ГРОМ НАД ГВАДАЛАХАРОЙ

Генерал Бергонцоли, командир моторизованной дивизии «Литторио», «прославил» себя взятием Аддис-Абебы. Командующий итальянским экспедиционным корпусом на Пиренейском полуострове генерал Манчини передал «герою Аддис-Абебы» приказ дуче: проложить дорогу в Мадрид через трупы республиканцев.

8 марта 1937 года началось наступление итальянцев — 260-тысячного кадрового итальянского корпуса с приданными ему четырьмя дивизиями, еще пьяными от победы над эфиопами.

К. А. Мерецков вспоминает: «За тремя подписями (моей, Б. М. Симонова и Д. Г. Павлова) штабу фронта был представлен „План организации операции против итальянского экспедиционного корпуса“. Одновременно главному военному советнику в Валенсию за двумя подписями (моей и В. Е. Горева) пошла телеграмма о неотложных мерах помощи, которых мы ждем и о которых он должен сообщить республиканскому правительству. Штаб фронта рассмотрел этот план и утвердил его»[37].

Генерал Гришин сделал все, что от него зависело, для обеспечения победы, и сделал это в самые сжатые сроки, к негодованию любителей эпистолярного искусства в военном министерстве, превращавших элементарный приказ, как писал Мерецков, в «длинное литературное послание». Вредило делу и традиционное стремление кадровых испанских офицеров руководить операциями и управлять войсками, сидя в своих штабах.

План Мерецкова лег в основу большого контрнаступления, начавшегося 19 марта. Повсюду в эти дни на фронте, а затем и в тылу, слышалось: «Испания — не Абиссиния!». К 21 марта итальянский корпус был разгромлен.

Это было первое крупное военное поражение итальянского фашизма за шесть лет до Сталинградской битвы. И первым из советских генералов, увидевших допрашиваемых пленных фашистов — испанских, итальянских, немецких, был генерал Гришин, он же Берзин, корпусной комиссар Красной Армии.

Победа Республики под Гвадалахарой была не только военным, но и политическим успехом. Уже 13 марта Республиканское правительство сообщило телеграммой Лиге наций, что трофейные документы и показания захваченных итальянских военнопленных несомненно доказывают наличие регулярных войсковых частей итальянской армии в Испании.

И, конечно же, для Берзина было огромной победой, и не только личной, сообщение о приказе Муссолини, о котором он узнал из шифрорадиограммы, полученной из Саламанки, затем подтвержденной радиограммами из Бургоса, Севильи, Рима, Берлина и даже Токио. Разными словами на разных языках сообщалось одно: экс-начальник военной разведки Италии генерал Манчини, он же Марио Роатта, командующий экспедиционным корпусом в Испании, старый друг, помощник и собутыльник самого дуче, несмотря на его рапорт, в котором он объяснял поражение под Гвадалахарой появлением огромного количества русских с танками и самолетами, позорно снят со своего поста.

После победы под Гвадалахарой Гришин взялся, не переводя дыхания, за массу неотложных, незавершенных, начатых дел: писал и проталкивал с несокрушимым упорством докладные и меморандумы о срочной реорганизации армейских тылов, о формировании стратегических резервов, о призыве в армию новых контингентов военнообязанных, о расширении оборонной промышленности, о перестройке работы автотранспорта, о неотложном довооружении армии, где все еще не хватало винтовок, не говоря уже о пулеметах и пушках, где на 350 тысяч бойцов насчитывалось 100 самолетов и 70 танков в канун Гвадалахарской битвы, а теперь осталось еще меньше...

Мне посчастливилось разыскать в Москве единственного человека, который более 40 лет назад ежедневно с утра до вечера из месяца в месяц сопровождал генерала Гришина в Испании. Этот человек — Елена Константиновна Лебедева, работавшая в Испании под именем Лидии Мокрецовой. Гришин называл ее Лидой, она была его переводчицей. Родилась и училась в Париже, потом работала в КИМе и Коминтерне в Москве. В Валенсию прибыла через Берлин и Париж в ноябре 1936 года, когда Гришин находился в Мадриде и Альбасете.

— К главному советнику, — рассказывает Лида, — приходило колоссальное количество людей. Беседа шла за беседой. С утра до полуночи шли к нему испанцы, наши советники и специалисты. Только ночью оставался он наедине со своими мыслями, картами, отчетами, радиограммами, И все же я больше помню его в стремительном движении, в черной автомашине на прифронтовых дорогах, помню его чуть прихрамывающую после старого ранения походку. К этому человеку я всегда испытывала глубочайшее уважение. Со всеми был он неизменно корректен, тактичен, вежлив, никогда не выходил из себя... Впрочем, нет, однажды едва не изменило ему привычное хладнокровие. Одного генерала-интербригадовца хотел послать под Малагу, чтобы вывезти оставленные при отступлении оружие и боеприпасы, и генерал этот отказался ехать, заявив, что не желает быть «генералом отступления». Впервые увидела я тогда, как лицо Старика покрылось красными пятнами, как побелели и похолодели голубые глаза...

На всю жизнь запомнила Елена Константиновна старинный трехэтажный особняк на улице Альборайо в Валенсии, где помещалось управление, созданное Гришиным. Она работала в комнате рядом с его кабинетом. Телефоны, сборная мебель, испанские карты. То и дело вызывал ее Гришин, чтобы перевести беседу, какой-нибудь документ. На первом этаже и столовая. На втором этаже — радисты и шифровальщики. Бывало, она уходила за полночь спать в «Метрополь», оставляя его за работой, приходила утром — Старик уже сидел в кабинете, где он сам всегда поддерживал образцовый порядок. Просто непонятно было, когда он успевал спать. Огромной энергии был человек. Он не разбрасывался, всегда умел сосредоточиться на главном звене. Удивительно быстро освоился в чужой стране, понял, принял ее сердцем и умом.

У Лиды ушло не больше недели на то, чтобы «настроиться на волну» генерала Гришина — привыкнуть к его манере говорить и научиться переводить его. Переводить его было легко, потому что он отличался удивительно ясным умом и изъяснялся простым и логичным языком, без запинки, доступно излагая самые сложные вопросы. Лексикон его был лексиконом высокообразованного человека, избегавшего мудреных терминов. Речь его, чуждая всякого косноязычия, лилась плавно и свободно, не выходя за пределы лаконизма. Он легко находил общий язык с любым собеседником, был неотразимо убедителен. Говорил с едва заметным латышским акцентом, который вначале показался Лиде немецким выговором, но, при необходимости мог говорить по-русски и безо всякого акцента, даже с московским «аканьем». Очень скоро Лида начала переводить Гришина синхронно, особенно когда нужно было торопиться, экономить время. Труднее было на первых порах переводить его под огнем франкистов без дрожи в голосе. Но и этому она научилась.

Больше всего поражало Лиду, что генерал Гришин (она не знала его как Берзина) в невероятно сложных условиях обороны Мадрида никогда не терял спокойной уверенности, оптимизма и чувства юмора. Со своей молодой переводчицей всегда был по-рыцарски корректен, всегда оберегал ее в опасных переделках. В нем было много внутреннего благородства, душевной чистоты. Самая отчаянная и мрачная обстановка не повергала его в уныние, а, наоборот, удваивала силу его боевого духа.

Записывая воспоминания бывшей переводчицы генерала Гришина, я подчеркнул такие очень важные слова о нем, перекликавшиеся с высказываниями многих других знавших его людей: «Было в нем, как во всех старых революционерах, что-то очень хорошее и драгоценное, отзывчивое, человечное, словом — ленинское».

В начале апреля генерал Гришин вылетел в Бильбао, ночью пролетел высоко над позициями мятежников, над занятыми ими испанскими землями. В Бильбао он делал все, чтобы укрепить оборону на Северном фронте. Видел Гришин еще целую Гернику. Нацистские бомбовозы разрушат ее 26 апреля, нарочно выбрав для налета базарный день — понедельник. Убитых насчитают 1654, раненых 889 — детей, женщин, стариков. Всего на шесть дней запоздал этот «подарок» рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру к его дню рождения.

В конце мая 1937 года Берзина отозвали в Москву. На его место был назначен «генерал Григорович» — известный военачальник Красной Армии, комдив Григорий Михайлович Штерн, будущий герой боев с японцами у озера Хасан, затем арестованный и расстрелянный по приказу Сталина в 1941 году.

Настал час прощания. Салют, Испания! В последний раз опустил Гришин жалюзи в кабинете: «Кондор» снова бомбил Валенсию... Впереди была долгая, тяжелая война, еще почти два года держалась столица Испании. Только в марте 1939 года падет красный Мадрид, Франко придет к власти.

По дороге на Родину Гришин привычно, как всегда после выполнения ответственного боевого задания, подводил итоги: героическая борьба в Испании задержала фашистскую агрессию против советского и других народов, явилась школой антифашистской борьбы, боевого единства антифашистов.

Он увозил домой бесценный опыт. Испанский опыт. Увозил в голове, потому что путь домой предстоял тяжелый, всякое могло случиться, даже шифрам нельзя было довериться. Его товарищи твердо знали: попадись он в лапы врага, никакие пытки в фашистском застенке не вырвут у него тайны его службы.

«И ДЫМ ОТЕЧЕСТВА...»

В дождливое утро начала июня Ян Карлович Берзин вернулся в Москву. На вокзале его никто не ждал. Странно. А впрочем, нет. Ведь он не телеграфировал о своем приезде.

Квартира в доме на набережной была пуста. Сын Андрей жил у маршала Блюхера в Хабаровске. Послал сыну телеграмму: «Приезжай. Папа».

На Родине Берзина ждала высшая награда — орден, запечатлевший дорогие черты Ильича: «За выполнение правительственного задания...» Еще одна большая радость: приказом наркома обороны СССР К. Е. Ворошилова корпусной комиссар Берзин назначался начальником Разведывательного управления РККА. Вскоре ему присвоили звание армейского комиссара 2-го ранга. В петлицах появился четвертый ромб.

Вот и дом шоколадного цвета по Большому Знаменскому переулку, 19 — здание, где издавна помещается Разведывательное управление Красной Армии. Берзин и не думал, что так разволнуется. Третий этаж. Дверь без таблички. Вот и его кабинет — капитанский мостик, на котором долгие годы — и какие годы! — нес он бессменную вахту. Карта двух полушарий на стене. Старый стальной сейф. Больше двух лет — со дня отъезда на Дальний Восток — не был здесь Берзин. Все в кабинете почти так же... и совсем не так. На дворе — лето 37-го...

Сразу захлестнул его миллион дел. Комкор С. П. Урицкий сдал все «хозяйство» в самом лучшем виде. И каждый день слушал Берзин голос свободного Мадрида по радио, не пропуская ни одной военной сводки. Чтение утренних газет начинал тоже с сообщений из Испании. Читал Михаила Кольцова и завидовал ему: Кольцов в Испании, где он, Берзин, оставил часть своего сердца. И всей душой переживал он новое наступление на Брунете, кровавые бои под Мадридом, наступление Франко на севере, сражение под Сарагосой, падение Хихона...

Из Хабаровска приехал наконец сын. Берзин водил Андрейку на испанскую кинохронику, волновался до слез, видя на экране репортажи Романа Кармена: знакомые места и лица, «Телефонику» — мадридский небоскреб — и окопы в Каса-дель-Кампо. Вскоре он от души поздравил бывшего советника в Испании К. А. Мерецкова, получившего еще в мае назначение на пост заместителя начальника Генерального штаба РККА.

В наркомате ему настойчиво предлагали отдохнуть после Испании, взять отпуск, поехать на юг. Нет, не время отдыхать. Стрелка барометра падает, показывает на «бурю». Мир стремительно катится к большой войне. Остались считанные годы... И в редкие часы отдыха лишало его сна предчувствие, предвидение грозной опасности. Пропал испанский загар. Лицо осунулось, пожелтело, горячечный блеск вспыхивал в воспаленных бессонницей глазах.

Положение в мире было тревожным. Требовалось срочно отвыкать от узких испанских рамок, брать в расчет мировую военную конъюнктуру. Для этого требовалось днем и ночью читать разведсводки со всего мира, отчеты, анализы, прогнозы. Нужно было прочитать все радиограммы Зорге, донесения генерала Заимова из Болгарии. А сколько их всего было, разведчиков! Берзину порой казалось, что он вернулся с другой планеты и пробыл он на той планете не год, не два — десятки лет.

Много времени потратил Берзин на подробный доклад об оружии врага, в первую очередь Германии и Италии. Это был один из основных итогов его и других советников работы в Испании. С партийной остротой освещал Берзин в докладе значительное техническое отставание РККА, ссылаясь на рапорты Я. В. Смушкевича по авиации, Н. Г. Кузнецова по флоту, Р. Я. Малиновского, H. H. Воронова, К. А. Мерецкова и многих других по армии. Героизм и самоотверженность не заменят пулеметы и орудия. Лихие тачанки не чета танкам. Конница не устоит перед мотомехчастями. Небесные тихоходы обречены на вымирание в век «мессершмиттов» с тысячесильными моторами.

Берзин достаточно хорошо разбирался в народном хозяйстве, чтобы отчетливо понимать, что и за вторую пятилетку невозможно покончить с промышленным отставанием от передовых капиталистических государств, а без этого нельзя было должным образом перевооружить армию. Советские люди — строители Днепрогэса, Магнитки, Кузбасса — творили чудеса, но слишком жесткой мерой отмерила им время история. Сам Сталин говорил: «Мы отстали от передовых стран на 50 — 100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Заявление трезвое и своевременное. Какое уже покрыто расстояние? Две трети пути? Любое отставание в канун войны обернется роковой трагедией.

Со своей стороны Берзин делал все, что было в его силах. Разведка снабдила военную промышленность страны верными эталонами, критериями, мишенями для качественного и количественного развития оружия. Не требовалось тратить годы на изобретение велосипеда.

В отчете Берзин ссылался на образцы трофейного оружия, посланные им из Испании с советскими пароходами. По возвращении на Родину выяснилось, что их так здорово кто-то засекретил, что эти образцы и отыскатьто долго было нельзя.

Основываясь на испанском опыте, Берзин подробно освещал новые тенденции в оперативно-тактическом искусстве, рекомендовал быстрейший переход к крупным авиационным и танковым соединениям, которые были призваны заменить таранные массы пехоты времен Гражданской войны и отпора иностранной интервенции. При этом, беря за основу наступательные силы и средства, он настаивал и на обороне, на средствах заграждений, включая массовое применение эффективных мин. Вновь писал он, что в силу самой природы германского нацизма и итальянского фашизма — Берзин не смешивал то и другое, знал силу и слабость этих родственных, но не тождественных режимов — враг попытается напасть внезапно и поведет ничем не ограниченную войну, войну на уничтожение не только советского строя, но и советского народа. В Испании Берзин разглядел врага крупным планом. Необходимо было максимально использовать уроки, оплаченные кровью целого народа и сотен советских воинов.

Особый раздел отчета Берзин посвятил испытанию нового советского оружия в Испании: самолетов, танков, мин. Среди многих новинок, впервые примененных в боевой обстановке на Пиренейском полуострове, намечалось в обстановке предельной секретности испытать и истребители с принципиально новым вооружением: реактивными снарядами. Пятеркой таких истребителей командовал прославившийся впоследствии летчик Анатолий Серов. Весной 1937 года Берзин очень ждал эти истребители. Но они так и не прибыли на советских пароходах: командование посчитало рейс чересчур рискованным изза усилившейся морской блокады Испании. Отдать новое, мощное оружие в руки врага — нет, на это никто не мог пойти. Серов прибыл в Испанию без реактивного оружия.

В отчете Берзин полемизировал с теми нашими военными, кто вынес из Испании ошибочный вывод о ненужности крупных танковых соединений, который вел к расформированию механизированных и танковых корпусов, к использованию их в составе пехоты. Он настаивал на скорейшей модернизации авиации, широком развитии средств связи, переводе артиллерии с конной тяги на механическую, многократном увеличении кадров летного и бронетанкового состава.

Много внимания уделил Берзин разведке и партизанскому движению в Испании. Управление уже пожинало плоды умело поставленной разведки. Давали себя знать и действия XIV армейского корпуса — партизанского диверсионно-разведывательного соединения. На месте исчезнувшего Северного фронта осенью 1937 года под руководством обученных специалистов этого корпуса действовало не менее 18 тысяч партизан, среди которых отличались астурийские шахтеры.

Как ни старался Берзин в Испании следить за бегом событий на Родине, вернувшись, он быстро почувствовал, что поотстал от победного марша страны. Читал запоем газеты и журналы, пошел в «Хронику» на Тверском бульваре. Жадно глядел на улицы и площади Москвы, смотрел рекламные щиты — Погодин: «Аристократы», Афиногенов: «Салют, Испания...» У подножия памятника Пушкину увидел массу цветов: год 1937-й был годом Пушкина — исполнилось 100 лет со дня смерти поэта. Надо будет подарить Андрею новое издание Пушкина. Ведь именно Пушкин открыл его отцу, латышу, прекрасный и светлый мир русской поэзии.

Но сейчас художественная литература, театр, опера, балет — все это не для него. Дай бог успеть переварить поток информации по службе, проанализировать его. Время не ждет. Бикфордов шнур второй мировой войны уже горит — в этом он наглядно убедился в Испании. Дорог каждый час, каждая минута.

И кабинет прежний, и лица все знакомые, родные: его заместители Давыдов, Никонов, начальники отделов Стигга, Басов, Звонарев...

— Таковы, — заключая доклад, говорит Ян Карлович Берзин, — наши основные выводы, которые я доложил наркому. Все это подводит к мысли, что пора, самая пора нам с вами составить перспективный план нашей разведывательной деятельности в канун мировой войны. Да, да, да! Я не оговорился. Война не за горами, товарищи. И вы это должны знать лучше других. Этот план должен быть предельно конкретен. Он должен определить методы и средства нашей работы в Германии. Прошу представить проекты по планам отделов через месяц. Нет, через три недели. Товарищи Давыдов, Никонов и Стигга обобщат весь материал и наметят основные новые направления и объекты, поставят цели. Наша задача — не допустить внезапного нападения, сократить сроки войны, сберечь кровь бойцов Красной Армии.

Берзин умело пользовался своим огромным авторитетом в Управлении: авторитетом он окрылял, а не подавлял. А это умеют лишь талантливые руководители. Поэтому многие его помощники были ему лично преданы. Они понимали, что если им здорово повезет, если они добьются успеха в своем трудном деле, совершат подвиг, — об этом обязательно узнает Старик. И пусть больше никто не будет знать — секретность! — для них это высшая награда. Она помогала мириться с неизбежной в профессии разведчика безвестностью, со всеми опасностями и даже с возможным позором, если дело требовало, чтобы разведчик влез в обличье врага, надел его мундир, чтобы еще больнее ударить изнутри...

С первых дней возвращения на свой старый пост Берзин занялся кадрами. Кадры решают все. Где-где, а в разведке трижды правильны эти слова. Сколько сюрпризов и неожиданностей в личном составе с апреля 1935 года, когда он покинул Управление! Труд проделан титанический. Горы своротили. В основном «старики», известные Берзину по именам и по псевдонимам. Но много и новых имен, работники, судя по их делам, уму, энергии, весьма перспективные. Именно такие и нужны в предстоящей большой войне.

Особый интерес Старика вызвало дело полковника Маневича. Плохо с Маневичем: сидит в итальянской тюрьме, в Кастельфранко дель Эмилия, близ Модены. А как здорово начинал «Этьен», «Конрад Кертнер» в Италии! Какие давал сведения! И вот он в фашистском застенке. Может просидеть пожизненно. А Берзин, приговоренный в свое время к вечной ссылке, знал, что это такое. Но, будучи оптимистом, он не спешил списать Маневича, нет, напротив, приказал выяснить все возможности освобождения полковника Маневича из тюрьмы и представил его к следующему званию — комбрига.

Быть может, то было первое представление к очередному званию командира, находящегося в плену, во вражеской тюрьме. Оно было самым поразительным доказательством доверия Старика к своим соратникам. И он не ошибся: в 1965 году Лев Ефимович Маневич был удостоен (посмертно) звания Героя Советского Союза.

В кабинете Берзина шло очередное секретное совещание: армейский комиссар 2-го ранга знакомился с новыми кадрами разведчиков. Один из них — Шандор Радо, псевдоним — «Дора», он же «Альберт». Член Коммунистической партии Венгрии с декабря восемнадцатого, с 18 лет.

— А Советская республика в Венгрии, — отметил Берзин, — победила в марте девятнадцатого. Так?

— Защищал республику, будучи комиссаром артиллерийской колонны, — информирует Никонов. — Делегат III конгресса Коминтерна. В 1923 году принимал участие в классовых битвах в Германии, занимая пост начальника штаба Среднегерманского ревкома в Лейпциге. Жена — Лена Янзен — в прошлом секретарь Клары Цеткин, бывший работник ЦК КПГ. В момент прихода к власти Гитлера товарищ Радо преподавал в берлинской марксистской школе. Бежал с женой в Вену. Идейный антифашист, интернационалист до мозга костей, стопроцентный большевик. Хорошо показал себя в Париже. По специальности он картограф, географ, знаток государственного права и юридических наук, всесторонне образованный человек, интеллектуал. Знает основные европейские языки. Обосновался прочно в Женеве, создал научно-географическую фирму «Геопресс». С августа тридцать шестого вышел в эфир, завязал широкие и многообещающие связи[38].

— Прошу передать «Доре»: беречь силы до большой войны. Интересоваться прежде всего гитлеровской Германией. Никоим образом не нарушать законы Швейцарии. Никаких контактов с местными коммунистами. Быть готовым к мобилизации всех возможностей по первому сигналу Центра... Таких групп мы обязаны иметь больше в Германии и вокруг Германии.

— Думаю, — уверенно заявил Никонов, — мы сможем установить нужное число надежных форпостов, используя в первую очередь подобранные вами в Испании кадры. Все зависит от того, сколько у нас осталось времени до большой войны.

— Года два-три мы еще имеем в запасе. Как у «Доры» со связью?

— Пока одна рация. Слышимость нормальная. На случай войны предусмотрены две-три рации в Женеве и Лозанне.

— Надо повидаться с радиоконструкторами, посмотреть, чего они добились в разработке коротковолновых раций, поставить им задачу скорейшей ликвидации нашего явного отставания в этой области. Надо показать им портативные абверовские рации, которые мы захватили в Испании... Кто у нас следующий?

Берзин открывает папку с личным делом Леопольда Треппера. Весьма перспективный разведчик. Выходец из Польши, жил в Палестине и во Франции, с 17-ти лет — в коммунистическом движении. Уже несколько лет живет в СССР, журналист, сотрудничает в Коминтерне.

Леопольд Треппер — в будущем «Отто», резидент агентурно-разведывательной сети в трех странах Западной Европы, руководитель антифашистской организации, получившей в гестапо название «Красный оркестр» («Красная капелла»), — вспоминает о встрече с Берзиным в своей книге «Большая игра».

«Он принял меня для беседы, хорошо сохранившейся в моей памяти. Да и могло ли быть иначе, если этот день оказался решающим для всей моей дальнейшей судьбы как человека и коммуниста?

— Я вам предлагаю перейти на работу к нам, потому что вы нам нужны, — сказал он мне. — И не сюда, в аппарат. Тут вам не место. Нет, вы должны создать в Западной Европе базу для наших действий.

После моего первого разговора с Берзиным мысль о переходе в разведку л борьбе в ее рядах прочно засела в моем сознании. Я не сомневался — близится момент, когда гитлеровские орды хлынут в страны Европы.

Мне было ясно, что в грядущих сражениях роль Советского Союза будет решающей. Сердце мое разрывалось на части при виде вырождающейся революции, ради которой я вместе с миллионами других коммунистов отдавал все, что мог. Мы, двадцатилетние, были готовы пожертвовать собой ради будущей жизни, прекрасной и молодой. Революция и была нашей жизнью, а партия — нашей семьей, в которой любое наше действие было пронизано духом братства.

Мы страстно желали стать подлинно новыми людьми. Мы готовы были себя заковать в цепи ради освобождения пролетариата. Разве мы задумывались над своим собственным счастьем? Мы мечтали, чтобы история наконец перестала двигаться от одной формы угнетения к другой. И кто же лучше нас знал, что путь в рай не усыпан розами?»[39]

Совещание, как обычно, затягивается до полуночи. Допоздна горит свет в кабинете Берзина. Он устало потирает голову с застрявшей в черепе пулей карателя.

За большим Старик умел видеть малое. Однажды летом машина Берзина остановилась у дома № 13 на Большой Пироговской. Несмотря на неотложные дела и заботы, армейский комиссар выбрал время, чтобы повидать черноглазых ребятишек Испании — тех самых детей, которых он отправлял в марте на «Кооперации» и других советских пароходах в долгое и опасное плавание в далекую страну, ставшую для них второй родиной. Его водили по палатам, показали столовую. Смуглые ребята ходили за ним стайкой и пришли в восторг, когда он обратился к ним по-испански. Вид ребят ему понравился — здоровые, сытые, чистые. Но сердце у него ныло: нелегко сиротам без материнской ласки и заботы, без знания русского языка. Многих по прибытии пришлось сразу отправить в больницы и санатории, всех посадили на усиленную диету. Хорошо, что еще в Испании Берзин. настоял на увеличении числа педагогов и медицинских сестер, отправляемых с партиями детей в СССР. Маэстра — учительница малышей — показала рисунки детей. Они все еще жили войной: воздушные бои, бомбежки, фронтовые атаки.

Вскоре после возвращения в Управление Берзин — недаром он был учеником Дзержинского, друга беспризорных детей, — написал важный документ: