста. Теперь народ для Селивона - стадо, которому одного ждать от погонщика: либо милости, либо кнута.
      Люди расходились, подавленные, бесправные люди. Крепостное право вернулось. Женщины в плач ударились, - не увидит теперь мать сына, жена мужа, дети - отца. Осиротили вы нас, опечалили вы нас, может, и косточки ваши уже истлели... Когда вы вернетесь, когда встречать вас?
      Текля в эту безрадостную минуту как могла подбадривала людей, предостерегала от беспросветных дум. Неужели они думают, что немец долговечен тут? Каждое доброе слово, порой даже ласковая улыбка были утешением для людей - на что-то ведь надо надеяться...
      Садовник говорил своим седовласым друзьям:
      - Чтоб я на этих супостатов, песиголовцев, работать стал?!
      Пасечник Лука в раздумье заметил:
      - Исхитряться надо...
      - Беречь сад, - вставила Текля, - пока вернутся наши... Пусть ничего не родит, зарастает сорняками, лишь бы не пропали деревья.
      Старики охотно прислушивались к Текле: уж она-то знает, что на свете делается, такая беда над ней нависла, а она духом не падает...
      7
      Девчата в Буймире рослые да красивые. Не знали прямо, куда деваться: немцы по дворам шастают, ловят кур, собирают для немецких офицеров дань, соблазняют, приманивают девчат подарками - не отвяжешься.
      Родион приказал мазать конюшню - пора осенняя, ветер свищет. Как раз выдался солнечный денек. Девчата привезли бочку воды из Псла - потеплее, в колодце студеная, - ногами вымесили глину с навозом и мякиной. Заделывали в конюшне щели - рассохлись бревна. Делились своими заботами.
      Смоляная прядь выбивалась из-под платка - ладная дивчина Галя Черноморец рассказывала подругам, какой с нею случай был. Зашел к ним немец, стропило на рукаве, стал любезничать, расщедрился:
      - Я тебе могу разрешить купить костей на бойне!
      Каждой есть что сказать, у каждой свои наблюдения, есть над чем подумать. Наталка Снежко вытащила ведро из колодца, а там куриные головы плавают...
      - Над душою сидит, пока курица яйцо снесет...
      - Да уж чего больше - из борща курицу тащит!
      - Ломится в ворота - жарь яичницу!
      - От них как от кабанов разит! - сказала статная смуглая Катерина.
      - Невываренные сорочки бабы отдают, не хотят парить.
      Отвращение, ненависть к себе вызывали гитлеровцы у людей.
      Женщины постарше уже попривыкли, не так легко поддавались страху, отваживали наглецов. Однажды немецкий солдат, чтобы задобрить женщину, стал звать Наталку Снежко в свою неметчину.
      - Вам самим есть нечего! - насмешливо бросила Варвара Снежко, мать.
      Да и девчата уже научились хитрить - волосы стриженые, на голове картуз, штаны напялила, мужская рубаха на ней. Пасет корову. Еще и махра под рукой.
      - Беда, если полицай увидит...
      Где ж и поговорить девчатам, как не на работе.
      Как-то замешкались у колодца, увидел Селивон, накричал:
      - Кому сказал - сборищ не устраивайте!
      И, чтобы всем было раз и навсегда ясно, добавил:
      - Нечего тут агитацию разводить!
      За все он в ответе - кто какие разговоры ведет, кто чем занимается... Да разве убережешься от злых языков?
      Будто староста не понимает: раз девчата собрались, значит, новые порядки охаивают.
      Галя Черноморец, скосив глазом, заметила: по улице идет немец, вихляет задом. Шепнула подругам:
      - Вон, видали, за яйками пошел...
      Девчата прыснули, но тут же спохватились, а Курт просиял, - видать, повеселели, увидев его. Мазальщицы старательно выглаживают стены, молча, сосредоточенно - с головой ушли в работу: шутки плохи, не управятся с конюшней - наказать могут, кто того не знает. Курт стоял в сторонке, посматривал на девушек, играл нагайкой. Нагайка из ремня свита, круглая, что змея. Ефрейтор хлопал ею по голенищу, не зная, с чего начать разговор. Вскидывал на них мутноватые глаза - девчата статные, рослые, только с какой стороны к ним подступиться - не только тугие икры в глине, руки по локоть, лица, вся грудь заляпаны глиной... На красную физиономию ефрейтора набежала плотоядная ухмылка, - мазальщицы будоражили... Икры в навозе, тоже девки называются! Курт наконец придумал, как разговорить девчат. Показывая на двор бабки Капитолины, пестревший - издали видно - осенними цветами, ефрейтор просит девчат нарвать ему букет. Слов нет, ефрейтор мог бы и сам это сделать, да разве неизвестно, - из девичьих рук цветы имеют большую прелесть, приятней пахнут.
      Как тут не понять - цветы для ефрейтора лишь повод вызвать девушек на разговор. Чем дальше, тем он становился навязчивей, настырней. Надо подумать, как бы так отделаться от ефрейтора, чтобы он не обозлился. Галя сказала шутливо:
      - Комары закусают...
      Ефрейтор, довольный, что добился своего, вынул фото, - пусть посмотрят, какие у нас паненки, мол, не вашим чета. Думал очаровать девчат пышной белотелой немкой, довольно скалил зубы - дойчланд фрау...
      У мазальщиц уже давно кончилась глина, они плескали на стену воду, старательно разглаживали, лишь бы не идти мимо ефрейтора за глиной.
      - Некогда нам, - объясняла Галя, - надо до вечера управиться с конюшней.
      Ефрейтора, однако, трудно провести, он понимает - девушки просто хотят от него отделаться. Закипала досада, страдало задетое тщеславие мазальщицам это так не пройдет. С деланным добродушием достал из кармана что-то похожее на розовую паутину, расправил ее на солнце, сам даже залюбовался - комбинация! Надеялся, девчата не останутся равнодушными перед таким искушением. А мазальщицы и глазом не повели. Что говорить, не с легким сердцем засунул ефрейтор ту комбинацию в карман. Потом начал пересыпать в пригоршнях золотые побрякушки - кольца, сережки, заискрились на солнце драгоценные камни. Сережки были дутые и плоские, кольца венчальные и перстни... Девчата ужаснулись: видно, посдирал с расстрелянных... А ефрейтор уже играл браслетками, в пригоршнях переливалось монисто... Девчата припали к стене, выглаживали ее с таким воодушевлением, будто им милее дела нет.
      На горе-беду себе пренебрегли девчата ефрейтором. Кривая усмешка набежала на выхоленное лицо, закипала злоба.
      - Будете есть шоколад? - спрашивает ефрейтор, не поймешь, в шутку или всерьез. И, не получив ответа, стал ловко забрасывать в рот шоколадные фасолины, поблескивавшие на потной ладони.
      Отмалчиваться небезопасно, и, чтобы не разозлить ефрейтора, девчата поблагодарили.
      - Я сладкого не люблю, - сказала Наталка.
      - У нас руки в глине, - добавила Галя.
      - Меня от сладкого тошнит, - поддержала их Катерина.
      Гале и в голову не пришло, к чему могут привести ее слова. Для ефрейтора это была находка. Он подступил вплотную к девушке: раз у нее в глине руки, он сам будет кидать ей конфетки, пусть только раскрывает рот... Ефрейтор заржал, так понравилась ему его затея.
      Девушка смутилась, да на беду еще и поскользнулась, чуть не упала, ойкнула, из кармана посыпались семечки - к удовольствию ефрейтора. Показывая на рассыпанные семечки, он сострил:
      - Вот ваш шоколад, а это - наш...
      И захохотал, довольный своей остротой. Что в этом удивительного весело человеку живется на свете, вот шутки и бьют через край. О, ефрейтор за словом в карман не полезет.
      Тут и случилась неожиданность. Девушка, что все время упорно отмалчивалась, из которой невозможно было вытянуть слово, вдруг заговорила. Да как заговорила. Не стала скрываться, обнаружила свой опасный характер.
      - Почему же вы масло из этого "шоколада" в неметчину тащите? - колюче спросила Галя Черноморец.
      Ефрейтор вспыхнул. Вот куда она гнет! Осмелилась так с ним разговаривать. Свистнула нагайка, красная полоса перепоясала девичье лицо, руки, шею. И еще раз вдогонку стеганул ефрейтор девушку. Она метнулась в бурьян, в кусты, понеслась по огородам, где ж увальню ефрейтору ее догнать. За ней разбежались и подружки.
      ...Ефрейтор брел улицей - пусть ничто живое не попадается ему на глаза...
      А три подружки остановились в густом терновнике, склонились друг к дружке, наплакались, нагоревались... Дорогие подружки - Галя, Наталка, Катерина, - куда вас угонят ветры, как пройдете вы свой жизненный путь, какая судьба ждет вас в этот суровый час?
      8
      Заметив, что Селивон мотается по селу, как плут на ярмарке, пасечник Лука, перекинув торбу через плечо, юркнул в кусты, застилавшие весь болотистый луг до самого Псла. Вся низина заросла ольхой, орешником, терном, боярышником, над чистыми глубоководными ериками густо разросся ивняк, причудливо извивались протоки, ручьи и ручейки заросли осокой, камышами. Там, в самой гущине, спрятана была утлая лодчонка - подарок пастуха. Она не раз выручала пасечника в трудную минуту.
      Наскочит этот Шумахер, накричит козлиным голосом, нагонит на старосту страху, тот и пойдет вымещать досаду на людях. Тут уж на глаза ему не попадайся - повешу, зничтожу! - арапником отхлещет, исполосует любого. Не обойдет при случав и Луку - вот пасечник и спасался от расправы в болоте.
      Мусий Завирюха подался за Волгу, а друзья его тут остались, и староста, как только мог, вымещал свою ненависть на садовнике да на пасечнике. Корову взяли, задавили штрафами, столько штрафов на пасечника и садовника наложили, что всего хозяйства не хватит расплатиться - за то, что не хотели честные трудовые руки работой на врага марать. Да и сыновья вдобавок в Красной Армии... Остался гол как сокол. Пасечник - одинокий, как-нибудь вывернется, уйдет от беды; Текле, бедняге, туго приходится... Разбогател староста с этих штрафов да поборов.
      Селивон объехал не одну улицу - село словно вымерло. Останавливал коня, заглядывал во дворы, иногда перелезал через плетень (наглухо обшитые досками ворота были на запоре). К лицу ли это степенному человеку, который занимает почетную должность - руководит людьми? Стучал в окна, двери, опустели хаты, черт их знает, куда подевались люди, не станешь же по кустам их ловить. Садился на коня, мчался дальше, от одного двора к другому. Боязнь впасть в немилость у коменданта, потерять расположение столь высокого начальства гнала старосту все дальше и дальше. Народец, нечего сказать! Спят и видят небось, как бы спровадить старосту с Родионом на виселицу.
      Мало разве и без того поносил, всячески унижал старосту и Родиона Шумахер, что не могут людей на работу выгнать; на что же они, в таком случае, годны, грозился притянуть к ответу, если не справятся, разогнал всех полицаев по селу, дал в подмогу ефрейтора Курта, вот теперь они все и мотаются на лошадях по селу. Никакого порядка! Нет ни души ни в поле, ни во дворе, кучка баб топчется вокруг машины, ничего у них не ладится, пустить машину никак не могут, одна слава, что машина...
      Люди тем временем, прячась за кустами орешника, терна, копали в огородах картошку, свеклу, ломали кукурузу, срезали подсолнечник, а заслышав издалека, что по дороге мчится резвый конь, падали в грядки, залезали в терновник... Что с огорода соберешь, закопаешь в яму, спрячешь в погреб, с тем зиму и перезимуешь. А что с поля убрано - все для немца.
      Запыхавшийся Селивон мотался по улицам, все больше убеждаясь, что хаты всюду пусты и на огороде людей не видно. В поле тоже нет никого!
      Застав в одной хате подростка, Селивон сгоряча накинулся на него, чего он вылеживается, пусть идет к молотилке! Дряхлый дед заступился за внука, мол, не дорос еще, слабоват, под снопом сядет. Но Селивон ничего слушать не хотел:
      - Этакий верзила, жених, марш в поле!
      Садовник Арсентий, попавшийся на глаза старосте, хотел было махнуть в глухую улочку, да староста настиг его.
      Вообще все живое кидается врассыпную при виде старосты, всюду он страх нагоняет. Все дрожит, склоняется, ломает шапки перед ним, пришла его пора расплатиться за все обиды, которые он перенес...
      Селивон резко спрашивает садовника, почему до сих пор лук в саду на грядках не убран, хочешь, чтобы прихватило морозом? Поморозить задумал? Да ты понимаешь, что такое лук? - накинулся он на садовника.
      Шумахер со старосты спрашивает, ему, Селивону, приказал отправить вагон луку в Германию, ему и никому другому... Родион теперь на побегушках, опустился совсем человек...
      И когда садовник беспомощно развел руками и попробовал оправдаться где я людей возьму? - Селивон пригрозил:
      - Мы тебе из цибули сплетем веревку!
      Арсентий, не привыкший к подобного рода разговорам, онемел. А Селивон еще и подковырнул вдобавок:
      - И серебряный медаль твой не поможет.
      Видно, Селивону в печенки въелись те медали, похоже, вовек не забудет, как высмеяли его, когда он с помощью Родиона хотел пропихнуть на выставку свою распутную Саньку, украсть чужую славу...
      Хотя садовника и без того ни на минуту не оставляла тревога, наглость старосты подавила его. Он понурил голову, не в силах охватить разумом происходящее. Давно ли слава о нем гремела на всю округу, его имя упоминалось чуть не на каждом совещании, даже в столице знали буймирского садовника Арсентия. Всегда сидел за почетным столом, его советов слушалось все село, он и молодежь учил уму-разуму, комсомольцы постоянно приходили к нему за советом. И вот приходится выносить такое надругательство. С поникшей головой стоит Арсентий перед старостой, обзывающим его последними словами, и не смеет перечить - нагайка так и гуляет в руках старосты.
      Запечалился, казалось, и сад, бывший когда-то для Арсентия отрадой, запущен теперь, зарос бурьяном. Роняли лист деревья. Удрученный садовник думал свою горькую думу. За ничто считают его. Счастье еще, что спаслись верные друзья - погнали скот за Волгу. Прощаясь, Мусий Завирюха заглянул в хмурое лицо садовника, и глаза у него потеплели. "Еще встретимся", загадочно бросил он. Устин Павлюк попросил садовника приглядеть за садом, беречь его, сам не представляя, как это практически осуществить.
      ...Селивон тем временем все метался по сельским закоулкам, заглядывал в окна, на огороды, - люди словно сквозь землю провалились. Заслышав крик, завернул на разоренную бригадную усадьбу, где пожилой плотник Аверьян препирался с бригадиром Перфилом. Староста подоспел в самую пору.
      - Что это за порядки? - обратился к нему плотник. - Делаешь ясли ярмо почини. Взялся за ярмо - иди наладь телегу. Чинишь телегу - иди на мельницу. Хоть разорвись. Исправил хомут - колесо сломалось.
      Селивон враз навел порядок: послал плотника - все равно без дела болтается - на молотилку, а Перфилу нечего попусту во дворе околачиваться - велел бежать по хатам, сгонять народ в поле.
      Порядок за Селивоном скатертью стелется, люди клонятся, словно трава, кто посмеет перечить старосте? Косясь на проволочную нагайку, люди покорно бредут на работу. Может, кому немецкая власть не по нраву? Пусть скажет...
      Надежного помощника заполучил себе Шумахер, не кается, что назначил Селивона, по совету бургомистра, старостой. Сельский сход, мол, выбрал, а кто посмеет воспротивиться? Теперь Шумахер может спокойно спать. Не раз и благодарность кое-какая выпадала старосте.
      Один нечистый знает, куда запропастились люди. После того, как уйму хлеба отвезли на станцию, а людям, по приказу Шумахера, не дали ни грамма - растащили, мол, зернохранилище, - никто не стал ходить в поле.
      А тут копны зарастают травой, бурьяном, скошенный ячмень в рядках пророс, и подсолнух полег, преет под дождями семя, горькое будет масло... Страх берет Селивона, надо все усилия приложить, навести порядок в поле, вспахать, посеять, перемолотить весь хлеб, собрать подсолнечник, - но с кем и чем? Шумахер с кого спросит? Родион Ржа мотается, как баба без соли, а толку нет...
      На помощь, как всегда, пришла Санька. Взяла ведра, повязалась платком и пошла по воду на реку, косила глазами по сторонам, присматривалась. Потом на огороде ковырялась, докапывала картошку, которую люди давно уже выкопали для старосты, ломала кукурузу, срезала подсолнух - смотрите, какая я работящая. Пока-то люди заметили ее да спохватились, было уже поздно. Санька узнала, где скрывались люди, передала Курту. Тот лишь злобно повел глазом, насупил брови, а у полицаев уже заиграли желваки. Загорелись зловещие огоньки в зрачках большеротого Якова Квочки, вызверился долговязый Панько Смык, а у мешковатого Хведя Мачулы даже пена на губах выступила - все рвались сокрушить противника, руки словно судорогой сводило, заиграли нагайками, наматывали да разматывали... Разве у них мало рвения? Пусть только высокое начальство прикажет - разнесут село, смешают с землей! Не полицаи - львы! Правда, лев не знает, должно быть, что такое измывательство...
      Вскочили на коней, ринулись в самую чащу. Курт и Тихон перехитрили-таки народ, - огородами во весь дух пустили коней, сбивали ботву, ломали подсолнечники, топтали капусту, нагайками секли людей, с гиком, улюлюканьем гнали на работу. Больше всех старался Тихон, верно, хотел отличиться перед немцем... Визг, крики разнеслись по низине, из кустарника выбегали женщины, прятались по погребам, иные спешно, дрожа и задыхаясь, собирались в поле.
      Завидев на огороде Теклю, Тихон на радостях перепоясал нагайкой молодицу, издал дикий вопль, размахнувшись, полоснул еще раз с оттяжкой, гогоча от удовольствия. У Текли от боли дыхание перехватило... Вволю поглумился, поиздевался, сорвал сердце, знай, как у нас уважают активисток разных, медалисток. Оставил памятку ненавистной бабе - вишь, славы захотела, в почете была, старалась, чтобы развивались, цвели колхозы, а порядочных людей со свету сживала.
      - Вот я тебе сейчас цветов налеплю! - шалея от ярости, кричал Тихон и, погнавшись за женщиной, чуть не затоптав ее конем, еще раз полоснул нагайкой ускользающую от побоев фигурку.
      Услышав крики людей, выскочила из хаты Санька. Отрадное зрелище Курт на огородах охаживал плеткой девчат, а те кидались врассыпную, только пятки сверкали. Настиг, стегает Галю Черноморец... А Тихон на коне гонится за Теклей, хлещет ее нагайкой. Саньку смех разбирает! Умора! Стала на бугре, уперла руки в боки: "Так, так ее, хорошенько!" Разжигала Тихона, чтобы покрепче стегал активистку прославленную. Поперек горла стала, въелась в печенки. Медалистка! Санька даже задохнулась от распиравшего ее злорадства, чуть рубашка на груди не лопнула. В поту, красная от натуги, долго еще кричала вслед: "Покажи ей дорогу на Москву!"
      Загнав Теклю в густой терновник, куда коню не пролезть, Тихон отстал от нее, погнался за другими.
      Санька еще долго вертела головой по сторонам, высматривала, где в кустах мелькали платки, прислушивалась, не долетят ли милые ее сердцу отчаянные крики. Девчата не скрывали, что ненавидят Саньку, честили ее последними словами, и потому расправа над ними пришлась Селивоновой дочке по душе. Взобравшись на погреб, кричала на все село:
      - Что? Доигрались? Не терпите немецкого духу? Подождите, еще не то будет!