Но ведь женщина не только тело, да и мужчина, если на то пошло, тоже. Я был уверен, что в один прекрасный день встречу женщину, которую смогу любить и телом, и душой. Может, именно поэтому я стал совершать одинокие дальние прогулки. Когда-нибудь я ее найду, и она будет такой же, как я, — не захочет посещать дискотеки или собрания молодежных организаций. Скорее всего, такую девушку можно было встретить в Нурмарке на Кикуте или где-нибудь вблизи от Бланкваннсбротена. Но встретил я ее на Уллеволсетере, и это случилось в середине июня.

В детском саду я любил сидеть в уголке и смотреть, как играют дети. Теперь эти дети выросли, стали почти взрослыми. Наблюдать за играми взрослых детей мне было уже не так интересно, особенно за той их игрой, которую они называли вечеринками выпускников. Мне больше нравились развлечения детей, чем выпускников. Из-за этих вечеринок я уже несколько недель не мог найти девушку, которую можно было бы пригласить в театр или к себе домой. В городе и так было слишком весело.

Почти каждый день я совершал долгие прогулки по лесам Нурмарки. А однажды, доехав на поезде до Финсе, пересек плоскогорье Хардангервидда, спустился в Аурландсдален и из Флома поездом вернулся домой. Я любил ездить на поезде, любил изучать лица пассажиров, и мне было приятно думать о всякой всячине, глядя на мелькавший за окном ландшафт. Гимназия закончена, и через несколько дней я получу аттестат с «четверкой» по физкультуре и «шестерками» по всем остальным предметам. Мне нечем было заняться, я мог совершать сколько угодно дальних прогулок и кататься на поезде. Отец должен был содержать меня до пятнадцатого сентября.

Бродя в одиночестве, я всегда имел наготове карандаш и блокнот. Во время таких прогулок я особенно любил размышлять о всевозможных вещах. Мои мысли были постоянно чем-то заняты, на ходу мне сочинялось лучше, чем дома, в кресле. Шиллер говорил, что, когда человек играет в театре, он свободен, ибо только там он следует своим законам. Шиллер знал, о чем говорил, но эту перспективу всегда можно перевернуть вверх ногами: мыслями и идеями легче играть, бродя по Хардангервидде, чем час за часом меряя шагами пространство между четырех стен, подобно пленнику любого спального района в большом городе. Было и еще кое-что: Метр в основном сидел в квартире. Он мог, разумеется, показаться и в городе, но редко случалось, чтобы он объявился в лесу или на Хардангервидде.

На просторе моя мысль работала быстрее и лучше, там у меня без конца рождались новые сюжеты. Дома я хранил большой каталог и целое собрание сюжетов для новелл и романов, пьес и сценариев. Лучшие идеи я перепечатывал на машинке и подшивал в папки. После этого я уже почти никогда к ним не возвращался.

У меня по-прежнему и в мыслях не было воплотить какую-нибудь свою идею в законченное произведение. Моим хобби, можно даже сказать капризом или прихотью, оставалось «высиживание» лихо закрученных сюжетов. Некоторые люди собирают монеты или марки. Я собирал собственные мысли и рожденные моей фантазией сюжеты.

Как-то раз пришедшая ко мне девушка начала листать одну из папок. Она сняла ее с полки в кабинете и принялась читать вслух мои записи. Я не оставил ее на ночь, она получила только пиво с яичницей. С тех пор мои папки надежно хранились под замком в двух шкафчиках под книжными полками в гостиной.

Когда я спускался в Аурландсдален, мне в голову вдруг пришла одна мысль. Совершенно новая и неожиданная, она была связана с тем, что совсем недавно я познакомился с неким молодым писателем из «Клуба 7»[18], он был лет на пять старше меня. Я угостил его вином, и мы проговорили целый вечер. Несмотря на вызывающие, как у Джона Леннона, очки, длинные волосы, бороду и изрядно потрепанный бархатный костюм, он был поразительно наивен, однако совсем не так, как мои одноклассники-выпускники. Я достал заметки, сделанные мною утром, это были три или четыре густо исписанные страницы, содержавшие изящно закрученный сюжет романа. Он быстро пробежал их и пришел в восторг. Подняв на меня завистливый взгляд, он превознес до небес мою писанину. Его похвалы меня не удивили — идея и впрямь была блестящая, — но и не обрадовали, уж слишком он был молод и неопытен как писатель, я показал их ему с другой целью.

— Если ты заплатишь за вино, которое мы выпили, можешь забирать эти бумажки, — сказал я.

От удивления он забыл закрыть рот.

— Ведь ты писатель, — объяснил я ему свое предложение. —А я обещаю никогда никому не говорить, откуда ты почерпнул эту идею, только заплати за вино и дай мне еще пятьдесят крон.

Он вернул мне деньги, которые я уже заплатил за выпивку, и прибавил к ним еще сотню. В «Клубе 7» посетители платили за вино до того, как им открывали бутылку. Пряча деньги в карман, я увидел в зале Метра. С важным видом он быстро сновал между столиками, потом повернулся к нам и погрозил мне своей бамбуковой тростью.

Нынче тот молодой человек в очечках Джона Леннона — один из наших ведущих писателей, не так давно ему стукнуло пятьдесят. С тех пор мне приходилось неоднократно встречать его, и теперь я получаю десять процентов от того, что он зарабатывает на своих книгах. Знаем об этом только мы с ним.

В Аурландсдалене я долго стоял перед огромной впадиной, которая называется Ветлахелвете, или Малый Ад, именно там я впервые подумал, что, возможно, смогу зарабатывать на хлеб насущный своими идеями. Я обладал тем, что для других вовсе не было самоочевидным. Тщеславным я не был, и известность меня не привлекала, но я нуждался в деньгах, а запрягаться в работу на лето не хотел. Жить мне было не на что. Отец недвусмысленно дал мне понять, что после пятнадцатого сентября вообще перестанет снабжать меня деньгами. Но если я захочу учиться дальше, сказал он, то, как и все студенты, могу взять заем у государства. Отец не знал, что мне на этот заем не прожить, его не хватило бы даже на одни только посещения девушек. К тому же из-за отсутствия денег я не смог бы ездить куда захочу. А это мне было не по душе.

Озарение пришло неожиданно, как всегда. Я пишу об этом лишь потому, что могу точно назвать время и место, где эта светлая мысль впервые пришла мне в голову. Это случилось в Ветлахелвете, когда я стоял и смотрел вниз. Помню, тогда я понял, что это хорошая мысль, своего рода мета-идея, подавившая все остальные и, так сказать, указавшая им их место.

Когда я сегодня вспоминаю тот поход по Аурландсдалену, то понимаю, что именно там заключил договор с дьяволом.

Бродя среди гор и холмов, я часто думал о прошедших годах. Что-то окончилось, и вот-вот должно было начаться что-то новое. Мне предстояло найти себе респектабельное, но анонимное положение в обществе.

Я уже говорил, что порой с трудом проводил грань между запомнившимся действительным событием и запомнившейся фантазией. Такова была особенность моей памяти — я хранил живые воспоминания о событиях воображаемых и лишь смутно помнил случаи из реальной жизни. Это меня нервировало и даже пугало, но списать все на полученные в детстве травмы, которые мне хотелось бы забыть, было бы слишком просто. Мама считала, что у меня было несчастное детство, иначе она это не называла. Я же, напротив, считал, что мое детство можно назвать счастливым.

Помню, один раз я летал над городом. Я смотрел вниз на дома и мог приземлиться где вздумается, чтобы заглянуть в окна чужих гостиных и спален. Я наблюдал, как живут самые разные люди, проникал в их тайны. Становился свидетелем семейных ссор и самых разнузданных сексуальных сцен. Я как будто наблюдал за обезьянами в клетке, и порой мне становилось стыдно за homo sapiens. Однажды я наблюдал, как мужчина и женщина совокуплялись на плюшевом ковре на глазах у двухлетней девочки, сидевшей на диване. Мне это казалось противоестественным. В другой раз я видел, как на широченной двуспальной кровати мужчина совокупляется сразу с двумя женщинами. Их соитие не оскорбляло моей морали, но некоторые сцены возмущали меня. Как-то раз я оказался свидетелем жестокой драки из-за денег, но был не в состоянии вмешаться в нее. Я не совсем уверен, но мне показалось, что один из дравшихся был убит, а другой сбежал.

Конечно, это запомнившиеся мне фантазии, но я учился на них, в них было много назидательного. Часть детективных сюжетов, которые я придумал потом, почерпнута из таких воображаемых путешествий. Фабулу криминального романа, как правило, можно изложить на одной странице. Искусство писателя состоит в том, чтобы наполнить ее фактическими сведениями. Сыщик должен постепенно продвигаться к истине и напрягать ум, чтобы раскрыть преступление, читатели это любят. Шаг за шагом приближаясь к точному пониманию того, что случилось на самом деле, он может путаться и брать ложный след, но когда картина случившегося прояснится во всей своей полноте, она заставит читателей почувствовать себя проницательными и внушит им мысль, что они сами участвовали в раскрытии преступления.

Я научился и мечтать, мечта подобна открытой книге. В то время в моем сознании постоянно всплывали три воображаемых ландшафта, а в них снова и снова появлялись вымышленные персонажи. Я был уверен, что это не просто отражение чего-то, что я пережил в реальности, но нечто новое, то были истинные новые впечатления, на которых я учился и которые сделали меня тем, кем я стал. Но откуда приходят мечты? Я так и не знаю, обязан ли своими мечтами и воображаемыми путешествиями тому, что моя душа, как сверхчувствительная антенна, улавливает все приходящее извне, или она, подобно некому эхолоту, способна открывать, слой за слоем, тайны, хранящиеся в бездонных глубинах моего «я».

Я больше не мечтаю о маленьком человечке с тростью, но не имел бы ничего против, чтобы как-нибудь встретить его во сне. Мечтать о нем было лучше, чем видеть, как он в любое время разгуливает по моей квартире.

Случались у меня и более неожиданные воображаемые путешествия. Я, например, побывал на Луне за много лет до Армстронга и Олдрина. Помню, как я стоял на Луне и смотрел оттуда на земной шар. Там далеко были люди. Потом это стало уже избитой фразой, но задолго до того, как Армстронг совершил свой великий прыжок во славу человечества, я побывал на Луне и первым осознал трагикомизм всех войн и государственных границ. Кажется, я совершил это воображаемое путешествие, когда мне было лет двенадцать. Впоследствии мой взгляд стал лучше подмечать все мелочи, которыми люди заполняют свою жизнь. Особенно смешными мне казались похвалы, почести и известность.

Совершал я мысленно и другие странствия, выходящие за пределы нашей Солнечной системы. Однажды с помощью машины времени я перенесся в прошлое еще до того, как на Земле зародилась жизнь. Я парил над водами, и Земля казалась мне налившейся почкой, готовой вот-вот лопнуть, ибо я знал, что вскоре на ней появится жизнь. До первого правительства, возглавляемого Герхардсеном, оставалось примерно четыре миллиарда лет.

Бывало, я парил на крыльях души, заглядывая в самые потаенные уголки города, например на чердак одного из городских театров, откуда я, сидя под самой крышей, мог смотреть вниз на всех актеров. Как-то раз Метр сел на софит в полутора метрах от меня. Он устало взглянул на меня и жалобно произнес: И ты тоже здесь? Неужели я никогда не смогу ничего сделать сам? Сказать такое было в его духе.

У меня появлялось все больше идей. Они дышали мне в затылок, бурлили внутри, а порой ныли, как открытые раны. Я, словно кровью, истекал историями и рассказами, мой мозг выдавал все новые и новые вымыслы, будто лихорадочно-красная лава извергалась из раскаленного кратера внутри меня.

Мою голову переполняли мысли, мне постоянно хотелось найти укромное местечко, где бы я мог сесть с карандашом и бумагой и без помех погрузиться в свои мечты. Я записывал длинные беседы между двумя или несколькими голосами, звучавшими у меня в голове, обычно обсуждались темы бытия, познания или эстетики. Кто-то говорил: Для меня совершенно очевидно, что душа человека бессмертна, она лишь на короткое время поселяется в оболочке из плоти и крови. Ему возражал другой: Нет-нет. Человек — животное, как и все остальные твари. Или, как сказал Будда на смертном одре, все состоящее из частей преходяще.

Такие диалоги могли занимать по нескольку десятков страниц, но мне всегда было приятно освободить от них голову. Однако стоило перенести их на бумагу, как моя голова снова полнилась голосами и мне приходилось снова избавляться от них.

Диалоги, от которых я избавлялся, порой являлись отзвуками будничной жизни. Например, один голос говорил: Пришел все-таки? Неужели ты не мог позвонить и предупредить, что задержишься? Ему отвечал другой голос: Я же сказал, что совещание, возможно, затянется. И снова первый голос: Ты хочешь сказать, что до сих пор сидел на совещании? Ведь уже почти двенадцать! И представление начиналось.

Я никогда не знал заранее, к чему приведут такие вступительные реплики. И записывал диалог лишь бы выкинуть его из головы. Я не мог иначе успокоить непрерывно работающий мозг, как записать все подаваемые им импульсы.

Несколько раз я пытался затуманить мозг алкоголем, но тогда спирт проникал в истории и жидкость, словно испарившись, превращалась в чистый дух. Хотя алкоголь сильно возбуждал фантазию, он в то же время приглушал страх перед ней, он одновременно и запускал мотор, и давал мне мужество и силы, необходимые, чтобы выдерживать работу этого мотора. Через мою голову плыл целый косяк голосов, и несколько лишних бокалов помогали мне удержать их все.

Проснувшись утром, я не всегда помнил все записанное накануне вечером, во всяком случае последнее пришедшее мне в голову после двух бутылок вина. Тогда, накинув халат, я спешил в кабинет бросить взгляд на письменный стол: нет ли там чего-нибудь стоящего? Взяв свои заметки, я уже не помнил, что там написал, как будто у меня в руках был незнакомый документ, попавший ко мне каким-то таинственным образом.

Я все время пытаюсь забыть, даже когда не помню, что двигало моей фантазией и заставляло периодически употреблять алкоголь. Зачем я тратил столько сил на то, чтобы забыть что-то, чего все равно не мог восстановить в своей памяти?

Только общение с природой и визиты девушек на короткое время давали мне душевный покой.

Я мистически относился к природе еще до того, как начал учиться в гимназии. Мир казался мне чем-то призрачным и волшебным. В дневнике у меня записано: Я вижу насквозь почти все. Единственное, чего я не могу увидеть насквозь, это сам мир. Он слишком массивен. И непроницаем. Я всегда пасую, когда речь заходит о нем. Он, единственный, мешает мне обрести полное знание.

Кроме того, я был романтиком. Мне бы никогда не пришло в голову признаться девушке в любви, если я не питал к ней подлинного чувства, как я не признавался в любви тем девушкам, которые оставались у меня на ночь. Я вдруг подумал, что мог бы быть верным любовником. Мог бы всю жизнь прожить в каком-нибудь лесном домишке с той, которую полюбил по-настоящему, но сначала ее нужно было найти. Бродя за городом, я не сомневался, что она может возникнуть передо мной в любую минуту. Может, она уже стоит на тропинке за следующим поворотом, думал я. Это не преувеличение. Я не сомневался, что она существует.

В тот теплый июньский вечер я пришел на Уллеволсетер из Мидтстюена. В Нурмарке было безлюдно, может, именно поэтому я в тот день был так полон ожиданий. Я дошел до Скьеннунгстюа, не встретив ни души, отчего надежды, что она вдруг выйдет мне навстречу, только усилились. Если бы в лесу гуляло много народу, мы бы, скорее всего, даже не заметили друг друга, во всяком случае, не остановились бы, чтобы переброситься парой фраз.

Я зашел в кафе, взял вафли, глинтвейн с черной смородиной и устроился на лужайке. Неподалеку на скамейке сидела девушка с темными вьющимися волосами, в синих джинсах и красном джемпере. Кроме нас, на Уллеволсетере никого не было. Она тоже что-то пила, но вскоре встала и небрежным шагом подошла ко мне. На какое-то мгновение я испугался, что она одна из тех девушек, которые ночевали у меня, у многих из них были темные волосы, у некоторых даже вьющиеся, всех не упомнишь. Но та, что стояла передо мной, была значительно старше их, лет на восемь или на десять. Девушка моего возраста постеснялась бы взять на себя инициативу. Она села на траву и сказала, что ее зовут Мария. Говорила она по-шведски, у меня никогда не было девушки из Швеции. Я понял, что именно Марию искал все последние месяцы. Мы должны были встретиться, никого, кроме нас двоих, тут не было, мы не встретились бы здесь с ней этим теплым июньским вечером, если бы не были предназначены друг другу.

Лишь несколько минут мы вели вежливую беседу ни о чем, а потом заговорили свободно, словно давным-давно знали друг друга. Ей было двадцать девять лет, она только что получила степень магистра по истории искусств в университете Осло. До этого Мария изучала искусство Ренессанса в Италии. Жила она в студенческом городке в Крингшё, что тоже было новым и многообещающим. Девушки, с которыми я встречался раньше, всегда приходили ко мне, они жили в семьях, с родителями, братьями и сестрами. Мария родилась в Швеции, но сейчас ее родители жили в Германии.

Она была совершенно особенная, но чем больше я ее узнавал, тем больше думал, что во многом мы схожи. Хорошенькая и насмешливая, она, как и я, отличалась способностью быстро находить ассоциации и делать умозаключения. Как и я, она обладала утонченной фантазией — неистощимым рогом изобилия, полным мыслей, выдумок и идей. Она была нежной и уязвимой, но могла вдруг стать безжалостной и грубой. Впервые мне встретилась женщина, к которой я что-то чувствовал, с которой хотел и мог поддерживать отношения. Мы были как две половинки одной души: Анимус и Анима[19].

Я без памяти влюбился в нее, впервые в жизни, и эта влюбленность не была поверхностной. Я знал много девушек, даже слишком много. Мое увлечение Марией вовсе не означало, что я не знал лучшего. Напротив, я считал, что уже подготовлен к тому, чтобы вступить в серьезные отношения с женщиной.

Еще там, на Уллеволсетере, я начал рассказывать Марии разные истории. Она как будто по моим глазам видела, что я битком набит ими, и понимала, что только она может вытянуть их из меня. Она всегда чувствовала, что я придумал, а что действительно пережил. Мария понимала иронию и метаиронию, а это важная предпосылка для истинной связи.

Я рассказал ей лучшие из моих историй, и она не только слушала, но вставляла свои комментарии, задавала вопросы и внесла много дельных предложений. Однако она всегда соглашалась с тем, как я закончил историю, и не из вежливости, а потому, что понимала: лучший конец ей не придумать. Если бы я сказал что-нибудь глупое или непоследовательное, она бы тут же вмешалась и поправила меня. Но я не говорил ничего глупого или непоследовательного, все, что я рассказал Марии в тот день, было основательно продумано. И она это поняла. Мария была зрелая женщина.

Мы стали спускаться к озеру Согнсванн. Мне не пришлось даже предлагать, чтобы остаток дня и вечер мы провели вместе. В нас все бурлило и пузырилось, как будто мы купались в шампанском.

Думаю, что уже в эту первую встречу меня поразило, что Мария, как обычно и я, не спешила давать гарантий на ближайшее будущее. Сам впервые готов был сказать женщине, что, возможно, она станет главной в моей жизни, но не знал, позволит ли мне Мария играть такую же роль в ее судьбе.

Не успели мы спуститься к озеру, как пошел дождь. Было душно. Мы поспешили укрыться в роще совсем недалеко от тропинки. Я обнял ее, она — меня. Потом она расстегнула мой ремень, и мы помогли друг другу избавиться от джинсов. Сперва мы слились друг с другом, и только потом я спросил, пользуется ли она противозачаточными таблетками. Она лукаво улыбнулась и отрицательно помотала головой. Я удивился: но почему? Она засмеялась.

— Ты перевернул вопрос с ног на голову, — сказала она.

Я ничего не понял, первый раз я был с девушкой, которую не мог понять.

Она сказала:

— Я не принимаю противозачаточных таблеток, потому что не имею ничего против ребенка.

Я решил, что она ненормальная.

Когда она кончила, я излил семя на кустики черники. Мария опять засмеялась. Она была на десять лет старше всех девушек, с которыми у меня была связь. И ее не растрогало то, что я излил семя на кустики черники ради нее, не принимавшей противозачаточных таблеток. Метра это тоже не растрогало. Он только стоял под дождем в своей мокрой фетровой шляпе и хлестал по вереску тонкой тростью.

Все следующие недели мы с Марией виделись каждый день. Первый раз я встретил девушку, равную мне во всем. У меня и раньше случались приятные встречи, но я никогда не жалел, расставаясь с девушками наутро. Я даже возненавидел наши глупые завтраки. Многие девушки воспринимали завтрак как начало серьезных отношений, тогда как для меня он означал конец. Но если бы Мария после завтрака ушла от меня навсегда, мне бы ее не хватало. Поскольку мы были похожи, я понимал, что она может исчезнуть в любую минуту. Я видел, что Мария предъявляет высокие требования к тому, с кем проводит время и кого предпочитает собственному обществу. Я по-прежнему был выше этого уровня.

После наших встреч моя голова всегда распухала от всевозможных идей. Мария понимала это. Она просила меня рассказать, о чем я думаю, и я выкладывал ей истории, обычно совершенно новые, придуманные по ходу рассказа. Иногда у меня возникало чувство, что она спит со мной, понимая, что это самый надежный способ услышать новую интересную историю. Я не испытывал никаких угрызений совести, идя на эту сделку, пока соглашение оставалось обоюдным. Я никогда не вел себя предосудительно по отношению к приходившим ко мне девушкам, Мария тоже была честна со мной. Мы были похожи. Одинаково бесстыдны в своей эротической преданности и одинаково циничны в нашей нежности. Мы стремились насытиться друг другом, вопрос был только в том, кто из нас первый поблагодарит другого за угощение.

Однажды вечером мы слушали в опере «Чио-Чио-сан». Мария тоже любила Пуччини, и я очень это ценил. Круг как будто замкнулся, прошло несколько лет, и вот я снова сидел в опере и слушал «Чио-Чио-сан», разница была только в том, что теперь никто не пытался отказать нам в бокале чинзано между первым и вторым актом. Разрыв мадам Баттерфляй с Пинкертоном был столь же болезненным, как и раньше, он разбил хрупкое сердце женщины из Нагасаки, но ни Пуччини, ни его либреттисты не могли знать, что через несколько десятков лет американцы вернутся и сотрут Нагасаки с лица земли. Был самый разгар Вьетнамской войны, и после представления мы сидели в «Трактире на Стурторгет» и говорили о том, что сейчас в Сайгоне находится не одна тысяча пинкертонов и еще больше баттерфляй.

Я нисколько не удивился, когда Мария пришла однажды ко мне в конце августа и сказала, что мы должны подвести черту под нашими отношениями. Мне стало грустно. Я оказался в дураках. Чувствовал себя обнадеженным, как те девушки, которые считали, что четыре или шесть проведенных вместе ночей могут служить гарантией прочных отношений между нами. Не удивился же я потому, что в последнее время Мария не раз говорила, что боится меня. Ей стало страшно смотреть мне в глаза, призналась она. Когда я спросил почему, она отвернулась и сказала, что мои истории действуют ей на нервы, ее пугало то, что она назвала моей «изощренной фантазией». Такая пугливость меня удивила. Позже она настаивала на том, что по-прежнему любит слушать мои рассказы и что ее страшат не сами истории — просто она не уверена, что сможет продолжать интимные отношения с человеком, который больше живет в своем воображаемом мире, чем в действительности. Я по легкомыслию проболтался ей про человечка с бамбуковой тростью и несколько раз говорил, что он сейчас находится с нами в комнате. Иногда правду лучше скрывать.

Мария надеялась получить место хранителя в одном из стокгольмских музеев.

Мы с ней продолжали встречаться, но теперь только раз или два в неделю. Мы были добрые друзья, между нами никогда не возникало никаких недоразумений. Ведь я и раньше по-дружески относился к девушкам, которые оставались у меня на ночь.

Мы с Марией ходили в кино и в театр, а иногда совершали долгие прогулки по Нурмарке. Я по-прежнему рассказывал ей истории, правда, теперь только по ее просьбе, и больше мы уже никогда не лежали в черничнике. Да и в постели Марии в студенческом городке тоже. Черника созрела. Я тосковал по ее телу.

Однажды теплым вечером в конце лета мы расположились на мысе перед Фрогнерсетером, несколько часов кряду я рассказывал ей длинную историю о шахматах, в которых фигуры были живые. Незадолго перед тем мы разговорились с шотландской парой, шотландцы, показав на Осло-фьорд, сказали, что Норвегия похожа на Шотландию. История рождалась по мере моего рассказа, в ней было много действующих лиц, и Марии особенно понравилось, что я сумел дать им всем шотландские имена. Сюжет истории был примерно такой.

Лорд Гамильтон рано овдовел и жил в большом имении в гористой местности на северо-западе Шотландии. С детства он был страстным игроком в шахматы, и поскольку он очень любил заросший сад позади замка, то приказал устроить шахматную площадку на лужайке между запутанным лабиринтом из зеленой изгороди и большим прудом с карпами. Эта своеобразная шахматная доска была выложена из шестидесяти четырех черных и белых мраморных плит два на два ярда, вырезанные же из дерева фигуры достигали от двух до трех метров в высоту, в зависимости от их ранга. Поздними вечерами слуги стояли у окон и наблюдали, как лорд ходит по мраморным плитам и передвигает огромные фигуры. Иногда он садился на садовый стул, и часто проходило не меньше часа, прежде чем он поднимался и делал очередной ход.

У лорда был большой колокольчик, в который он звонил, когда хотел, чтобы дворецкий принес ему виски с содовой, и случалось, что дворецкий спрашивал, скоро ли лорд покинет сад и вернется в дом, — он беспокоился о здоровье хозяина. И в то же время думал, что скорбь Гамильтона по умершей жене вкупе со страстным интересом к шахматам в один прекрасный день доведет его до безумия. Огорчение дворецкого только усилилось, когда однажды вечером лорд попросил его встать на шахматную доску и изобразить собой коня, поскольку эту фигуру забрали в мастерскую для ремонта — она пострадала во время сильной грозы. Почти два часа дворецкий простоял на шахматной доске, и всего несколько раз лорд выходил на мраморные плиты и передвигал его на две клетки вперед и одну вбок или на одну клетку назад и две вбок. Наконец он был побит белым слоном и смог вернуться в дом за несколько часов до окончания партии, дворецкий замерз и был возмущен, но, естественно, испытывал также большое облегчение.

Когда лорд передвигал фигуры, никто не мог понять, на чьей он стороне в этой игре. Он играл одинаково хорошо и «за» и «против» себя, то есть выигрывал и проигрывал одновременно каждую партию, если только она не кончалась ничьей. Все чаще случалось, что лорд убирал фигуры с клеток и расставлял просто на лужайке. Он мог часами сидеть и смотреть на мраморные квадраты. В имении говорили, что теперь лорд видит фигуры там, где их нет, он играл в шахматы с самим собой, не вставая со стула, на котором сидел.

Дворецкий долго как мог старался отвлечь лорда от шахмат и однажды вечером предложил ему устроить летний бал, как бывало при жизни покойной госпожи. Это был один из тех редких вечеров, когда лорд, который по большей части предпочитал собственное общество, пригласил дворецкого выпить с ним виски, и они уселись возле пруда с карпами с бокалом виски в одной руке и дымящейся сигарой—в другой. Некоторое время лорд сидел следя глазами за одним карпом потом повернулся к дворецкому и объявил что ему нравится предложение устроить бал и, возможно, это будет своеобразный маскарад.

После этого они несколько часов просидели за составлением списка гостей, и, когда Гамильтон объявил число гостей—ровно тридцать один человек, ни больше ни меньше, — дворецкий встревожился, потому что прекрасно знал, что в шахматах тридцать две фигуры, и еще он хорошо помнил, как сам часа два простоял на «шахматной доске», к удовольствию бесчувственного лорда Лорд и не скрывал, что затевает маскарад ради шахматной партии с живыми фигурами, дабы развлечь гостей после обеда. Через несколько дней были разосланы приглашения, из которых следовало, что в имении лорда Гамильтона состоится шахматный маскарад и по этой причине гостей просят прибыть в костюмах короля, королевы, ладьи, слона коня или пешек. На роль пешек приглашены были жившие по соседству фермеры — восемь мужчин и восемь женщин, остальные фигуры должны были изображать армейские офицеры, чиновники и аристократы.

Дворецкий нисколько не удивился, что все с благодарностью приняли приглашение, ибо, хотя лорд Гамильтон в последние годы и жил как. отшельник, и его дом, и он сам пользовались всеобщим уважением. Если не считать герцога Аргайля, которого просили явиться в костюме короля, все приглашенные в знатности уступали лорду. Для фермеров уже одна возможность посетить имение лорда Гамильтона была сама по себе настоящим событием, потому что там, как и на мраморной площадке, строго блюли табель о рангах.

За несколько недель до маскарада, который должен был состояться летним вечером, никто ни о чем другом не говорил и не думал. Один из фермеров был вынужден отказаться от приглашения — кто-то у него в семье захворал, — но найти новую крестьянскую пару для участия в празднике было просто. Фермеров в округе хватало, и к тому же им не требовалось шить к вечеру костюмы, ведь они должны были представлять самих себя.

День настал, и уже во время обеда было завязано много знакомств, невзирая на ранг и происхождение. Затем в саду подали кофе и десерт, и вскоре лорд Гамильтон зазвонил в большой колокольчик, чтобы привлечь к себе внимание гостей. Все уже заранее поняли, что должна состояться партия в шахматы на мраморных плитах с гостями в качестве живых шахматных фигур, но сперва лорд хотел показать каждому гостю его место на мраморном шахматном поле.

За столом гости сидели не по чину, как будто случайно, но на шахматном поле такое было недопустимо. Сначала лорд расставил пешки — восемь фермеров и восемь их жен. Фермер Мак-Лин — белая пешка — встал на а2, напротив, на а7, стояла его жена, черная пешка.