Начальником отдела был назначен Павел Харкевич. Он родился в 1896 году в Воронежской губернии. Окончил реальное училище в Орле и в 1915 году поступил в Алексеевское военное училище. Через год после окончания училища — на фронт начальником команды разведчиков гвардейского стрелкового полка. К 1918 году дослужился до поручика. В этом же году вступил в РККА. В 1923 году окончил Восточное отделение Военной академии и был распределен в Наркоминдел. Через некоторое время его перевели в Спецотдел ОГПУ к Бокию, а в 1930 году Берзину удалось добиться перевода Харкевича в военную разведку. Он назначается начальником дешифровального сектора, а с 1931 года — начальником 5-го отдела Разведупра. В 1935 году ему присваивается воинское звание полковника, и до 1939 года он возглавляет дешифровальную службу военной разведки. В ноябре 1939-го его увольняют в запас за связь с «бокиевской антисоветской организацией». Военная разведка потеряла опытного специалиста с десятилетним стажем работы в дешифровальной службе.
      В 1935-м сработала политическая разведка — ИНО ОГПУ. Нелегальный разведчик ИНО в Голландии, знаменитый теперь Димитрий Быстролетов, завербовал, заплатив большую сумму, слугу крупного японского дипломата. Причем для удобства вербовки выдал себя за представителя германской разведки. В квартире дипломата был сейф, а в сейфе — дипломатический шифр японского посольства, до которого и добирался разведчик. Изучив образ жизни хозяина квартиры, он в его отсутствие вместе со слугой проник в кабинет дипломата и попытался вскрыть сейф. Но так как помимо ключа нужно было знать шифровую комбинацию, то вскрыть сейф с первого раза не удалось. Потратив несколько недель и перебрав несколько тысяч комбинаций, Быстролетов все-таки справился с замком. После этого вызванные из Москвы специалисты сфотографировали японский дипломатический шифр.
      В середине 1930-х не было надежной радиосвязи на таких сверхдальних расстояниях, как Берлин — Токио и Москва — Токио. И японским дипломатам в этих городах приходилось сдавать свои зашифрованные депеши на линии государственной связи страны пребывания. В Москве копии депеш японских дипломатов попадали в объединенную дешифровальную службу, в Берлине — в гестапо. Как пишет в своих воспоминаниях Вальтер Кривицкий, в конце июля 1936-го ему стало известно, что агентуре ИНО в Берлине удалось добыть эту секретную переписку в переснятом виде, и канал для получения сведений о переписке Осима и японского правительства начал работать. Информация, поступавшая из Берлина, была полной, а дешифровка телеграмм японского посольства в Москве подтверждала и дополняла эту информацию.
      Информация о переговорах поступала в Москву и из Берлина, и из Токио. Основную информацию документального характера, отправляемую на самый «верх», получал Спецотдел после расшифровки перехваченных телеграмм на линии Берлин — Токио. Эти расшифрованные телеграммы докладывались и наркому обороны. Но существенное дополнение в информацию о переговорах вносила и группа «Рамзай». Радиограммы из Токио, через промежуточный радиоцентр во Владивостоке, поступали в Москву регулярно. Эта оперативная информация дополнялась почтовой информацией, передаваемой в Москву через курьеров. Сводки материалов о переговорах за подписью начальника Разведупра комкора Урицкого регулярно докладывались наркому обороны и по его приказу пересылались в Кремль. Сталин был в курсе переговоров между Берлином и Токио и знал о них больше, чем руководители внешнеполитических ведомств Германии и Японии.
      19 июня Урицкий представил Ворошилову очередную сводку материалов о германо-японских переговорах. По приказу наркома экземпляр этого документа был направлен Сталину. Генсек ознакомился с материалами, в которых говорилось о замедлении хода переговоров между Японией и Германией главным образом ввиду нежелания немцев форсировать заключение военного договора. Очевидно, у него возникли сомнения в достоверности информации по поводу замедления хода переговоров, и на экземпляре сводки появилась резолюция: «По-моему, это дезориентация, идущая из германских кругов. И. Сталин». Сводка материалов, о которой шла речь, была составлена преимущественно по телеграфным донесениям резидента Разведупра в Токио Рихарда Зорге. Своей резолюцией Сталин высказал недоверие группе «Рамзай» и поставил под сомнение достоверность той информации, которая до этого поступала из Токио.
      Мнение «хозяина» уже тогда было законом, и в Разведупре начали тщательно проверять и перепроверять всю информацию, которая до этого поступала от Зорге. Но после проверки выяснилось, что вся информация группы «Рамзай» достоверна и никакой дезориентации в ней нет. У комкора Урицкого хватило смелости выступить в защиту Зорге. 20 июля он направил докладную записку Ворошилову, в которой отмечал, что сводка материалов, вызвавшая негативное отношение Сталям к этому документу, «составлена преимущественно по телеграфным донесениям нашего резидента в Токио, источника Вам известного, обычно дававшего доброкачественную информацию и неоднократно — подлинный секретный документальный материал». Урицкий отмечал в своей докладной, что от Зорге был получен доклад германского военного атташе в Токио полковника Отта. Разведупру удалось проверить подлинность этого доклада, получив аналогичные документы непосредственно из германского генштаба. От Зорге была получена и почтовая информация, освещающая закулисную сторону японо-германских переговоров. Урицкий отмечал в своей записке: «… совпадение сообщений нашего токийского резидента с содержанием перехваченной и расшифрованной телеграфной переписки между Берлином и Токио повышает достоверность нашей информации о состоянии японо-германских переговоров».
      Анализируя весь имеющийся в распоряжении Разведупра материал, Урицкий делает следующие выводы:

      «1. Японо-германские переговоры в течение мая — июня развивались очень медленно.
      2. Инициативу и особую активность в переговорах проявляет Япония.
      3. Германия в данный момент оттягивает заключение договора с Японией, который связал бы немцев конкретными военными обязательствами…»

      По его мнению, сдержанность Германии в переговорах была вызвана тем, что Япония была еще не готова к большой войне, в первую очередь с Советским Союзом. В случае заключения военного союза Япония может не удержаться, выступить слишком рано, до того как Германия сможет оказать ей решающую помощь на Западе, и будет разбита. Кроме того, Германия в 1936 году не хотела ухудшать взаимоотношения с Англией и демонстрировать слишком тесный военный союз с основным противником Англии на Дальнем Востоке.
      Конечно, в докладной записке нельзя было обойти молчанием мнение Сталина, с которым начальнику Разведупра приходилось считаться. Поэтому в конце этого уникального документа появилось высказывание о том, что «… нельзя исключить возможности далеко идущей дезориентации, вплоть до дезинформации своих собственных высших сановников, с целью надежно замаскировать особо секретные параллельные переговоры о военном союзе». Урицкий отмечал, что задача военной разведки на данном этапе заключается в том, чтобы стремиться полнее раскрыть самые секретные мероприятия по подготовке японо-германского военного блока. Как показали дальнейшие события, эту задачу обе разведки сумели отлично выполнить.
      И последнее, о чем хотелось сказать в связи с анализом этого документа. Урицкий не был согласен с оценкой Сталина. Он имел всю информацию Зорге о переговорах. Верил ему, конечно перепроверяя его сообщения на самом высоком уровне, вплоть до германского генштаба. Он знал содержание всех перехваченных и расшифрованных японских телеграмм на линиях Берлин — Токио и Москва — Токио. Он мог анализировать и сопоставлять информацию, мог перепроверить один источник другим. И те выводы, которые он высказал в своей записке, говорили о том, что никакой дезориентации нет и замедление хода переговоров между Германией и Японией вполне возможно. Слишком настойчиво Япония стремилась заключить военный союз, направленный, в первую очередь, против СССР. И слишком настойчиво командование японской армии стремилось развязать военный конфликт на азиатском материке. Поэтому в конце записки он еще раз высказал свое мнение, противоречащее мнению Сталина: «Вместе с тем вышеприведенные соображения, как мне кажется, более правильно отражают действительное состояние японо-германских переговоров». Представляя наркому этот документ и другие разведывательные материалы, просил его указаний по поводу дальнейшего направления их Сталину. К сожалению, пока неизвестно, была ли направлена эта записка Сталину и каково было мнение генсека по поводу выводов руководителя военной разведки.

* * *

      Информация о переговорах поступала и из германского посольства, и от Ходзуми Одзахи, и от Бранко Вукелича, который к этому времени обзавелся солидными связями в английском, французском и американском посольствах, а также среди иностранных журналистов, аккредитированных в Токио. Посольства западных стран также получали информацию о секретных переговорах, и эта информация становилась известной Вукеличу. Все это позволяло Зорге быть в центре событий и знать все подробности переговоров. Информация в Центр поступала регулярно, и радиомост Токио — Владивосток — Москва работал с полной нагрузкой. Стало известно основное содержание секретного соглашения, приложенного к пакту, и все его детали. В Москву были переданы тексты документов, которые полностью раскрывали позиции Германии и Японии в этих переговорах.
      Оценивая события лета и осени 1936 года, Зорге спустя несколько лет писал: «С самого начала, как только я узнал, что рассматривается какой-то вариант пакта, я понял, что немецкие правящие круги и влиятельные японские военные руководители хотели не просто политического сближения двух стран, а самого тесного политического и военного союза… Поскольку я в самом начале узнал о секретных переговорах в Берлине между Осима, Риббентропом и Канарисом, наблюдение за отношениями между двумя странами стали одной из самых важных задач моей деятельности. Сила антисоветских чувств, проявленная Германией и Японией во время переговоров о пакте, была предметом беспокойства для Москвы».
      В октябре германо-японские секретные переговоры близились к завершению. И одновременно с этим Наркоминдел продолжал получать все более и более полную информацию об этих переговорах. Заместитель наркома Литвинова Борис Стомоняков 22 октября подробно проинформировал о германо-японских переговорах посла в Японии Юренева. В своем письме он писал: «По имеющимся у нас совершенно достоверным сведениям, переговоры в Берлине сильно продвинулись вперед — и, может быть, даже уже привели к заключению японо-германского соглашения о борьбе против Коминтерна… Параллельно с этим соглашением ведутся переговоры о заключении секретного союзного договора, направленного против нас».
      К середине ноября у Советского правительства уже не было сомнений в том, что германо-японское соглашение будет подписано в ближайшие дни. 14 ноября Литвинов сообщил Юреневу, чтобы он встретился с министром иностранных дел Арита и сообщил ему, что Советское правительство получило сведения о предстоящем оформлении германо-японского соглашения, направленного прямо или косвенно против СССР.
      Поручение было незамедлительно выполнено, и 16 ноября в Москву из Токио поступила шифровка с изложением беседы Юренева с Арита. Выслушав заявление советского посла, министр иностранных дел островной империи сказал:
      — Знаю, что имелись слухи о том, что между Японией и Германией состоялся союз и что эти слухи за последнее время участились, но это совершенно неверно.
      Заявление не соответствовало действительности, но это мало беспокоило Арита. Очевидно, он руководствовался старым правилом, что язык дан дипломату для того, чтобы скрывать свои мысли.
      На следующий день Стомоняков в телеграмме, переданной вне очереди в Токио, сообщил Юреневу, чтобы он вновь посетил Арита и сделал ему заявление о том, что Советскому правительству известно, что соглашение о борьбе с коммунизмом является лишь прикрытием для другого японо-германского соглашения, направленного непосредственно против СССР. Министру иностранных дел Японии ясно дали понять, что Советское правительство не считает его предыдущие разъяснения удовлетворительными. На следующий день в «Известиях» публикуется официальное сообщение ТАСС о японо-германских секретных переговорах и предстоящем подписании секретного соглашения, направленного против СССР.
      28 ноября на 8-м чрезвычайном съезде Советов, обсуждавшем проект новой Конституции, выступил нарком иностранных дел Литвинов. Всех делегатов съезда интересовали отношения СССР с Германией и Японией, японо-германские переговоры, сообщения газет о подписании антикоминтерновского пакта. И Литвинов дал подробные объяснения по всем важнейшим международным проблемам и обстоятельно прокомментировал опубликованный в печати антикоминтерновский пакт.
      — Люди сведущие, — говорил Литвинов с трибуны съезда, — отказываются верить, что для составления опубликованных двух куцых статей японо-германского соглашения необходимо было вести переговоры в течение 15 месяцев, что вести эти переговоры надо было поручить обязательно с японской стороны военному генералу, а с германской — сверхдипломату и что эти переговоры должны были вестись в обстановке чрезвычайной секретности, втайне даже от германской и японской официальной дипломатии…
      Что касается опубликованного японо-германского соглашения, то я рекомендовал бы не доискиваться в нем смысла, ибо соглашение это действительно не имеет никакого смысла по той простой причине, что оно является лишь прикрытием для другого соглашения, которое одновременно обсуждалось и было парафировано, а, вероятно, и подписано, и которое опубликовано не было и оглашению не подлежит. Я утверждаю, с сознанием всей ответственности моих слов, что именно выработке этого секретного документа, в котором слово «коммунизм» даже не упоминается, были посвящены 15-месячные переговоры японского военного атташе с германским сверхдипломатом.
      Выступление Литвинова на съезде произвело огромное впечатление во всем мире. Если нарком иностранных дел с трибуны съезда заявил о разработке и подписании секретного соглашения, не имеющего никакого отношения к антикоминтерновскому пакту, то, значит, у Советского правительства были бесспорные доказательства и о переговорах, и о тексте секретного соглашения. Многим это было абсолютно ясно, но кое-кто и сомневался. В Лондоне не могли поверить в то, что эти русские могли проникнуть в сокровенные тайны Берлина и Токио и узнать, что же творится на этой закулисной дипломатической кухне.
      И вот 1 декабря английский посол в беседе с Литвиновым, очевидно не без влияния Лондона, задал вопрос о том, имеет ли Советское правительство сведения о заключении между Германией и Японией секретного соглашения. Ответ наркома был краток: «Я ему ответил, что если я заявил публично на съезде о существовании такого соглашения, то у нас для этого должны быть неопровержимые доказательства…»
      Но если английского посла удовлетворили подобные объяснения, то японский министр иностранных дел Арита с упорством, достойным лучшего применения, продолжал убеждать всех и вся, что никакого японо-германского секретного соглашения не существует, что все это только слухи и ничего более. Пришлось поставить на место японского министра.
      Новый японский посол Сигемицу вручил свои верительные грамоты 7 декабря. На следующий день состоялась беседа между новым послом и Литвиновым. Рассматривались все вопросы, связанные со взаимоотношениями между Японией и СССР. Конечно, обсуждался вопрос и о японо-германских переговорах и заключении соответствующего соглашения между этими странами. При этом Литвинов, очевидно, ценя и свое время, и время посла, был откровенен: «Мы знаем текст этого соглашения со всеми его приложениями. Мы считаем совершенно тщетным всякие попытки заверить, что заключенное соглашение направлено против Коминтерна, а не против СССР. На эту тему в интересах экономии времени лучше не дискутировать…»
      Что оставалось делать японскому послу во время этой беседы? Пришлось заявить, что он чрезвычайно сожалеет о том, что господин Литвинов не считает возможным принять то официальное разъяснение, которое было дано японским министром иностранных дел о том, что секретного соглашения не существует. Поскольку японский посол оставался, выражаясь обывательским языком, при своих интересах, нужно было поставить все точки над «i» и закончить дискуссию по этому щекотливому вопросу. Ответ Литвинова был корректным, сдержанным и не оставлял никаких кривотолков: «Я бы очень советовал господину Арита не настаивать на отсутствии секретного соглашения, ибо мы можем в конце концов решиться на опубликование документов, которые выставят в странном свете заверения господина Арита нам и другим правительствам».
      Намек был ясно понят не только новым японским послом, но и Арита. После этого заявления Литвинова все выступления японского министра иностранных дел по поводу германо-японских переговоров сразу же прекратились.
      В заключение, пожалуй, можно сослаться не на официальные дипломатические документы, а на мнение руководителя разведывательной организации в Японии. В своих воспоминаниях, написанных в тюрьме Сугамо, он отмечал: «В отличие от Берлина и Вашингтона Москва лучше знала все, что касалось положения в Китае и Японии, поэтому ее нельзя было ввести в заблуждение. Знания, которыми обладал Советский Союз в отношении проблем Дальнего Востока, были намного выше тех, которыми располагали американское и германское правительства».
      Выступление Литвинова на съезде и его беседа с японским послом были завершающим этапом разведывательной деятельности группы Зорге в 1936 году.
      Информация, поступавшая из Токио, не только уходила «наверх» и докладывалась Ворошилову и Сталину, но и на самый дипломатический «верх» наркому Литвинову и его первому заму Стомонякову. И использовалась она в полной мере в самый подходящий момент. В этом и была высшая полезность разведки (военной и политической) — не только проинформировать высшее руководство страны, но и использовать полученную информацию на высшем дипломатическом уровне и так, чтобы поднять международный престиж своей страны. Конечно, Зорге не мог знать о содержании беседы Литвинова с новым японским послом. В газетах появилось только короткое сообщение о встрече, а все остальное упрятали в архив. Но о выступлении Литвинова на съезде он знал. Об этом писали все немецкие и японские газеты. И такой проницательный разведчик, как «Рамзай», прекрасно понял, что нарком использовал, в рамках допустимого, его информацию о секретных японо-германских переговорах. Трудно сейчас сказать, какие чувства он испытывал, читая японские и немецкие газеты, но чувство удовлетворения за отлично проделанную работу у него было. Этим выступлением, конечно невольно, разведчику дали понять, что его тяжелый труд не пропал даром, информацию не отправили в архив, а использовали полностью.
      Но информацию, полученную от группы «Рамзая» в 1936 году, использовали не только для дипломатических демаршей. И в Кремле, и на улице Фрунзе в здании Наркомата Обороны понимали, что после заключения пакта и подписания секретного соглашения угроза конфликта на Дальнем Востоке стала более вероятной. Информация Зорге подтверждала этот вывод. Поэтому то соотношение, или, выражаясь современным языком, тот баланс сил между западной и восточной границами, который был достигнут в 1936 году, был сохранен. Крупных перебросок войск и военной техники по Транссибирской магистрали на Восток или на Запад не было.
      Огромный регион от Иркутска до Владивостока оттягивал для защиты своих границ 25 процентов численности и вооружения РККА. 25 дивизий из 135 и 290 тысяч человек из 1145 тысяч были расположены на этой территории. 3700 орудий всех калибров и 3200 танков и танкеток прикрывали дальневосточные рубежи. Шесть тяжелобомбардировочных бригад, имевших на вооружении 300 тяжелых бомбардировщиков ТБ-3 и четыре скоростные бомбардировочные бригады, вооруженные 345 новейшими бомбардировщиками СБ, составляли ударную группировку военно-воздушных сил Дальнего Востока. Общее количество самолетов, сосредоточенных на дальневосточных границах, включая авиацию Тихоокеанского флота, составляло 2189.
      К 1 января 1937 года численность личного состава дальневосточной группировки войск Красной Армии в полтора раза превышала численность Квантунской армии. По артиллерии, авиации и танкам превосходство Красной Армии было еще большим. Общее превосходство, достигнутое над частями Квантунской армии в 1934 — 1936 годах, продолжало сохраняться. Увеличивая численность войск в дальневосточном регионе, советское военное руководство учитывало непрерывное увеличение численности и вооружения Квантунской армии, подготовку к войне маньчжурского плацдарма, строительство по направлению к советским границам новых железнодорожных и шоссейных магистралей, сооружение аэродромов, способных принять тысячи боевых самолетов, строительство казарм, могущих вместить новые дивизии, перебрасываемые в Маньчжурию из Японии.
      Советское политическое и военное руководство учитывало возможность быстрого сосредоточения японских частей в Маньчжурии в случае начала войны и держало на Дальнем Востоке достаточно мощную группировку войск, чтобы разбить в первых же боях части Квантунской армии и перенести боевые действия на территорию Маньчжурии.
      А как оценивали работу разведывательной группы Зорге в Москве в это время? В деле Зорге хранится документ, в котором подробно анализируется работа группы в 1936 году. Вот выдержка из этого документа: «Информации Рамзая по основным вопросам развития японо-германских отношений и военно-подготовительным мероприятиям Германии и Японии были своевременными и полноценными. А, в частности, по вопросам японо-германских отношений и переговоров о военном сотрудничестве дана полная картина содержания и хода переговоров, основанная на ознакомлении с подлинными секретными документами германского посольства. Освещена деятельность японского военного атташе в Берлине Осима, позиция германского генштаба и точка зрения германского посла Дирксена и военного атташе Отта на проблему японо-германского сотрудничества». Оценка, как видно, вполне полная. Можно с уверенностью сказать, что благодаря точной и тщательно перепроверенной информации группы Зорге в Москве о японо-германских секретных переговорах знали практически все. И эта информация была полностью использована и при разработке основных положений внешней политики по отношению к Германии и Японии, и при разработке мероприятий по укреплению западных и восточных границ страны.
      В декабре 1936 года Зорге получил сообщение из Москвы. После расшифровки на листке бумаги появились строчки, заставившие сильнее забиться сердце разведчика. Итоговая оценка работы, которую Разведупр давал своей группе в Японии, была очень высокой: «… Не могу не отметить очень полную Вашу информацию во всех стадиях японо-германских переговоров, приведших к соглашению. Вы правильно нас информировали и помогли нам всегда быть на высоте в этом вопросе». В конце стоял номер, обозначавший подпись заместителя начальника Управления Артузова.

* * *

      Руководство операцией осуществлялось из московского Центра. Что представлял Раеведупр в 1936-м? Какие люди там работали и кто руководил токийскими разведчиками? Их профессиональная подготовка, их взгляды на операцию, методы работы, анализ и оценки получаемой из Токио информации и документальных материалов? В общем, повседневная московская разведывательная кухня — взгляд изнутри.
      На все эти вопросы отвечает человек, попавший в эту организацию в апреле 1936-го и проработавший там до мая 1937-го. Его уволили из Разведупра за «связь с врагами народа».
      В январе 1936 года Гудзь был отозван из Японии. По прибытии в Москву выяснилось, что Артузов, направлявший его в Токио, переведен на работу в Разведупр. Обстановка в аппарате органов безопасности, в том числе и в ИНО, была уже тогда крайне нервозная и напряженная. Это сказывалось на приеме возвращавшихся из-за рубежа сотрудников. Вместо долгой и обстоятельной беседы с анализом обстановки в стране пребывания и результатов разведывательной работы — формальная встреча с пустым разговором, путевка в санаторий, и отдыхай до особого распоряжения. Такой подход создавал отчуждение, оскорблял своим невниманием и безразличием прибывающего работника разведки. Именно так к Гудзю отнесся помощник начальника ИНО Горожанин. Поэтому неудивительно, что, вернувшись из санатория, он позвонил Артузову. Артузов поздравил с возвращением и предложил немедленно встретиться у него в Разведупре.
      Беседа была оживленной и содержательной. Артузов тут же пригласил начальника 2-го отдела Карина. Более двух часов эти два аса разведки слушали сравнительно молодого по опыту разведчика с нескрываемым интересом и вниманием, засыпав кучей вопросов. Особенно их интересовал жандармско-полицейский режим в стране, бытовые стороны жизни, отношение к иностранцам. В общем, ничего похожего со встречей в ИНО. В результате беседы Гудзю тут же предложили перейти на работу в Разведупр во второй отдел по линии Японии. Конечно, бывший резидент ИНО дал согласие. Артузов был его наставником еще с начала 1920-х, а Карина он знал как опытнейшего разведчика, у которого можно было многому научиться. Артузов договорился с начальником ИНО Слуцким, и все бумаги были написаны, подписаны и отправлены по инстанциям. Новый сотрудник 2-го отдела приступил к работе, не дожидаясь итогового приказа. Только 21 июля нарком обороны Ворошилов подписал совершенно секретный приказ № 00575: «Гражданин Гудзь Б. И. , прибывший из НКВД, определяется в кадр РККА и зачисляется в распоряжение Разведывательного управления РККА».
      Вот впечатления Гудзя о первых днях работы в новой организации:

      «С первых же дней знакомства с делами Карин обратил мое внимание на досье операции „Рамзай“, и тут я впервые познакомился с Зорге. Это было примерно в апреле 1936 года. Этой операцией занимались начальник Управления Урицкий, его первый заместитель Артузов, начальник отдела Карим, начальник японского отделения Покладек, приобщился к ней и я. Фактически 2-й отдел курировал всю операцию от начала и до конца. Я изучал поступающие материалы, анализировал их, подготавливал проекты директивных писем и заданий „Рамзаю“. Подписывали письма и телеграммы Урицкий и Артузов.
      Фактически получилось так, что я оказался помощником Карина. Первоначально мне было поручено ознакомиться с работой отделения по Японии. Но когда я познакомился с материалами операции «Рамзай», меня поразила шаткость и неотработанность легенды Зорге, чреватой самыми непредсказуемыми опасностями. Сверив свое впечатление с мнением Карина, а затем и Артузова, я убедился, что эта проблема, по их мнению, является проблемой № 1. Главная задача перед нами — обдумать, как укрепить позиции Зорге, как обезопасить его работу от возможной, в любой момент, угрозы провала. Риск был чрезмерным».

      У бывших контрразведчиков и разведчиков ИНО, пришедших в Разведупр, были свои взгляды на разработку легенд для нелегалов. Они привыкли с большой тщательностью и щепетильностью относиться к разработке легенд своих сотрудников. И им, прежде всего Артузову и Карину, казалась невероятной рыхлая, неаргументированная основа легенды Зорге, которая была разработана работниками Разведупра в 1933 году. Конечно, можно возразить, что Зорге и с такой легендой продержался еще пять лет и успешно работал все эти годы. И раскрыт он был не немецкой, а японской контрразведкой, которая о его коммунистическом прошлом и не подозревала. Но досье на партийного функционера Зорге хранилось в немецком полицейском архиве. В случае его обнаружения, а это могло произойти в любой момент, Зорге не мог бы дать никаких серьезно обоснованных объяснений, как и почему он превратился из коммуниста в фашистского журналиста. Такие объяснения были просто не предусмотрены в его легенде.
      Разработка легенды операции «Рамзай» неизвестна исследователям. Документы, связанные с этой операцией, очевидно, никогда не будут рассекречены, и мы никогда не узнаем, чем руководствовались ее разработчики. Нельзя же принимать всерьез якобы «достоверные» описания споров и дискуссий о том, какое обличье принимал Зорге, между Берзиным, «Оскаром» и «Василием», которые даются в книгах Колесникова, Королькова и Голякова с Понизовским. Исследователи могут строить предположения и выдвигать версии. Но фактом остается то, что, по легенде, никаких документальных подтверждений его перевоплощения из коммуниста в журналиста фашистского толка также не предусматривалось. Можно было под своим именем съездить летом 1933 года в Берлин и как-то выкрутиться в случае неприятных вопросов, как коммунист превратился в фашиста. Но жить восемь лет в Японии, ежедневно ожидая того, что какой-либо приезжий из Берлина может заявить: «Да Вы же коммунист, доктор Зорге! На Вас досье в полицай-президиуме», было очень трудно. Зорге знал, что досье существует, что оно может всплыть в любой момент, и все восемь лет не забывал об этом. Жить восемь лет под угрозой разоблачения — чего это ему стоило? Такое планирование операции было серьезным просчетом, в первую очередь Берзина как главного разработчика и вдохновителя операции «Рамзай».
      И воспоминания Гудзя — одно из подтверждений версии о серьезной недоработке легенды:

      «Наши планы вращались вокруг проблемы предупреждения реально возможного провала Зорге из-за явно неудовлетворительной легенды, вернее, почти ее отсутствия. Постоянно учитывалось обнаружение его прошлого как функционера германской компартии. Предполагалось, что рано или поздно фашисты могут докопаться до этого прошлого Зорге и, учитывая это, мы должны были выработать легенду, достаточно убедительную на этот счет.
      Тут могла быть, как мы считали тогда, разработка версии об «истории» отхода Зорге от его коммунистических «заблуждений» (молодость, недооценка национального достоинства) под влиянием провала идеи интернационализма, явной недооценки германской национальной гордости. Не исключалось изготовление документальных материалов — статей, дневниковых записей, составленных Зорге задним числом, на которые он мог бы опереться, сослаться, как на свидетельство его отхода от коммунистических бредней и перехода на позиции национал-социализма».