Мы начали спускаться к Поджероле, в одной руке я нес букет ледвенца, другой поддерживал Беату. Беата заметила, что мы могли бы пожениться и нарожать детей. Это было сказано бездумно, но мне стало приятно. Серьезности в ее словах было не больше, чем во вчерашнем приглашении искупаться под водопадом. Я обронил, что собираюсь пригласить ее с собой на Тихий океан. Беата только взглянула на меня и засмеялась. Но я, во всяком случае, уже сообщил ей об этом.

В Поджероле мы зашли в бар и заказали сэндвичи и бутылку белого вина. Потом сели за столик и, наслаждаясь открывшимся видом, пили кофе, лимончелло и бренди. Мне дали вазу с водой для моего букета.

Когда мы стали спускаться по крутой каменной лестнице к Амальфи, Беата сказала:

— Значит, ты пишешь романы? А еще ты сказал, что работаешь в издательстве. Не слишком ли ты много работаешь?

Это был уже не пустой разговор. Теперь ей хотелось узнать, кто я на самом деле.

Я решил открыть ей столько, чтобы она поняла, что я и есть тот самый Паук, если она вообще слышала о таком феномене. И объяснил, что помогаю некоторым писателям работать над книгами, подсказываю им иногда интересные идеи и даже готов снабжать их набросками, которые могут лечь в основу их произведений. У меня воображения больше, чем требуется одному человеку, признался я, это дешевое сырье. Так и сказал: воображение — это дешевое сырье.

Беата по-своему реагировала на мои слова, сомнений у меня не было, она ответила молчанием и задумчивостью. Это можно было толковать по-разному. Или она узнала во мне Паука и была сообщницей заговорщиков. Или все-таки читала ту короткую заметку в «Коррьере делла сера», ведь она сама сказала, что каждому, кто хочет быть в курсе всех событий, необходимо читать именно эту газету, и особый упор сделала на страницы, посвященные культуре. А может, ее реакция вообще никак не была связана с Пауком. Может, Беата таким образом реагировала на мою довольно необычную роль в литературном процессе.

Я немного рассказал ей о фантазии и «Помощи писателям». Слушая меня, она встряхивала головой, словно все глубже и глубже погружалась в задумчивость. И тут я принял радикальное решение. Предложил ей прочитать то, что написал, уже живя здесь, в отеле, сказал, что мог бы перевести это для нее на немецкий. Я не хотел иметь от нее никаких тайн, моему молчанию следовало положить конец. Снова мне пришла в голову мысль, что мы с ней могли бы уехать и поселиться где-нибудь на другом континенте, может, нам обоим было от чего бежать, хотя она и задумала провести все лето в Южной Италии. Про себя я решил, что попробую остаток дней прожить как порядочный человек. У меня была только одна жизнь, и я не торопил ее конец.

Было шесть часов. Ноги плоховато меня слушались — и от выпитого вина, и от долгой дороги. Мы решили устроиться на мысе и оттуда любоваться закатом. Беата почти все время молчала, но вскоре я завел новую историю. Рассказывая, я почти не смотрел на нее, возможно, потому, что рассказ рождался на ходу. Всех деталей я не помню, но суть его была в следующем.

Давным-давно в городе Улъме на Дунае стоял большой цирк. Директор цирка, красавец мужчина, был по уши влюблен в прелестную гимнастку, выступавшую на трапеции, ее звали Терри. Он посватался к ней, и через год у них родилась дочка, которую назвали Панина Манина. Маленькая семья была счастлива в своей розовой цирковой повозке, но счастье длилось недолго, уже через год после рождения дочери Терри упала с трапеции и скончалась на месте. Долгое время директор цирка горевал об умершей жене, вместе с тем он все больше привязывался к подрастающей дочери. Он был рад, что Терри успела подарить ему ребенка до того, как погибла. Все дни он хранил живую память о былой любви, тем более что его дочь, вырастая, все больше становилась похожей на мать. С тех пор как девочке исполнилось полтора года, она каждый вечер сидела в цирке на лучших местах и следила за представлением. В перерывах клоуны угощали ее леденцами на палочке, и уже с трех лет Панина Манина приходила на свое место и уходила оттуда без провожатых. И публика, и артисты вскоре стали звать ее Талисманом Цирка, и, случалось, люди приходили в цирк только ради того, чтобы взглянуть на Панину Манину, потому что каждый вечер она удивляла их новым зрелищем — никогда нельзя было сказать заранее, что ей придет в голову. Таким образом, публика за один билет смотрела сразу два представления — обычную цирковую программу и номера Панины Манины. Нередко случалось, что девочка перелезала через барьер на манеж и принимала участие в аттракционах, ей это разрешалось. Директору цирка было так жаль бедную малышку, которая рано лишилась матери, что он старался доставить ей столько радости, сколько был в силах. Такие экстраординарные выступления всегда происходили неожиданно, девочка вдруг вмешивалась в клоунаду или выбегала на манеж: между двумя выходами и устраивала свое небольшое представление, иногда с мячом, который она брала у морского льва, или с кеглями, позаимствованными у жонглеров, или даже с обручем, маленьким трамплином, или забавным водяным пистолетом найденным ею на складе реквизита. Публика всегда награждала Панину Манину бурными аплодисментами и ожидала от нее больше, чем от знаменитых артистов, перечисленных в программе.

Только русский клоун Петр Ильич был недоволен таким поворотом дел. Ему не нравилось, что Панина Манина вмешивается в его номер, и уж совсем никуда не годилось, что на ее долю выпадало больше аплодисментов. Он решил положить этому конец и в один прекрасный день похитил ее — это случилось во время антракта. Как обычно, Панина Манина подошла к клоуну, когда он стоял возле палатки и продавал леденцы на палочке, но в этот день клоун сговорился со своей женой, тоже русской, которая приехала в город. Ее звали Марьюшка. Петр Ильич заплатил ей, чтобы она увезла Панину Манину с собой в Россию. Так получилось, что несчастная девочка выросла в бедном крестьянском доме в маленькой деревушке на краю русской тундры. Жена клоуна хорошо относилась к девочке, ей всегда хотелось иметь дочку, однако малышка так тосковала по отцу и по жизни в цирке, что целый год каждую ночь плакала во сне. В конце концов она забыла причину своих слез и все-таки продолжала плакать, потому что по-прежнему грустила, только теперь она не помнила причины своей грусти. У нее не осталось никаких воспоминаний о цирке, она забыла запах опилок и забыла, что в далекой-далекой стране у нее есть отец,

Панина Манина росла и делалась все красивее, с годами она стала самой красивой девушкой к востоку от Урала. В России тогда господствовал Сталин, но ее приемная мать была уважаемым членом коммунистической партии, и в один прекрасный день Панина Манина уехала в Москву и два года работала моделью у самого знаменитого модельера Советского Союза. Случаю — а эта история о случайностях—было угодно, чтобы однажды летом она поехала в Мюнхен, откуда уже совсем близко до Улъма. В то время цирк ее отца гастролировал в Мюнхене, и, осматривая баварскую столицу, Панина Манина неожиданно увидела большой шатер цирка-шапито. Она подошла поближе, ее как будто что-то притягивало к нему, но девушка по-прежнему не помнила, что когда-то была настоящей циркачкой, тем более что теперь цирк находился в другом городе. где-то в глубине ее души, должно быть, все-таки сохранилось воспоминание о манеже, парадах, клоунах, бесстрашных наездниках и дрессированных морских львах Перед цирком толпился народ — до вечернего представления оставалось совсем мало времени. Панина Манина подошла к кассе и купила билет на самое лучшее место, какое было, — не зря она приехала так далеко — для русской девушки представление настоящего цирка в Мюнхене было целым событием. Под большим навесом по пути в шатер она купила себе сахарную вату, и многим, наверное, показалось странным, что элегантная красавица в первом ряду лижет сладкую розовую вату, но Панина Манина твердо решила насладиться лакомством, которое было в диковинку там, откуда она приехала. Начался парад-алле, на манеж вышли все артисты, а потом, сменяя друг друга, выступали воздушные гимнасты, клоуны, жонглеры, дрессированные лошади и слоны. Во время короткого промежутка между двумя номерами случилось нечто невероятное. Панина Манина, неожиданно потеряв над собой контроль, перепрыгнула через барьер и выбежала на манеж с сахарной ватой в одной руке и модной широкополой шляпой в другой. Она начала прыгать и танцевать, но совсем не так, как это делают взрослые танцовщицы, девушка неуклюже подскакивала и кружилась, словно ребенок, неожиданно оказавшийся на манеже. Сперва публика разразилась громким смехом, решив, что это клоунада. Но потом жители Мюнхена, славившиеся своей нетерпимостью, подумали, что дама с шляпой и сахарной ватой просто сумасшедшая, или пьяная, или даже наркоманка. Они начали свистеть, чтобы прогнать ее с манежа. Еще несколько минут Панина Манина пребывала в экстазе и вдруг увидела перед оркестром красивого мужчину с хлыстом в руке. Это был сам директор цирка. Панина Манина рухну ла на посыпанный опилками пол и горько зарыдала, потому что вдруг поняла всю нелепость своего поведения. В то же мгновение директор цирка сообразил, что эта рыдающая женщина—его дочь. Он подбежал к ней через манеж, она подняла на него глаза, и только теперь, только теперь Панина Манина вспомнила, что она дочь директора цирка, ибо кровь гуще, чем вода. Директор цирка решил тут же отменить представление. Он посмотрел на дирижера и попросил сыграть мелодию «Улыбка» из фильма Чаплина «Новые времена». А потом отправил зрителей по домам. Он думал, что его карьера кончена, потому что мюнхенская публика редко прощает подобные оплошности, но все равно был счастлив. Он нашел свою дочь, это был его самый главный цирковой номер, и теперь он хотел прожить остаток жизни вместе с нею.

На протяжении всего рассказа Беата не проронила ни слова, она была словно парализована, и, когда я, умолкнув, взглянул на нее, лицо ее выражало печаль. Я попытался развеселить Беату, напомнив, что конец у сказки все-таки счастливый, но она оставалась такой же подавленной. В начале рассказа она держала меня за руку, но потом отдернула свою ладонь. Меня удивило, что на нее так подействовала моя сказка.

Она замкнулась и сидела крепко сжав губы, потом наконец спросила, сколько мне лет. Я сказал, что сорок восемь. Точно сорок восемь? — спросила она холодным тоном. Я не понимал, какое значение имеют несколько месяцев, но, быть может, она увлекалась астрологией? Я пояснил, что родился под созвездием Льва и что в конце июля мне исполнилось сорок восемь лет.

Мы начали спускаться к городу. Она была сдержанна и даже казалась обиженной.

— Наверное, ты надеялась, что я моложе?

Она только хмыкнула и покачала головой. Потом сообщила, что ей двадцать девять лет, и я вспомнил, что столько же было Марии в то лето семидесятого года. Время как будто остановилось, Мария вернулась ко мне. На Пасху Мария воскресла из мертвых. Мне было соблазнительно так думать.

Настроение у Беаты совершенно изменилось. Конечно, никакая она не заговорщица, решил я, но, должно быть, слышала про Паука. Она тоже имеет отношение к книжному делу, к тому же внизу, в долине, она призналась мне, что сама начала писать книги, и, наверное, то, что ей рассказывали о Пауке, было малопривлекательным. Не исключено, что она дочь какого-нибудь писателя, которому я в свое время помог, я даже вспомнил, что один мой подопечный жил в Мюнхене, ему было лет пятьдесят пять, и я ничего не знал о его семье.

Положение становилось неприятным, оно обострилось, но я был уверен, что мы преодолеем ее настроение, как только я пойму, в чем дело. Мне и раньше не раз случалось улаживать неприятности. Беата говорила, что ее мать умерла скоропостижно несколько месяцев назад и что она была сильно привязана к матери. Ничего удивительного, что ее настроение так неустойчиво. Я и сам когда-то тяжело переживал смерть матери.

Мы прошли мимо усадьбы, где лаяли две собаки. В грязной клетке надоедливо гоготали гуси. Не доходя последней лестницы, спускавшейся к главной дороге, Беата остановилась и посмотрела на меня.

— Ты не должен был рассказывать мне эту сказку! — проговорила она и заплакала. Я хотел утешить ее, но она меня оттолкнула.

— Неужели она так на тебя подействовала? — спросил я.

Беата повторила:

— Ты не должен был рассказывать мне эту сказку! Это было глупо, страшно глупо!

Она посмотрела на меня, отвела глаза, а потом снова остановила на мне свой взгляд. Как будто перед ней стояло привидение. Она была явно напугана, и напугал ее я.

Я ничего не понимал. Мне нравились женщины, которых я не понимал, но сейчас в этом не было ничего приятного. Должно быть, я коснулся уязвимого места. Может, она отождествила себя с дочерью директора цирка? Ведь я ничего не знал о ее прошлом. Редко мой рассказ производил на кого-нибудь такое сильное впечатление, этот долгий день оказался богат сильными впечатлениями.

Вдруг она снова взглянула на меня, глаза у нее сверкнули.

— Нам следует забыть эту встречу, — выпалила она. — Мы никому не должны говорить о ней, никому!

Я не понял ее горячности. В моей жизни уже бывало, что после идиллии неожиданно наступало раскаяние, я объяснял это особенностями женской психики, но тут было что-то другое. Беата не из тех, кто стыдится, позволив грозе заглушить голос осторожности. Если бы она и в самом деле раскаивалась, она бы и виду не подала, во всяком случае, не стала бы ни в чем обвинять меня. Я встретил в Амальфи отнюдь не Мэри-Энн Мак-Кензи.

Беата продолжала плакать.

— Мы должны обо всем забыть, — твердила она. — Понимаешь? Мы должны обещать друг другу, что никогда больше не встретимся, никогда!

Я молчал.

— Неужели ты ничего не понимаешь? Не понимаешь, что ты просто чудовище?

Во мне проснулся страх. Может, я и был чудовищем, эта мысль не поразила меня. Мне померещилось, что все мои сюжеты и семейные хроники не что иное, как танго на собственных похоронах, которое я танцевал с испуганной душой.

Было что-то, чего я не помнил, что-то большое и мрачное, что я забыл…

Беата перестала плакать. Она была смелая и не относилась к тем, кто хнычет на публику. Теперь она стала жесткой и холодной. Я не узнавал ее, я не понимал, что за крест она несет, и отныне мне было уже не проникнуть сквозь ее панцирь.

— Мне страшно, — произнесла она. — Страшно за нас обоих.

Очевидно, в этом был ключ к разгадке. Значит, она знала о планах по моему устранению, только не сразу поняла, что я и есть тот самый Паук. Догадалась лишь после моего признания, что я помогал некоторым писателям. Она осознала это. когда я рассказал ей длинную историю о дочери директора цирка, и окончательно укрепилась в своей догадке, когда я сообщил ей, сколько мне лет. Она смотрела в глаза Паука, их было не два, а множество. Это испугало ее. Она знала, что Паук — чудовище, однако позволила этому чудовищу соблазнить себя и только потом идентифицировала его. Ей было известно о планах убить меня, и теперь она опасалась за нас обоих.

Мы миновали полицейский участок и молча шли через город. Перед окнами, на маленьких балкончиках и карнизах сохло белье амальфийцев — майки и бюстгальтеры покачивались на слабом ветерке, подобно флажкам на семафорах, подающих сигналы из нормальной жизни. Теперь мне виделось какое-то обещание в этих буднях, но Беата все ускоряла шаг, я с трудом поспевал за ней, и она не остановилась, пока не дошла до берега. Я не знал, где она живет, но здесь наши дороги обычно расходились.

Я коснулся рукой ее спины, и она сразу будто окаменела.

— Я не понимаю… — сказал я.

— Конечно не понимаешь, — откликнулась она. — Я тоже не могу сказать, что все понимаю.

— И мы никогда больше не встретимся? — спросил я.

— Никогда, — ответила она и прибавила: — Может, одному из нас следует умереть. Это ты понимаешь?

Я покачал головой, Она была совершенно не в себе. Я снова вспомнил Мэри-Энн Мак-Кензи. Я не понимал, что пробудил к жизни.

— Значит, никогда? — повторил я.

Но она вдруг одумалась, потому что сказала:

— Может, мы должны будем встретиться. Не исключено, что завтра утром, но это будет уже в последний раз.

Она произнесла это так холодно, что я испугался.

— Прекрасно, — буркнул я. — Может, пообедаем завтра в моем отеле?

Она отрицательно помотала головой. Ее переполняла горечь.

— Мы просто погуляем, — сказала она.

— И все?

— Можем подняться на перевал… в Равелло.

Я слышал о Равелло. Там, высоко в горах, на старинной вилле, Вагнер сочинил своего «Парсифаля». Вскоре он умер. Это был его последний опус.

Больше я не пытался вызвать Беату на откровенность, это было бесполезно. И у меня тоже уже не осталось сил. К своему стыду, я когда-то не смог сказать ни слова на похоронах матери. Потом я запутался в лабиринте, это был мой собственный лабиринт, моя собственная тюрьма. Я сам построил ловушку и теперь не знал, как мне из нее выбраться.

— Я прожил пустую и убогую жизнь, — признался я. —Ты единственная, кто мне по-настоящему дорог, единственная, кого я люблю.

Она снова зарыдала. Люди стали на нас оглядываться.

У меня в голове мелькнула одна мысль, может, она и была спасительной соломинкой?

— Вчера ты обещала, что расскажешь мне о своем отце. Помнишь?

Она вздрогнула. Потом, подумав, произнесла:

— Я сказала уже достаточно.

На мгновение она прильнула ко мне, прижавшись головой к ямке на шее, так щенок прижимается к матери, потому что мир кажется ему слишком большим. После всех слез и смены настроения меня опять захлестнула волна нежности. Я обнял ее и поцеловал в лоб, но тут она внезапно отпрянула от меня и залепила мне сильную пощечину, сперва одну, потом вторую. Она не рассердилась, но и не улыбалась. Она просто вырвалась из моих рук и исчезла.

Обедать я не стал, не мог даже подумать о том, чтобы войти в обеденный зал, но, к счастью, у меня в номере нашлась пачка печенья и пакет арахиса. Я сел к письменному столу и продолжил рассказ о своей жизни, это был способ собраться с мыслями и немного успокоиться. Я писал о встрече с Беатой в Амальфи и наших прогулках в Понтоне и Поджеролу.

Я просидел очень долго, было уже два часа ночи. Некоторое время я постоял у окна, глядя вниз на море, на волны, бьющиеся о Сарацинскую башню. Маленький человечек продолжает бродить по моей комнате. Размахивая на ходу бамбуковой тростью, он произносит: Кыш! Кыш! Я пытаюсь не обращать на него внимания, но его тревога невольно передается и мне.

Уже половина третьего. Я снова припомнил все, что случилось в последние дни, и особенно то, как вела себя Беата сегодня вечером. Меня знобит.

Три часа. Меня вдруг поразила страшная мысль. У меня такое чувство, будто я совершил убийство, будто проснулся после того, как, пьяный, задавил ребенка. Меня трясет, я задыхаюсь.

Может быть, это воображение сыграло со мной злую шутку? Я пытаюсь записать все свои мысли, но у меня дрожат руки. Она сказала, что ее мать внезапно умерла на празднике в честь дня ее рождения, и всего через несколько недель я встретил Беату в Амальфи.

Так не годится, опять у меня разыгралось воображение.

Сердце колотится как бешеное. Я вышел в ванную и выпил воды из-под крана, но удушье по-прежнему не отпускает меня.

Что она имела в виду, сказав, что я чудовище? Связано ли это с «Помощью писателям»? Или причина в другом? Я не смею додумать до конца эту мысль. Я никогда не осмеливался окончить один из моих набросков, обрывая его на полуслове. Это превосходило все мои фантазии.

Почему мы больше не можем видеться? Она не стала ничего объяснять, но намекнула, что один из нас должен умереть. Я списал это на истерику. И попросил рассказать об отце только для того, чтобы выиграть время, но она вся сжалась и ответила, что сказала уже достаточно.

Меня мучит удушье, но мое недомогание вызвано не мыслями о Беате и не нашими объятиями в Мельничной долине. Я отвратителен сам себе, причина моей болезни во мне самом.

Я опять выходил в ванную и пил воду. Потом долго смотрел на себя в зеркало. Мне пришлось подавлять тошноту, чтобы меня не вырвало прямо в раковину. У меня тоже высокие скулы. И мои глаза тоже похожи на глаза моей матери.

Четыре часа. Я весь в холодном поту. Моя жизнь рухнула, от меня остался только скелет, обтянутый кожей.

Все мои надежды на будущее были связаны с Беатой, теперь от них ничего не осталось.

Она словно окаменела, когда я закончил свою повесть о дочери директора цирка. И заметила, что мне не следовало рассказывать ей эту историю, что это было глупо, непростительно глупо. Она не сказала, что уже слышала ее раньше, но, возможно, имела в виду, что я не должен был рассказывать о дочери директора цирка в тот раз, много-много лет назад. Если она сама забыла эту историю, мать, безусловно, напомнила ей о странном человеке, который надевал на нее платьице и рассказывал о маленькой девочке, заблудившейся и потерявшей своего отца в глухих шведских лесах.

Марии нет больше в живых. Бедная Мария, она умерла девятнадцатого февраля в день своего пятидесятивосьмилетия. Она не болела, но ей не было смысла жить дальше. Ей шел двадцать девятый год, когда мы зачали Беату, а теперь двадцать девять лет исполнилось самой Беате, это не может быть случайностью.

Марии суждено было жить, пока ее дочери не стукнет столько же, сколько было самой Марии, когда она так легкомысленно позволила себе забеременеть от Паука. Из-за этого и она, и дочь должны были понести возмездие, это так же логично, как неминуемая кара позором. Из-за этого и я должен пережить унижение. Таким образом, мы трое воссоединились в позоре и бесчестье. Я уже давно знал, что черные эльфы и ангелы смерти часто действуют заодно.

Может быть, завтра утром я услышу подробности о Вильгельмине Виттманн. Но мне уже ясно, что за этим забавным псевдонимом должна скрываться Беата. Это и есть ее тайна.

Мария слышала от меня много историй, которыми могла поделиться с дочерью за те долгие годы, что они жили вместе. Может быть, некоторые из них рассказывались на сон грядущий, ведь были среди них и сказки со счастливым концом. Через какое-то время мои сюжеты обрели самостоятельность и ушли от меня, а теперь и Беата воспользовалась ими, написав сперва «Тайну шахмат», а потом «Тройное убийство post mortem». Мария не давала о себе знать, пока ее дочь не выросла и не взялась за перо.

Беата застеснялась, признавшись, что тоже пишет, а мне, как никому другому, было известно, что скрывается за такой застенчивостью. Я должен был догадаться… Ничего удивительного, что человек чувствует смущение, выдавая чужую историю за свою собственную.

«Тройное убийство post mortem». Я вздрогнул от страха перед собственной выдумкой. В некотором смысле весь треугольник уже испытал на себе удар смертельного хлыста. Но двое из нас еще живы, а вместе с Метром — трое.

Я должен был спросить разрешения на то, чтобы поднять бедную циркачку, рухнувшую на манеж. Она упала на опилки, и директор цирка надругался над ней. После стольких лет, прожитых за границей, она вернулась к своему отцу, но он не сумел прочитать знаки судьбы и надругался над ней. Он уже сбежал из книжного цирка в Болонье. Больше там представлений не предвиделось.

Через несколько часов я, быть может, услышу историю о матери и ее трехлетней дочке, которые некоторое время жили в Швеции, но потом переехали в Германию. А может, они никогда и не жили в Швеции, может, дочь директора цирка родилась в Германии, ведь там тогда жили родители Марии, я и это тоже забыл.

Беда заключалась в том, что мне никто ничего не сообщил. Для Марии оказалась роковой попытка вырваться из чудовищной паутины, спасаясь от Паука. Мне было не положено даже знать имени ее дочки, это была роковая ошибка. Каждый отец должен знать имя своего ребенка.

Другую ошибку, уже позднее, допустил я сам, слепо поверив болтовне Луиджи о заговоре оскорбленных писателей. Потому и не представился Беате как следует. Мысль о том, что я когда-нибудь снова встречу Золотко, не приходила мне в голову. Я никогда не представлял себе эту девочку взрослой женщиной и едва ли задумывался о том, сколько ей сейчас лет.

Ночь, но я по-прежнему слышу шум мотороллера, разъезжающего по берегу. Некоторое время я простоял у окна — смотрел на огни теплохода, плывущего вдалеке, иногда они пропадали между волнами, но потом снова выныривали. Луна на ущербе, от нее осталась только половина, но все-таки она отбрасывает на поверхность воды широкую серебряную дорожку.

Я снова сел к письменному столу. Сижу и смотрю на идиотскую круглую вешалку в спальне, она похожа на птичье пугало и заставляет меня чувствовать себя птенцом.

У меня нет иных желаний, кроме желания быть человеком. Я хочу смотреть на птиц, на деревья, слушать, как смеются дети. Хочу жить в этом мире, отказаться от всех фантазий и просто жить. Прежде всего мне следует вымолить нечто столь естественное, как право быть отцом собственной дочери. Может, она найдет другой выход, а не просто оборвет со мной всякую связь? Хотя мне было бы нетрудно ее понять. Я виноват, но разве нет небольшой разницы между объективной и субъективной виной? Я провинился перед нею не намеренно, у меня не было дурного умысла.

Пять часов. У меня уже нет сил. Но это неважно, защищать мне больше нечего.

Лед начал давать трещины, и под его поверхностью появляется холодная темная глубина. На нем больше нельзя выписывать пируэты. Отныне я должен научиться плавать на глубине.

Метр стоит перед камином, лицо его почти торжественно. В первый раз он положил тросточку себе на плечо, словно несет тяжелую ношу. Он смотрит на меня и спрашивает: И что дальше? Что мы теперь вспомним?

Но мне кажется немыслимым вспомнить во всех подробностях то, что произошло, когда мне было всего три года. Я смотрю на маленького человечка и говорю: Мне не передать это словами. Я забыл язык, на котором говорил тогда. Маленький мальчик взывает ко мне на языке, которого я больше не понимаю.

Метр спрашивает: Но ты что-нибудь помнишь?

Это похоже на фильм, говорю я. Всего несколько метров пленки.

Тогда давай сделаем набросок сценария для этого короткого фильма, говорит Метр.

Я глотаю слюну. Но это будет самый последний набросок, думаю я, и начинаю стучать по клавишам.

Осло в середине пятидесятых годов, осень. Трехлетний Петтер живет в современном доходном доме вместе с мамой и папой. Папа работает в трамвайном депо в Грефсен, а мама — на полставки в ратуше.

Картина семейной идиллии, пятнадцать секунд: пикник на берегу Согнсванна, воскресная прогулка на Уллеволсетере и т.д. Смена плана: мать и отец знакомятся с новым соседом с первого этажа. У него есть большой Лабрадор.

Раннее утро: отец и Петтер уже в пальто стоят в прихожей. Мать (в халате) выходит из кухни и протягивает, каждому пакет с завтраком. Она засовывает пакет Петтера в синий детский рюкзачок, который уже висит у него на плече, и затягивает шнурок. Она дурачится с Петтером, садится на корточки и целует его в щеку. Потом встает, целует отца в губы и желает ему хорошего дня Отец с Петтером сидят в автобусе. Петтер спрашивает, почему должен ходить в детский сад. Отец отвечает, что у каждого есть свои обязанности: он ходит на работу и следит, чтобы все трамваи были в исправности, а мама пойдет в прачечную, выстирает белье, а кроме того, зайдет к парикмахеру. У Петтера свои обязанности, Его дело — ходить в детский сад и играть там с другими детьми. Задумавшись на минуту, отец говорит сыну, что игры детей не менее важны, чем работа взрослых.

Они приходят в детский сад, но там на двери висит записка, что сад закрыт, потому что обе воспитательницы заболели. Отец читает эту записку вслух Петтеру. Потом берет сына за руку и говорит, что должен отвести его домой к маме. Они заходят в гастроном, покупают свежие булочки, нарезанный сервелат (который заворачивают в пергамент), упаковку огурцов (НУРА) и сто граммов итальянского салата. Отец говорит, что у него нет времени съесть этот лакомый завтрак — это для Петтера и мамы.

Они снова садятся в автобус. Оба в отличном настроении. Петтер прижимается лицом к окну и смотрит на людей, автомобили (один из них такси), велосипеды и катки для трамбовки асфальта, вообще на весь огромный мир, в котором живет его семья На автобусной остановке отец начинает насвистывать мелодию «Улыбка» из чаплинского фильма «Новые времена».

Они поднимаются по лестнице. Петтер радуется, что вернется домой к матери. Отец отпирает дверь квартиры. Мать выбегает из гостиной, она очень испугана, держит перед собой халат, она почти голая. Паника.

Обзор с высоты Петтера (это чуть больше метра): отец и мать кричат друг на друга, говорят всякие страшные вещи. Петтер тоже кричит, кричит, чтобы заглушить голоса взрослых. Он убегает в гостиную, там с ковра встает новый сосед, он тоже голый, его одежда валяется на персидском пуфике перед полкой со старым приемником «Радионетте», но он прикрывается нотами, (к примеру, антологией «Опера без слов»).

Сцена из немого фильма (обзор с высоты Петтера): крики, шум, но слов не разобрать. Мать и отец входят в гостиную. Отец дает матери пощечину, она падает и разбивает голову о старое белое пианино. Изо рта у нее течет кровь. Сосед пытается вмешаться но отец срывает со стены телефон и швыряет соседу в лицо, тот хватается за нос. Все кричат и плачут, Петтер тоже. Единственное, что можно иногда разобрать, это ругательства. Петтер пытается перекрыть голоса взрослых, выкрикивая самые страшные ругательства, какие знает.

Потом начинает плакать. Он выбегает на лестницу, спускается на первый этаж, выскакивает во двор и звонит во все звонки, крича: ПОЛИЦИЯ! ПОЖАРНЫЕ! СКОРАЯ ПОМОЩЬ! ПОЛИЦИЯ! ПОЖАРНЫЕ! СКОРАЯ ПОМОЩЬ!

Возвращается в подъезд и спускается в подвал. Над дверью подвала надпись: БОМБОУБЕЖИЩЕ, зеленые светящиеся буквы. Петтер отворяет дверь и прячется в подвале за велосипедами. И сидит тихо-тихо.