Однажды мы с мамой засиделись далеко за полночь, обсуждая один спектакль, и я сказал маме, что, по-моему, она похожа на Жаклин Кеннеди. Ей это понравилось, но я сказал это не для того, чтобы ей польстить, она действительно была похожа на Жаклин Кеннеди.

Когда мне было одиннадцать лет, мы с мамой смотрели фильм Чаплина «Огни рампы». Я был уже достаточно взрослый для этого фильма. Первый раз я понял, что мог бы придумать, что делать с девушкой, которая значительно старше меня, когда увидел Клер Блум в роли несчастной танцовщицы. Потом я это понял, когда увидел Одри Хепберн в роли Элизы в «Моей прекрасной леди». Мама раздобыла нам билеты на премьеру этого фильма в Норвегии.

Чаплина я особенно любил, как и музыку к его фильмам, а больше всего известную мелодию из «Огней рампы», хотя ее первые такты — зеркальное отражение интродукции к фортепианному концерту Чайковского си-бемоль минор. Не намного лучше обстоит дело и с мелодией «Улыбка» из «Новых времен»: она представляет собой минорную вариацию на тему русской народной песни. Подозреваю, что Чаплин, кроме того, украл несколько музыкальных идей и у Пуччини, во всяком случае, он столь же мелодраматичен. Но это только плюс, что Чаплин черпал вдохновение в музыке других композиторов, потому что я любил и Чайковского, и Пуччини, и мама тоже. Мы с мамой слушали «Чио-Чио-сан». Я с трудом сдерживал слезы. Но я сидел с комком в горле не потому, что Пинкертон бросил мадам Баттерфляй, и не потому, что она в конце покончила жизнь самоубийством, — что она покончит с собой я понял с самого начала второго действия. Мне хотелось плакать из-за самой музыки, уже с той минуты в первом действии, когда мадам Баттерфляй поднимается на холм в сопровождении женского хора. Мне было всего двенадцать лет, но вереница женщин с цветными зонтиками, которые поют, идя по тропинке из Нагасаки, до сих пор стоит у меня перед глазами.

Дома я слушал на проигрывателе «Богему» с Юсси Бьёрлингом[5] и Викторией де Лос Анхелес[6], и, когда в четвертом акте Мюзетта появляется с больной Мими, мама всегда начинала хлюпать носом. Тогда я уходил в соседнюю комнату, но дверь за собой не закрывал. Не потому, что хотел послушать, как мама плачет, а потому, что слушал музыку. Может, я и сам ронял слезу от блаженства.

До того как я увидел «Огни рампы» Чаплина, Пуччини и Чайковский были единственными гениями, которых я знал. Оставаясь дома один, я слушал последнюю часть «Патетической симфонии». И очень стыдился, если об этом узнавала мама. Я был достаточно взрослый, чтобы любить каперсы, но должен признаться, что для классической музыки был еще маловат. Я включал проигрыватель на полную мощность, в то же время прислушиваясь к шагам на лестнице: не идет ли мама? Иногда маленький человечек становился у входной двери и слушал, нет ли кого на лестнице.

Я читал о Чайковском в энциклопедии. Всего через несколько дней после того, как впервые исполнили «Патетическую симфонию», он умер от холеры. Дело его жизни было завершено. После первого исполнения «Патетической симфонии» он уже не заботился о том, чтобы кипятить воду для питья. Он написал свой реквием, и в душе у него больше не осталось музыки. Он рассчитался с этим миром. Мне тоже казалось, что я отчасти свел счеты с миром, когда умолкали последние звуки «Патетической симфонии».

О смерти мы с мамой никогда не говорили. И о девочках тоже. Столь же старательно, как скрывал, что слушал «Патетическую», я прятал от мамы «Коктейль-блад»[7].

Мне было всего семь лет, когда я увидел фильм «К востоку от рая» с Джеймсом Дином[8] в роли Кола. Мама чуть не умерла в конце фильма, где возлюбленная Кола умоляет его отца полюбить сына. Очень больно, когда тебя не любят, сказала она, от этого человек становится злым. Покажите ему, что вы его любите! Попытайтесь! Пожалуйста!

Отец Кола ненавидел сына, потому что считал, будто мальчик принял сторону матери, которая бросила мужа, ребенка и стала холодной, расчетливой бандершей. Перед смертью отец все-таки успел примириться с сыном. Он попросил его выпроводить из дома сестру милосердия. Я хочу, чтобы за мной ухаживал ты, сказал он. А это было равносильно признанию в любви.

Маме было трудно говорить об этом фильме. Я понял, что она сама попросила отца уехать от нас. В те времена это было не очень принято. Не так уж часто мать указывала на дверь отцу своего маленького ребенка.

В тот вечер, когда я собирался ложиться спать, мама предложила, чтобы мы пригласили отца на воскресный обед. Я счел ее предложение приемлемым, но за ним так ничего и не последовало, а я не хотел напоминать маме, чтобы она позвонила отцу и пригласила его к нам.

У меня остались слабые, почти призрачные представления о том, что с нами происходило до того, как от нас уехал отец. Можно хранить в памяти настроение сна, не помня его самого. Я знаю, что пытался забыть что-то холодное и жестокое, и я так преуспел, вытесняя это из своей памяти, что теперь решительно не помню того, что хотел забыть.

Помню только, что именно в то время мне стали сниться таинственные сны: мне снился человек моего роста, но то был не ребенок, а взрослый мужчина, в шляпе и с тростью, и вдруг в одно прекрасное утро он появился в нашей квартире. Он появился у нас примерно тогда, когда от нас уехал отец.

Я представлял себе, что в стране снов его кому-то недостает. Может быть, этот человечек тоже бежал от жены и детей, или за недостойное поведение его выгнали из сказки, в которой он жил. А возможно, он просто переходил из одной действительности в другую. Мне было интересно, не пробирался ли мой человечек обратно в страну снов, пока я спал. Я бы этому не удивился, потому что сам попадал во сне в ту страну. Меня удивляло другое: как он мог разгуливать по нашей квартире среди бела дня?

В нашем классе только у меня одного родители были разведены. Правда, отец одной девочки был коммунистом, а отец Ханса Улава сидел в тюрьме.

Я не находил ничего особенного в том, что отец с мамой были в разводе. Я любил бывать с каждым из них, но не одновременно. Кроме того, думаю, я получал больше подарков к Рождеству, чем другие дети. Я всегда получал два рождественских подарка. Мама даже тут не могла договориться с отцом, напротив, нужно думать, они состязались, стараясь перещеголять один другого. Друг другу они никогда ничего не дарили.

Отец брал меня смотреть состязания конькобежцев и прыжки с трамплина. Он знал время каждого спортсмена и особенно стиль. Не его вина, что я стал таким, каков есть. Мы были на Холменколлен и смотрели выступления трех «Т»: Туральфа Энгана, Турбьёрна Иггесета и Тургейра Брандцега[9]. Они прыгали еще до Вирколы[10]. Это было легко. Прыгать до Вирколы мог каждый дурак.

Когда мне было восемь лет, мы с отцом поехали на датском пароме в Копенгаген. Мы пробыли в Копенгагене только один вечер, но зато весь его провели в Тиволи. Я бывал в увеселительных парках и до этого, но копенгагенский Тиволи не имел ничего общего с Тиволи Ивара у нас в Тёйене. Я чувствовал себя туристом из отсталой страны. И с ужасом представлял себе, что датские дети подумают о норвежцах, если посетят Тиволи Ивара в Тёйене.

Отец был в прекрасном настроении, наверное, он гордился тем, что ему удалось увезти меня из страны, подальше от матери. На пароме он по-мужски сдержанно сказал, что маме будет полезно несколько дней пожить одной. Это была неправда, я чувствовал, что ей очень бы хотелось съездить со мной в Копенгаген, но об этом не могло быть и речи после того, как отец уже объявил, что в Копенгаген я поеду с ним. Думаю, отец понимал, что я предпочел бы посетить Тиволи с матерью. Мы бы ходили среди всех этих людей и рассказывали друг другу, что нам больше всего нравится и о чем мы думаем. Мы с мамой часто думали одинаково. Или просто сидели бы в кафе и болтали.

Карман у отца был набит датскими деньгами, и он хотел, чтобы мы покатались на автомобильчиках, на поезде привидений, на карусели, на американских горках, на колесе обозрения и проехались по туннелю любви. Мне было всего восемь лет, но я уже стыдился того, что еду с отцом по туннелю любви, к тому же у него плохо пахло изо рта. Мне было неприятно сидеть с ним в маленькой лодочке и слушать искусственный щебет птиц в туннеле, украшенном бумажными цветами и расписанном пастельными красками. Надо думать, отца это тоже изрядно смущало, во всяком случае, он все время молчал. Я боялся, что он вдруг обнимет меня или скажет, что здесь красиво: черт побери, как здесь красиво, Петтер, правда? Самое ужасное, я не сомневался, что именно это ему сейчас и хотелось сделать, он просто не смел обнять меня за плечи, понимая, что мне это не понравится. Может быть, именно поэтому мы оба молчали.

Я покатался на всех аттракционах, главным образом ради отца. Самому мне больше хотелось просто ходить по Тиволи и разглядывать все, что там было. Я решил разглядеть все вплоть до самой крошечной лотереи и палатки, торгующей колбасками. С первой минуты я уже знал, что это посещение потребует от меня потом напряженной работы, оно меня вдохновило. Я думал, что как только вернусь домой, открою у нас лучший в мире Тиволи. К тому времени я уже перестал рисовать и потому старался точно запомнить, как все было устроено. В конце концов мне удалось составить точное представление о копенгагенском Тиволи, но я был вынужден зарисовать его мысленно, заучить все наизусть. Мне было довольно трудно сосредоточиться, потому что время от времени приходилось смотреть на отца и отвечать на его вопросы, мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я недоволен поездкой. Перед самым уходом я выиграл красного плюшевого тигренка. Я отдал его какой-то плачущей девочке. Отец решил, что я добрый мальчик, он не понял, что красный плюшевый тигренок мне просто ни к чему. Если бы мама увидела, что я выиграл, она бы умерла от смеха.

Еще в Тиволи я сконструировал поезд-привидение, начиная от качающихся скелетов и кончая привидениями с чудовищами. Но я также поместил в туннель и живого человека, обычного человека в шляпе и пальто, он мог бы стоять там и есть, к примеру, морковку. Мне казалось, что едущие в поезде должны закричать от страха, когда вдруг увидят в туннеле самого обыкновенного человека.

В некоторых случаях вид человека может испугать не меньше, чем вид призрака, во всяком случае в туннеле с привидениями. Призрак — это фантазия, а если в фантазию попадет что-то реальное, это пугает не меньше, чем явление духа в реальной действительности.

Я очень испугался, когда в первый раз увидел маленького человечка с бамбуковой тростью наяву, а не во сне, но вскоре привык к нему. Если бы неожиданно из леса выглянул эльф или тролль, мы бы, конечно, струхнули, но рано или поздно привыкли бы к ним. Ничего иного нам бы не оставалось.

Однажды мне приснилось, что я нашел кошелек с четырьмя серебряными долларами. Я бы страшно удивился, если бы, проснувшись, обнаружил этот кошелек в своей руке. Мне пришлось бы попытаться убедить себя, что я сплю и должен проснуться еще раз.

Мы думаем, что бодрствуем, когда видим сны, но мы знаем, что бодрствуем, когда не спим. Я придумал теорию, что маленький человечек с бамбуковой тростью спит где-нибудь в стране снов и ему только снится, что он попал в нашу действительность. Уже там, в Тиволи, я был значительно выше его. Я начал звать его Метром, поскольку он был не выше метра.

Я ничего не сказал отцу об этой поездке, жаловаться мне было не на что. Наверное, несправедливо, что все мое вдохновение досталось маме, она все больше ревновала меня к отцу, потому что он повез меня в Копенгаген.

— Ты просто заразился этим Тиволи, — сказала она спустя несколько дней после моего возвращения.

— Мне кажется, что в прежней жизни я был большим Тиволи, — вырвалось у меня.

Мама засмеялась.

— Ты хочешь сказать, что в прежней жизни работал в большом Тиволи? — спросила она.

Я покачал головой и уточнил, что сам был большим Тиволи.

В детстве мальчишки часто лупили меня. Отец меня никогда не бил, мама тоже.

Думаю, это потому, что они были в разводе. Живя в разных квартирах, они никогда не могли договориться, какие из моих проступков заслуживают наказания. Мама понимала, что, тронь она меня хотя бы пальцем, об этом тут же узнает отец. Случалось, я звонил отцу и просил у него разрешения лечь на час или на два позже, чем того требовала мама. Он всегда вставал на мою сторону, зная, что одним своим словом может обрадовать меня и досадить маме, это доставляло ему удовлетворение. И когда мне требовалось больше денег, чем мне дала бы мама, я тоже звонил отцу. Он никогда на меня не сердился. Виделись мы с ним один раз в неделю. Нам казалось, что этого достаточно.

Доставалось мне от мальчишек в школе, но гордиться им было нечем: я не отличался ни завидным ростом, ни силой. Они звали меня Петтер Паук. Когда я был помладше, мы с отцом ходили в Геологический музей и видели там кусок янтаря, внутри которого застыл древний паук, ему было много миллионов лет, и однажды я рассказал про этого паука на уроке. Мы как раз изучали электричество, и я объяснил классу, что слово «электричество» происходит от греческого слова elektron, что означает «смола», то есть «янтарь». С тех пор я и получил прозвище Паук.

Хотя я и не вышел ростом, язык у меня был как бритва. За это мальчишки меня и били. Особенно здорово я огрызался, когда поблизости были взрослые или я собирался сесть в автобус либо же запереть за собой дверь подъезда. Иногда на меня находило такое вдохновение, что я забывал о завтрашнем дне. Я тогда даже не подозревал о существовании такого феномена, который сегодня называют «планированием на перспективу», и мне было некогда подумать, чем все может для меня обернуться. Ведь я встречался с мальчишками каждый день. И не всегда рядом оказывались взрослые.

Я умел лучше постоять за себя, чем мои ровесники, и еще я лучше всех умел рассказывать всякие истории. Мне было легче находить нужные слова и выражения, чем ребятам, которые были даже на три или четыре года старше меня. Из-за этого я часто ходил в синяках. В то время никто не считался со свободой слова. В школе нас учили правам человека, но нам никогда не напоминали, что свобода слова не ограничивается ни для детей, ни среди них.

Однажды Рагнар толкнул меня на сушилку для белья и пробил мне голову. Пока у меня текла кровь, я посмел высказать многое, что обычно держал про себя. Я поведал несколько занимательных случаев из жизни семьи Рагнара, например, что его отец постоянно выпивает вместе с бродягами, и Рагнар заткнулся. Он не смог даже возразить мне, потому что был тугодум, он только стоял и смотрел, как у меня из головы течет кровь. Тогда я сказал, что он трус и боится сказать мне, чтобы я заткнулся, а все потому, что я говорю правду. Я даже видел однажды, как он ел собачье дерьмо, сказал я. Потом матери пришлось его мыть на большом столе в гостиной, потому что он обделался и описался. Все знают, что его мать покупает в магазине бумажные подгузники, сказал я, она покупает их так много, что ей даже дают скидку. Кровь у меня шла все сильнее. Четверо или пятеро мальчишек с благоговением смотрели мне в рот. Я провел рукой по голове и почувствовал, что волосы у меня в крови. Меня зазнобило. Всем известно, что отец Рагнара приехал из деревни, сказал я. И я даже знаю, почему он приехал в город. Это тайна, которую, наверное, не знает и сам Рагнар, но я могу сейчас же выдать всем эту тайну. Отец Рагнара бежал из деревни в город, потому что ленсман хотел его арестовать — он трахал овец. Многие овцы заболели от этого, по-настоящему заболели, и одна даже умерла. А таких вещей не прощают даже в Хаделанне, сообщил я своим слушателям. После этого они разбежались. Не знаю, что их больше напугало, хаделаннские овцы или кровь, которая текла у меня из головы. На асфальте у моих ног образовалась уже большая кровавая лужа. Меня поразило, что кровь в голове такая густая и тягучая, я думал, что она светлее и жиже, чем в других частях тела. На секунду я перевел взгляд на светящееся объявление над дверью в подвал. На нем большими буквами было написано: БОМБОУБЕЖИЩЕ. Я попытался прочитать это слово задом наперед, но от зеленых букв меня затошнило. Неожиданно из-за угла выскочил Метр, я был уже на полторы головы выше его. Он с огорчением посмотрел на меня, показал своей бамбуковой тростью на мою голову и воскликнул: Ну вот! Что мы теперь будем делать?

Мне было стыдно идти домой к маме, я знал, что она не выносит вида крови, во всяком случае моей. Но выбора у меня не было. Как только я вошел в квартиру, мама обмотала мне голову полотняным полотенцем, так что я стал похож на араба, а потом мы на такси поехали в больницу скорой помощи. Мне наложили двенадцать швов. Врач сказал, что это был рекорд на тот день. Потом мы вернулись домой и ели блины.

Это воспоминание о действительном событии. У меня до сих пор сохранился широкий играм у корней волос над левым глазом. Это не единственный шрам, который я заработал, у меня много таких «особых примет». Теперь их хотя бы перестали перечислять в паспортах.

Разумеется, мама захотела узнать, что случилось. Я объяснил, что подрался с одним незнакомым мальчишкой, потому что он сказал, будто мой папа трахает овец. На этот раз мать милостиво отнеслась к отцу. Обычно она первая возводила на него всякую напраслину, но ведь всему есть предел. Думаю, ей понравилось, что я вступился за честь отца.

— Я понимаю, почему ты рассердился, Петтер. Так говорить неприлично. Я согласна с тобой. — Больше она ничего не сказала.

Я никогда не ябедничал. Ябедничать — все равно что передразнивать настоящее событие. А это уже пошло. Ябедничают или дерутся те, кто не умеет дать отпор словом.

Меня стали меньше бить после того, как нам в школе начали задавать уроки на дом. Потому, что я помогал ребятам с уроками. Я никогда не делал школьных заданий вместе с классом, это было слишком скучно, к тому же я боялся, что у меня появятся товарищи. Но, сделав свое задание, я все чаще выполнял еще два или три варианта. Эти работы я отдавал или продавал за шоколадку или мороженое тем, кому они были нужны.

Как правило, мы могли выбирать из трех или четырех тем для сочинений. Когда я однажды написал сочинение, которое называлось «Почти как в сказке», мне захотелось написать еще одно, на тему «Когда погас свет». Второе сочинение можно было отдать Туре или Рагнару.

Это был хитрый ход с моей стороны, теперь Туре и Рагнар перестали меня бить. Конечно, они оставили меня в покое не из благодарности. Наверное, просто боялись: а вдруг я на весь класс объявлю, что пишу за них сочинения. Сам я этого не боялся. Не моя вина, если нам не разрешается сдавать больше одной работы. Да и не я сдавал их сочинения. Туре и Рагнар, конечно, их переписывали. Без этого было не обойтись.

Я не размахивал лишними сочинениями, но постепенно ко мне стали подходить некоторые одноклассники, желавшие купить мою помощь. Начинались переговоры, и речь далеко не всегда шла о деньгах или шоколаде, находились и другие формы расчета. Иногда хватало нескольких неприличных слов, сказанных вслух на уроке труда, или снежка, положенного на учительский стул. Помню, за помощь в приготовлении домашних заданий я потребовал, чтобы заказчик расстегнул бюстгальтер на одной из девочек. Несколько девочек в нашем классе уже начали носить бюстгальтеры, но они не относились к числу первых красавиц. Если ответные услуги не оказывались, должник понимал, что попадает в зону риска: ведь я мог рассказать учителю, что делал уроки за Эйвинда или Ханса Улава.

Моя помощь не ограничивалась только норвежским языком. Я мог написать дополнительную работу по географии, закону Божьему, домоводству или математике. Но они должны были отличаться от моих собственных. Сначала я делал свою работу по математике без единой ошибки. Потом мне уже не составляло труда выполнить еще пару заданий, но теперь я был вынужден допустить в примерах одну или две ошибки. Никто бы не поверил, что Туре способен приготовить домашнее задание без единой ошибки. Он оставался доволен, получив «хорошо с плюсом», так что мне приходилось делать работу на «хорошо с плюсом». Если кто-то еще хотел получить от меня работу на «хорошо с плюсом», я выполнял и этот заказ, но ошибки, разумеется, были разные.

Нередко случалось, что я выполнял работу всего на «удовлетворительно» или на «удовлетворительно с плюсом». На этом рынке многое приходилось учитывать. Я прекрасно понимал, что Арне или Лисбет ни за какие деньги не напишут работу лучше, чем на «удовлетворительно с плюсом» или на «хорошо с минусом». Вообще-то, я никогда не брал плату за работы, написанные на «удовлетворительно», — всему должна быть мера. Я считал достаточным вознаграждением уже то, что выполнял эти задания. Мне особенно нравилось делать работы с ошибками. Они требовали больше изобретательности, чем работы без ошибок. Они требовали воображения.

Когда я действительно нуждался в деньгах, а родители, в виде исключения, договаривались не давать мне карманных денег больше, чем полагалось на неделю, мне случалось продавать работы, написанные на «очень хорошо» и даже на «очень хорошо с плюсом». Если не ошибаюсь, один раз я выдал работу по географии, получившую «отлично», я сделал это для Хеге, которая победила на конкурсе в школе танцев «Осе и Финна» и теперь упражнялась как сумасшедшая, готовясь к конкурсу на исполнение самбы и ча-ча-ча. Я даже допустил ошибку или две в своей собственной работе, чтобы получить «хорошо с минусом» и не затмить работу Хеге. Учитель написал мне: «Недостаточно сосредоточился, Петтер» — или что-то в этом роде. Это было смешно. Уже в начале шестидесятых годов некоторые учителя ввели то, что позже стали называть «дифференциацией». Его замечание и было таким дифференцированным комментарием, сообщавшим, что автору работы, написанной на «хорошо с плюсом», не хватило сосредоточенности. Если бы это была работа Лисбет, он написал бы: «Поздравляю, Лисбет! Очень серьезная домашняя работа». Учитель не понял, что я допустил ошибку сознательно, ради забавы. Не догадался, что я сжульничал, чтобы получить отметку похуже.

Кончилось тем, что Хеге пришлось прочитать свое великолепное сочинение по географии всему классу, на это она вряд ли рассчитывала, но учитель потребовал, чтобы она тут же села за кафедру.

Сам он спустился с возвышения и сел за ее парту, она была рядом со мной. Я сидел на третьей парте в среднем ряду, а Хеге — за партой справа от меня, но теперь это место, как уже сказано, занял учитель. И Хеге начала читать. Обычно она читала вслух лучше всех в классе, но в тот раз почти шептала, так что учитель попросил ее читать погромче. Хеге подчинилась, но вскоре снова перешла на шепот, и ей пришлось читать все заново. Время от времени она поглядывала на меня, и один раз я незаметно сделал ей знак, подняв вверх большой палец. Когда она кончила читать, учитель зааплодировал —не чтению Хеге, но содержанию ее сочинения, и потому я тоже зааплодировал. Пока Хеге спускалась с кафедры, я спросил у учителя, не осталось ли у нас времени посмотреть, как Хеге танцует ча-ча-ча, но учитель весело ответил, что это мы отложим на другой раз. По-моему, Хеге хотела состроить мне рожу, но не решилась. Наверное, побоялась, что я опозорю ее, объявив на весь класс, кто так галантно помог Хеге с сочинением, потому что ей надо было много упражняться перед конкурсом в школе танцев. Об этом, впрочем, не могло быть и речи—Хеге безоговорочно расплатилась со мной так, как мы и договаривались: я получил от нее две кроны пятьдесят эре. Похоже, правда, это ее не успокоило. Она не знала, было ли у меня заведено помогать одноклассникам с домашними заданиями. Я уже не в первый раз сидел и слушал, как мои опусы читают с кафедры, и не могу сказать, что это не доставляло мне удовольствия, я от души наслаждался. Я был хороший помощник. И брал на себя ответственность за весь класс.

Перейдя в реальное училище, мы с Хеге снова оказались в одном классе и в первый же год заключили забавное пари. Наш педагог Лайла Нипен выиграла по облигации выигрышного займа крупную сумму и приобрела себе новенький «фиат-500», и тогда я подговорил нескольких ребят пронести этот маленький автомобильчик через широкие входные двери школы и поставить его в актовом зале. Хеге эту мысль одобрила, но не поверила, что мы решимся на столь дерзкий поступок. Тогда я предложил ей совершить со мной романтическую прогулку по лесу, если «фиат» Лайлы появится в актовом зале еще до конца недели. В противном случае я должен буду делать за нее задания по математике в течение месяца. Через пару дней автомобиль стоял в актовом зале, вся операция заняла десять минут, мы провернули ее на большой перемене, зная, что учителя заняты на педагогическом совете. У нас даже хватило смелости перевязать крохотный красный автомобильчик голубой шелковой лентой, чтобы он выглядел как настоящий выигрыш. В школе так никогда и не узнали, кто стоял за этой хулиганской проделкой, но теперь Хеге пришлось пойти со мной в лес. Она даже не пыталась уклониться от того, что обещала ей эта «романтическая» прогулка. Хеге была не дура и сразу разгадала мою хитрость, и, как бы там ни было, а организовал перенос автомобиля в школьный актовый зал я только ради нее. К тому же, думаю, я ей нравился. Мы устроились под открытым навесом рядом с Линдерюдколленом. Я впервые оказался наедине с обнаженной девушкой. Нам обоим было по четырнадцать лет, но она была уже настоящая женщина. Мне казалось, что никого прекраснее я в жизни не видел.

Случалось, я помогал и учителям. Я постоянно подсовывал им интересные темы для сочинений и других домашних заданий. Несколько раз я предлагал учителю свою помощь в проверке классных работ по математике. Или просил уточнить и углубить то, о чем он говорил на уроке. Если, например, мы проходили историю Египта, я просил учителя рассказать классу о Розеттском камне. Не будь этого камня, ученые никогда бы не смогли прочитать иероглифы, объяснил я, и тогда бы мы ничего не узнали о древних египтянах. Когда учитель рассказывал нам о Копернике, я попросил его уделить также немного внимания Кеплеру и Ньютону, ведь известно, что не все предположения Коперника оказались верны.

Уже в одиннадцать-двенадцать лет я был очень начитанным мальчиком. Дома у нас были энциклопедии «Аскехауг» и Салмунсена—всего сорок три тома. У меня было три способа работы с энциклопедиями. В зависимости от настроения я пользовался одним из них. Иногда я находил статью на определенную тему и прибавлял к ней то, о чем уже давно думал сам, иногда часами сидел и читал все подряд или то, что попадется на глаза, а иногда изучал целый том с первой и до последней страницы, например том XII энциклопедии «Аскехауг» от kvam до madeira или том XVIII энциклопедии Салмунсена от NORLANDSBAAD до PERLEOERNE. Кроме того, на книжных полках в гостиной у мамы стояли десятки других интересных книг. Особенно меня интересовали толстые монографии. Например: «Мир искусства», «Мир музыки», «Человеческое тело», «История мировой литературы» Франсиса Булля, «История норвежской литературы» Булля, Поше, Винснеса и Хуема и «Этимологический словарь норвежского и датского языков» Фалька и Торпа. Когда мне было двенадцать лет, мама купила «Мою жизнь» Чарли Чаплина, и, хотя автор был немного необъективен, эта книга тоже стала для меня своеобразной энциклопедией. Мама вечно требовала, чтобы я ставил книги обратно на полки, и однажды запретила брать к себе в комнату больше четырех томов одновременно. Она не понимала, как важно сравнивать освещение одного и того же вопроса в разных изданиях. Не думаю, чтобы мама критически относилась к источникам.

После того как на уроках закона Божьего учитель рассказал нам о пророках, я попросил его открыть Книгу пророка Исайи, главу 7, стих 14, и объяснить разницу между «девой» и «молодой женщиной». Потому что учитель, конечно, знает, что в этом стихе на иврите употреблено слово, которое и означает «молодая женщина». Об этом я случайно прочитал в энциклопедии Салмунсена. Но Матфей и Лука, очевидно, не очень внимательно изучили основной древнееврейский текст, сказал я. Возможно, они ограничились греческим переводом, который называется Септуагинта — мне это название казалось смешным. Септуагинта по-латыни означает «семьдесят», и первый греческий перевод Ветхого Завета назвали так, потому что он был выполнен семьюдесятью учеными евреями за семьдесят дней. Все это я выложил учителю.

Учитель не всегда одинаково высоко ценил мои дополнения к его урокам, хотя я старался не поправлять его, когда он просто допускал ошибки. Но когда я осмелился напасть на самое догму непорочного зачатия, сказав, что считаю ее переводческим ляпсусом, допущенным в Септуагинте, он оказался связанным учением Церкви и задачей, стоящей перед школой. Он постарался заткнуть мне рот и в тот раз, когда я совершенно невинно заметил, что, если верить Евангелию от Иоанна, Христос вершил свои деяния более трех лет, тогда как другие евангелисты отводят им всего год.

Когда мы изучали строение человеческого тела, мне было очень неприятно, что учитель называет известную часть тела словом «писька», во всяком случае рассказывая про оплодотворение. Я сказал, что слово «писька» уже давно не в ходу, особенно если речь идет о сексе. Какое же слово, по-твоему, я должен употребить? — спросил учитель. Он был понятливый человек, к тому же сильный и очень высокий — в нем было почти два метра, — но тут он по-настоящему растерялся. Не знаю, ответил я, просто вам следовало найти другое слово. Но попытаться избежать латинского названия, прибавил я под конец.

Я никогда не давал учителям таких советов во время урока. У меня не было намерения показать всем ученикам, что я умнее их, а порой умнее и самого учителя. Я позволял себе давать им свои дружеские советы только на школьном дворе, либо же по дороге в класс, либо из класса. И делал это отнюдь не для того, чтобы произвести впечатление или показать, будто я интересуюсь их предметом больше, чем на самом деле. Скорее наоборот, время от времени я изображал, что предмет вообще мало меня интересует, так мне казалось смешнее. Думаете, мною руководила чистая благожелательность? Нет, конечно.

Я давал учителям добрые советы и делал подсказки исключительно потому, что мне была интересна их реакция. Мне нравилось наблюдать за поведением людей. Нравилось смотреть, как они начинают метаться.